15 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Ночь. « За нас бояться те, кого к себе мы подпускаем, кого во снах своих оберегаем. Они и отвечают за наши страхи, когда сам человек не принимает к себе ни приближающую опасность, ничего боле. Страх обманчив, но больше он ловок и так охотно поделиться с вами всеми небылицами, что ваше сознание станет увлечено разным: красивым и безумным, скупым и добрым. Мы разберём то явление, которое в народе называют отвлечением. Что есть для нас опасность и как давно она подружилась со страхом, уничтожив его? Страх – привычен для каждого, он любит, как на арфе, по струнам дергать нервы человеческой оболочки. Он затейлив, довольно проворный и легко так же войти к нему в доверие. Страх талантлив, он не молод, и не стар, он рождается каждый раз и в виде пятилетнего ребенка, крохотными пальчиками, умелыми пальчиками он не мучает арфу, а говорит с ней. Маленький ребенок растет в зависимости от ситуации, если страх мимолетен, то он не успевает доиграть начатую мелодию, то разлетается на крупинки его прекрасная сущность. Сначала красиво молекулы отделяются друг от друга, но чем дольше и чаще они приходят к нам, тем больше слышен их крик. Когда Страх замечает, что душа не особо спешит избавится от него, или даже если спешит, он стремится доиграть свою мелодию красивую, ангельскую. Мелодия отвлекает, и делающий свое дело Страх не показывается нам самим. Мы боимся, звонко кричим, иногда кидаемся кому-то на шею, замыкаемся в себе или берем в приятели раздражительность. И внезапно страх входит в двери души подобно хозяину и тому, кого ждут. Объяснить ему? О нет, разве может маленькое дите с очаровательными кудрями понять то, о чем ему пытаются сказать? Разумеется, бывает, что да, но вероятнее, этот ребенок обидеться, если услышит грубость и тогда из ангела его глаза зальются кровью и все струны на арфе окажутся порванными в привычное утро. А, честно говоря, покажите того, кто избавился от страха сам без Опасности, кто пожертвовал терпением и нервами? Таких мало, и мы не берём их в счет. Потому что в нашей истории Опасность сама смела с пути такой беззащитный и нужный страх. Страх беззащитен перед другими, уясните это на долгое вечное! Пусть в памяти отложится то, что нельзя мешать крохотному созданию играть то, чем он живет. Он поиграет и уйдет, а вот Опасность, влюбившись в какое-либо сознание, решит стать одной из первых, кому подвластна будет душа… Однажды тот, к кому страх приходит слишком много, придет и Опасность и сядет она высокая статная, в дорогом наряде возле мальчика. Сколько восхищения она выразит ему своими щедрыми словами, разговорит его, не исключено, что не возьмет по руку и не попросит научить ее играть так же превосходно. И тут добрый ребёнок откроется ей, зайдется он счастьем, забудет о том, кто рядом с ним и, не разглядев врага, принится учить ту, с которой беседы заводить нельзя…» - страх жил в нас каждый день, стоило тебе проснуться или лечь спать, у тебя колотилось сердце от мысли, что в следующих сутках случится что-то непоправимое. Почему тебе так казалось? Почему так казалось каждому из нас? Наверно это можно было объяснить тем, что струны наших арф уже порядком стесались, сломались, обломились у краев, и издавали при прикосновении к ним тяжелые гудки, отпочковались и царапали наш слух. Раньше мы баловали себя тем, что боялись. Как-то не привычно было спустя мирные школьные дни оказаться с Ольгой в этом месте, которое поменяло нас с самого начало, и мы заветно знали это еще тогда, когда через стекло самолета увидели нашу Тишеньку, прыгающую на облаке. Смешно подумать, что тогда я восприняла ее в вроде видения, ссылаясь на утомительный перелёт, я много наблюдала ее во сне, и отрицала ее существование, так же, как и существование страха. Но все обнаружилось быстро, чем я могла себе вообразить, очаровательная Свидетельница многого и страх легли на мои ладони, на наши ладони. Тогда мы не сошли с ума, а если бы и потеряли рассудок, то было бы гораздо проще воспринимать мир! Обидно, что я до сих пор в своем уме прибывала в те нудные вечера, когда хотелось позвонить тебе, но услышать его голос. Леша, Леша, наш милый герой, ты один тогда коротал время без страха. Твой страх давно ушел и ты отпустил его так легкомысленно, подобно первой обдуманной игле в бледный локтевой сгиб. Если бы он только вернулся, твой страх, мы бы немедленно исправили все, заблестели бы вдали силуэты в белых халатах, они бы спасли тебя…О нет, это не мои мысли, предательские мысли! Так иногда помышляла Аринка, в бессилье она думала о чем угодно, и об этом, но все мы сходились в одном, мы не могли так предать его, но и спасти, остановить тоже не могли! Я осуждала саму себя ночью, когда наш герой путешествовал в забытье после приятной эйфории.
Он жил ради теплых моментов, ради ночных поцелуев Аринки и встречи с той, с которой обещали свести. Тишина, Тишина кем она приходилась ему, не догадывался никто, кроме читателя. Аринка же перестала терзать себя откровением Черной Подруги, и относилась к Тишине совсем с малым пренебрежением, она не могла до конца сделать ее возлюбленной Алексея и считала своим другом. А Заступница израненных сердец уступала свою позицию Привязанности, сбежавшей так подло и резко от матери, Созерцательница двух чувств стала обнажаться в белое, следила заботливо за Аринкой, и конечно, не упускала Лешку. Но черноволосая девушка завлекала ее куда больше, она укрывала ей голые ноги, одеяло с которых стаскивал Лешка, борясь во сне с ознобом. И все не из-за холодных ночей, а виной тому были сокращенные дозы искусственной радости, которая исчезала во сне и темной тучей закрывала светлые представления. А пока ее не было, перед нашим героем открылся горный Алтай.
Удивительные широты, повороты рек с каменистым дном и прозрачный туман, висевшей не грозной пеленой, а легкими пленяющим взор лоскутными нитями. Они не чувствовались на ощупь и постепенно отдалялись, если к ним приближались, они спешили, скапливались над пропастью. Пропастей было много, открытых пропастей, скорее обрывов, которые вели лестницей в узкий поток ледяной, бирюзовой реки. Вода непременно цвела, но дымка придавала ей обманчивый цвет с высоты птичьего полета и там, где расходились склоны, где на обрыве скоротали житье хиленькие деревья. Здесь не пахло зимой, время года вообще не давало о себе знать, и цепко дул ветер. Его порывы не однообразные и редкие гнули сильные внутри ветви, и те, сопротивляясь, стояли долго, а когда отрывались, то падали вниз камнем. Засоряя чистую реку, подлетая к воде, они разбивались на бардовые опилки и те не тонули, оставаясь на мокрой поверхности. Река превращалась в пазлы, отрывающиеся друг от друга, их хотелось собрать, чтобы каждая деревянная частичка склеилась с другой липкой смолой. Но деревья давно никому не давали сладкого сока, они заледенели внутри, и дышали слабее, чем дышала Привязанности в приступах своего предназначения. Любому, кто бы обвел глазами этот простор не захотелось бы уходить из него не потому, что одиночество носилась кругом, а потому, что выдуманные каменистые породы, смотрящие в воду, имеющую быстрое течением делали этот край незабвенным. Ступая, почему угодно, тут сердце рвалась ходить босиком, ходить, пока не натрутся ступни и морские разбросанные ежи, не покажутся засохшими у приступа воды. Любой скажет, что подобное невозможно так же, как если бы вокруг Земного шара крутилась раскаленная Звезда. А поверьте, здесь так и было, и законы инерции не подчинялись строгим физикам и теоретикам. Мир, построенный на теориях, рушится не в каждом сне, но во сне Алексея, горный массив высоты примеру в тысячу метров не терял воздух, а сохранял, словно и не было никакой высоты.
Нет, не думайте, что ни одна душа не обитала в этих выдуманных степях. В них пролетала она на деревянных, крепких качелях. Массивные столбы, раскинутые на две стороны, вырубленные из белого дерева, стояли на краю обрыва, опираюсь в невесомость. Их держало доверие той, которая раскачивала их не сильно, а скорее плавно. Столбы не дергались от ее легкой силы, плетенные, канатные веревки не натирали руки, а скользили атласной лентой, при этом у них получалось держать ее. Или все же кататься ей помогало отсутствие всякой инерции, и притоков Ветра. Он гудел, гудел жутко, но не трогал красавицу с золотыми волосами. Она выделялась на фоне голой земли с облезлой травой, сидела спиной к лесу на привязанном веревкам деревянном сиденье. Оно не переворачивало ее, и под звуки ее сердца поднимала все выше и выше. Свидетельница многого играла снами многих, но в его сне она нашла себе очаровательную забаву. Она не просто каталась, молча каталась, ее сиянье можно было увидеть из глубины того мрачного леса, который следовала пройти, чтобы открыть горизонт. И если вы присмотритесь, то заметите, как между черными кустами засохшей калины, после пройдённого загустевшего болота в ее сторону направлялся наш юноша с русоволосой головой. Отойдем от Тишины, и увидим, как он, перекатываясь с ноги на ногу, шел не спеша к тому, чего ждал, о чем просил реальность, и чего получил от Бога Морфея за преданность. Сам того не предполагая, он точно выходил именно на нее, не сбивался с пути различными поворотами в небытие и в конец удивительного мира. Любой фактор мог унести эту среду, как ведение, превратить в олицетворение несуществующего. Но чем крепче он засыпал, тем четче прорисовывалась спина знакомой влюбленной, ее опущенная голова, сверкающие глаза, томимые ожиданьем. Концы ее золотых волос собрали всю пыль с земли, и покрыли концы темной гарью от камней, но она продолжала висеть подобно бабочке. Один толчок, и она летела вперед, а когда разгон кончался, то возвращалась назад, подметая хлипкие стебли засыпающей травы. На удивление, у нее не кружилась голова, с обнаженных локтей падали рукава ее серого, но уже другого платье, это кончалось у колен и обрывалось снежной тесьмой в виде круглых белых шаров. Он разглядел их, когда до Тишины оставались считанные шаги силуэт в голубой рубашке, в синих брюках замер у последнего дерева. Он облокотился на корявый ствол правой рукой, потер нос и принялся глядеть на сказочную нимфу. Право же, все это текла не сказка, а так собирались его мысли, перекручиваясь друг с другом. Но какие метаморфозы происходили с ней во время его сна? Она тоже, тоже спала, пожертвуя своей прогулкой по мосту. Ах, как таких прогулок с фонарями она могла совершать сотни, а проникать в сон Лешки была куда труднее. А смелость давно возникла в ней с того самого дня, в который она узнала его, в который закатил рукава, обнажив локтевые сгибы…
Не прошло и пару минут, как она заметила его перевернутую фигуру, эти голубые глаза, и тут же подтянула себя руками, кататься стала ровно. Занервничала. С волнением она встречала его всегда, замыкалась, сдерживать улыбку уже у нее не получалось, она позабыла о качелях, и вдохновленная его взглядом расправила руки, как чайка, забывшая об охотнике, о врагах, о времени. На чудо, она не упала в пропасть, и будто приклеенная платьем к качелям в замедленной съемке возвращалась обратно. Лешка внимательно заметил ее развязанные руки, и не желание останавливаться, его движения стали быстрыми, и когда она взлетела вверх, и пальцы ее не вцепились в веревки, она, расширив руки еще больше, коснулась его плеч. Вмиг опомнилась, испугалась, как маленькое дитя, Алексей схватил одной рукой ее за тонкую талию, другой за правую веревку, свершилось приземление. Она твердо встала на ноги, схватила его руку, оставив на своем животе:
- Не надо так бояться тебе моего полета, не падаю я нынче, подобно самолету. Уж падают другие, в поступках те лихие…
Она зажмурила глаза, побелевшие ресницы закрыли огромные черные зрачки. Звучал только голос, ее голос со странным акцентом, похожим на смешанный французский с тяжелым произношением русских букв. Она знала наизусть все прилагательные, разбирали речи, а говорила с таким трудом, будто у горла ее держали заточенный нож и при любой нелепой фразе готовы были полоснуть по бледному горлу. Она с жадностью вцепилась в его длинные, худые пальцы, те горели теплом, она же похолодела от ранней осени, царившей в округе. Стоя позади нее впритык, он чувствовал, как осенними листьями и морозной свежестью пахли ее рассыпчатые волосы, ложившиеся на его рубашку. Он впервые не знал, кем назвать ее, как обратится, как отойти чуть дальше, чтобы разглядеть лучше. Заскрипели качели, заболтались в разные стороны, коснулись коленки Тишины, и та мимолетно отошла от него, свободно она присела на них же, глядя в его лицо.
- Я от стесненья не краснею, от слов твои частенько я робею. Скажи, скажи, о чем тревожишь сердце, и приоткрой к себе ты дверцу. Ты, с ними находясь, себя не открываешь миру, и взвешиваешь на локтях тяжеленькую гирю, она же скоро упадет, но их любопытны взгляды до этого умело украдут. Они же искусители, Судьбы твоей творители. Ты думаешь, с тобой встречаюсь лишь во снах, о нет, мне Ветер присылает моих надежд рушимый крах. Он вечно о тебе твердит, и на меня за что-то он сердит. Не понимает мой приятель, что не могу расстаться ни с одним и вас, и новому герою подать заветный пас. История наша очень длинна…- Свидетельница многого не договорила, Алексей перебил ее, обошел качели с левой стороны, уместился на них, сидя в противоположную от Тишы сторону.
- Да пусть не кончится она и в декабре, и искупаюсь я еще так много в твоем прекрасном серебре. Я знаю, знаю ведомо любить людей, и даже тех, который напоминают мне чертей. Но что же я себе совру, и не повешусь пред глазами нового ковру? Я лжец, конечно лжец, но в них, о любви вопросах, и четко выбираю, куда душе поставить посох. Когда мы с ней, и те глаза лелеют, они внутри себя жалеют. А ты, как ты же смотришь по другому, скучаешь, правда, по иному… Я думаю всегда, кем были заняты твои терзания тогда.
Тишина не выдержала, она приподнялась, рукой обвела белый столб, и, замерев у него, прижалась мягкой щекой к неотёсанному дереву:
- Никем, и никому не принадлежала никогда, когда по склонам не текла вода, и Черная Подруга не вернулась из ада. Мне милы вершины, похожие журавлины клины. Я, может быть, и не хотела в будущее плыть, предполагая, что в годах не соединят твое воображенье с моими устаревшим предпочтеньем. Как странно с нами все играют, мне вроде много, много лет, а хочется послать «привет», усесться в экипажи, и чтобы никого не обвиняли в кражи. Ведь я сама тогда крала свое-то время, и в землю зарывала семя, чтобы что-нибудь одно напомнило о твоей душе, везде, везде.
Чем дольше она говорила, тем больше обдирала щеку о жесткий столб. Лешка не глядел на нее, а когда поднялся, то быстро отодрал ее от столба, увидел, как гладкую кожу испортили три алые царапины.
- А впрочем, надоело мне страдать, а ну-ка дай мне пройти, а то не далеко до сумасшествия дойти! – она мгновенно переминалась, настойчивость, как кровь пролилась по ее лицу. Но стоило ей обернуться, взяв согласие русоволосого юноши, царапины ее заживали за недели одной минутой. Уже осталось две полосы, первая растопилась, и кровь не успела добежать до носа. Она вцепилась рукой в качели, и, отодвинувшись к краю, обаятельно сказала, - Иди, иди.
Из ее манящего голоса строилась другая реальность, деревья замолкли, склон, казалось, продолжился. Но стоило Лешке неспеша подойти к ней, он загляделся на обрыв, и что-то увидел в нем, такое, чего видят те, кто успели побывать в нем и забраться обратно. И скоро он упадет туда вновь, и не будет смешно кататься со Свидетельницей многого, будет неведомо жалко тех, кто жалеют его. Мечтательный, в века назад он бы прославился знаменитым философом, разделил бы записанное Братом Судьбы или записал что-нибудь сам. Ах, нет, он в нашем веке, в нем рисовал нечетко ее портрет, всплывший у него в сознании. Когда он обратился к ней, то понял, какую необратимую возможность ему давала привязанность, какими красками жило его сознание, и какая четкость на короткие часы представляла ему ожидающую Тишину. Жизнь без нее, она куда более скуднее, чем жизнь без искусственной радости, без тревоги. В одно мгновение он бы с удовольствием променял дневные лекции, завороты гостиницы и заботливые руки Аринки на это дивное создание, так редкое говорившее, умеющее ценить моменты, не портить их и смеяться, когда хотелось плакать. Он следил за тем, как ее босая ножка касалась едва ли носочком холодной земли, и пачкались ее белоснежные пальцы, тогда и другая нога задевала проезжающую, подобно дорожке, платформу. Иллюзия создавала обманчивость, от которой плыло в голове и горы разделялись на две вершины. А когда пар, сгустки воздуха накрыли черные склоны, то туман стал подлетать и к пропасти, и ножки Тишины пропадали в белой пелене. Но с каждым толчком они появлялись, а она переставала глядеть вверх, и неутомимо со счастьем старалась запомнить, запомнить Алексея таким, как он рисовал себя сам.
- А сколько продала мечтаний и прочитала Гоголя и мистики изданий, мне непонятно все одно, и то что очень холодно…Ну почему, ну почему пройдут века, и в них протянется рука, не испугается испуга, затянутся узлы примерно туго? Я объяснению это, как качели, и люди в ночь приятны песни пели, а после стали лежать, в бессилье пропадать. Но, тем не менее не осуждало их то, брались осуждать их про что! Не у что ли не можем мы существовать без истерзанний собственного тела, как говорила в утро Белла, и после стала ровно строки чтить и вспоминать Отелло. Мне страшно, как любому и другому, как малому и как большому, что ты придешь в последний сон, и не услышишь сладкий тон. И пропадут с Земли угодья, настигнут нас вот половодья и утону, клянусь тем, я утону с тобою, и сдамся без кровавого я боя. Когда-нибудь пройдут беспечные беседы, и перестанут успокаивать литературоведы, мы упадем, мы разобьемся… Смотри, как манит нас опасность, и в этом наша странность. Успел поймать меня, ни в коем разе не себя, другие не успеют…- так внезапно, и обидно она перешла от своей улыбки к вечно будоражащим вопросам. В ее устах, конечно в них, они звучали куда более мягче, но смысл их рвал локтевые сгибы, а опасность цепко тянула их качаться выше и выше, подлетать, и тянуть столбы качелей, начавшихся ходить ходуном. Тиша слышала и чувствовала, как сила тяги не давала им вырваться, и держала крепко корни, которые торчали металлическими штырями, потому она соскочила с ним, не отбила стопы, и как ни в чем не бывало, прошлась к обрыву.
Она предполагала, что он не будет спрыгивать, и резко направилась к нему с правой стороны. Она закрыли руками грудь, серое платье ее, испачканное до состояния, когда его уже стоит выбивать прутьями, освобождать от пыли, стонало на ней не только от бичеваний ледяного воздуха. Черные ветви проносились позади и слушали ее негодующую паузу.
- Бессмысленно, нелепо, тебе говорить о чем-то либо, ведь все вокруг до ран изношенных да гибло. Ну, раз качаешься, так знай, в скоротечном представленье весь занавес укроет сцену, и оголишь по локоть исколотую вену…Аринку, право, не зови, ее напрасно не ищи! Проснется разум, но не ты, грусти, грусти! – из скромной Свидетельницы многого выросла кричащая девушка. Нет, она не кричала, не ругалась, так она показывала свои эмоции, заточенные годами. И наверно у нее получалось слишком хорошо, но не серьезно, показывать трагедию она не умела, и мгновенно менялась внутри, подходила ближе, упиралась коленями в грязь, и шептала, - Позволь и мне не обойти ту грусть, не спрятаться на вялый куст!
Ни в коем образе она не приклонялась, не умоляла, она давала знать всем и всему, что шёпот ее разольется рекой, что воздух, мёртвый воздух оживет вокруге. И если кто-нибудь ей возразит, с силой попытается увести, заточит в стенах, она сама выберет стены, в которых ей умирать. Пусть они будут дряблые, пусть в них ей не подадут и стакана воды, она стонать будет не от жажды, а от того, что отныне потеряет главное, не свободу, а его. А можно потерять себя, и не важно и не жалко уже станет свои предпочтенья, прогулки, поцелуи и множество романов, непрочитанных строк по Английские страсти, про Марию из Джекфурда, про нас… В одну нерешенную секунду, в ней успела пронестись запоздалая осень, округлённые рамы и его присутствие.
Когда он приподнялся с качелей, подтянул ее не желающую вставать, она шаталась, замерзая внутри. Что он скажет ей, то ли, что всем обещал? Нет, он вообще затронул другое, голубые глаза обернулись синими, аккуратный профиль и светлые волосы сглажено нежила осень. Скоро кончится данное время, сыпется счастье и наступит возвращение, изменение слоев, цветов с красного на блеклый, зеленый, пурпур усеется точками и заболит переносица, но прежде, держа ее за локти, он скажет:
- Спасибо тебе за твой взгляд, за красивый наряд. За россыпь из роз на губах… У солнечного света большие приготовлены кометы. Одну подари, у него укради. Себя, себя никому не давай. Будь обманчива с нами, да многим мила, чтоб не видела это Судьба, мне так нравится эта ходьба.
Лучше обман, лучше слабость, чем ясность, к которой предпочла упасть Тишина. Она потянула его за собой, и когда под ногами сыпались мелкие камни, когда разбивались они друг об друга, неровно падая, Заступница израненных сердец, захотела разбиться так же. И не зачем было щадить эту встречу, лес темнел, на запястья Лешки ложились железные оковы, и пока они не загнулись на тугой замок, она положила их к себе на талию, перемотала назад разговор, возобновила их первое прикосновение. Падали они уже вместе, собирались падать, но ни один из них не делал первый шаг, ни произносил ничего, ее светлая макушка вновь уперлась в его подбородок и короткие ямочки на ее щеках выступили, как маленькие опята после дождя у травы, у травы.
« Страх уступчив, он добр и невероятно много в нем доверия. Из-за этого, тот, кто испытывает страх, обязательно доверяет тому, кто приносит его или ему самому, этому ребёнку, играющему на арфе. Сколько дней прожить с ним выбирает Опасность? Она приходит, приходит, берется чинить струну, поломанную неумелыми своими движениями, и обещает Страху, чтобы тот зашел в следующий раз. И вот душа носится в испуге, когда подлетает нечто новое, но, по сути, тоже. Одна и та же ситуация чувствуется уже с новым глотком, с новыми эмоциями. Обнаруживается, что их нет, струна музыкально инструмента не прежняя, а внесенная с накольчатым концом, выбивающим всю композицию игры. Прежней мелодии нет, и дите не в силах отныне играть, он долго плачет, пытается найти звук. Однако ноты сбиваются, гармонью ложатся они под его ладони и больно бьют. А где-то там, в сторонке Опасность, победившая мирное чувство насмехается над слезами того, с кем не страшно было делить дни. Скоро она сгонит мальчишку, и готические звуки пронзят всю душу своей искусственностью, ведущей за собой абсолютное неправильное ощущение смелости и уверенности. Уберечь страх - спасти себя, берегите его!»
***
16 декабря. Во дворце у Черной Подруги. Ранее утро. « Когда мы не в ладу с собой, в таких отношениях находятся и наши чувства. Противоречия сталкиваются, как мизерные крохотные шары они выпускаются из длинных рук, и поймает их тот, кто спасет душу, кто вернет привычное теченье времени. Начнем с того, что самыми яркими нашими представителями являются те, кто охотно управляют маленькими, накрашенными марионетками. Этих кукол в детстве видел каждый, шевелил за них ртом, оскаливал зубы или прятал руки так, что игрушка переворачивалась вверх дном. И вспомните, у каждой вашей марионетки был хозяин или хозяйка, все так же живет и внутри нас. Неприязнь и Симпатия, обе красавицы, обе умело владеют сознаниями, как детей, так и сформировывавшихся готовых личностей. Но одна из них по своей сути довольно избирательна, не смотря на все схожести между ними, Симпатия предвестник Влюбленности, и способна привести к Любви. Потому она моложе своих соперниц, и именно на ее плечах лежит груз ответственности. Симпатия всегда предполагает за собой развитие чувств, строение нового. Представьте Симпатию в кругу деревянных столов, дорогой мебели, но она не создала замкнутый круг вокруг себя, она расставила каждый комод, полку, подвешенную воздух в ряд, чтобы идти, опираясь на что-то, идти вперед. Это еще раз объясняет, что проявлять симпатию светящийся шарик способен не к одной к душе, а допустим к трем, или четырем. И обязательно из этих конкурентов будет выбран один, тот ведущий фактор, выбрать который предстоит нелегко. А как же Неприязнь? О ней все намного сложнее, и та очень замкнута, она не расставляет круг, в котором родилась, она остается в нем, и, ненавидя всех вокруг, страдает, страдает от скуки. А, когда хочет развлечься, то выпускает шары, единственные ее игрушки, это маленькие цветные шары, надувать их она может часами, и выпускать высоко. Но вопрос, к кому они прилетят и, сто приведут за собой? Так исчезает симпатия, так рождается либо любовь, либо мгновенное отвращение. Дело в том, что шар всегда настигает Симпатию, где бы она не была, с кем бы не вела беседы и между кем не прилетала бы. И вот представим, Симпатия у одного из своих обожаемых объектов, у человека горят щеки, стреляют глаза и тут приближается этот шар, легкий, плавный. Но что будет, если он лопнет? Если удар его будет силен, то вся Симпатия исчезнет, она испугается, и человек потеряет это чувство, приобретёт взамен посредника Неприязни. А если удар будет еще сильнее, и повлияет на слух Симпатии, она оглохнет, звуки перестанут являться ей, и придет, придет ее сменить Влюбленность. Вы спросите, как, как избежать и того, и того? Нужно дружить самому с собой или действия наших чувств не согласуется с тем, что происходит в сердце?» - у Черной Подруги, казалось, как у многих других не было дружбы внутри себя. Она то горела счастьем, обезумившая от собственного сна, якобы в котором к ней вернулась дочь, то ли напротив утопала в гневе, не желая выслушивать тех, кто был прав в той или иной ситуации. Но признать чью-то правоту она никогда не могла, для нее это означало проиграть самой себе, опозориться на глазах у мыслей или других людей. Откуда в ней взялось это неумелое общение с людьми? Заведомо понятно, она умела общаться только с властью, и всегда ссылалась на нее, требуя кланяться ей по утрам, требуя выполнять все то, что зависело напрямую от нее самой. Может быть, она не понимала этого, а может просто врала себе, как каждый из нас, как Алексей, как Тишина, как Аринка, и как Архимей Петрович, затухший в нашей истории. Одна Привязанность стала жить тверже, и как-то правильнее что ли, перестав поддаваться чьим-то желанием, осуждать кого-то, она не сбежала, она послушала тех, кто были правы, и кто позвали ее в свет. Ох уж эти отличия, они высвечивались, как солнце через железное решето, разбрасывались по занавескам и крутили мыслями проснувшейся Госпожи.
Утро выдалось морозным, крупные сосульки свисали над плотно закрытым с резной рамой окном, белый цвет потускнел и они стали серые, словно грязные. Нет, просто выгорели, как выгорают надежды на исполнения, как горят в печке приказы и сотни писем. Она проснулась на голове не с короткой стрижкой, а длинными каштанового цвета волосами. Парик висел где-то в шкафу, или она выбросила его, как и красную помаду, без которой раньше не выходило ее утро. Пастельный халат сваливался с ее гладких печей, на шее висел медальон в виде закругленного синего кристалла, по бокам его держала белая коронка. Драгоценный камень, ее предоставил ее Слуга, когда ему удалось побывать на приеме в Лувре, он не смог не увести из него хотя бы одну вещицу. Картины его беспокоили мало, а мало вот медальон, весивший на Герцогине Котлевской он легко сплавил, найдя нужный карат. Да, медальон был копией своей картины, но Госпожа предпочитала считать его настоящим, тем более серебряная цепочка, к которой он был прикреплён когда-то висели на шеи Королевы Виктории. Но перед ее уходом из жизни, Госпож лично навестившая ее, позаимствовала вещицу с физической оболочки себе. Наверно потому, всякий раз, как она забывала снять ее со своей шеи, ночью ей то и дело видели дамы в платьях и с гусиными, утиными ногами. Огромные ласты девушек не умещались под платьями, и сон омрачался жуткими скачками полу-оборотней. Честно, Черная Подруга привыкла к этому, но цепочку любила до безумия, иногда даже не одевая свои собственные караты, куда более величественные и емкие… В утро она сидела на кровати, прислонившись к красной, мягкой спинке, протянутой до потолка, и на пальцы левой руки накручивала эту несчастную цепочку. Возьмем в вид то, что медальона на цепи не было, видимо вовремя беспокойной ночи он закатился под кровать или зарылся в трех простынях, а может, был под багровым пледом. Госпожа укрыла им обнаженные коленные чашечки, не прикрытые халатом. Она долго глядела на нетронутые сосульки, пока спокойно не засунула руку под лежавшую напротив подушку. Нащупав нужный предмет, не открывая его, она резво бросила медальон впереди себя, он звонко долетел до окна, но не пробил оконную раму. Не смотря на это, вокруг нее все еще стояло затишье, не сбежались служанки, Пристрастие не поцеловал ей холодной руки. И она резво встала с кровати, прошлась по кафелю в черных гольфах, кончающихся на икрах, и, приблизившись к окну, наклонившись, подняла медальон, положила вместе с цепочкой на подоконник. Окинув взглядов кресло, стоявшее в глубине комнаты, она вступила на теплый, золотой ковер, в руках повертела черное, с фиолетовым бисером у груди платье. Верно старое, она не помнила, когда одевала его в последний раз, и вдруг бледно улыбнулась, прижав его запах к носу. Чем она пахло? Былым временем, спокойствием, любовью? В этом платье она первый раз представилась своему пленнику Доверию, мучавшему ее сознание. Вместе с платьем ей вспомнилось огорчившее ее вчерашнее событие, и то, до чего она довела Доверие. Быстро она метнулась тогда в платье, атласный пояс упал игривой змей на пол, за тем и весь халат, не снимая гольф, не втыкаясь в шпильки или другие какие туфли, она вспрянула у трюмо. Ее отражение дрожало в зеркало, платье не давило на живот, в плечах сидело ровно. Рукава из жесткого батиста облепили ее запястья так, что она расстегнула фиолетовые пуговицы, и, скользя по полу, с целью приоткрыла дверь, плотно закрыла. Подле себя она не нашла ни души, и направилась в четвертую комнату, пустующую комнату, в которую вчера внесли Доверие. Она лично сопроводилась, чтобы его поселили именно туда, и думала, что теперь окружающие воспринят это, как что-то благородное от их Госпожи. Честно, ее жутко сковывало неудобство в проходах собственного дворца. После вчерашнего она перестала ощущать себя главой Темных сил, главной чьих-то жизней, отбирать которые за долгие столетья она не научилась. Опыт не был ее другом, не служил ей правдой, а весел камнем на груди, и вечно влек ее вниз в самую гущу событий. Обычно опыт выводит людей, они обходят заковырки, и не оступаются в воронку, но она натыкалась на нее каждый раз в силу своего неугомонного характера.
Однако терпеть больше не представлялось возможным, она гнела внутри от своего поведения, судила себя сама. Ей чудилось, что сейчас возникнет огромный Черный Властитель ее прадед и отругает неразумную девчонку, именно девчонку. Чем чаще она выглядывала за грани верного, переходила границы, срывались на ее подданных, тем четче она понимала, ей нужен был тот, кому можно довериться, кому рассказать о тоске. Но слово: « рассказать» для нее являлось диким, не подходящим ни в коем образе, только приказывать, только слушать и служить. Но разве она Леди Смерти, она, она другая, ни тот на ней облек, лежал злой ведьмы из детской сказки, живущей одной. Да, она одна! И не, потому что еще не попался никто, она одна со своими терзаниями, проблемами. Если бы Госпожа только догадалась, открылась кому-нибудь, то все встало бы на прежнюю колею, и она расцвела бы, как черная лилия на Троицком морозе. В конце концов, когда она ударилась лбом о бардовую стену, перешла висячий мост, заглянув вниз, и найдя кого-то под собой, она влилась в оживленное начало дня. Верно, что уже проведали про ее бодрствование, можно было бы так это назвать в шутку, и вовсю готовили Владелице сроками жизни неизвестный ей завтрак. Не спросили, право, жаль. А ей неожиданно захотелось свежего гранатного сока, лечившего, как и физические, так и душевные раны. Стена плыла зеленой гладью, яркий цвет ведался в бездонные, холодные глаза, и те взволнованно вылезали из орбит. Она охватывало пространство трясущимися руками, понять не могла, почему идя к своему слуге, она переворачивалась вверх дном, не могла вытащить из себя легкого приветствия. Боялась она обнаружить его мертвым, или просто обнаружить. Она боялась. В отличие от нее, умело испытывала это чувство Тишина, и это было красиво, как дрожали ее алые губки, и этот взгляд, он переворачивал небо так, что все бабочки вылетали из закрытых банок. Когда же Госпожа боялась, то не могла она решиться завернуть за угол, и, облокотившись на белую облицовку стены, прикрытую на половину черной шторой с болтающимися мягкими шариками, она тяжело переводила запыхавшееся дыхание.
Мимо проскользнула Жалость в приятном своем виде, счастливая, она несла под мышкой мольберт, и, заметив Госпожу, нелепо поклонилась, не узнала ее издалека. Она чуть притормозила, розовые кудри упали вперед, она намотала одну на свободный палец и принялась что-то ожидать от Госпожи. Но вместо всего, собравшись, Черная Подруга оторвалась от стены и, поморщив щеки, улыбнулась готовой улыбкой. Натренированные щеки не подвели ее, не оскалили белых зубов, и она не походя ближе проговорила:
- Сейчас отведать бы гранату, а то во рту мне стало суховато. Ты в комнату мне эту выжми сока, и принеси два бокала, да так, чтоб по дороге не упала.
Истинная художница смутившись, похлопала глазами, едва не выронив мольберт, она кивнула и мимолетно унеслась…Не будем тратить внимание на эту очаровательную девушку, припоминавшую встречу с Алексеем. Госпожа не успела опомниться, как ноги привели ее к открытой двери, к деревянным висюлькам, не соответствующие интерьеру, они заменяли занавеску и от холодного потока воздуха барабанили друг об друга. Она неспеша прошла под деревянным дождем, и очутилась в той самой комнате, где среди прочего стояли серебряные, глубокие блюдца, в них утопали красные марлевые повязки. Один из бинтов растрепался в чьих-то руках, и теперь пополз к ногам растерянной Госпожи. Она еще не смела, взглянуть на избитого невиновного, осмотрелась еще больше, щелкнув за спиной тремя пальцами, она беззвучно закрыла за собой дверь, и взглянула на него. Отныне сердце ее колотилось еще тревожнее, чем до увиденного. Доверие спал, скорее, дремал, глаза его были прикрыты синими веками, лицо она еще не разглядела. Одна из простыней упала с кровати, и неровный светло коричневый плед свисал подобно крему, стекающему с высокого торта. У кровати она нашла еще одно блюдце с тихой водой, и, вглядевшись, заметила, как сухие концы повязки свисали с краев. Тогда некуда было бежать, она приблизилась к Доверию, переодетого в белую рубашку с ветреными рукавами. Он спал беззвучно, как спят дети после долгого крика. На одной из щек она увидела красную полосу, кровь запеклась в уголках, некоторые капли стекали на уголки треснутых губ. Они мертво не шевелились, вспотевшие волосы, убранные назад, промочили высокую подушку, и та с усилием поднималась под его головой. Владелица сроками жизни без лишних движений, присела на край, и устремилась на него своими голубыми, расширяющими глазами. Что, что она творила вчера? Ей говорили истину, она не слышала. Ей отказали? Ей дали совет. Она подняла свои белые ладони, не поверила, что эти руки, вовсе не похожие на два жестких кнута, совершили подобное. Повернувшись в левую сторону, она утопила повязку в воде, и через секунд пять достала, аккуратно преподнесла к его побитым губам. Доверие вмиг ощутил ее прикосновение, не дернув головой, он помотал ею, сальная челка распласталась на лихорадочном лбу. Он увидел ее вяло, изображение смещалось, и он тут же не признал свою Госпожу. Она преобразились, помолодела, и полыхающие беспокойством глаза скрывали ее настоящую. А, что если она прямо такая настоящая, а все другое - ее маска? Доверие молчал, не то, чтобы не в силах говорить, он опешил, увидев ее такой. Спустя минуту она сжала тряпку в своем кулаке, другой нащупала его руку, лежавшую поверх одеяла, и не смела, коснулась холодных пальцев.
- Что мне сказать, перед тобой вот так представ, рассыплются все предпосылки, и речи мои не будут пылки. Не думай, я сейчас вот не горю, желаю устранить пургу, ее я закрутила умелыми руками, теперь залечиваю твои раны. Не прогоняй меня глазами, я спотыкаюсь, уходя, и падаю я в ров со львами. Мне честно, мне честно, Черной Подруге честно…Готова я признаться свету, и наложить на все законы право вето. Себя б мне только убедить, и других тогда и с легкость не в себя влюбить, наоборот мне полюбить. Со всеми я строга, и потому одна, расходится на части войска в моей голове, и начинается война. Но в ночь, в эту ночь я поняла, как прав был ты, толкуя мне про дочь. Пора поставить точку, не дожидаясь и другой отсрочки, пора окончить все безумство, и той показаться людям, какой престану перед судьями. Ко мне отныне не плывут суда, и плещется у ног морская вся вода, забыта, и во дворце слепая к окруженью я укруты. Не отстраняйте вы меня, вини, у висков ваших моя вина…
Она не договорила до конца, голос ее сбивался, четкость лежала в последних словах, в других она прыгала, не замечая и знаков препинания, которые строились в сказанном безвозмездно. Взгляда она уже не поднимала, наверно в единичные разы, она преклонялась перед своим проступком, перед слугой. И если приглядеться, вы бы увидели, как туго она сжала его мизинец, другие пальцы он спрятал, в знак обиды или еще чего-то, он не дал ей коснуться их. Но мизинец замер, и она упрямо, ссорившись сама с собой обняла его не злостными, настырными глазами, а бьющимися блюдцами. И осколки эти осколки они лечили его: Доверие уже приподнялся, отныне не лежал, он облокотился спиной о подушку, разомкнул губы, и хотел ответить ей, но понял, что не знал, о чем можно было сказать в подобной ситуации. Он, как и был, остался пленником Госпожи? Нет, она словно отпустила его, убедила и себя в том, что опустила на самый низкий уровень отчаянья, когда для успокоения нужна настоящая исповедь в готическом соборе или в церкви в каком-нибудь русском силе. Жаль, что она не могла появиться ни там, ни там, отречённая от веры, ей дали право верить в себя. А так рвалось ее холодное сердце довериться кому-либо, тому, с кем вела себя ни пристойно.
- Мне не узнать Вас Госпожа, и нет румяности на бледных на щеках, естественны в словах! Не у что ли из космоса поведался метеорит и облетел он остров Крит? Успели не спастись и жители, и умерли известны, употели и вы пришли к несчастну телу... Простите, что вчера не смог я вас вовремя убедить, и истязания получить. Но буду в опыте, ни говорить вам важностей, и уходить от вас быстрей! – он потряс расправившейся челкой с жирными прядями, неожиданно сложил руки на колени, и все перевернулось внутри той, которую уже никто не ждал.
А она думала верно, что ее приход – это чудо, которое невозможно объяснить. А благодаря этому чуду она не стала хорошей, любимой, светлой и не слепой. Она осталась Владелицей сроками жизни без парика, ну с настоящими волосами, облекшими ее полненькое лицо. Да, вся острота выплеснулась из нее, не накрашенные ресницы хлопали с душевной болью.
- Вы прогоняете? – она шёпотом спросила, держась за его глаза, как за последнею надежду, что ее простят. А прощение это ей было необходимо, она понимала, что уйдя от Доверия, она не оберет аппетит и решит сброситься с балконного пролета, полететь и упасть в ледяной снег. И она почувствует его холод, так, как на половину уже жива.
- Позволено ли мне вас выставлять, велеть к себе и к людям не пускать? Не наделён я этим от рожденья, и вспоминаю дни, я проведены в Венне. Любил я этот город не за пытки, средневековые убытки, за то, что лица в нем сменялись, за властью те не гнались. – он мечтательно осматривал не свою собеседницу, за разговор с которой Пристрастие бы повесил себя на виселицу, он смотрел на узорчатый потолок.
- Так что же я теперь должна отречься от власти, чтобы добиться вашей ласки? Обо прощенье промолчу, и у висков я пальцем, нет, не покручу, - Черная Подруга сказала это на взрыв, слабое окно распахнулось, с подоконника упал белый кувшин, разбившись на мягком, красном ковре. Доверие обратил на то внимание, и на то, что Госпожа уперлась на его коленку, и последняя фраза, легкая довольно фраза, застучала в его царапине на лице, как она добавила, - Хорошо!
- Что? – пробормотал Доверие, увидев, как Госпожа сползла с кровати, и, положив локти на матрас, стояла на коленях. Он в спешке оглянулся, золотистый пот стекал с блестящего лба. Он немедленно распахнул одеяло, остался в длинной белой рубахе, как соскочив с кровати, ощутил головокружение в голове, но тот час оказался возле Черной Подруги.
- Немедленно прилягте. – обронила она, не смотря на него, она и так ощущала в себе его слабость. Та перепрыгнула с его плеча на ее, и присела смеясь, заболтала ногами.
- Теперь уже приказы все некстати, и не вернусь к кровати! – заметил он, упершись голыми коленями в пол, продуваемый зимний прохладой.
Она посмотрела на него, как на сумасшедшего, так рядом, она не наблюдала его возле себя никогда. Как он красив, почему-то выстрелило в ее разуме. Зрачки больше не моргали, Госпожа примечала все, что было в его лице, каждую царапину, каждую не упавшую каплю кровь. И вот еще больше воспалилась та самая рана на его щеке, но он стоял упрямо, как рыцарь, потерявший разум рыцарь. Она не выдержала, и помчалась к окну, забыла о своем даре, и как обыкновенная женщина, она положила ногу на батарею и уверенно достала до высокой ручки, потянувшись у нее, получилось закрыть ее. И оглядевшись, в окне она увидела не пустынное белое поле, а то, как среди ее воспитанниц со снежной, ледяной, залитой горы, за лесом катались счастливые слуги. Оторвавшись от этого, она обнаружила силуэт Доверия, упавшего на пол, голова его едва не коснулась тумбочки, и он обессиливший лежал, тихо дыша. Госпожа, не раздумывая, ринулась к нему, аккуратно подтянула его к себе, положила тяжелую голову с синей, отекшей переносицей на колени, и, не паникуя нащупала живой пульс на его руке. До чего доведут их глупые разговоры, она предполагала еще в начале беседы и открыла рот, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но вместо этого замерла, и, закрыв рот на замок, привстала, она открыла одеяло, и подтянула на себя Доверие. Она натворило это сама, стало быть и исправит сама… Стукаясь ногами о ножку кровати, задевая тумбочку, она в конце концом, вспотела и с трудом переводя дух, положила его на кровать поперек, сама легла рядом, но тут же встала. Нашла на стоявшем стуле еще одно блюдце, выжала из него воду, обрызгав помятое платье, до этого она расстегнула рукава, и закатала их. Вскоре смоченную повязку, она положила ему на горящую щеку, коснулась лихорадочного лба и приглаженной челки. Устала, точно устала от труда, от реального труда, за который раньше принимала лишь переписывание жизней. Через минуту, она приподняла его левую руку, из кармана достала стеклянный градусник, потреся его над своими коленями, и резво всунула его под его рубашку. Оглянувшись прямо, она уставилась на часы с кукушкой, и замерила время, шел девятый час утра, одна минута проскользнула мимо, сама пташка спала в домике вместе с молчаливым механизмом.
А когда Жалость в руках с двумя бокалами гранатного сока, остановилась в дверях и что-то услышала, она вдруг заулыбалась открытой улыбкой, и принялась смотреть на слова и на саму Госпожу:
- Мой друг, мой друг, хотите вы иль нет, но не покину Вас ни на обед. Я просижу весь день у ваших ног, и затрубит в долине рог. Я не уйду, я отдам власть, и поцелую ваши треснутые губы всласть. Чтоб знали вы, дороже ничего мне нет, чем исповедь, чем в адрес ваш мое прощенье…
…Тогда день шел длиннее, а она, как и обещала, не покинула его, не отреклась ни на миг. Во дворце заходили слухи, что Госпожа больна и не выходила из своей комнаты. А она, правда, была больна, в ее груди трещало сердце, оно меняло свой ритм, и билось то сильно, как только он приоткрывал глаза, то слабо, как только Доверие падал в беспамятство. Одна Жалость, доверенное лицо на веке сохранит число, в которое Черное Подруга променяла неприязнь на милую, завораживающую симпатию.
« Чтобы не поменялась неприязнь на симпатию или наоборот, следует не сталкиваться с шаром и дать возможность сердцу решить самому. Просто довериться внутреннему чувству. Но есть и другой выход, поступок благородства – ценный поступок. Когда душа сама желает разобраться во всем, то Симпатия, присутствующая в жизни человека, хватается за этот самый шар и тот уносит ее к Неприязни. Тогда задача Симпатии уговорить Неприязнь освободить всех и себя, она протягивает ей руку, и долго убеждает ее последовать за ней. Но Неприязнь нерешительна, и когда ветер начинает сбивать гостью на шаре, в последний миг Неприязнь хватается за руку свой противоположности. И нет больше замкнутости, Неприязнь свободна, и она уходит до новых встреч!