Докторскую Виктор Андреевич защитил поздно, в пятьдесят. Ну, не то, чтобы совсем уж поздно, когда говорят: «Хоть умереть доктором!», но по нынешним временам, когда в нашем чудном государстве вдруг придумали для молодых льготы разнообразнейшие и гранты соблазнительные, все же поздновато. Только самый ленивый сейчас не выдает свой «кирпич» в сорок, а то и в тридцать пять, и не бежит тут же к окошечку раздачи. А вот Виктор Андреевич к окошечку опоздал. Потому как на окошечке табличку повесили: «Только для молодых, для перспективных». И то сказать: какие могут быть перспективы после пятидесяти? До пенсии всего десяток лет остался (если, конечно, закон-указ о новых сроках не появится), можно сказать, уже почти маразматик! Спросите любого журналиста, и он вам разъяснит со знанием дела: «Открытия делаются до тридцати! Ну, максимум до сорока». Вот и смотрел Виктор Андреевич с белой завистью на своих недавних студентов и аспирантов, подписывая им рекомендации для получения грантов и льгот, и грустно думал, что поезд этот ушел без него, что никаких особых дивидендов и купонов уже не получит. Жизнь есть жизнь: молодым – дорога, старикам – почет.
Впрочем, грусть грустью, а работа работой. А работу свою Виктор Андреевич любил. Занимался он физикой, а более конкретно – компьютерным моделированием, и решал разные научные задачки, полезные для электроники, в том числе для создания новых поколений компьютеров. Правда, родная, отечественная электроника как-то неожиданно приказала долго жить, и компьютеры российский потребитель имел исключительно из-за бугра, но наука – штука интернациональная, не так ли? Да и должен же кто-то напрягать извилины, чтобы появилось что-то новое. А иначе и за бугром ничего нового не будет, и купить там за нефтедоллары будет нечего.
В общем, работал Виктор Андреевич довольно успешно, его статьи печатали в международных научных журналах, у него даже имелись контакты с некоторыми зарубежными коллегами. В частности, однажды написал ему (по электронной почте) один поляк, по имени Ярек Ольский. Читал, мол, Ваши статьи по кремнию. Я тоже занимаюсь кремнием, но использую другой метод моделирования. И было очень неплохо, если бы мы с Вами взялись за одну и ту же задачу и сравнили бы результаты.
Ясное дело, Виктор Андреевич мгновенно согласился. Лестно ему было, что признан он за толкового специалиста, причем заочно, без рекомендаций, по одним только публикациям. Этого Ярека он тоже знал заочно, модельщик тот был известный, и Виктор Андреевич ставил его куда выше себя самого. Ярек, хоть и был поляком, много лет уже работал в Германии, а в последние годы активно печатался с американцами. И как-то даже в голову не пришло Виктору Андреевичу, что это фарт у него пошел, международное сотрудничество началось, что можно под это дело и на какой-нибудь хитрый грант заявку подать, какие-нибудь очки заработать. Не крутились его мозги в эту сторону, ну совершенно не крутились! Ему просто интересно показалось поработать в паре с классным специалистом. А очки? Ну, что ж, очки, может, постепенно и накопятся. Когда-то, в какой-то книжке, он прочел, что работа никогда не пропадает, и, в конце концов, всегда оправдывает себя.
Вот так и сотрудничали они с Яреком три года, решали разные задачки, обменивались результатами, печатали совместные статьи… А на четвертый год Ярек пригласил Виктора Андреевича поработать в Германии. То есть, сначала он пригласил его на конференцию, а там Виктор Андреевич должен был получить официальное приглашение от института, в котором Ярек трудился.
Конференция происходила в Берлине, точнее, в его пригороде. Ярек оказался улыбчивым малым лет на десять моложе Виктора Андреевича, в умных квадратных очках, с коротко стриженной круглой головой и в безразмерном свитере неопределенного цвета.
Виктор Андреевич заговорил с ним по-польски. Ярек удивился и обрадовался. Польский Виктор Андреевич знал плохо, но любил на нем читать, а при случае – и говорить.
- Откуда пан знает польский? – поинтересовался Ярек.
- Мой дед был поляком, - туманно ответил Виктор Андреевич.
Деда-поляка он не помнил, да и не знал, потому как родился много позже, чем дед умер. А умер дед в страшном тридцать втором, во время печально известного украинского голодомора. Деревня, не хотевшая вступать в колхоз, была окружена красноармейцами, и все, годящееся в пищу, было конфисковано. Дед Виктора Андреевича не мог уже ходить от слабости и, чтобы не видеть, как умирают его дети, запалил под собой солому. Из детей выжили только двое: старший сын, который служил в это время в армии, и младший, отец Виктора Андреевича, проползший ночью меж солдат и отданный потом в детдом. Польский язык Виктор Андреевич изучил уже в зрелом возрасте, читая журнал «Шпильки» и рассказы Станислава Лема.
- Давай тогда без «пана», - предложил Ярек. В польском это эквивалентно русскому предложению перейти с «вы» на «ты».
- Давай, - согласился Виктор Андреевич. – Приглашение готово?
- Готово, - ответил Ярек. – Но еще не подписано. Лежит у директора.
- Но директор здесь, на конференции. Что же ты не взял приглашение с собой? Здесь бы и подписал.
- Здесь нельзя. Есть процедура. Все бумаги идут через канцелярию.
Виктор Андреевич посмотрел на виноватую улыбку поляка и сказал иронически:
- Ох уж мне эти педантичные немцы!
Ярек ответил уже без улыбки:
- Директор не немец. Он американец.
- Как это?
Улыбка опять заиграла на губах Ярека – какая-то вымученная, не слишком искренняя.
- Когда Восточная Германия объединилась с Западной, в наш институт пригласили американца. Решили, что это поможет восточникам быстрее освоить западный стиль работы.
Во время разговора они стояли в коридоре, у входа в зал, где вот-вот должно было начаться заседание. Мимо проходили оживленные люди. Ярек со многими обменивался дружескими приветствиями и улыбками.
- Познакомь меня с директором, - попросил Виктор Андреевич.
Ярек посмотрел задумчиво и покачал головой:
- Это ничего не даст.
- А у тебя будут проблемы? - понял Виктор Андреевич.
Ярек нехотя кивнул. Странно это было русскому ученому. Директор его собственного института (полный академик, между прочим!) с удовольствием бы познакомился с приезжим иностранным профессором. Более того, было бы верхом неприличия не познакомить с ним гостя.
Конференция оказалась весьма интересной для Виктора Андреевича и весьма необычной. У него был определенный опыт участия в отечественных научных посиделках, доводилось ездить и за рубеж, но впервые он присутствовал на столь деловой встрече, где технологи ведущих электронных фирм – Интел, Моторола, Хьюлет-Паккард и другие – говорили о своих проблемах, а ученые – о своих наработках, а потом они вместе обсуждали задачи, которые надо бы решить в ближайшее время. Это больше походило не на научную конференцию, где каждый обычно говорит о своем, а на производственное совещание, объединенное единой целью.
Директор института, где работал Ярек и где надеялся работать Виктор Андреевич, задавал тон. Он знал всех, и все знали его. Он задавал вопросы, к нему обращались выступающие, он делал обширные комментарии. Было очевидно, что иначе и быть не могло. Ведь именно он организовал эту встречу, пригласил спецов из электронных фирм, привез людей из своего института. Его цель было обеспечить своему институту приоритетный выход на самые горячие точки сегодняшних технологий, на самые острые проблемы завтрашнего дня, и этой цели он успешно добивался.
Личность он представлял для Виктора Андреевича совершенно неожиданную, никак не совпадающую с традиционными представлениями о типичном американце. Маленького роста, жгучий брюнет с большой залысиной, с густыми бровями и курчавой, выдающейся вперед бородой, он являл собой карикатуру то ли на Карабаса-Барабаса, то ли Черномора. По словам Ярека, по происхождению он был перс, и звали его Урмаз Аббас. Виктор Андреевич сразу окрестил его про себя Шахом Аббасом.
В перерыве Виктор Андреевич все же подошел к Аббасу и представился, сочтя, что совсем уж в упор проигнорировать будущего начальника будет как-то невежливо.
Шах Аббас без всякого интереса пожал протянутую руку, мельком взглянул на русского профессора и тут же отошел к американцам.
«Ну и черт с тобой! – подумал Виктор Андреевич, скрывая досаду и неловкость. – Лишь бы приглашение подписал. Детей мне с тобой не крестить.»
В этот же день Аббас уехал к себе в институт, во Франкфурт-на-Одере, пути до которого было девяносто километров. Ярек остался. Виктор Андреевич, естественно, тоже. Конференция продолжалась еще два дня, участники жили тут же, в пансионате. Виктор Андреевич слегка волновался. На месте Ярека он съездил бы в институт и проследил бы, как там приглашение движется, вправду ли оно передано директору на подписание, а потом и привез бы его сюда. Смешно же будет ждать потом эту бумажку во Владивостоке, если можно прямо сейчас получить ее в Берлине! Но Ярек был спокоен, ходил гоголем среди американцев и решал свои, по-видимому, более насущные и важные задачи.
Наконец Виктор Андреевич не выдержал и сказал, что опасается, как бы не уехать ему без приглашения. Чего ему конечно не хотелось. Во-первых, факт сам по себе грустный, жди потом опять неизвестно сколько, да и дождешься ли, не передумает ли великий Шах Аббас приглашать русского профессора из владивостокской Тьмутаракани. А во-вторых, дорога из Берлина во Владивосток лежит через Москву, можно было бы попытаться сразу подать документы в германское консульство. Виктор Андреевич знал уже, что там очереди громадные, народ российский вдруг почему-то именно в Неметчину бурно подался, и было бы логично процесс этот попытаться ускорить.
Ярек невозмутимо заверил, что секретарша Аббаса у него под контролем, что как только Аббас подпишет приглашение, она тут же даст знать жене Ярека Эве, а та сообщит Яреку.
- Да, но приглашение будет во Франкфурте, а я здесь, в Берлине, - возразил Виктор Андреевич. – А завтра я уезжаю в Москву.
- В Москву ты будешь ехать через Франкфурт! – широко улыбнулся Ярек, словно открыл ребенку всем известную истину. – Эва подойдет к поезду и передаст тебе приглашение.
«Как у них все продумано, в этой Германии! – восхитился Виктор Андреевич. – Как все просчитано и взвешено!» Но капля сомнения все же осталась. И немалая.
На другой день, перед самым выездом Виктора Андреевича из пансионата, Ярек подлетел к нему радостный.
- Все в порядке! Аббас подписал. Эва взяла бумагу и встретит тебя во Франкфурте.
- А ты во Франкфурт не едешь?
- Не еду. У меня еще здесь дела. Я сообщил ей номер твоего вагона. Не волнуйся! Она тебя найдет.
Однако Виктор Андреевич волновался. Ситуация ему не очень нравилась. Не любил он, когда дела решались в последнюю минуту, жизненный опыт подсказывал, что обязательно произойдет какая-нибудь неожиданная гадость, которая все испортит. По крайней мере, в российско-советской действительности так обычно и происходило. Оставалось надеяться на знаменитый немецкий Орднунг. Правда, Ярек с Эвой немцами не были, да и Шах Аббас тоже.
Поезд «Берлин-Москва» был как полагается купейным. Купе, как у них, у немцев, полагается, было трехместное. В попутчиках у Виктора Андреевича оказалась молодая супружеская пара, возвращавшаяся из турпоездки. Купе было чуть не доверху забито коробками и полосатыми баулами с «сувенирами». Едва успели разговориться и познакомиться, как поезд почти бесшумно добежал до Франкфурта-на-Одере и почти мгновенно застыл у перрона. И вот тут Виктор Андреевич заволновался еще сильнее.
В заботах и мыслях о приглашении и будущей немецкой визе у него как-то вылетело из головы, что Одер – это граница, что Франкфурт на нем – это пограничная станция со всеми вытекающими особенностями: пограничный контроль, таможня, и «Всем оставаться на своих местах!» Внутрь, соответственно, тоже никого не впускают, разве что новых пассажиров, с билетами и визами.
Так и вышло. Не успел поезд остановиться, как его сразу заполнили бесстрастные немецкие пограничники и улыбчивые таможенники. Чинно и вежливо, они проверили документы и билеты, привычно покачали головой при виде штабелей картонок и баулов, заученно поинтересовались, не везут ли пассажиры водку, наркотики и другие запрещенные товары (так бы кто и сознался!) и шлепнули в паспорта заветные печати. Заняло все это не больше двух минут на троих. Это вам не Брест с его ночными пятью часами и заменой колес! Немцы двинулись по другим купе. Потекли минуты ожидания, новых пассажиров не появилось. А на перроне, вдоль поезда, лицом к вагонам, неподвижно застыли такие знакомые по военным фильмам фрицы в зелено-коричневых мундирах, с короткими автоматами в руках. Только без овчарок. Бр-р!
До отправления осталось пять минут. И тут Виктор Андреевич увидел, как вдоль этой мышиной шеренги летит по перрону худенькая, стремительная женщина, как две капли воды похожая на Ярека. В таком же бесформенном свитере, в таких же квадратных очках, только что не стриженная под машинку, а с развевающейся копной каштановых волос. В руках, высоко над головой, она держала тоненькую пластиковую папочку с листком бумаги внутри, размахивала ею и кричала:
- Пан Виктор! Пан Виктор! Приглашение! Приглашение! Пан Виктор!...
Кричала, естественно, по-польски.
Виктор Андреевич рванулся к выходу из вагона, но в коридоре путь ему преградил пограничный офицер.
- Не можно! – сказал он по-польски. – Тут уже граница.
- Но мне нужно взять документы! – попытался объяснить Виктор Андреевич. - Я не могу ехать без них.
- Вы уже покинули Германию, - терпеливо вразумлял его офицер. – Вы прошли контроль. Вы не можете вернуться. У вас однократная виза.
- Мне только подойти к двери и взять документ, - пытался пробить в немецкой логике русскую брешь Виктор Андреевич. – Мне не нужно в Германию.
Офицер заколебался. Эва тем временем, завидев в окне суетящегося, размахивавшего руками человека и сообразив, что это по всему и есть пан Виктор, прорвалась сквозь заслон автоматчиков и подлетела к окну.
- Герр офицер! – закричала она, уже по-немецки. – Документ! Я должна передать документ! Вот этому господину!
По лицу немца пробежала глубокая досада, но он взялся рукой, одетой в черную кожаную перчатку, за ручку оконной рамы и потянул ее вниз. Окно открылось.
- Битте!
Эва передала папочку. Офицер вынул бумагу и прочел. Потом без выражения посмотрел на Виктора Андреевича:
- Аусвайс!
Поспешно и заискивающе Виктор Андреевич достал и протянул немцу только что проверенный таким же немцем паспорт. Тот внимательно сверил фамилию в «аусвайсе» с фамилией в приглашении, еще раз, уже придирчиво, взглянул на русского, поименованного в бумаге «профессором», и, вложив бумагу опять в пластиковую папку, протянул ему вместе с паспортом:
- Битте! Счастливого путешествия!
Немец быстро прошел к двери вагона и ловко спрыгнул на перрон Поезд тронулся.. Мелькнула полувиноватая улыбка Эвы, ее рука, поднятая в прощальном взмахе. Виктор Андреевич облегченно вернулся в свое купе и опустился на откидное сидение (такой вот комфорт в этих немецких поездах!). Молодая пара смотрела на него с немым сочувствием. А он чувствовал себя едва ли не счастливейшим на Земле человеком. Чуть-чуть не сорвалось, но все-таки не сорвалось! Чуть не обманула его судьба, но все-таки не обманула. Мелочь, а приятно. Все-таки получил он это приглашение, и впереди у него теперь целый год работы в немецком институте, участие в интересном научном проекте, да и зарплату обещают очень немалую, по российским меркам – просто огромную, шесть тысяч марок в месяц, то есть примерно три тысячи американских долларов. Родная заплата Виктора Андреевича, в переводе на доллары, не доходила в то время и до трех сотен. Да и сам факт приглашения работать за границей означал для Виктора Андреевича (и его окружения) некий элемент престижа, признания его научных успехов, повышал (хотя и эфемерно, больше в собственных глазах) его социальный статус. В общем, приятно было осознавать себя нужным. Хотя бы Там, если ты не особенно нужен Здесь.
*
Скоро сказка сказывается… Попытка попасть в германского консульство (просто, для консультации) успехом не увенчалось. Толпа озабоченных людей разных возрастов и даже к воротам его не подпустила. Они там неделями дневали и ночевали, отмечали на запястьях номера и подозрительно вглядывались во всех новеньких. Словно не получившие еще билет праведники ожидали начала потопа у трапа Ноева ковчега. При этом, на праведников они не очень походили. Тем не менее, Виктору Андреевичу удалось вызнать, что по научным приглашениям (с которым надлежало приложить кое-какие дополнительные бумаги) прием документов на визу осуществлялся через некий Институт Гете, который примыкал к консульству и имел отдельный вход. Очереди там практически не было, но за дополнительными бумагами все равно надо было ехать во Владивосток.
Во Владивостоке тоже нашлись дела. Отчитаться за командировку и оформить новый отъезд на целый год – это само собой. Передать дела по лаборатории – это святое. Хотя лаборатория у Виктора Андреевича была смешная, два научных сотрудника плюс аспирант-полставочник. Поскольку работой все они занимались теоретической, такой же как и он сам, руководить ими он спокойно мог и, находясь в Германии, по электронной почте, однако отъезд на год требовал оформления отпуска без содержания со всеми вытекающими.
Но более всего его отъезд был задержан домашне-семейными проблемами. С одной стороны, семья его (а более конкретно, супруга Ольга) была несказанно рада тому, что кормилец направляется на заветные заработки, которые сулят поправить материально расшатавшееся в лихие девяностые домашнее хозяйство, а с другой стороны, и без крепкой, умелой, мужской руки жить целый год будет трудновато. Поэтому мигом был сочинен список неотложных ремонтно-строительных работ в квартире и на даче, не выполнив которые, Виктор Андреевич мог уехать, только чувствуя себя полным свиньей и конченым эгоистом.
Наконец были сделаны все дела, и Виктор Андреевич с чистейшей совестью распростился с Институтом и с семьей, и сел в самолет, предварительно сдав в багаж объемистый чемодан и взяв в салон новенький самоучитель немецкого, приступить к штудированию которого он решил, не откладывая ни часа.
И вот опять перед ним франкфуртский перрон, пограничники и таможенники, и Эва с Яреком встречают его с радостными улыбками и распростертыми объятиями. Хотя, может быть, в буквальном смысле распростертых объятий и не было, просто была взаимно радостная встреча.
- Как пан доехал? – спросила Эва.
- Замечательно! – ответил Виктор Андреевич. – Визу оформил за два дня. Научным работникам их делают вне очереди. В купе тоже кроме меня никого не было. Просто чудо какое-то!
Лето стояло в разгаре, день был субботний и жаркий. Эва была одета в легкую блузку и юбку, а Ярек в футболку и джинсы. Ярек выхватил из рук Виктора Андреевича тяжелый чемодан, оставив ему портфель, и они двинулись к машине.
- Эва забронировала для тебя недорогую комнату, - пояснил на ходу Ярек. – Сейчас мы туда тебя отвезем.
- Но сначала заедем в маркет, - добавила Эва. – Пану надо кое-что купить.
Машина оказалась темно-синей тойотой. Но не с правым японским рулем, видеть какие Виктор Андреевич привык во Владивостоке, а с левым, европейским. За руль села Эва. Виктор Андреевич знал уже, что Франкфурт-на-Одере – городок не великий, с населением меньше ста тысяч человек, и не удивился, что к маркету они подъехали буквально через две минуты. Но маркет его поразил своей огромностью, бесконечным количеством торговых залов и рядов, невероятным изобилием съедобных и несъедобных товаров. Зачем такому маленькому городу такой гигантский магазин?
- А что собственно мне нужно купить? – спросил он у Эвы, послушно толкая перед собой врученную ему пустую тележку, за пользование которой Ярек на его глазах заплатил две марки.
- Прежде всего постель, - ответила Эва, шагая впереди и деловито поглядывая по сторонам (Ярек с рассеянным видом плелся где-то сзади). – В комнате есть кровать с матрацем, но постели нет. Нужно купить подушку, одеяло, простыни… А полотенце у пана есть?
- Есть одно маленькое.
- Надо купить большое. И даже два. Чем пан будет вытираться, когда отдаст полотенце в стирку? Еще посуду, вилку, ложку…
- Действительно, - согласился Виктор Андреевич, удивляясь, почему ему самому не пришла в голову такая простая мысль. Или его супруге. – Но у меня с собой всего двадцать марок. Есть доллары, но их надо поменять…
- Пан потом отдаст. Пану еще за комнату надо будет заплатить вперед. У меня есть деньги.
Виктор Андреевич пожал плечами. Было уже очевидно, что с Эвой спорить бесполезно. Было похоже, что и Ярек с ней никогда не спорил: вон он копается в музыкальных дисках, как ребенок в игрушках!
Минут за двадцать бодрого шагания вдоль стеллажей и полок он, под Эвины команды, накидал в тележку изрядную горку пакетов с предметами первой необходимости и с продуктами на первый день жизни.
- Там есть кухня, - пояснила Эва. – Общая, на этаже. Пан умеет готовить?
- Умею, - кивнул Виктор Андреевич. – А что значит – общая?
- Пан увидит. Нормальная кухня. С газовой плитой и холодильником. Но я советую пану купить электрический чайник. Тогда пан сможет пить чай в своей комнате. Там есть кран с водой.
- А туалет там есть?
- Туалет и душ тоже общие, на этаже. – Эва посмотрела с легким укором. – Я нашла пану самое дешевое жилье!
«Я не просил самое дешевое!» – мысленно возразил Виктор Андреевич, но вслух ничего не сказал. Даже не вздохнул, чтобы не обидеть пани. Ведь он вообще ни о чем не просил ни ее, ни Ярека. Они сами проявили инициативу, старались помочь в меру своего понимания ситуации. А в их понимании он (хоть и доктор наук) был гастарбайтером из полунищей России, а они были почти немцами, имели здесь прочное положение и нормальный, средненемецкий достаток. Он же, по какому-то, непонятному ему сейчас легкомыслию не озаботился даже тем, чтобы заранее попросить оказать ему помощь. Что бы он сейчас делал без них, не зная языка? Как бы искал жилье? Начинать пришлось бы с гостиниц, а это, он уже знал, на порядок дороже. В общем, благодарить надо, благодарить и еще раз благодарить. А потом разберемся.
Комната располагалась в трехэтажном доме на улице Розы Люксембург, практически в центре города. Дом принадлежал молодому человеку по имени Клаус Вайс. До недавнего времени он жил где-то в Западной Германии, владел там небольшой фермой, но сельскохозяйственные его дела со вступлением Германии в Общий рынок пошли с горы, и по совету матери, которая жила во Франкфурте-на-Одере, он продал ферму и купил этот дом. Взяв в банке кредит, Клаус сделал в доме ремонт (далекий, впрочем, от евро), обставил комнаты минимумом дешевой мебели и стал сдавать их по очень демократическим ценам, рассчитывая главным образом на польских гастарбайтеров, которые трудились на местных стройках.
В комнате Виктора Андреевича, которая находилась на втором этаже, имелись кровать, стул, стол и небольшой платяной шкаф. Пол был покрыт темно-синим ковролином без плинтусов, стены и потолок выкрашены белой эмульсионной краской. Ни зеркала, ни вешалки не было. Водопроводный кран был. Окно выходило во двор. Двор, небольшой, огороженный железным решетчатым забором с запирающимися на замок воротами, принадлежал дому и фактически служил стоянкой для автомобилей жильцов. Комнаты в доме были разные по размеру и комфортности, и стоили по-разному. Комната Виктора Андреевича стоила триста двадцать марок в месяц. То есть, примерно сто шестьдесят долларов.
Хозяин дома, лысоватый, темноволосый, лет тридцати, с интересом смотрел на сидевшего перед ним русского профессора. Первый раз в жизни ему довелось общаться с русским, а тут еще сразу и профессор. По-русски Клаус не знал ни слова, русский профессор мог сказать только: «Их бин руссиш профессор!» Разговоры с Клаусом вела Эва и тут же переводила все вкратце на польский для Виктора Андреевича. Польским тот тоже не владел в совершенстве, поэтому мог понять только, что в этой комнате он будет жить лишь месяц, а далее она уже забронирована неким медиком из Чехии, и Виктор Андреевич должен будет переселиться в другую комнату, более просторную, но и более дорогую, в другом конце этого же этажа. Стоить она будет триста шестьдесят марок, и если он согласен, он должен прямо сейчас подписать договор, иначе Клаус будет искать другого клиента. Эва смотрела на него вопросительно-требовательно, немец – с неубывающим интересом. Виктор Андреевич пять секунд подумал и согласился. Он был непритязателен, да и куда было деваться? Живут же здесь другие люди! Вон медик из Чехии собирается приехать!
Эва внесла за него необходимые деньги – плату за месяц вперед и еще столько же в виде возвратного залога. Залог вносился для компенсации возможных ущербов (вдруг жилец сломает мебель, разобьет окно или еще чего натворит – и возвращался при окончательном выезде. Виктору Андреевичу был вручен набор ключей – от парадной двери, от комнаты и от замка на воротах дворика, - продемонстрированы кухня (а на кухне его персональный шкафчик), туалет и душ, и Эва простилась с ним, пообещав заехать завтра утром.
- Мы собираемся на озеро, и пан может поехать с нами, - объяснила она. – Если, конечно, пан хочет. А потом у нас пообедаем.
Пан захотел. По правде говоря, он предпочел бы спокойно погулять завтра по городу, познакомиться с местностью. Но местность никуда не денется, а гостеприимством Ольских пренебрегать не следовало.
Дело шло к ужину. Виктор Андреевич перенес на кухню свою посуду и продукты, что-то разместил в шкафчике, что-то в общем холодильнике, приготовил чай, нарезал хлеб, колбасу и сыр, и покушал. Пока он кушал, в кухню несколько раз входили какие-то люди, говорили: «Гутен таг!», и, не обращая более на него внимания, занимались своими делами: лезли в холодильник, гремели посудой, включали газ… В общем, они здесь тоже жили и тоже пользовались кухней. (Кстати, наутро Виктор Андреевич не нашел в холодильнике своей колбасы.) Только один из них проявил интерес к новому жильцу. Это был мужчина примерно одного возраста с Виктором Андреевичем, с седым ежиком волос, в рубашке с короткими рукавами и спортивных брюках с белой полосой вдоль штанин. Он подошел к Виктору Андреевичу, когда тот допивал чай, и, получив «Гутен таг!» в ответ на свой «Гутен таг!», спросил еще что-то. Виктор Андреевич улыбнулся и ответил абсолютно искренне: «Нихт ферштейн!»
- Русиш? – обрадовано воскликнул немец.
- Русиш, - подтвердил Виктор Андреевич. – Русиш профессор!
- Профессор? – еще более обрадовано удивился тот.
- Й-а! – как можно утвердительнее ответил Виктор Андреевич. На этом запас его немецких слов закончился.
Немец протянул ему руку и, жизнерадостно сверкнув белыми зубами, ткнул себя в грудь и объявил:
- Фриц!
Виктор Андреевич охотно пожал руку и тоже улыбнулся. Все они тут фрицы!
- Майне наме ист Фриц! – пояснил мужчина.
«Ах, это его звать так! – наконец догадался Виктор Андреевич. – Так бы и сказал сразу!»
- Виктор! Их бин Виктор!
Они опять пожали друг другу руки, дружно поулыбались, и Фриц отошел к газовой плите, а Виктор Андреевич закончил свой нехитрый ужин, убрал посуду и пошел восвояси.
- Гутен нахт! – бросил ему вслед немец с неопределенным выражением.
- Гутен нахт! – вежливо ответил русский профессор. «Вот и первое немецкое знакомство состоялось! – сказал он себе. – Надо было попробовать по-английски с ним поговорить. Хотя, эти восточные немцы с английским не очень в ладу. А русский, наверное, уже забыли. Или делают вид, что забыли. Ладно, будем учить немецкий!»
Вернувшись в свою комнату, он распаковал чемодан, переместил часть вещей в шкаф, потом застелил постель. Сев за стол, попробовал читать самоучитель, но тусклый свет потолочного плафона был явно не рассчитан на любителей чтения. Виктор Андреевич разделся, потушил свет и забрался в постель, под хрустящий, гладкий пододеяльник. Матрац оказался непривычно твердым, а подушка, наоборот, излишне мягкой, проминающейся под головой сразу до матраца. Никакой шторы на окне не было, и свет уличных фонарей свободно проникал в комнату, пронизывая ее насквозь.
«Надо будет купить настольную лампу, - подумал Виктор Андреевич. – А окно можно завесить какой-нибудь бумагой. Не покупать же шторы? Куда их потом девать?»
Проснулся он рано. Стараясь не топать и не греметь, прошел на кухню, приготовил яичницу (О, черт! Колбасу кто-то слопал!) и позавтракал. Потом за ним заехали Ольские. Кроме Эвы и Ярека в машине был еще их сын Войтек и рыжий пес по имени Кобольд («Франкфуртский овчарек!» - то ли в шутку, то ли всерьез охарактеризовал его породу Ярек.) Войтеку на вид было лет восемнадцать (оказалось – все двадцать), он учился в предпоследнем классе гимназии (такие вот средние школы в Германии!) Кобольд оказался невероятно дружелюбным псом, и Виктор Андреевич, хоть и сидел, отделенный от него Войтеком, сразу был с ног до головы облизан.
- Обычно на воротах пишут: «Осторожно! Собака кусает!» - с улыбкой пояснил Войтек. – Про Кобольда надо писать: «Осторожно! Лижет!»
- А что значит Кобольд? – поинтересовался Виктор Андреевич. – Что это по-польски?
- Это по-немецки! – отозвался, оборачиваясь с переднего кресла, Ярек. – Кобольд – древнегерманский дух семейного очага. Домовой. Такой же рыжий, как наш Кобольдек.
Кобольдек тут же радостно облизал лицо любимого хозяина.
Озеро, куда они ехали, находилось километрах в двадцати от города. Туда вела прекрасная асфальтовая дорога. Впрочем, в Германии все дороги прекрасны.
Пляж на озере был платный. Машину следовало оставить на стоянке перед калиткой и дальше проходить пешком, через кассу. Ольским этот вариант не подходил, потому что с собакой на цивильный пляж не пускали, а оставить духа семейного очага в машине им в голову не приходило. Да и невозможно это было, как позднее уяснил себе Виктор Андреевич. Кобольд не выносил одиночества, ни дома, ни где-то в другом месте. Он обязательно должен был видеть рядом кого-то из членов горячо любимой им семьи и страшно выл, оставаясь один.
Дорога пошла вдоль озера, а точнее – вдоль высокого решетчатого забора, ограждавшего платную пляжную территорию. Забор тянулся слева, а справа бежали стройные ряды зеленых сосенок – лесопосадки пятнадцатилетней свежести. Внезапно сосенки кончились, и дорога уткнулась в песчаные дюны, прямо за которыми лежала серая вода озера. Эва переключила скорость, и тойота, недовольно урча, поползла по песку к воде. Справа и слева виднелись еще несколько машин, а у воды – фигуры людей. И что сразу бросилось Виктору Андреевичу в глаза – люди были без одежды. Ну, совсем без одежды!
- Это что, нудистский пляж? – спросил он осторожно.
- Да нет, - пожала плечами Эва. – Нудистский пляж – это когда все должны быть голыми. А здесь – кто как хочет.
Машина встала, и все дружно начали выскакивать и вылезать из нее, вынимать сумки, пакеты и пляжные принадлежности. Дружнее всех выскочил рыжий овчарек. Заливаясь веселым лаем, он рванул к воде. У Виктора Андреевича тоже был пакет с полотенцем, запасными плавками и немецким самоучителем. По дороге к озеру им пришлось пройти мимо отдыхающей компании, сидевшей на полянке под деревьями и игравшей в карты. Трое мужчин в шортах и с ними совершенно голая фрау. «Прямо «Завтрак на траве»! – мысленно усмехнулся Виктор Андреевич и посмотрел на юного Войтека. Тот невозмутимо шагал вслед за мамой и папой, с сумкой в одной руке и большим складным пляжным зонтом в другой. Ярек нес два складных стула, Виктору Андреевичу тоже достался один стул. В этот момент из кустов выскочил низкорослый тевтонец с маской для подводного плаванья на лице и с ластами в руках. Ничего кроме маски на нем не было, не считая весьма возбужденного пениса внушительных размеров, торчавшего, как копье наперевес. Не обращая ни на кого внимания (в том числе и на собственный пенис) тевтонец быстрым шагом миновал полянку и скрылся за дюной.
- Пойдемте ближе к озеру, - предложила Эва. Мужчины молча согласились, и вскоре вся компания расположилась в двух метрах от воды. Ярек с Войтеком под командой Эвы начали споро разбивать стоянку. Виктор Андреевич тоже принимал в этом посильное участие и не без удовольствия наблюдал, как Ярек и Эва воркуют друг с другом. Ярек называл жену «Кошечка», а она его «Котик». Войтек обращался к родителям «Ярек» и «Эва», и это было забавно, совсем не по-русски. Кобольд деловито бегал от одного к другому и всем помогал: то рушил зонт, то тащил в сторону коврик.
Покончив с установкой зонта, стульев и всего прочего, мужчины Ольские дружно разделись и с хорошей сноровкой, в которой угадывался немалый опыт, принялись строить замок из мокрого песка у самой кромки прозрачной воды. Других людей поблизости не было, их фигуры виднелись слева и справа метрах в сорока. Эва уселась на складном стуле в тени от зонта с книжкой в руках.
- А что пан не раздевается? – повернулась она через минуту к Виктору Андреевичу, расположившемуся на коврике с самоучителем немецкого.
Виктор Андреевич был в плавках, Эва тоже была в купальнике, причем в закрытом. Он посмотрел на Ярека с Войтеком, увлеченно строивших песочный дворец, на их беззаботно болтающиеся гениталии и подумал, что будет как-то нелепо и где-то даже неморально, если одетая пани будет сидеть с книжкой в руках и между делом сравнивать мужские достоинства своего мужа с прелестями чужого мужчины. Если бы хоть она сама была обнажена! Тогда в этом был бы хотя бы какой-то нудистский смысл. А так одна порнография.
- Не хочется мне, - ответил он достаточно честно. – Не привык.
- Да, конечно, - согласилась она. – В России не принято.
- А пани почему не разденется?
- У меня сегодня менструация, - хладнокровно объяснила она и углубилась в книжку.
Что, съел? Вот такие мы в Европе, без комплексов! Не то, что вы, азиаты дремучие!
Виктор Андреевич «съел». Почитав минут пять для приличия самоучитель, он поднялся и пошел в воду. Вода, несмотря на жару, оказалась холодной, и дно резко уходило в глубину. Но Виктору Андреевичу доводилось купаться и в горных, ледовых озерах, холодной воды он не боялся. Он бросился вперед, погружаясь с головой, вынырнул и поплыл брассом навстречу светлой волне, делая широкие, сильные гребки. Ничего, прорвемся! Голыми нас не возьмете!
*
На следующий день, утром, Виктор Андреевич и Ярек встретились в центре города, на трамвайной остановке. Русского профессора надо было доставить в институт, а заодно научить, как он сможет сам туда добираться. Немецкий трамвай, в отличие от русских, двигался очень быстро и почти бесшумно, останавливаясь даже на пустых остановках, где не было ни души, но двери у него сами не открывались. Чтобы выйти или войти, надо было нажать кнопку на двери – изнутри или снаружи. На каждой остановке, огороженной прозрачными стеклами (бедные немецкие птички разбивались об эти стекла слету!), имелось расписание движения, которое выдерживалось свято, и если вдруг что-то в нем менялось, об этом заранее, за сутки, вывешивалось объявление. Проезд стоил недешево, сумма зависела от расстояния, и с Виктора Андреевича, например, причиталось две марки и сорок пфеннигов, которые за него внес опять же Ярек. Внес в автомат, стоявший посреди вагона, бегло продемонстрировав Виктору Андреевичу, как пользоваться этим скромным техническим чудом. Что особенно приятно удивило русского профессора, так это то, что автомат спокойно и послушно давал сдачу с бумажных купюр. У Ярека был месячный проездной. Проезд по нему обходился в несколько раз дешевле, чем ежедневная покупка билетов, и, конечно, он посоветовал Виктору Андреевичу в будущем приобрести такой же.
Тем временем город вдруг кончился, и трамвай бежал уже по полям и долам, среди лугов и кустарников. Перескочив через какой-то мосток, он остановился в чистом поле.
- Мы выходим! – объявил Ярек и нажал кнопку. Дверь отворилась, и наши герои вышли на бетонную площадку. Трамвай мгновенно исчез в кустах, и только тут Виктор Андреевич заметил вдалеке за деревьями светлое здание.
- Это институт? – спросил он.
- Разумеется, - ответил Ярек и быстрым шагом двинулся по дорожке, выложенной толстой тротуарной плиткой, диковинной в те времена для российского глаза. Виктор Андреевич поспешил за ним, с интересом оглядывая окрестности. Дорожка шла по пологим холмам, усаженным молоденькими, но уже плодоносящими яблонями и грушами, за которыми поднималось сооружение из стекла и металла, больше похожее на торговый центр, чем на научный институт. По пути им встретились два небольших пруда, где даже издали было заметно движение довольно крупных рыбин.
- Зеркальные карпы! – прокомментировал Ярек. – В прошлом году развели.
- А здание когда построили? – поинтересовался Виктор Андреевич.
- Три года назад. Это Аббас построил. Раньше институт находился в центре города, рядом с набережной.
Подойдя ближе, Виктор Андреевич заметил неподалеку от основного здания, имевшего цилиндрические формы, еще одно, плоское.
- А это что?
- Маркет. Продукты и всякая мелочевка. Очень удобно. Когда домой вечером приезжаешь, все магазины уже закрыты, а отсюда можно привезти.
- Сколько же народу работает в институте, если для него здесь даже магазин построили? – удивился Виктор Андреевич. – Тут ведь вокруг никто не живет!
- В институте – триста. И еще четыреста в чистой комнате.
- Что такое «чистая комната»?
- Такой технический термин. Что-то типа заводика, с особо чистыми помещениями. Там делают интегральные схемы по институтским разработкам.
- Опытное производство?
- Ну, да. Кажется, у вас это так называется. Вот в этой пристройке! – Ярек указал рукой на кубический корпус, приткнувшийся сбоку к округлому зданию института. На глухой металлической стене корпуса красовалась табличка: «Технологический парк, 25».
Они подошли к высоким зеркальным дверям, и те вдруг бесшумно раздвинулись перед ними. За дверями оказалась вахтерская стойка, как две капли воды похожая на стойку «Ресепшен» в европейских отелях. За стойкой сидела молодая фрау, с пышными пепельными волосами и лучезарной улыбкой.
- Гутен морген! – проворковала она, переводя взгляд с Ярека на Виктора Андреевича и обратно.
- Морген, Бригитта! – непринужденно ответил Ярек, доставая из кармана какую-то карточку и поднося ее к металлической тумбе, стоявшей перед стойкой. Тумба негромко пискнула. Ярек прикрепил карточку к карману джинсов и что-то сказал вахтерше по-немецки. Та еще раз с интересом посмотрела на Виктора Андреевича и подала Яреку карточку-бейджик с надписью «Визитер». Ярек протянул бейджик Виктору Андреевичу и, бросив коротко «Пошли!», вприпрыжку двинулся далее. Виктор Андреевич последовал за ним.
Изнутри институт еще более напоминал торговый центр, чем снаружи. Высокий, в три этажа, и длинный, как коридор, холл уходил к стеклянному потолку, перекрываясь металлическими лестницами, переходами и галереями. В центре холла высилась прозрачная шахта лифта, к которой Ярек и повел своего подопечного.
Предстояли какие-то процедуры по оформлению на работу. Какие именно, Виктор Андреевич не знал, но подозревал, что они могут сильно отличаться от привычных ему российско-советских, и был готов беспрекословно подчиняться указаниям своего добровольного куратора.
Первым делом, понятно, отдел кадров. Там сидело несколько молодых фрау и фройлин, и их начальница Фрея была не менее лучезарна и пышноволоса, чем вахтерша Бригитта. Только волосы она имела не пепельные, а медно-красные. Виктор Андреевич сдал ей все привезенные им, заранее оговоренные документы, и начал под руководством Ярека заполнять анкету. Пункты анкеты были довольно понятны и не слишком отличались от советских. Пока не дошла очередь строчки с надписью: «К какой религиозной конфессии принадлежите?»
- А это зачем? – спросил Виктор Андреевич.
- Как зачем? – удивился Ярек. – Чтоб бухгалтерия знала, в какую церковь десятину отчислять.
- А если я напишу «православный», они в Россию будут переводить?
- Наверное, - пожал плечами Ярек.
- А если я атеист?
- Так и пиши: «Атеист». Тогда никуда не будут отчислять.
Виктор Андреевич так и сделал. Тем более, что он и в самом деле полагал себя атеистом. Знал, конечно, мама говорила когда-то мельком, что крестили его в младенчестве, но креста не носил, в церковь не ходил, и в семье его родительской все были фактически атеистами.
Из отдела кадров они прошли в библиотеку. Виктор Андреевич не мог сначала понять, зачем? Но оказалось, что библиотекарша по-совместительству еще и фотограф, и делает фотографии для пропусков-бейджиков. Она деловито развернула белый экран, усадила Виктора Андреевича на стул и щелкнула пару раз цифровым аппаратом. Еще несколько минут у нее ушло на то, чтобы ввести в компьютер имя и фамилию нового сотрудника, распечатать на принтере карточку, закатать ее в пластик и пришлепнуть к этому пластику никелированный зажимчик и магнитный чип. Аусвайс готов! Ярек объяснил, что при входе и выходе надо обязательно подносить карточку к тумбе, чтобы компьютер считал время прихода и ухода. Если сотрудник не отрабатывал положенное время, то в конце месяца у него высчитывали из зарплаты. Если же он перерабатывал, это тоже фиксировалось и он имел право на отгулы.
Далее – бухгалтерия. Там русскому профессору объяснили, что зарплату ему будут переводить на банковский счет, который ему еще предстоит открыть. А пока счета нет, ему выдадут аванс наличными – тысячу марок. Прямо сейчас. Эта новость Виктора Андреевича обрадовала. Ему хотелось, не затягивая, вернуть долг семейству Ольских и купить настольную лампу. Проездной на трамвай опять же, пообедать в столовой. Да и вообще, с деньгами в кармане чувствуешь себя много увереннее.
Радость его существенно уменьшилась, когда он узнал, что обещанных шести тысяч марок в месяц он получать не будет. Во-первых, с него будут удерживать подоходный налог. Ну, это понятно, это везде. Во-вторых, он должен, в обязательном порядке, оформить медицинскую страховку и ежемесячно отчислять страховикам кругленькую сумму. Правда, ровно столько же в страховое общество будет отчислять и институт, и в результате, случись с ним какая болезнь или травма, его будут лечить уже бесплатно, по полной программе: даже если он попадет в больницу прямо на другой день после оформления страховки. Ну, и, наконец, каждый работник должен копить себе на пенсию! Независимо от того, является ли он гражданином фатерлянда или приехал быстренько подработать и опять свалить за свой бугор. В результате, от шести замечательных тысяч марок у Виктора Андреевича нарисовалось чуть больше трех, и он почувствовал себя смертельно обманутым. Господи, да стоило ли тащиться сюда, за тридевять земель, ради несчастных полутора тысяч долларов? Да ему, небось, этих денег только-только хватит, чтобы выжить в этой лощеной Неметчине, оплатить жилье, питание и трамвай. Что жена ему скажет? Небось, и не поверит, что у него здесь такие поборы. Решит, что он денежку от нее зажиливает.
- А ты сколько получаешь? – спросил он Ярека.
Тот неопределенно пожал плечами:
– Чуть больше! У меня еще гранты есть… Но у меня семья!..
«У меня тоже семья! – сказал себе Виктор Андреевич. – Я на заработки поехал! Да, чувствую, пояс придется затягивать. Хорошо еще, что жилье мне Эва нашла такое дешевое».
Следующим номером программы было знакомство с руководителем отдела профессором Остборном и еще одним профессором по фамилии Глюквайн, который руководил то ли группой, то ли лабораторией. Виктор Андреевич так и не смог впоследствии разобраться, какую позицию занимал в институте Глюквайн, но с Яреком они были почти неразлейвода, писали совместные статьи и довольно дружно вставали иногда против Остборна.
Тут надо сказать несколько слов о том, каким образом была организована работа в институте. Когда-то, при социализме, в Восточной Германии, по образцу Советского Союза, была создана Академия наук, и институт принадлежал этой академии. После крушения Берлинской стены Академия тоже рухнула, и институт перешел под управление некоего коалиционного совета, в который входили госчиновники, бизнесмены и профессоры из научного общества Лейбница. Именно этот совет и принял решение о приглашении американо-персидского директора Аббаса. Тематика исследований и объем финансирования определялись в основном через конкретные проекты, на конкурсной основе. Государство давало деньги только на содержание административного аппарата. Ну и естественно, оно сделало первичное (и очень немаленькое) вливание, построив новое здание-аквариум и закупив суперсовременное оборудование, что сразу вывело институт на уровень самых оснащенных и престижных институтов страны. Изменилось даже его название. Раньше он назывался обыденно - Институт физики полупроводников. Теперь же это был Институт инновационной микроэлектроники! В одном из инновационных проектов и должен был участвовать Виктор Андреевич. Профессор Остборн этим проектом руководил, а Ярек с Глюквайном были основными исполнителями, руководителями разделов.
Остборн произвел на Виктора Андреевича странное впечатление. Он выглядел добродушным, медлительным, тугоумным, лицо имел одутловатое, улыбчивое, с толстыми, сочными губами, роста был среднего, с плотной фигурой, укрытой белым лабораторным халатом, под которым виднелась полурасстегнутая на груди сорочка без галстука. Он больше походил на врача-психиатра из провинциального пансионата для тихих душевнобольных, чем на профессора-физика. Глюквайн был ему полной противоположностью. Худощавый, подвижный, с заостренными чертами лица и искрящимися глазами за тонкими стеклами очков, он был одет в безукоризненно сшитый серый костюм, и на зажиме его галстука сверкал чистой воды бриллиант. Ну, может, не бриллиант. Может, циркон. Но ведь сверкал!
- Как вы добрались? – степенно поинтересовался начальник отдела. – Сколько часов летели?
Беседа протекала в его кабинете. Он сидел за столом в высоком, вращающемся кресле. В других креслах, поменьше размером, сидели Ярек, Глюквайн и Виктор Андреевич.
- От Владивостока до Москвы – восемь часов, - вежливо ответил Виктор Андреевич. – В Москве я оформлял визу, а от Москвы поездом. Тут уже рядом, чуть больше суток.
- Больше суток на поезде? – недоверчиво поднял брови профессор Глюквайн. – С ума сойти!
- Для России это не расстояние. От Владивостока до Москвы поезд идет семь суток!
- Майн Гот!
Беседовали они на английском, но последнее восклицание Глюквайн произнес по-немецки, с чувством. Виктор Андреевич понимал, что разговор идет чисто светский, необязательный, но все же решил сразу поинтересоваться у Остборна, каковы у проекта перспективы, есть ли шансы через год продлить контракт. Ясно было уже, что за год много не заработаешь. А семью хотелось порадовать.
Остборн неопределенно улыбнулся и пожал плечами.
- Кто ж его знает? Все будет зависеть от наших с вами результатов. Я точно в таком же положении, как и вы.
Виктор Андреевич посмотрел на Ярека. Тот улыбнулся и ничего не сказал. Владелец сверкающего галстука тоже промолчал. Позднее Виктор Андреевич узнал, что и Ярек, и его друг Глюквайн были штатными сотрудниками института, так как работали в нем еще со времен социализма, и уволить их никто не мог, а профессор Остборн пришел недавно, по контракту. Предыдущий проект у него закончился, сейчас начался второй, но продлится ли он, состоится ли третий – этого никто не знал. Даже сам Шах Аббас.
- Будем стараться! – бодро заверил Виктор Андреевич. – Затем и приехали.
- Ну, вот и хорошо! – тускло улыбнулся Остборн. И обратившись к Яреку, подвел черту:
- Покажите профессору Зелинскому его рабочее место и выдайте все, что полагается. – Потом опять повернулся к Виктору Андреевичу, давая окончательно понять, что тема встречи полностью исчерпана: - Ярек – ваш куратор. Обращайтесь к нему по всем вопросам. Он все решит.
«То есть – ауфидерзейн, и чтобы больше я вас не видел! - по-своему понял его Виктор Андреевич. – Ну, что ж! Пойдем работать. Затем и приехали. Мне, собственно, кроме компьютера ничего и не надо. Надеюсь, компьютер у меня будет приличный».
Вместе с Яреком они вышли из кабинета. Глюквайн последовал за ними, и к нему сразу подошел щуплый, вихрастый парнишка, лет двадцати пяти, невысокого роста, и заговорил по-немецки. Глюквайн что-то ему ответил, а потом обратился к Виктору Андреевичу:
- Вот, познакомьтесь! Это тоже участник нашего проекта, Андрей, и тоже русский. А это профессор Зелинский из Владивостока!
Виктор Андреевич протянул руку:
- Очень приятно! Виктор! – Он уже усвоил, что здесь, в Германии, даже русские обходятся без отчеств.
- Правда, я не русский, - с застенчивой улыбкой пояснил Андрей, пожимая руку. – Господин профессор всегда путает. Я украинец, из Киева.
- Какая разница! – блеснул очками Глюквайн. – Все равно вы говорите по-русски.
- Так вы только что приехали? – обратился Андрей к Виктору Андреевичу.
- Позавчера. В институте первый день. Вот, оформляюсь.
- И банковский счет еще не открыли?
- Нет.
- Если хотите, я могу вам помочь. – Андрей посмотрел на Глюквайна, потом на Ярека и произнес тоже самое по-английски.
- Не возражаю, - пожал плечами Ярек. – И даже наоборот.
- Я найду вас после обеда, - сказал Андрей. – Где вы будете?
- Где я буду? – спросил Виктор Андреевич, обращаясь к Яреку.
- В секторе «С», - сказал Ярек. Андрей опять заговорил с профессором Глюквайном по-немецки, тот что-то ему ответил, и украинец удалился.
- Очень способный юноша! – с удовольствием заметил Глюквайн, провожая его взглядом. – Год назад ни слова не знал по-немецки, а сейчас говорит почти свободно!
На этом Ярек и Виктор Андреевич с ним расстались. Глюквайн пошел куда-то по своим делам, наши герои – в сектор «С».
Сектор этот оказался на первом этаже, неподалеку от библиотеки, и представлял собой довольно большой зал, в котором работало примерно сорок человек. Стены у него были стеклянные. Как успел уже заметить Витор Андреевич, все помещения в институте имели стеклянные стены, все сотрудники находились на виду друг у друга и у своего начальства. Наверное, для того, чтобы никто не бездельничал, чтобы занимались делом – или изо всех сил делали вид, что занимаются делом.
Пространство зала, ярко освещенное потолочными софитами, было плотно заставлено рядами больших пластиковых столов и шкафов. За каждым столом сидело по четыре человека – пара против пары, каждый за своим компьютером. Мощные кондиционеры нагнетали в зал прохладный воздух, радующий тело после уличного зноя, плотное ковровое покрытие скрадывало шаги, но позволяло легко кататься пластиковым колесикам вращающихся кресел. Виктор Андреевич предпочел бы работать в отдельном, пусть и крошечном кабинетике, но раз уж тут такая система, придется ей подчиняться. Кроме стола с компьютером он получил в свое распоряжение мобильный телефон, который представлял из себя довольно увесистую штуковину с короткой антенной и специальным зажимом для ношения на поясе. В описываемые времена в России мобильные телефоны были все еще в диковину, стоили бешеных денег, и Виктор Андреевич был едва ли не шокирован, когда Ярек небрежно протянул ему аппарат с кнопочками и циферками.
- Не переживай! Это почти игрушка! – успокоил его поляк. – Он действует только в институте и его окрестностях. Где-то до трамвайной остановки. Это для того, чтобы можно было связаться с любым сотрудником, где бы он ни находился.
- Тоже неплохо. А в город с него позвонить можно?
- Можно и в город. Можно и наоборот.
- А в Россию?
- Наверное, можно и в Россию. Только на такие разговоры смотрят косо, есть какие-то лимиты. Я бы не советовал.
Потом Ярек включил компьютер, показал, как входить в локальную сеть, как выходить в Интернет, и пообещал перекинуть по сети необходимые для работы программы. Сам Ярек сидел где-то в другом месте, на другом этаже.
Тем временем подошла пора обеда, и они направились в столовую, которая находилась также внутри аквариумного здания. Здесь для Виктора Андреевича не оказалось ничего сверхудивительного. Такие же подносы, такая же линия раздачи, такая же касса, как в России. Только рядом с линией раздачи, по другую сторону от очереди, имелся специальный стенд, где были выставлены блюда сегодняшнего меню: с ценами, названиями и – с номерами. Номера предназначались для того, чтобы посетитель, не знающий немецкого (а блюда именовались естественно на немецком), мог без проблем объяснить раздатчику (раздатчице), чего бы он хотел откушать. Например: «Плате нумер драй, бите!» И баста. Виктор Андреевич мог видеть по стоящим в очереди и сидящим в зале, что негерманцев среди них немало, и что такой прием здесь весьма уместен. Еще на одну деталь обратил он внимание: на оригинальный способ продажи (покупки) салатов. Емкости с салатами (восемь штук) стояли недалеко от кассы, там же на столике имелись стопки тарелок разных размеров, и посетитель мог сам набрать себе приглянувшиеся ему салаты. Цена у всех салатов была одна и та же, и стоимость тарелки с салатом определялась ее размером: большая стоила две марки, средняя – полторы, маленькая – одну. Посетители, как правило, брали маленькую тарелку, но салаты укладывали на нее высокой горкой, на пределе.
Виктор Андреевич уже знал, что Ярек вегетарианец, поэтому не стал следовать его примеру в выборе блюд и взял две толстые сосиски с отварной картошкой и, конечно, горку салатов: соленые грибы, креветки и спаржа. На третье – стакан молока с булочкой. Получилось не так уж мало – семь с половиной марок! Умножить на тридцать – двести двадцать пять в месяц! А ведь еще позавтракать и поужинать надо.
В зале, где в этот момент обедало около ста человек, стоял неумолчный гам. Сидевшие за столами люди, дружно работали ложками, вилками и ножами и не менее дружно разговаривали. При этом каждый пытался перекрыть своим голосом голоса соседей, усиливая тем самым общий шумовой фон.
Ярек подсел к каким-то своим коллегам, а Виктор Андреевич устроился за одним из освободившихся столов и кушал молча, с интересом поглядывая по сторонам и прислушиваясь. Люди обедали компаниями, и компании составлялись, как правило, по национальному признаку. За одним столом сидели индусы, за другим – китайцы, за третьим, похоже, турки или арабы. Были, естественно, и немцы.
Через какое-то время Виктор Андреевич вдруг услышал за спиной русскую речь:
- Можно к вам присоединиться?
Он обернулся и увидел стоявшего с подносом улыбающегося украинца Андрея, а чуть за ним – миловидную молодую женщину, тоже с подносом.
- Конечно! – ответил Виктор Андреевич. – Буду рад.
Они уселись, и Андрей представил свою спутницу:
- Это Оксана. Она тоже из Киева.
Оксана улыбнулась. Ее лицо, обрамленное черными волнистыми волосами, было светлым и мягко-округлым, карие глаза – большими и грустными, фигура – чуть полноватой, но притягивающей взгляд.
- Очень приятно, - сказал Виктор Андреевич. – А меня звать Виктор. Виктор Зелинский.
- А отчество? – спросила Оксана.
- Здесь же не принято отчество! Буду отвыкать. А вы давно здесь работаете?
- Второй год. Как и Андрей. Правда, он уже в Америке год проработал.
- В Америке? - Виктор Андреевич с интересом посмотрел на юношу. Когда успел?
Андрей понял его немое удивление и пояснил:
- Да это не совсем работа была. Скорее стажировка, по обмену. Я еще студентом был. Думал, удастся там зацепиться, не удалось. Пришлось сюда ехать. А вы надолго?
- Пока на год, а там, как получится. Мы с Яреком Ольским три года заочно сотрудничали, вот он меня и пригласил. А вы каким образом?
Андрей посмотрел на Оксану. Оксана промолчала.
- Немцы уже несколько лет окучивают наш университет. Оборудование понемножку дают, студентам стипендии приплачивают… А потом на работу приглашают. По конкурсу, конечно. Тут таких несколько человек работает.
- И вы тоже? – спросил Виктор Андреевич, взглянув на Оксану. Та вдруг зарделась и, потупившись, ответила:
- Ну что вы! Я давно уже закончила. Я уже кандидат.
Тут Виктор Андреевич заметил, что молодая женщина, действительно, не так молода, как показалось ему с первого взгляда. И, конечно, она гораздо старше Андрея. А Оксана продолжила:
- Здесь работает профессор Дитмар. Он учился в Киеве, хороший знакомый моих родителей. Он меня и пригласил.
- Вот и познакомились! – дружелюбно улыбнулся Андрей. – Тут неплохо, вам понравится. Вы в банк ехать не передумали?
За разговором с едой уже было покончено, и пора было столовую покидать.
- Нет, - ответил Виктор Андреевич. - Давайте поедем. Я вроде все дела сделал. Сейчас спрошу у Ярека.
С подносами в руках они подошли к столу, за которым Ярек продолжал о чем-то беседовать с рыжим немцем примерно одного с ним возраста.
- Ярек! Так я поеду с Андреем в банк? У нас с тобой сегодня все?
Ярек обернулся на мгновенье и махнул рукой:
- Пока! До завтра!
У выхода из столовой Оксана сказала: «До свидания!» и пошла в сторону лифта. Виктор Андреевич и Андрей двинулись к проходной.
- Она тоже в нашем проекте? – спросил Виктор Андреевич.
- Нет, - ответил Андрей. – Она работает в «чистой комнате». У нее контракт на пять лет. Профессор Дитмар здесь большая величина. Именно он окучивает киевский университет, обеспечивает институт молодыми кадрами. С ним даже Аббас считается.
Уже в трамвае Виктор Андреевич поинтересовался, зачем Андрею это нужно: везти его в банк, тратить свое время.
- Время – это ерунда! – улыбнулся юный украинец. – Нам, гастарбайтерам, девать его особенно некуда. А в банке у меня накапливаются бонусы. За каждого приведенного к ним клиента я получаю бонус. А без меня вы и счет открыть не сумеете. Там все бумаги на немецком, а английский никто не понимает.
- А что такое бонус?
- Это такая премия, в конечном счете – деньги. Я уже на бонусы приобрел пылесос. Теперь коплю на телевизор. Помогаю людям.
- Глюквайн сказал, что год назад вы ни слова не знали по-немецки. Как вы так быстро научились? Поделитесь опытом!
Андрей хитровато прищурился, помолчал, раздумывая, потом сказал:
- Чтобы быстро выучить язык, надо завести местную подружку. Тогда вы с ней все время общаетесь и волей-неволей осваиваете речь. У меня в Америке тоже была подружка.
«Шустрый мальчик! – подумал Виктор Андреевич. – Далеко пойдет. Интересно, каков он в работе?»
Вечером, лежа в по-прежнему хрустящей постели и заливаемый все тем же светом уличного фонаря, Виктор Андреевич подвел итоги своего первого рабочего дня (который по правде и рабочим-то назвать было нельзя) и сказал себе:
«Пока все идет хорошо. Люди, они везде люди. И с немцами можно договориться, и с украинцами, и с поляками. Главное, чтобы дело у меня пошло. А дело начнется завтра».
*
Итак, на следующий день Виктор Андреевич приступил непосредственно к работе, и нам с Вами, уважаемый Читатель, придется хоть на самую малость вникнуть в суть этой работы, напрячься и вспомнить те азы физики, которым нас когда-то учили в школе и которые мы благополучно забыли и не вспоминаем даже тогда, когда успешно пользуемся телевизором, компьютером и мобильным телефоном. Мы имеем очень смутное представление о том, что такое полупроводник, а слово «кремний» у нас ассоциируется скорее с кремниевым ружьем, чем интегральной схемой (что это такое?). А между тем интегральные схемы есть основа любого ноутбука и мобильника, а кремний – основа интегральных схем. Кремний – самый распространенный полупроводник, и современная, информационная цивилизация немыслима без кремния. По всему миру разбросаны заводы по производству особо чистых и совершенных кристаллов этого электронного материала, и по всему миру, в многочисленных лабораториях, умные люди разных национальностей и возрастов, леди и джентльмены, в очках и без оных, с утра и до ночи, а иногда и по ночам напрягают своих мозговые извилины, изыскивая новые способы, методы и подходы, чтобы заставить кремниевые интегральные схемы работать еще быстрее, и чтобы сами они становились все более и более компактными. Ведь нам же с Вами хочется, чтобы компьютер у нас был размером с записную книжку, а мобильный телефон вместе с видеокамерой вмещался в наручные часы!
Быстродействие интегральных схем (напрягитесь еще больше, Читатель!) определяется в основном толщиной изолирующих прослоек между кремниевыми элементами. Прослойки же эти изготовляются из оксида того же кремния, который, по сути, представляет собой простой кварц, стекло. Чем тоньше прослойки, тем быстрее работает схема. Но на сегодняшний день технологи уже достигли нанометровых толщин (о, это волшебное слово «нано»!), и совсем рядом замаячил кризис. Как дальше повышать быстродействие, если оксид кремния нельзя сделать еще тоньше? Умные люди в очках и без оных нашли решение: надо отказаться от оксида кремния, заменить его другим изолятором, например, оксидами других химических элементов. Главное, чтобы их свойства позволяли получать большее быстродействие при той же толщине. В разных лабораториях предложили разные материалы (известно, сколько людей, столько и мнений), но от предложения до технологии – как сказал классик, дистанция огромного размера!
В Институте инновационной микроэлектроники в качестве замены оксиду кремния был предложен оксид очень экзотичного металла – (последний рывок, о Читатель!) оксид празеодима. Празеодим относится к так называемым редким землям, в таблице Менделеева находится далеко внизу, где-то между серебром и платиной, и в школьных курсах физики и химии даже беглым вниманием не отмечается. И понадобился изощренный ум Ярека Ольского, помноженный на дотошную педантичность профессора Глюквайна, чтобы из множества других химических элементов выбрать именно празеодим, чтобы убедить осторожного Остборна в чуть ли неизбежном успехе, а честолюбивого Аббаса – в возможности набить баки его заокеанским друзьям-соперникам, первым получить заветную новую технологию.
Проект по празеодиму открыли полгода назад, экспериментальные работы уже пошли, но сразу возникло много проблем, решить которые было невозможно, не понимая, что творится на границе между оксидом празеодима и кремния. Понять же это можно было только с помощью моделирования. А вот смоделировать эту границу Ярек (который справедливо считал себя одним из лучших модельщиков мира) не мог! Празеодим не зря слыл экзотичным элементом, он и электронную структуру имел экзотичную, с так называемой переменной валентностью, и не поддавался расчету теми методами, которыми обычно пользовался Ярек и которые считались наиболее эффективными. Он перепробовал все, что мог, и – предложил пригласить профессора Зелинского, из России. Возможно, он действительно верил в способности Виктора Андреевича (все-таки поработал с ним заочно три года), а возможно, просто хотел частично снять с себя ответственность за вероятное фиаско (если такой известный профессор не справился, то что уж с меня взять?). Нам не известны точно его мотивы, чужая душа – потемки, но, во всяком случае, передав Виктору Андреевичу свои наработки по празеодиму и обрисовав ему проблему, он занялся своими старыми, чисто кремниевыми задачками и празеодимом больше не занимался.
Наработки Ярека заключались в том, что, убедившись в тщетности традиционных, квантовых подходов к моделированию празеодима, он попытался спуститься чуть ли не на механистический уровень (с пружинками и маятниками), раскопал какой-то метод, который, якобы, можно для этой цели приспособить, и предложил Виктору Андреевичу в этом методе разобраться и смоделировать поведение атомов в оксиде празеодима и на его границе с кремнием.
Виктор Андреевич прочел врученную ему Яреком статью, где описывался предлагаемый метод, прочел второй раз, прочел третий... И овладело им беспокойство. Вроде бы да! Если знать все параметры, используемые данным методом (более десятка на каждый атом), то взаимодействие можно рассчитать. Но это даст только геометрию границы, то есть, расположение атомов. Об ее реальной энергетике ничего сказать будет нельзя. Для электроники от такого решения будет мало толку.
Через пару дней он пошел к Яреку. Тот сидел на третьем этаже, в отдельном кабинете, работал сразу с двумя компьютерами, которые имели через Интернет выход на суперкомпьютер, расположенный в другом германском городе - Юлихе, и фактически только контролировали решение задач: сами же задачи решались за далеким горизонтом. Для Виктора Андреевича такая метода была не в диковину, во Владивостоке он даже с домашнего своего компьютера запускал и контролировал задачи, решаемые на институтских компьютерах. Однако здесь речь шла у суперкомпьютере, на котором можно было запускать сразу много задач и с высокой скоростью, поэтому он заинтересовался и попросил Ярека объяснить, как это делается.
- Ничего сложного! – ответил тот с обычной своей небрежностью. – Когда понадобится, научишься за полчаса. – И спросил, как дела с празеодимом.
Виктор Андреевич рассказал о своих мыслях и сомнениях. Ярек почесал свой лысый, круглый затылок и, уставив на русского профессора странный, немигающий взгляд, произнес уверенно, как нечто давно обдуманное:
- Конечно! Было бы хорошо получить все сразу – и геометрию, и электронную структуру. Но с празеодимом это не удается. У нас тут есть один парень, Рикардо, из Аргентины. У него есть программа, которая может считать электронную структуру празеодима. Но она работает страшно медленно, и даже на суперкомпьютере может посчитать только несколько атомов. Она не годится для выяснения геометрии границы, когда нужно много раз двигать атомы. Но если мы найдем геометрию, Рикардо сможет посчитать электронную структуру. Загрузим Юлих на полную катушку и посчитаем. Деньги у нас на это есть!
- За счет на суперкомпьютере надо платить деньги? – удивился Виктор Андреевич.
- А как же! За все надо платить деньги.
- Ладно, - сказал Виктор Андреевич не очень уверенно. – Пойду работать. Может, что и получится.
И пошел он опять к себе, в свой сектор «С», подбирать параметры.
Стол, за которым Виктор Андреевич работал, стоял в центре зала. Как уже было сказано, кроме него, в зале работало еще человек сорок, каждый за своим компьютером и со своим телефоном. Примерно половина из этих сорока человек по этим телефонам весьма громко разговаривала – одновременно. Ближайшее к Виктору Андреевичу окружение разговаривало по-немецки, смысла разговоров он не понимал, но по техническим и научным терминам, которые схожи с английскими, да во многом и с русскими, и которыми были переполнены эти разговоры, было ясно, что телефонами все пользуются исключительно в производственных целях, и рабочее время на личные дела никто не тратит. У входа в зал стоял небольшой диванчик. Иногда к кому-нибудь из сотрудников приходил коллега из другого сектора, и они садились там и беседовали. Проходя мимо, Виктор Андреевич ни разу не слышал, чтобы люди разговаривали не о работе. Вот такая там царила всеобщая немецкая деловитость. Как-то, позже, Виктор Андреевич поделился своими наблюдениями с Яреком, и похвалил немецкое трудолюбие. Тот усмехнулся и сказал:
- На самом деле немцы больше любят демонстрировать свое трудолюбие. Для них не так важен результат, как демонстрация своего усердия.
«Тебе виднее, - подумал Виктор Андреевич. – Ты здесь давно живешь». Но вслух своего согласия с поляком не выразил. И мы поживем, и мы посмотрим.
Его немного коробило, что его посадили в этом огромном зале, среди галдящих молодых людей. Для профессора могли бы найти место и получше. Он уже видел, что Ярек и Глюквайн, да и многие другие, сидят в отдельных кабинетах, которые хоть были также стеклянными, но имели двери и давали их владельцу определенную, необходимую для мыслительной работы изоляцию. Но самое неприятное для Виктора Андреевича заключалось даже не в шуме. Больше всего его угнетал свет. Свет бил из ярких потолочных софитов, отражался от белых плоскостей столов и шкафов и беспощадно вонзался в сетчатку его глаз. А глаза у него были больные. Несколько лет назад он перенес операцию на сетчатке, и она осталась очень чувствительной к яркому свету. К концу первого же рабочего дня Виктор Андреевич почувствовал нарастающую боль в глазных яблоках. За ночь боль прошла, но на следующий день появилась опять – уже быстрее и сильнее.
Он стал выяснять, нельзя ли уменьшить яркость софитов в районе его стола. Оказалось, что сделать это можно, только заменив лампы, но тогда его соседям будет мало света. Молодые немцы смотрели на него с удивлением. Это ведь хорошо, когда много света! Плохо, когда его мало.
Виктор Андреевич надел темные очки. Не помогло, свет бил отовсюду, глаза болели по-прежнему. Он купил черную шляпу с большими полями, принес из дому большой черный зонт и застелил стол перед собой черной курткой. На него смотрели уже, как на психа, даже приходили из других секторов его фотографировать, но теперь глаза его успокоились, и он мог более-менее нормально работать.
Он познакомился с аргентинцем Рикардо. Тот сидел в этом же зале, в дальнем углу. Это был мужчина лет сорока, совсем не похожий на аргентинца, светловолосый, сероглазый, малоразговорчивый, но довольно доброжелательно отвечавший на все вопросы. Родился он в Аргентине, но его родители приехали туда из северной Италии. Во Франкфурте он жил с семьей – женой и дочкой детсадовского возраста. Срок его контракта заканчивался через четыре месяца.
Виктор Андреевич поинтересовался его программой, в самом ли деле с ее помощью можно считать оксид празеодима, и почему нельзя считать границу с кремнием. Рикардо объяснил, что его программа учитывает все электроны в атоме и поэтому может считать все, что угодно, но, так как электронов очень много, она ограничена в масштабах: только несколько атомов и без всяких движений.
- Несколько – это сколько? – спросил Виктор Андреевич.
- Пять-шесть, - ответил аргентинец.
Оксид посчитать можно, понял Виктор Андреевич, но границу с кремнием вряд ли. Особенно, если надо будет смотреть, как ведут себя там дефекты и примеси. И ему стало грустно. Он вернулся к себе, под черный зонт, и продолжал работать.
Домой он возвращался поздно, обычно на последнем трамвае. Шустрый украинец Андрей был прав: у гастарбайтеров без семьи дел здесь других, кроме работы, практически не было. Ходить в немецкое кино толку мало, смотреть немецкий телевизор – те же яйца, но вид сбоку, друзьями он еще не обзавелся. Однако постепенно, волей неволей, он все более знакомился со своими соседями по дому и продолжал заниматься немецким языком.
Ближе всего он сошелся со своим ровесником Фрицем. Тот оказался безработным, всегда располагал свободным временем и просто жаждал общения с русским профессором, чему мешал только языковой барьер. Однако вскоре им на помощь стал приходить юноша по имени Карл, который жил на том же этаже и хорошо знал английский. Да и Виктор Андреевич, ежедневно штудируя самоучитель, уже неплохо продвинулся в немецком и мог понимать и говорить простые фразы. Ему было интересно узнать, чем и как живет обычный немец.
- Почему ты безработный? – прежде всего поинтересовался он. – Кто ты по профессии?
- Я работал мастером в водопроводной сети, - ответил Фриц, стараясь строить фразы как можно проще. – Гаечный ключ, молоток, электросварка. Потом поставили компьютеры. Мне сказали: «Давай учись!» А куда мне уже учиться? У меня волосы белые! – Бывший сантехник поднял пальцами прядь своих седых волос. – Пошел на пенсию. Восемьсот марок! Мне хватает!
- А семья у тебя есть?
- О! У меня есть жена! Данута! Она полька. – Немец оживился, глаза его заискрились. – Она очень образованная, и русский язык знает. Она скоро приедет сюда, и ты сможешь с ней говорить по-русски.
- Я и польский знаю, - усмехнулся Виктор Андреевич. – А ты, наверное, его тоже знаешь, раз у тебя жена полька. Может, на польский перейдем?
Фриц погрустнел.
- Не знаю польского. Данута хорошо говорит по-немецки. Она учительница, преподает в Польше немецкий язык. А раньше русский преподавала.
«Ну, что ж! – сказал себе Виктор Андреевича. – Пообщаться с полькой, которая замужем за немецким безработным и хорошо говорит по-русски, будет интересно».
Ему все было здесь интересно. В свободное время он с удовольствием бродил по городу, рассматривал средневековые готические соборы и фасады домов, выходил на набережную неширокой реки Одер, за которой лежал польский пограничный городок Слубице, гулял по зеленому, уютному парку с забавными бронзовыми скульптурками (каковые в России давно бы украли и сдали как цветной металл), заходил (в основном, просто поглазеть) в торговые центры. Многое здесь было непривычно его взгляду и слуху, он впитывал впечатления, сопоставлял со своим жизненным опытом, с прочитанным в книгах и увиденным в фильмах. И некоторые мифы о Германии потихоньку развеивались в его глазах.
Первым развеялся миф о немецкой аккуратности. Неоднократно видел он, как немец, куривший на остановке в ожидании трамвая, бросал окурок на тротуар, хотя урна была поблизости. Видел и замусоренные дорожки парка, и банки из под пива под скамейками. Правда, все это быстро убиралось. По утрам он встречал на улицах людей в синих рабочих костюмах, с пластиковыми мешками и специальными палками в руках (с захватами на концах). С помощью этих захватов они ловко поднимали с земли бумажный мусор и складывали его в мешки.
Второй миф – немецкое трудолюбие. Ни один немец не оставался в институте после официального рабочего времени, и уж тем более не приходил на работу в выходные дни. Конечно, никто и не уходил с работы раньше положенного времени, но назвать их трудоголиками язык не поворачивался.
Третий миф – немецкая культура пития. Да, встреченный на улице человек с банкой пива в руке неизменно оказывался славянином – поляком, украинцем или русским. Да, на каждом углу можно было посидеть за столиком (в прохладном помещении или под тенью уличного зонта) и выпить пива не из пластикового хлипкого стаканчика, а из фирменного стеклянного бокала или из классической немецкой кружки с откидывающейся на шарнире крышкой. Но когда Фриц пригласил русского профессора к себе в гости, тому открылась удивительная картина. Трое немцев – Фриц и двое его друзей – сидели за пустым столом и пили водку, передавая друг другу бутылку. Пили из горла, по очереди, ничем не закусывая и ведя беседы на темы политики и экономики. Виктору Андреевичу тоже предложили выпить. Он один раз глотнул, чтобы не обидеть, а потом отказался, сказав, что не любит водку. Он действительно не любил водку, не находил в ней вкуса (возможно, как прутковский ханжа).
- Ты не настоящий русский! – агрессивно заявил один из друзей Фрица. – Все русские любят водку!
- Тогда и вы не настоящие немцы, - ответил Виктор Андреевич. – Настоящие немцы пьют шнапс.
- Шнапс сейчас никто не пьет, - возразил Фриц. – Немцы сейчас пьют водку. Или виски.
- Чего ты сюда вообще приехал? – продолжал агрессию полупьяный пруссак. – Сидел бы в своей России! Нам тут самим работы не хватает!
Виктор Андреевич подумал, не пора ли попрощаться, чтобы не доводить дело до международного конфликта. Но Фриц пришел ему на помощь.
- Успокойся, Курт! – осадил он приятеля. – Виктор – профессор. Его специально пригласили, чтобы он помог нашим профессорам. У тебя работу он не отнимал. У меня тоже. Это хорошо, что к нам приезжают такие умные люди. Они придумают новые технологии, и у нас появятся новые рабочие места!
Виктор Андреевич подумал, что Фриц, конечно, гордится, что у него появился такой друг – русский профессор. Это возвышает его в собственных глазах и в глазах таких же как он, безработных неудачников. И как мудро он сказал насчет новых технологий и рабочих мест! Жаль только сам не хочет осваивать компьютер.
А еще у Виктора Андреевича появилась знакомая немочка. Звали ее Дорис. Она жила на третьем этаже, и пришла как-то с Карлом на кухню, когда там ужинал Виктор Андреевич, а потом стала приходить просто так. Это было совершенно юное создание, лет двадцати, со светлыми шелковистыми локонами и голубыми глазами. Этакая Грэтхен. Красивой ее назвать было нельзя, но симпатичной можно. В двадцать лет все девушки симпатичны. Во всяком случае, когда тебе пятьдесят пять. Дорис недавно закончила школу и, как это часто бывает в Европе и Америке, отселилась от родителей, чтобы начать самостоятельную взрослую жизнь. Она работала лаборанткой в аптеке и собиралась поступать в медучилище. Каким-то чудом ей удалось вынести из школы несколько русских фраз, и их с Виктором Андреевичем общение оказалось сразу более осмысленным, чем в случае с безработным Фрицем. После нескольких встреч на кухне, Дорис предложила посидеть как-нибудь в кафе. Виктор Андреевич еще не бывал в немецком кафе (смущало плохое знание языка, да одному идти туда было и не интересно) и он охотно согласился.
Кафе называлось «У Кляйста» и было названо в честь поэта, который жил когда-то во Франкфурте, и которым Франкфурт гордился. Играла негромкая музыка, на столах горели низенькие свечи-плошки. Было уютно. По-немецки это называлось «романтиш». Они заказали кофе, пирожные и два бокала рейнского вина.
- Вы знаете стихи Кляйста? – обратился он к Дорис, чтобы с чего-то начать разговор. С собой он прихватил маленький словарик – наполовину немецко-русский, наполовину русско-немецкий, который обычно помогал их общению.
- В школе мы его проходили, - ответила девушка без особого энтузиазма. – Какие-то длинные поэмы о войне. Он жил во времена Наполеона. А потом он застрелил свою невесту и сам застрелился.
- Вот как! Так, наверное, у него и о любви были стихи?
- Немецкий язык грубый. Он не подходит для стихов о любви. Русский язык звучит мягче.
- Но у вас есть поэты, которые писали о любви. Гете, например.
- Кляйст тоже хороший поэт. Но русский язык звучит мягче!
Дорис смотрела на него с откровенной нежностью и призывом. «Андрюша, конечно, прав, - подумалось тут Виктору Андреевичу. – Изучать язык с туземной подружкой конечно здорово, но больно уж она юная! Как раз ровесница моей Юльки!» И он стал рассказывать Дорис о трех своих дочерях, из которых Юлька была младшей. Дорис, в свою очередь, сказала, что у нее есть старший брат Филипп, который учится в Берлине, в университете. А также о том, что она умеет играть на фортепьяно, и что во Франкфурте есть старинный концертный зал с органом, на котором играл Эммануэль Бах, сын Иоганна Баха. Но ничего не спросила о жене Виктора Андреевича, есть ли она у него вообще. «Чего ей от меня надо, этой девочке?– думал Виктор Андреевич, когда они оба склонялись над маленьким словариком, едва разбирая при свете свечи русские и немецкие слова. – Что там сейчас, в этой светлой головке? Хочется чувствовать себя взрослой, пользоваться вниманием солидного, серьезного мужчины? Или просто погулять на халяву, подинамить с заезжим дядькой?»
Они даже потанцевали немного, вернее, потоптались под какую-то мелодичную песенку на английском языке. Виктору Андреевичу было и приятно, и неловко обнимать ее девичьи плечи, а она смело и призывно смотрела ему в глаза, как будто точно знала, чего хотела. «Если она предложить попить еще кофе у нее в комнате – откажусь, - твердо сказал себе Виктор Андреевич.» Но Дорис не предложила. Они расстались на площадке второго этажа, сказав друг другу: «Фи дер зеен!» Он пошел по коридору к своей комнате, она поднялась на свой этаж.
Дорис пришла к нему в следующий вечер. Постучалась негромко и вошла – в тоненьком домашнем халате, в тапочках на босу ногу, с сигаретой в руке.
Он жил уже в другой комнате – прошло больше месяца с момента его появления в доме на улице Розы Люксембург. Он обзавелся уже стулом для гостей, настольной лампой, шторой на окно и зеркалом на стену. Дорис села на стул и попросила огня для сигареты. Можно было подумать, что на своем этаже ей не у кого было попросить огня. У Виктора Андреевича ни спичек, ни зажигалки не было, он не курил. Газовая плита на кухне зажигалась автоматически, от пьезоустройства.
- На ночь курить вредно, - сказал он с отеческой улыбкой. – Иди спать! Маленьким девочкам надо рано ложиться спать!
- Я не маленькая! – нахмурилась Дорис. – Мне уже двадцать один год!
- Ровно как моей младшей дочери.
- Причем здесь твоя дочь? – гневно воскликнула юная немка. – Я пришла к тебе как женщина к мужчине!
Ого! Виктор Андреевич встал со своего стула и подошел к девушке, погладил ее по шелковистым волосам.
- Девочка! Иди спать! Или нам обоим завтра будет очень стыдно.
Дорис вскочила и, оттолкнув его руку, метнулась к двери. На пороге она оглянулась с презрительной усмешкой:
- Фи дер зеен! Папочка!
Больше они не встречались. Лишь однажды, много позже, проходя как-то мимо кафе «У Кляйста», он увидел сквозь стекло Дорис, сидевшую при свече с молодым человеком. Она тоже увидела его (на улице было еще светло) и приветливо помахала рукой. Он тоже ей помахал и мысленно пожелал счастья.
*
Чем больше Виктор Андреевич вгрызался в работу, тем яснее становилось ему, что путь, предложенный Яреком, ведет если не в тупик, то в бескрайнее болото. Параметры не хотели подгоняться. Пока он оптимизировал один, переставал работать другой, а их было больше десятка. И это для чистого празеодима! А еще надо было проделать ту же процедуру для кислорода и кремния, и при этом не было никаких гарантий, что все это приведет к разумным результатам. Во всяком случае, за разумное время. А со временем не все было просто.
Когда Виктор Андреевич подписывал контракт в кабинете медновласой Фреи, он обратил внимание на краткий пункт, гласивший, что ему устанавливается испытательный срок длительностью в три месяца.
- Это чистая формальность! – небрежно отмахнулся от его настороженности Ярек. – Это просто форма такая. Никто у нас меньше года не работает. Это просто невыгодно!
«Что невыгодно – это наверное, - подумал тогда Виктор Андреевич. – Но если человек совсем не тянет, если в человеке ошиблись, зачем его держать и зря платить деньги?» И вот теперь, когда срок его пребывания на германской земле перевалил на второй месяц, его все чаще стала посещать томительная мысль: Что с того, что еще ни к кого здесь не увольняли через три месяца? Он может оказаться первым. Когда берут на работу мальчиков и девочек, заведомо полагают, что они ничего не умеют. Их учат, из них делают специалистов. Его пригласили как готового специалиста, специалиста высокой квалификации, способного получать прорывные результаты. И если он за эти три месяца не докажет, что в нем не ошиблись, то очень вероятно, что на этом его трудовые отношения с Институтом инновационной микроэлектроники закончатся, и к его немалому стыду ему придется досрочно возвращаться во Владивосток, к насмешливым взглядам и вопросам коллег и к разочарованной супруге, которая нарисовала уже радужные планы по оприходыванию марок, которые он обязался заработать на далекой чужбине.
Ярек забегал к нему в сектор «С» примерно раз в неделю, бегло интересовался успехами, съедал все попавшее в поле зрения печенье (вегетарианская диета, на которую его давно уж посадила Эва, оставляла его вечно голодным), и опять убегал. Пару раз заходил Остборн. Тоже важно спрашивал, как идут дела, вежливо кивал, улыбался и уходил. Виктор Андреевич спрашивал у него, нет ли возможности перевести его в какой-нибудь кабинет. Прогуливаясь иногда по коридорам института, он видел незанятые одиночные, и двухместные комнаты. Остборн отвечал, что пока такой возможности нет, что пустые кабинеты принадлежат другим отделам. С Глюквайном они встречались в столовой или в других местах и улыбчиво раскланивались. Даже Аббас как-то раз подсел в столовой к русскому профессору и поинтересовался, нет ли у того претензий к условиям работы и к зарплате. Русский профессор не стал качать свои эфемерные права и ответил, что всем доволен.
В институте имелось специальное помещение, где сотрудники могли встречаться и беседовать на разные отвлеченные темы: дважды в день, по пятнадцать минут. Там стояло несколько агрегатов для кипячения воды, картонные коробки с бесплатными пакетиками чая, растворимого кофе и сахара. Сотрудники приносили с собой печенье, вафли, конфеты – кто что хотел. Иногда кто-нибудь покупал к своему дню рождения торт или набор пирожных. Официально предполагалось (Шах Аббас наверное долго думал над этим!), что такие кофе-чае-брейки будут способствовать обмену мыслями между сотрудниками различных отделов и способствовать рождению новых идей для вящей славы института. На самом деле люди, весь день разговаривавшие друг с другом исключительно на рабочие темы, хотели поговорить о чем-нибудь другом, раз уж им предоставлялась такая возможность.
Виктор Андреевич тоже посещал эту комнату, с удовольствием пил халявный чай и постепенно знакомился с народом. Прежде всего, он познакомился с русскоязычным населением, большинство которого составляли украинцы. Кроме Андрея и Оксаны там была еще молодая чета – Евгений и Елена, тоже из Киева, а также гарный хлопец Тарас из Львова. Тарас, правда, поначалу все норовил размовлять по-украински, но, видя, что соплеменники его не поддерживают, тоже перешел на москальску мову. Еще была юная белорусская парочка из Минска – Таня и Сережа, и кандидат химических наук Антон из Гуся Хрустального, Россия. Несколько отдельно держался прекрасно говоривший по-русски болгарин Иван, который несколько лет отработал в немецкой электронной фирме, но утомленный потогонной системой, перешел в научный институт, где платили меньше, но зато было больше свободы и творчества.
Ребята были все молодые, и разговоры в основном вели о тем, кто что увидел, кто что услышал, кто куда съездил. Большинство жило в Германии недавно, и все здесь было им еще в диковину. Самыми старшими, не считая естественно Виктора Андреевича, оказались тридцатилетний Антон и тридцатипятилетняя Оксана. У Антона в Хрустальном Гусе остались молодая жена с годовалой дочкой, а Оксана, как выяснилось, была все еще ни разу не замужем, но в далеком Киеве ее дожидался жених. Виктору Андреевичу вполне по душе пришлась эта молодежная компания, и он с удовольствием с ними общался, рассказывал о Владивостоке, о своих дочерях, и однажды даже принес пачку фотографий.
Оксана рассматривала фотографии с б;льшим интересом, чем остальные ребята, расспрашивала о каждой дочери, особенно заинтересовалась старшей, Инной, а на фотографию жены взглянула лишь мельком. Инне в ту пору минуло тридцать лет, она была замужем и вместе с мужем жила как раз в Германии, в юго-западной ее части, в так называемой Франконии, а до того училась в Америке, а потом в Польше, и Виктору Андреевичу было что о ней рассказать. Впрочем, ему было что рассказать и о двух других своих дочерях, он гордился своими дочерьми.
Оксана слушала и становилась все задумчивее.
За чашкой чая или кофе можно было поболтать не только с выходцами из постсоветского пространства. Как уже говорилось, в институте работали люди из многих других стран. Даже один японец приблудился, с которым носились, как с писаной торбой. Японец этот, по имени Йошида, работал фактически бесплатно. Зарплату ему платил собственный университет, где он числился в командировке, поскольку немецкая зарплата была в несколько меньше японской. Йошида жил на широкую ногу, снимал четырехкомнатную квартиру, ездил на купленной тут же машине, и в свободное время занимался через Интернет игрой на бирже: покупал и продавал акции. Впрочем, Виктора Андреевича японец особенно не интересовал, насмотрелся он на них и во Владивостоке. Да и в Японии бывал и пришел к убеждению, что это народ очень далекий от нас по культуре и традициям, и сравнивать себя с ними бессмысленно, ничему от такого сравнения не научишься. А вот сравнить себя с немцами имело смысл. Практически рядом мы всегда жили, то дружили, то воевали, но почему мы такие разные? Почему мы любим говорить: «Что русскому хорошо, то немцу смерть! И наоборот»? Много ли правды в этом утверждении?
В первую же неделю работы ему подвернулся случай увидеть, как рухнул очередной миф – миф о скупости немцев. В конце рабочего дня к нему подошел Андрей и сказал, что в пять часов пятнадцать минут (именно во столько заканчивался рабочий день) в столовой будет бесплатная вечеринка: пиво и закуски. Один из отделов института сдал отчет по этапу своего проекта, получил хорошую премию и устраивает угощение для всего коллектива.
- И что? Они и гастарбайтеров угощают? – Удивление Виктора Андреевича было совершенно искренним.
- Конечно! Здесь все на равных правах.
- И даже совсем из других отделов?
- Конечно.
Виктор Андреевич пошел. Не затем, чтобы выпить бесплатного пива, а чтобы посмотреть, как это будет происходить. Происходило все очень просто и буднично. На столах стояли бутылки с пивом и высокие стеклянные стаканы, тарелки с бутербродами и солеными сухариками. Кому не хватало пива, мог взять сам из картонных коробок у входа. Не было никаких речей и поздравлений. Просто люди приходили компаниями, пили пиво и общались. «Хотел бы я увидеть, чтобы в каком-нибудь российском институте какая-нибудь лаборатория, получив деньги по гранту, устроила бы праздник для всего института!» – с грустью подумал Виктор Андреевич.
Позднее, уже в конце лета, он видел, как ежедневно то один, то другой сотрудник, из франкфуртцев, живущих в своих домах и имеющих сады, привозил в институт и выставлял на проходной большие корзины с яблоками и грушами. Любой и каждый мог брать и угощаться. Не для того, чтоб друзей или хороших знакомых угостить, привозили, а просто ставили – для всех. И это - пресловутая немецкая скупость?
Да, жизненная линия складывалась у Виктора Андреевича интересно, он знакомился с новыми людьми, узнавал много нового. Но работа его по-прежнему буксовала. И однажды он понял, что просто не успеет к концу трехмесячного срока получить результаты, о которых можно будет сказать хоть что-то вразумительное. И, не советуясь с Яреком, он принял волевое решение: отказаться от параметрического подхода и вернуться к тому методу, с которым работал раньше. Да, все говорят (и Ярек в первую очередь), что этот метод не годится для празеодима. Но, может быть, никто всерьез и не пытался? Элемент экзотический, толком никому не нужный, слету попробовали и отступились, нужды большой не было. У Виктора Андреевича была большая нужда, и он решил взяться. Влезть в глубину программы, найти ключевое место, что-то изменить, что-то добавить, а потом – арбайтен, арбайтен и еще раз арбайтен! Как сказано в Библии: «Стучите и вам отверзется!»
Ключевое место он нашел быстро, а вот с внесением изменений и дополнений пришлось повозиться. Он не помнил нужных формул, а книга с таковыми в библиотеке оказалась только на немецком языке. С формулами разобрался, начал переносить их в программу. Однако, Виктор Андреевич не был профессиональным программистом, он был пользователем, юзером. Рядовой юзер, как и рядовой водитель автомобиля, не является специалистом по ремонту, и уж тем более по модернизации той техники, какой он пользуется. (Впрочем, в условиях России данное сравнение выглядит не слишком удачным.) Поэтому ему тут же пришлось углублять свои знания языка Фортран, на котором была написана программа. Как полагается, он делал много ошибок, учился на этих ошибках, и постепенно продвигался вперед – медленно, но неукротимо. Еще в детстве он был приучен доводить до конца каждое дело, и это стало его жизненной привычкой.
Когда до окончания трехмесячного срока осталось две недели, к Виктору Андреевичу подошла Оксана и сказала, что собирается компания для поездки на экскурсию в Шпреевальде – немецкую Венецию, и не хватает одного человека.
- В каком смысле не хватает? – спросил Виктор Андреевич.
- Тут продают уик-эндовские билеты на поезда. Билет стоит двадцать марок и действителен с вечера пятницы до утра понедельника. Можно хоть всю Германию объехать, туда и обратно. При этом, по одному билету может ехать пять человек.
- Совсем с ума сошли эти немцы! Это же практически даром! Четыре марки на человека! Трамвай и то дороже стоит.
- Ну, да! – согласилась Оксана. – Если пять человек, то четыре марки. А нас пока четверо, получается по пять.
- Увы! – покачал головой Виктор Андреевич. – Я сейчас все выходные работаю. Цейтнот страшный. Их хабе кайне цайт! Поезжайте вчетвером. Пять марок – это тоже хорошо.
- Дело не в пяти марках, - подумав немного, сказала Оксана. – Просто я смотрю, вы все работаете и работаете – надо же и отдыхать когда-то! Так вы и Германию не увидите. Вы, наверное, и в Берлине еще не были?
- Не был, - согласился Виктор Андреевич. – То есть был, но три месяца назад, на конференции. Но это не в счет, я только проехал через Берлин, ничего не видел. Но сейчас я и вправду не могу. Две недели до конца испытательного срока осталось. Кровь из носу надо сделать работу, иначе вылечу как воробей – с позором и со свистом.
Украинка посмотрела с недоверием.
- Вы думаете они в самом деле вас уволят?
- Не сомневаюсь. Я бы и сам поступил также. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.
- Наверное, у вас в предках были немцы.
- Немцев не знаю, поляки были. Есть такое понятие – польский хонор, честь по-русски. Стыдно мне будет очень, если придется уехать через три месяца. Вот если меня оставят, тогда мы с вами обязательно куда-нибудь съездим. И не раз!
- Ловлю на слове! – обрадовано улыбнулась молодая женщина. – А то мне скучновато с этой зеленой молодежью.
А у Виктора Андреевича к этому моменту дело как раз сдвинулось, написанная им программа заработала, и появилась очень реальная перспектива сделать за эти две недели расчет электронной структуры оксида празеодима и сравнить его с результатами Рикардо. Но попотеть для этого надо было еще изрядно.
Конечно, Виктор Андреевич давно уже поставил Ярека в курс дела, но тот отнесся к его идее скептически и своей помощи не предлагал. Не верил он в успех этой затеи. Когда у Виктора Андреевича осталась в запасе всего одна неделя, Ярек вдруг взял отпуск и уехал в Варшаву: какие-то семейные дела у него там образовались. Виктору Андреевичу подумалось с горечью, что умный поляк решил полностью снять с себя ответственность за неминуемый провал своего русского протеже, и вернется, когда тот уже соберет манатки и покинет славный город Кляйста и Баха. Но свой варшавский телефон он все-таки оставил. Чем черт не шутит? А вдруг этот русский и впрямь, как говорят в России, семи пядей во лбу?
Как раз в эту последнюю неделю, буквально за два дня до ее конца, Виктор Андреевич подозвал к своему столу аргентинца и показал ему на экране своего компьютера картинку с электронными состояниями оксида празеодима:
- Похоже?
Тот посмотрел с интересом и легким недоверием.
- Похоже. Очень похоже… Распечатай, пожалуйста, и пойдем сравним с моей.
Виктор Андреевич распечатал картинку на принтере, и они пошли в дальний угол зала, где сидел Рикардо. Картинки были похожи, как цыплята от одной курицы.
- Поздравляю! – сказал аргентинец. – Ты молодец! Теперь уже два человека в мире могут считать празеодим – я и ты.
- Только ты можешь считать пять атомов, а я пятьдесят, - с нескрываемой гордостью уточнил Виктор Андреевич. – И я могу их двигать!
- Поздравляю! – еще раз сказал аргентинец. Его контракт заканчивался через месяц, он настраивался на отъезд, и ему было уже практически все равно, как здесь будут идти дела без него.
Виктор Андреевич позвонил Яреку. Тот сразу ответил (телефон оказался мобильным).
- Я посчитал оксид, - сказал Виктор Андреевич. – Сравнил с Рикардо – один в один.
- Ты посчитал оксид празеодима?! – с непередаваемым изумлением и восторгом воскликнул поляк. – Своей программой?!
- Да. Именно так. С расчетом Рикардо согласие практически полное.
- Остборну уже говорил?
- Нет.
- И не говори пока. И Глюквайну тоже. Завтра я буду в институте. Нет, не успею, послезавтра.
- Послезавтра у меня последний день испытательного срока.
- Не волнуйся. Я сейчас позвоню Остборну, все будет в порядке. Считай, что твой контракт уже продлен. Утром в пятницу ты мне все покажешь.
Виктор Андреевич был счастлив и горд. Хотелось летать. Работать не хотелось. Внутри все было расслаблено и дрожало. Он чувствовал себя, как выжатый лимон. А может быть, как лосось, только что отнерестившийся в стремительном ручье.
В чайной комнате он встретил Оксану.
- Какие у вас на субботу планы?
- Пока никаких. А что?
- Давайте съездим в Берлин. Вдвоем. Дорога за мой счет.
Тонкие черные брови киевлянки поднялись удивленно:
- Двадцать марок! Давайте пригласим еще кого-нибудь!
- Мне почему-то хочется вдвоем с вами. У меня праздник.
- День рождения?
- Нет, это не скоро, в феврале. Я празеодим посчитал.
Оксана с пониманием улыбнулась:
- Значит, вас не уволят? Я рада.
- Я тоже. Так поедем?
Она улыбнулась еще шире, радостно.
- Поедем.
*
Виктор Андреевич просто изумился, насколько изменилось к нему отношение в отделе после окончания испытательного срока. То есть после того, как ему удалось решить неразрешимую по мнению всех задачу. Первым делом его тут же пересадили в отдельный кабинет, который мгновенно нашелся. Был он, правда, не одноместный, а на две персоны, но второй стол пустовал, да и двухместность Виктора Андреевича не коробила после сорокаместного зала. Здесь было главное – дверь, с помощью которой можно было отгородиться от шума, и локальное освещение, которое можно было регулировать. До него в этом кабинете сидел его ровесник немец по имени Питер, которого на глазах Виктора Андреевича переселили на другой этаж. Когда Питер забирал свои вещи, он передал русскому профессору ключи от кабинета и объяснил, что, уходя домой, надо обязательно запирать дверь на ключ.
- А зачем? – провокационно спросил Виктор Андреевич.
- Ну, здесь у вас компьютер, личные вещи…
- Но у меня и в общем зале были компьютер и личные вещи.
Немец задумался. На его лице выразилась глубокая озадаченность. Вдруг оно радостно посветлело, он вспомнил!
- Так положено! – уверенно ответил Питер и торжествующе посмотрел на русского. – Так в инструкции написано!
Крыть Виктору Андреевичу было нечем. Немец все делает по инструкции. И очень часто именно это обеспечивает ему успех. А русский начинает рассуждать: А зачем? А нельзя ли сделать иначе? Или вообще не делать.
Внешне отношение к Виктору Андреевичу со стороны Остборна и Глюквайна тоже поменялось. Здороваться с ним стали гораздо приветливей и стали приглашать на семинары, которые проводились еженедельно и на которых обсуждался ход выполнения проекта. Он мог бы и раньше ходить на эти семинары, но, находясь в цейтноте и озабоченный проблемой испытательного срока, он не особенно был склонен вникать в то, чем занимаются остальные участники проекта. Теперь же, став полноправным сотрудником, Виктор Андреевич начал вникать и вскоре не без удивления обнаружил удивительную вещь. Эксперименты делали китаец Ли и украинец Андрей. Причем украинец постоянно фонтанировал новыми идеями, а юный китаец, лишь год назад окончивший пекинский университет, виртуозно владел суперсовременной европейской техникой. Объясняли эксперименты поляк Ольский и русский Зелинский, они же давали рекомендации к проведению новых экспериментов. Немцы, и профессора, и рядовые, внимательно слушали и многозначительно кивали головами. Проект успешно развивался.
Как ни смешно для Виктора Андреевича это выглядело, Ярек тоже к нему вдруг поменялся, проникся небывалым уважением, приходил к нему в кабинет чуть не ежедневно и даже пригласил однажды к себе домой. Виктор Андреевич подумал даже, что это, наверняка, была инициатива Эвы. Самому Яреку такое и в голову бы не пришло. Ни о чем, кроме работы он не думал и жил как на облаке, все взаимодействия с окружающим миром брала на себя Эва. Он даже машину водить не умел: в институт и обратно его возила Эва.
Ольские жили в пятиэтажном многоквартирном доме, очень похожем на те, какие в Советском Союзе окрестили хрущобами. Дом принадлежал муниципалитету, с жильцов бралась умеренная квартплата, все были довольны, никто не поднимал вопроса о приватизации.
Рыжий Кобольдек встретил уже знакомого ему гостя радостным лаем и тут же восторженно облизал. В квартире было три комнаты, узкий балкончик и небольшая кухня. Телевизора Виктор Андреевич не обнаружил, но обнаружил два компьютера, электроорган и две гитары. На гитарах играли Ярек и Войтек, а на органе - Эва. Виктор Андреевич попросил Эву сыграть, но она застеснялась, сказала, что давно не играла, и наотрез отказалась. Зато мужчины без ложных комплексов сыграли дуэтом прелюдию, про которую было сказано, что это Шопен, и сыграли довольно неплохо. Виктор Андреевич тоже взял в руки гитару и спел песню Дольского «Здравствуй, Польша!», сорвав аплодисменты.
Обед, естественно, был вегетарианский. Однако, для Виктора Андреевича после томатного супа подали мясное блюдо – свиную отбивную.
- Мясо у нас едят только гости и пес! – с довольной ухмылкой пояснил Войтек.
Виктор Андреевич принес с собой фотокарточки, привезенные из Владивостока, стал рассказывать про свою семью. На одном из снимков была запечатлена его дача: бревенчатый домик, построенный им собственноручно из деревьев, лично им и срубленных. Этот домик был его гордостью.
- И вот тут пан живет? – с нескрываемой иронией в голосе спросил высоковозрастный германский школяр.
Виктор Андреевич посмотрел на убогий, почерневший уже от дождей домишко, на его окошки, затянутые полиэтиленом (стекла враз бы украли) и стало ему вдруг грустно и стыдно. Да, это не очень подходящий загородный дом для профессора.
- Нет, здесь живет мой сторож, - пошутил он. – А дом дальше, за лесом.
Перед уходом он спросил у Ярека, нельзя ли одолжить у него на время одну из гитар. Душа по гитаре соскучилась, а покупать здесь смысла не было. Стоят они дорого, а во Владивостоке гитара у него есть, вторая вроде как не нужна.
Мужчины переглянулись, и Ярек ответил, что сейчас он дать не может, у них с Войтеком есть некоторые планы, но через несколько дней он что-нибудь придумает.
На том они и расстались. Кобольдек его конечно опять облизал.
А жизнь становилась все интереснее. И вскоре Виктор Андреевич опять был приглашен в гости. К бывшему водопроводчику Фрицу приехала наконец его долгожданная польская жена Данута. Всю неделю перед ее приездом Фриц при каждой встрече с Виктором Андреевичем радостно напоминал ему:
- Моя Данута скоро приедет! Она знает русский! Ты сможешь с ней говорить!
И вот Данута приехала, и Фриц пригласил русского друга к себе в гости.
Виктор Андреевич купил небольшую дыню и бутылку белого вина и пошел.
Данута оказалась женщиной среднего возраста и среднего размера, с короткой прической, с самой обыкновенной внешностью, неброско одетая, но с умными живыми глазами. Она действительно хорошо говорила по-русски, с красивым певучим акцентом (лучше, чем Виктор Андреевич по-польски), и с общением у них не было проблем. Она училась когда-то в Москве, в поездках добиралась даже до Новосибирска и неплохо знала российские реалии. За разговором и за вином обнаружилось, что пани знает бардовские песни и особенно любит Окуджаву. Виктор Андреевич сходил за гитарой (Ярек дал-таки ему инструмент) и целый час они с Данутой пели – то врозь, то дуэтом, то по-русски, то по-польски. Когда он спел любимую им «На ясный огонь», которая заканчивалась словами: «Ты что потерял, моя радость? – кричу я ему. А он отвечает: - Ах, если б я знал это сам!», Данута посмотрела на него испытующе и вдруг спросила:
- А ты что потерял, Виктор?
Он растерялся на мгновенье и неожиданно для самого себя ответил:
- Не знаю. Наверное, сам себя.
Фриц же, поначалу веселый от приезда жены и гордый от того, что может продемонстрировать ей своего друга, русского профессора, быстро погрустнел, видя как они быстро спелись, как оживленно щебечет его Данута с этим гастарбайтером на непонятном ему языке, как проникновенно он ей поет. Заметив его нарастающую мрачность, Виктор Андреевич подумал по наивности, что Фриц просто заскучал, что ему тоже хочется петь, и, напрягши память, предложил спеть хором популярную в его студенческие времена «Ротен липен». Данута песню подхватила, она тоже ее знала. Фриц то ли не знал этой песни, то ли желал дать понять, что не в песнях дело, но мрачности не убавил, и что-то стал выговаривать жене по-немецки.
Данута усмехнулась и сказала Виктору Андреевичу по-русски:
- Ревнует! Говорит, что с ним я не пою. Так он и песен не знает. И вообще – у немцев одни марши!
- Вы давно женаты?
- Пять лет.
- И все время врозь? Почему?
- Если он переедет в Польшу, он потеряет пособие. А если я сюда перееду, я не найду здесь работу. Вообще, он хороший. Немцы все хорошие люди, когда поодиночке. Но когда собирается несколько немцев – они создают партию. Начинают подзуживать друг друга, и ты знаешь, чем это кончается. Но отдельно взятый Фриц – хороший человек.
- Хороший, - согласился Виктор Андреевич, посмотрев от закипавшего злобой немца. – Но я, пожалуй, пойду. До видзеня!
- До видзеня! – сказала полька, протягивая на прощанье руку. – И не теряй себя.
Вернувшись к себе и улегшись в постель, Виктор Андреевич задумался: отчего же он так ответил на неожиданный вопрос полячки? Что потерял он, и когда, и почему? Себя ли или нечто еще большее? Вглядывался в свою жизнь – вчерашнюю и позавчерашнюю, и как-то тускло там все было. С одной стороны, вроде все нормально и правильно. Успешно учился и трудился, в двадцать шесть защитил кандидатскую, в пятьдесят – докторскую, воспитал трех прекрасных и умных дочерей, германцами вот оценен… Но с другой стороны… Давно уже он ощущал в сердце своем какую-то холодную, безысходную пустоту, одиночество и бессмысленность своих трудов и своей суеты. Да, он любил своих дочерей и гордился ими. Он много вкладывал в них, пока они нуждались в этом, читал им книжки, ходил с ними в лес за грибами, учил кататься на лыжах. Но девочки выросли, ушли в свои, девичьи, женские интересы. С женой же у него у него не было душевной близости с незапамятных времен. Да и физическая близость бывала все реже и реже: спали они врозь – она делила комнату с младшей дочерью, а он коротал ночи в кабинете, на узком диване. В последние годы Виктор Андреевич превратился в истинного трудоголика, уходил на работу в восемь утра, а возвращался в десять, а то и в одиннадцать вечера, только переночевать. Выходные и праздничные дни он тоже проводил на работе, благо администрация института не имела ничего против того, чтобы сотрудники работали не покладая рук, а домашние молча мирились с таким положением дел и вопросы ему не задавали. Да и какие вопросы тут могли быть? Девочки превратились во взрослых девушек (а старшая уже и замуж вышла) и прекрасно видели: нет любви между мамой и папой, а почему нет любви, и когда она вдруг пропала – об этом гадать и говорить так же бессмысленно, как о том, почему вымерли мамонты. Они вымерли, вот и все! Виктор Андреевич знал ответ, но легче ему от этого не было. Много лет назад он сказал себе, что жизнь сделана, и надо ее дожить, надо нести свой крест, и он нес, хотя и не знал толком, кому это надо, кого он делает этим счастливее. Он не хотел обсуждать свое решение, не хотел его переосмысливать, полагая, что решение, единожды принятое, должно исполняться без уверток и колебаний. Но сердце его как бы заморозилось, и воспринимало жизнь отстраненно и почти равнодушно, словно отгораживаясь от нее неким невидимым, но вполне осязаемым силовым полем. И от этого он сам себя ощущал лишь наполовину живым. А может и меньше, чем наполовину. Разбередила его душу полячка, ох разбередила!
Полячка недолго гостила у своего супруга, она уехала на другой же день, так как в польских школах начались занятия. Отчего она не приехала раньше и не погостила подольше, это уж другой вопрос. Фриц же после ее отъезда впал в тоску и крепко запил. Днями он спал, а вечером, когда Виктор Андреевич ужинал на кухне, он приходил туда под хорошим градусом и с пьяной настойчивостью на лице и в голосе заявлял громогласно:
- Данута – моя жена! Я люблю Дануту! Не смей думать о моей Дануте!
Напрасно Виктор Андреевич уверял немца, что у него тоже есть жена, что он тоже любит свою жену, и что он и думать не думает о чужой жене. Фриц не успокаивался и повторял свои эскапады каждый вечер. Ночами же он, выспавшись днем, приглашал к себе собутыльников, таких же безработных, и они тихо буянили часов до трех, гоняя телевизор и музыкальный центр. А однажды Фриц распалился и, выйдя из своей комнаты, стал стучать в дверь Виктора Андреевича с криками:
- Выходи! Давай поговорим про Дануту!
Виктор Андреевич не вышел и дверь не открыл. Он ответил, что у него нет времени, и что уже пора спать.
- А, у тебя нет времени! А петь с Данутой у тебя было время?
Виктор Андреевич все равно не вышел. Только драки с пьяным фрицем ему не хватало. Он десять раз уже пожалел, что пел с полячкой, полагая, что делает тем приятное немцу. И он подозревал, что ему придется искать себе новое жилье. И действительно ему пришлось это сделать – фактически уже независимо от его воли.
Дело в том, что Виктор Андреевич имел легко возбудимую нервную систему, что проявлялось в легко развивавшихся расстройствах сна. Он долго и трудно засыпал, особенно в новых для себя условиях, а если ложился очень поздно, то мог и вообще не уснуть. Если же ему выпадала бессонная ночь, то уснуть в следующую ночь ему было еще труднее: тогда ему требовались идеальные условия – темнота и полная тишина, нервная система шла вразнос. После двух бессонных ночей он мог уснуть только со снотворным. При этом легкие снотворные, которые продавались в аптеках без рецептов, на него не действовали. Однажды, когда он лежал в больнице (с камнями в почках) ему дали на ночь снотворное. Возбужденный новой обстановкой и присутствием пяти соседей в палате, Виктор Андреевич никак не мог уснуть. Ему дали более сильный препарат – ни в одном глазу. Дали самый сильный – эффект тот же. И только укол, прямое введение снотворного в вену, заставило его уснуть, и то через сорок минут.
Так вот, ночные оргии Фрица и его пьяные вызовы сломали Виктору Андреевичу его хрупкий сон. После третьей бессонной ночи он понял, что надо принимать радикальные меры. Голова звенела, сердце колотилось, сознание было затуманенное, а ноги руки, как ватные. Он обратился за помощью к одному из институтских немцев, с которым познакомился во время кофе-брейков. Немца звали Ганс, ему было тридцать шесть лет, он хорошо говорил по-русски и увлекался горными путешествиями, что и сблизило с ним Виктора Андреевича. Ганс сказал, что Виктор Андреевич обратился как раз по адресу. До недавнего времени Ганс снимал квартиру неподалеку от института, но недавно обзавелся девушкой и снял новую квартиру, побольше. За старую же квартиру он все равно был вынужден платить, поскольку контракт еще не закончился. Поэтому он с удовольствием поговорит с хозяином квартиры и порекомендует ему нового жильца.
- Завтра же поговорю, - пообещал он.
- А сегодня нельзя? – с надеждой спросил Виктор Андреевич.
- Сегодня нельзя. Сегодня его не будет дома. Он уехал и вернется завтра.
До завтра еще надо было дожить. Превозмогая головную и сердечную боль, Виктор Андреевич отсидел рабочий день (без всякой конечно пользы) и поехал домой. По пути он зашел в аптеку и купил самое сильное, из имевшихся в свободной продаже, снотворное. Фрица он в этот вечер не встретил, и за его стеной было на удивление тихо. Может, ушел в гости к кому-то из своих приятелей. Виктор Андреевич проглотил две таблетки и лег пораньше в постель. Мысли кружились, переплетались, убегали и возвращались, события недавних дней разматывались перед ним бесконечной кинолентой, звучали неведомо откуда возникавшие тексты на русском, польском и немецком языках, и посреди этого безостановочного монотонного бедлама тяжелым молотом звучал набат: «Спать! Спать! Спать! Ты должен спать! Ты должен уснуть!» Но спасительный сон бежал от него, еще более пугаемый настойчивыми его призывами, и с хохотом вопил издалека, с самого края вселенной: «Ты не уснешь! Не уснешь никогда! И прекрасные мозги твои закипят, и лопнут, как бараньи мозги на сковородке!»
Прошел час, потом другой. Он проглотил еще две таблетки. Комната закружилась вокруг него, тошнота подступила к горлу, а голову словно вбили огромный раскаленный гвоздь.
«Если я не усну в эту ночь, я сойду с ума, - понял Виктор Андреевич. – Надо что-то делать».
Превозмогая головокружение, он поднялся с постели, оделся и пошел вниз, на первый этаж, где на лестничной площадке имелся телефон, платный, наподобие советских таксофонов. Еще не было одиннадцати. Виктор Андреевич знал, что Ольские ложатся спать поздно, и решил позвонить им. Может быть, у Эвы есть в хозяйстве хорошее снотворное. Это был его последний шанс.
- Слушаю! – раздался в трубке голос пани Ольской.
Виктор Андреевич вкратце рассказал ей о своей проблеме.
- У нас нет снотворного, - ответила Эва. – Пан должен позвонить в скорую помощь. Они приедут и сделают пану укол. – Она продиктовала номер телефона скорой помощи и пожелала Виктору Андреевичу спокойной ночи.
«Очень хорошо! Я так и сделаю», - сказал себе Виктор Андреевич. Он вспомнил, как ему сделали укол в советской больнице, как он спокойно уснул тогда и хорошо выспался. Он тут же позвонил по надиктованному Эвой номеру и после ответа сказал:
- Пожалуйста! Приехать! Я хочу спать! Болит голова и сердце!
- Имя? – спросили его тут же. – Адрес!
Он назвал имя и адрес. Потом вернулся в комнату, приготовил пластиковую карточку медицинской страховки, паспорт, кошелек и стал ждать.
Бригада скорой помощи прибыла через несколько минут. Молодой врач, с абсолютно бесстрастным выражением лица, взял его страховую карточку и вставил в портативную электронную машинку, считывая данные. Затем, с помощью не менее портативного кардиометра, ему измерили давление, пульс и давление.
- Я не спал три ночи. Я очень хочу спать! Мне нужно сделать укол! – горячо повторял Виктор Андреевич.
Укол ему делать не стали. Ему велели подняться, одеться, и повели в машину. Он понял, что его везут в больницу, и даже обрадовался. Сейчас его привезут в отдельную, уютную палату, сделают укол, и он спокойно уснет. И не придет ночью пьяный Фриц, и не включит за стенкой музыку. Авто остановилось у невысокого здания, возле которого уже стояло несколько машин с красными крестами. Виктора Андреевича ввели в просторное, ярко освещенное помещение, посреди которого стояло несколько металлических топчанов, застеленных голубоватой клеенкой. На один из топчанов ему предложили лечь. Он послушно лег. Было жестко и липко. Те, кто привел его, удалились. Мимо ходили другие люди, кто в белых, медицинских халатах, кто в бледно зеленых куртках. Полежав некоторое время и видя, что далее с ним ничего делать не собираются, Виктор Андреевич поднялся и начал тупо приставать к этим людям:
- Я не могу уснуть! Я не спал четыре ночи! Сделайте мне укол! Только один укол!
Его опять уложили и наконец сделали укол. Он успокоился и стал ждать прихода сна. Сон не приходил, сознание по-прежнему было болезненно ясным. Если конечно, в его состоянии оно могло быть ясным. Он уже плохо соображал, им владела одна мысль, казавшаяся ему спасительной: «Укол! Мне нужен укол! Только один укол!» Он опять поднялся и опять пошел к медикам.
Его опять посадили в машину и повезли. Куда везут, он не знал, ему было все равно. Поездка длилась недолго. Его вывели из машины во дворе какого-то дома, открыли тяжелую железную дверь с кодовым замком и без вывески и ввели внутрь. Там его провели на второй этаж, усадили на деревянный табурет, стоявший у стены в коридоре, и оставили. Он понял, что его привезли в какую-то больницу. Уже начало рассветать. По коридору неверной походкой прошел мужчина в больничной пижаме мышиного цвета, навстречу ему – женщина в халате такой же окраски. Прошла санитарка в зеленоватом халате, с каким-то пакетом в руке и ведром. На Виктора Андреевича никто не обращал внимания. Появилась еще одна санитарка, плечистая дама с мужеподобным лицом и короткой прической. Она сказала что-то идущему по коридору мужчине. Тот не отреагировал и продолжал свое отрешенное движение. Санитарка схватила его за руку, умело заломила ее за спину и швырнула его с такой силой, что он пролетел через коридор и, ударившись о стену, крашенную светлой масляной краской, безжизненно сполз на пол.
Виктор Андреевич похолодел. Он поднялся с табурета и подошел к двери, ведущей на лестницу, по которой он только что поднялся с улицы. Дверь была заперта, и замочной скважины не было. Замок отпирался магнитным чипом. Он быстро подошел к окну. Окно было заперто точно также, а за ним виднелась решетка. Он все понял: его привезли в психушку. В немецкую психушку! Неописуемый, леденящий, животный ужас пронзил все его существо. Сознание стало предельно ясным. Боль в голове еще оставалась, но мозг работал абсолютно четко, дурманящее действие таблеток, принятых с вечера, выветрилось. Конечно! Немецкие медики не поняли его, решили, что этот русский просто свихнулся. Неизвестно, сколько его здесь продержат, какие у них здесь порядки и правила, какие методы лечения. Судя по тому, что он только что увидел, ожидать можно самого неприятного. Но страшно даже не это. Завтра о нем сообщат в институт. Русский профессор Зелинский находится в психиатрической лечебнице! Когда бы он отсюда не вышел, его будущее однозначно. Контракт с ним расторгается, и его вежливо (как можно вежливее!) выпроваживают восвояси. А дома опять удивленные, непонимающие (а потом и ухмыляющиеся) взгляды. Это катастрофа! Надо немедленно выбираться отсюда. Надо приложить все усилия.
Одна из проходивших по коридору санитарок показалась Виктору Андреевичу дамой вполне интеллигентного вида.
- Извините! – обратился он к ней, прижимая руки к сердцу. – Я русский профессор! Я работаю в институте микроэлектроники! Это ошибка! Мне нужно говорить с врачом! Где здесь врач?
Она посмотрела на него испуганно, но выслушала, и, не сказав ни слова, ушла вниз – по той самой лестнице, выход на которую отпирался чипом. Виктор Андреевич ждал ее возвращения (или невозвращения) целую вечность, а на самом деле не больше десяти минут. Женщина вернулась в сопровождении врача – полного мужчины лет пятидесяти, в очках, похожего на журналиста-международника советских времен Бовина, только без усов. Врач взглянул на Виктора Андреевича, который молча смотрел на него умоляющими глазам, потеряв от волнения дар речи, и сказал по-русски:
- Доброе утро! Пойдемте со мной.
Виктор Андреевич, вмиг счастливый уже от того, что с ним говорят по-русски, спустился с врачом по лестнице и вошел вслед за ним в маленький кабинет.
- Присаживайтесь! – предложил медик, садясь за стол и указывая на кресло. – Рассказывайте!
Стараясь быть как можно спокойнее и последовательнее, Виктор Андреевич рассказал про свои проблемы со сном, про свой прошлый, российский опыт взаимодействия с медиками и снотворным, про то, как он по совету своих местных друзей вызвал скорую, и что из этого вышло. Про Фрица и Дануту он рассказывать, конечно, не стал. Просто в доме было шумно, и он не мог уснуть. Естественно, он объяснил, что он профессор-физик и работает по контракту. Институт инновационной микроэлектроники в маленьком Франкфурте знали все.
- Вам очень повезло, что сегодня дежурю я, - сказал доктор, сокрушенно покачав головой. – Если бы здесь был настоящий немецкий врач, с вами никто не стал бы разговаривать. А если бы и стали, то с вашим немецким, вас просто не поняли бы. Вы даже не представляете, что с вами сделали бы завтра.
Виктор Андреевич вспомнил сцену в коридоре и спросил:
- Вы наверное из русских немцев?
- Нет, я еврей. У меня жена из немок. Мы из Ленинграда приехали, десять лет как. К евреям здесь хорошо относятся, старые грехи замаливают. А вообще, немцы как были фашистами, так фашистами и остались. Только сами себе в этом не признаются. Однако партию нацистскую так и не запрещают! У нас, мол, демократия! И на скинхедов управы нет. - Лицо безусого двойника Бовина скривилось в неприятной гримасе. – Вы знаете, с каким диагнозом вас сюда привезли? Читайте! Это даже вы поймете. Вот здесь! – И он протянул Виктору Андреевичу небольшой, в половину тетрадного листа, бланк диагноза. В указанной его толстым пальцем графе Виктор Андреевич прочел: «Наркомания».
- Вашу просьбу сделать вам укол снотворного они расценили привычно и однозначно. Вы бы здесь застряли очень надолго. Сейчас я этот диагноз уничтожу. – Врач извлек из нагрудного кармана халата зажигалку и, чиркнув, поднес огонек к бумаге. Желтое пламя охватило исписанный немецкими литерами документ и пожрало его, превратив в несколько взлетевших в воздух темно-серых чешуек. – А теперь я выпишу вам другой. На случай, если кто-то будет задавать вам вопросы. –
Он взял чистый бланк и начал заполнять его ровным, отработанным годами почерком, время от времени уточняя у Виктора Андреевича его персональные данные.
- Держите! Здесь написано то, что у вас было на самом деле – расстройство сна. Вот вам таблетки… - Доктор достал из ящика стола початую упаковку из фольги и пластика. – Здесь шесть таблеток, больше у меня нет. Рецепт я вам выписать не могу, так как у меня нет на это лицензии. Это очень сильное снотворное. В первую ночь выпейте сразу две, в следующую – одну. Вы в состоянии добраться до дома?
- А где я сейчас? – спросил Виктор Андреевич.
- Почти в центре города.
- Тогда в состоянии. Я живу на улице Розы Люксембург. Спасибо вам огромное! Вы меня спасли.
Доктор сдержанно кивнул в знак того, что принимает благодарность, и добавил:
- Впредь будьте осторожны! Немецкая медицина – штука коварная.
Он проводил русского до железной двери на улицу и выпустил его. Виктор Андреевич вышел и, не оборачиваясь и не останавливаясь, пошел прочь быстрыми, хоть и не очень уверенными шагами, словно боясь, что кто-то побежит за ним, догонит и затащит назад, в кошмар немецкого сумасшедшего дома. Отойдя подальше и как бы смешавшись с редкими прохожими, он оглянулся. Серое четырехэтажное здание ничем не выделялось среди окружавших его домов, выглядело таким же будничным и невыразительным. Многие ли жители знали о его функции? Наверное, многие. Слава о подобных заведениях как-то сама умеет находить себе дорогу, ей не нужны вывески и рекламные компании. У Виктора Андреевича было ощущение, что он чудом избежал гибели. «Вы даже не представляете, что с вами сделали бы завтра!» - опять прозвучали у него в мозгу слова еврея-доктора. Почувствовать себя счастливым ему мешала только смертельная усталость.
Он добрался до своего дома, принял душ, переоделся и поехал в институт. Ганс подтвердил, что сегодня он решит вопрос с квартирой, и даже вызвался заранее составить договор найма, взяв за основу свой.
- Смогу ли ночевать там уже сегодня? – спросил Виктор Андреевич.
- Почему бы и нет? – пожал плечами немец. – Моих вещей там уже нет.
Когда рабочий день закончился, они сели в машину Ганса и поехали.
Дом, в который предстояло переехать Виктору Андреевичу, находился неподалеку, в одной трамвайной остановке от института. Его владелец Густав Арвид был владельцем небольшого завода по переработке фруктов. Квартира, прежде занимаемая Гансом, состояла из комнаты, небольшой кухни и просторного туалета, где имелась также душевая кабина. Квартира имела отдельный вход и два окна, выходящие в сад. Стоила она четыреста шестьдесят марок в месяц. Герр Арвид дал новому жильцу номер своего банковского счета и попросил перечислять плату без опозданий. Еще он попросил не приводить на ночь женщин.
- У меня две дочери-школьницы, - пояснил он. – Я не хочу, чтобы они имели дурной пример.
Виктор Андреевич согласился. Он не собирался приводить женщин. Получив ключ от квартиры, он поехал на улицу Розы Люксембург, заказал по телефону такси, собрал свои вещи и поехал на новый адрес, решив, что попрощаться и совершить окончательный расчет с Клаусом можно будет завтра-послезавтра.
В новой квартире было восхитительно тихо и спокойно. Тишину нарушал лишь ровный гул автобана, пролегавшего в километре от дома. Виктор Андреевич проглотил две волшебные таблетки, лег в постель и его измученное сознание, еще несколько минут испуганно томившееся предательской мыслью «А вдруг опять не усну?», вдруг отключилось, и животворящий Морфей понес его на своих крыльях.
На следующий день он поехал к Клаусу, решив, что с этим делом лучше не затягивать. До конца месяца оставалось две недели, и Виктор Андреевич понимал, что заплатить придется за весь месяц. Однако Клаус посмотрел на него своим лучистым, пытливым взглядом и сказал, что заплатить надо больше.
- Почему? – спросил Виктор Андреевич.
Вместо ответа немец достал свою записную книжку и, найдя там номер фрау Ольской, позвонил ей, рассудив, что без переводчика разговаривать с русским жильцом о столь тонких материях не стоит. Фрау Ольская пообещала немедленно приехать.
- Почему больше? – спросил еще раз Виктор Андреевич. Клаус начал объяснять, тыкать пальцем в договор, но Виктор Андреевич действительно не мог уразуметь сути и смысла его требований. Пришлось ждать приезда Эвы.
- Что случилось? – воскликнула Эва прямо с порога. – Почему пан не хочет здесь жить? – О его ночном звонке, о его жалобах на бессонницу она как будто забыла.
Виктор Андреевич и не стал напоминать, и тем более не стал выставлять Фрица виноватым в глазах Клауса. Он просто сказал, что нашел более удобную квартиру ближе к институту.
- Но пану придется заплатить неустойку за три месяца, - сказала Эва. – Пан подписал бессрочный контракт и должен был предупредить о выезде за три месяца. А если не предупредил – платить неустойку.
- Йа, йа! – подхватил немец. – За три месяца!
- Покажите, где это написано в контракте! – потребовал Виктор Андреевич.
- В контракте это не написано, но есть закон. Господин Вайс обратится в суд, и с пана эти деньги все равно возьмут. Плюс судебные издержки. Это точно.
- Почему мне сразу об этом не сказали? - Виктор Андреевич посмотрел на польку с упреком.
- Я думала, пан знает! Я думала, в России такие же законы!
Она стала что-то говорить Клаусу, энергично при этом жестикулируя. Немец кивал, смотрел на русского профессора, опять кивал. Потом Эва обратилась опять к Виктору Андреевичу:
- Герр Вайс согласился уменьшить неустойку. Пан заплатит только за один месяц. Это с учетом залога: залог остается у герра Вайса. У вас есть с собой деньги?
- Есть.
- Заплатите прямо сейчас, пока Клаус не передумал.
Виктор Андреевич достал бумажник и отсчитал нужную сумму. Клаус выписал квитанцию и с улыбкой вручил ее ему, давая понять, что не имеет против русского профессора ничего личного, и что, напротив, испытывает к нему глубокую симпатию – даже себе в убыток.
Виктор Андреевич попрощался с хозяином дома, где прожил три с лишним месяца, и вместе с Эвой вышел на улицу. «Ну, сейчас-то она спросит меня об инциденте со скорой помощью!» - подумал он. Но Эва не спросила. Она только поинтересовалась, сколько пан будет платить за новую квартиру. Он ответил, и она покачала головой:
- Это дорого! На сто марок дороже, чем здесь.
- Но там есть отдельная кухня и туалет с душем! – возразил Виктор Андреевич. – И я буду экономить на трамвае.
- Ну, ладно, пану виднее. До свидания!
Она села в машину и уехала, а Виктор Андреевич пошел на трамвай – поехал отсыпаться дальше.
*
Жизнь продолжалась. Теперь, имея жилье совсем рядом с институтом и не будучи связан трамвайным расписанием (последний трамвай уходил в город в 20-43), Виктор Андреевич засиживался на работе еще дольше, чем раньше, запускал свои задачки, следил за ходом их решения, блуждал по электронной сети Интернета, пил чай и время от времени наигрывал сам себе на гитаре, которую держал в кабинете. Иногда к нему приходил кто-нибудь из молодежной русскоязычной диаспоры, послушать песни, поболтать, обсудить институтские события. Чаще других заходила Оксана. Но она больше молчала, только слушала и смотрела на Виктора Андреевича задумчивыми карими глазами.
А в один прекрасный день его одинокое сидение в кабинете закончилось. В институте появился еще один русский сотрудник, и его посадили к Виктору Андреевичу. Этого молодого человека звали Костя Казакевич, он приехал из Владивостока и фактически был протеже Виктора Андреевича. Почти месяц назад, как раз в тот момент, когда у Виктора Андреевича закончился испытательный срок и жизнь его в институте круто изменилась к лучшему, к нему подошел блистательный профессор Глюквайн и с искательной улыбкой поведал, что он наметил новые эксперименты, для чего уже приобрел новый спектрометр, но человек, приглашенный работать на этом приборе, передумал и не приехал. Не может ли уважаемый профессор Зелинский рекомендовать какого-нибудь специалиста?
Профессор Зелинский сказал, что может, и в этот же день позвонил во Владивосток, в свой родной отдел. Заведующий отделом озадаченно задумался. У него уже несколько лет действовало деловое содружество с японцами, и все толковые ребята ездили туда на работу, как «челноки» в Китай за тряпками. Японцы хорошо платили, и посылать кого-то в Германию смысла большого не было.
- А Казакевич? – подсказал Виктор Андреевич. – Его ты в Японию не посылаешь.
- Потому и не посылаю, - ответил глубокомысленно заведующий отделом. – Не очень силен он в физике.
- Я помогу. В принципе-то он парень толковый.
- В принципе, толковый. Если тебе он подходит, то пожалуйста. Казакевича можно послать.
И вот Костя Казакевич прибыл. Встречать его на вокзал поехали Глюквайн и Виктор Андреевич. На жительство Глюквайн определил его в общежитие местного университета. Оказалось (неожиданно для Виктора Андреевича), что институт имеет там несколько гостевых апартаментов: комната, кухня, туалет с ванной. В одном из таких апартаментов и поселили Костю. Войдя в его жилище, увидев прекрасную мебель, телевизор и холодильник и узнав, что весь этот уют плюс еженедельная смена белья стоит практически столько же, сколько и его теперешняя квартира – четыреста пятьдесят марок, - Виктор Андреевич взгрустнул от того, что его куратором является Ярек Ольский, а не профессор Глюквайн. Но вынужден был признать, что Глюквайн никак не смог бы быть его куратором, потому как моделированием не занимался, звезды сложились именно так, как должны были сложиться, и никак иначе.
Они оставили Костю отдыхать с дороги, а на следующее утро Глюквайн должен был заехать за ним на машине и отвезти в институт. Однако утром немец появился в кабинете русского профессора растерянный и встревоженный.
- Казакевича нет в апартаменте! – объявил он. – Вахтер говорит, что он не ночевал там! Что делать?
- Не знаю, - честно ответил Виктор Андреевич. – Скорее всего, пошел погулять и заблудился. Криминала в городе нет, на индуса и негра он не похож, скинхеды его не тронут. Я бы на его месте переночевал на вокзале, а утром поехал бы сюда. Название института он знает, такси довезет. Надо ждать!
Действительно, буквально через полчаса Костя объявился – небритый и слегка помятый, сконфуженный, но жизнерадостный. Все произошло именно так, как угадал Виктор Андреевич, и ночь Костя провел именно на вокзале. Движимый детским любопытством, он излишне отдалился от университетского общежития и не нашел обратную дорогу, а спросить не мог, так не знал адреса, да и вообще немецких слов – кроме «Йа!», да «Хенде хох!», совсем уж неуместного. Глюквайн, счастливый тем, что его новый сотрудник нашелся, потащил его оформляться, а затем - в лабораторию, знакомить со спектрометром. Костя действительно был не очень силен в физике, но зато с любой техникой был на «ты». Прежде он не работал с таким прибором, но мигом в нем разобрался, и Глюквайн в дальнейшем не мог нарадоваться на него. Однажды прибор сломался – ну, перестал вдруг работать, стрелки по нулям и на дисплее ровная линия, как кардиограмма у трупа. Педантичный немец вызвал гарантийных умельцев, те два часа возились, разбирали-собирали, заменяли блоки – бесполезно! Удрученный Глюквайн улетел в командировку на Тайвань, на какую-то конференцию, и без всякой надежды попросил Костю в его отсутствие запустить спектрометр еще раз. Костя запустил, посмотрел на мертвую «кардиограмму» и от души врезал кулаком по главному электронному блоку. Внутри блока что-то тренькнуло, заискрило, и прибор заработал – словно ни в одном глазу. Когда Глюквайн позвонил с Тайваня и узнал, что все «Алес кля!», то есть Окей, его радости не было предела.
Хотя во Владивостоке Виктор Андреевич и Костя Казакевич были знакомы чисто номинально, как сотрудники одного отдела, здесь, во Франкфурте, между ними быстро установились по-настоящему дружеские отношения. Виктор Андреевич давал Косте советы как опытный физик, а тот приходил ему на помощь в компьютерных делах, легко осваивая новые программы, сетевые протоколы и прочие премудрости так называемых высоких технологий. Любопытный, как ребенок, Костя первым делом виртуально прошелся по локальной институтской сети, непринужденно вскрывая логины и пароли, и скачивая на свой компьютер интересные для него файлы, в чем был немедленно уличен далеко неглупым системным администратором и строжайше им предупрежден. После этого внутри института Костя шалить перестал, но во внешнем Интернете блуждал без ограничений, наслаждаясь непривычной скоростью и полной бесплатностью (для него!) получения информации из любой точки земного шара. Виктор Андреевич обращался к нему, когда хотел найти нужную научную статью, а русскоязычная молодежь, быстро проникшаяся пиететом к способностям нового коллеги, без стеснения заказывала Косте найти и скачать модный блокбастер, приключенческий бестселлер или хитовую музыку. Даже «гарный хлопец» захидник Тарас приходил к Косте обсудить достоинства очередной электронной игрушки – мобильника, фотоаппарата, музыкального плеера. Любовь к бесконечно совершенствуемым атрибутам прогресса у них с Костей была общей. На груди у Тараса красовался эмалевый значок – державный трезубец. Центральный его зуб был удлиненным и напоминал наконечник копья, а боковые были короткими и толстыми.
- Только не говорите, пожалуйста, на что он похож, - сразу сказал Тарас, заметив на лице Виктора Андреевича соответствующее движение. – Это все говорят. Вообще-то, я к русским хорошо отношусь: я москалей не люблю!
- Москалей все не любят, - заметил Виктор Андреевич. – Еще ваш тезка Тарас Шевченко говорил: «Черноглазые любитесь, тай не з москалями!»
Гарный хлопец удивленно посмотрел на русского профессора:
- Шевченка знаете?
- А то! Кстати, он писал: «Як умру, то поховайте на Украйне милой…» Не «в Украине», а «на Украйне»! Отчего ж это вы учите нас, русских, говорить «в Украине»?
- Это он по-украински писал. А по-русски надо писать «в Украине».
- И почему это вы, украинцы, учите нас, русских, как нам писать по-русски? Немцы, почему-то не учат. Они пишут «Дойчлянд», а мы пишем «Германия». А поляки пишут просто «Немцы». И все довольны!
Тарас насупился, а Костя, молча, с неловкой улыбкой слушавший эту нелепую дискуссию, заметил примирительно:
- Я вот думаю, что у нас больше общего, чем разного. В конце концов, и вы и мы от Киевской Руси произошли!
- Ну, уж нет! – возмущенно воскликнул Тарас. – С москалями у нас нет ничего общего! Они от татар произошли! У них даже главная улица – Арбат! От татарской арбы.
- Ну, да! – усмехнулся Виктор Андреевич. – А еще в Москве Китай-город есть!
На том они и разошлись мирно.
Минчанка Таня, тоненькая девочка с голубыми глазками-пуговками, приходила к Косте покупать через Интернет всякую всячину: то электрическую зубную щетку, то портативный утюжок с пароструйником, то микроволновку. При этом она, жившая с таким же юным соотечественником Сережей, смотрела на Костю – высокого, статного, с волевым подбородком - с таким восхищением, что Костя был вынужден однажды, как бы невзначай, упомянуть свою невесту Машу, которая ждет его во Владивостоке и вот-вот приедет к нему во Франкфурт.
Костя был не только любопытен, но и любознателен. Поэтому уже через неделю после своего появления в институте, он предложил Виктору Андреевичу съездить в Берлин, пройтись по музеям и посетить «Чек Пойнт Чарли». Виктор Андреевич, к стыду своему, и слыхивать не слыхивал про этот самый «Чек Пойнт», а Костя мигом все вызнал в Интернете и взахлеб рассказывал про не так давно рухнувшую Берлинскую стену и про американский контрольный пункт между Западным и Восточным Берлином. Про музеи он тоже много чего мог рассказать, в особенности про Пергамский и Египетский, где были выставлены алтарь Зевса из Малой Азии и оригинал бюста Нефертити, и много других редкостей. В прошлую свою поездку в Берлин, с Оксаной, Виктор Андреевич не был настроен ходить по музеям. Они просто гуляли по улицам, глазели на берлинцев и на телебашню, торчавшую посреди Александерпляц, сидели в ресторанчике, отмечая успешное завершение его испытательного срока. Теперь же, с Костей, сам Бог велел насыщаться информацией. Оксана тоже согласилась поехать. И вдобавок, для комплекта, подбила Таню с Сережей, юных белорусов: ведь двадцать марок лучше делить на пятерых, чем на троих.
Берлинская стена не просто рухнула: она была безжалостно расколота на миллионы кусочков, которые деловито продавали туристам десятки турок, цыган и русских. И невозможно было уже понять, имеют ли эти раскрашенные «а ля граффити» обломки бетона, снабженные сомнительными сертификатами, какое-то отношение к холодной войне или являются гораздо более поздними артефактами, сработанными в соседнем подвале. В музее «Чек Пойнт Чарли» были выставлены более достоверные экспонаты: черно-белые фотографии и тексты на русском, немецком и английском, рассказывающие об истории Берлинской стены и о людях, которые были убиты при попытке ее преодоления с восточной стороны – 125 человек! С западной стороны таких попыток не было. С западной стороны к ней свободно подходили и разрисовывали граффити. «Господи, в каком несимметричном мире мы жили! – с грустью подумал Виктор Андреевич. – Не рухнуть он просто не мог».
Пергамон потряс Костю своими масштабами, размерами своих экспонатов.
- Вот эти восемнадцатиметровые Врата привезены из Африки? – восклицал он пораженно. – Вот эта Дорога Процессий тоже?! И вот этот алтарь?!! Да на чем их можно было привезти?
- На танках, на чем же еще, – пожал плечами Виктор Андреевич. – Роммель и привез.
- Какой Роммель! Их еще в девятнадцатом веке привезли! Я читал в Интернете.
Коллеги смотрели на Костю с уважением – все-то он знал, все-то он читал. А Костя жадно впитывал информацию, мгновенно вычисляя в уме погонные метры, кубатуры и тонны античных лестниц, колонн и статуй.
Египетский музей большого впечатления на него не произвел – там не было крупных экспонатов. Нефертити привлекла внимание лишь тем, что у нее не оказалось одного глаза. На изображениях, виденных им в Интернете, царица Египта обычно демонстрировалась вполоборота или в профиль, так чтобы виден был лишь один глаз, в тех же случаях, когда ее изображали с двумя глазами, второй глаз ей, оказывается, бессовестно пририсовывали. Вот и верь Интернету! Возмущенный Костя отправился дальше, на поиски Клеопатры, а Виктор Андреевич и Оксана остались возле стеклянного куба, внутри которого, на высоком постаменте, загадочно улыбалась из трехтысячелетней дали любимая жена великого фараона Эхнатона. Постамент стоял в центре пустой комнаты и был ярко освещен, а сама комната тонула в полумраке; куб можно было обойти кругом и рассмотреть легендарную красавицу со всех сторон.
«Ну, и что с того, что нет одного глаза! – мысленно возразил Косте Виктор Андреевич. – У Венеры Милосской тоже нет рук! Привыкли, и даже не представляем ее с руками».
Он подошел ближе и увидел, что левый глаз царицы вовсе не был поврежден или выломан: так было задумано и так было сделано – по какой-то причине.
- Если хотите, я могу немного рассказать про Нефертити, - нарушила музейную тишину Оксана. – Но наверное вы и сами знаете, еще больше меня.
- Ничего я не знаю! – пожал плечами Виктор Андреевич. – Кроме того, что она была женой фараона. И что половина салонов красоты называют ее именем. Расскажите!
- Ее имя означает «Красавица пришла». Она правила семнадцать лет и родила шестерых дочерей. Но фараону был нужен наследник, и он взял другую жену, которая родила ему сына, и он назвал его Тутанхамон…
- Даже так? Плохо нас в школе учили истории – ничего не знаю. Или не помню. А что стало с Нефертити?
- Гробница ее до сих пор не найдена. Существует легенда, что когда пройдут тысячелетия и звезды снова встанут на прежние места, луч Сириуса пройдет сквозь отверстие в гробнице Нефертити и коснется лба ее мумии. Тогда жрецы, хранящие тайну, вложат хрустальный глаз в ее левую глазницу и мумия оживет. Именно поэтому на скульптуре царицы нет левого глаза.
- Красивая легенда! А вы откуда все это знаете?
- У меня папа историк. И как раз по Древнему Египту.
- Вот это совпадение! – усмехнулся Виктор Андреевич. – Так вы могли бы нам настоящую экскурсию устроить? Жаль, Костя убежал, и Таня с Сережей куда-то пропали!
- Таня с Сережей поехали в зоопарк, сказали, что музеев с них хватит, а я и для вас одного с удовольствием устрою экскурсию. – Оксана улыбнулась искренне и бесхитростно. Виктор Андреевич посмотрел на бюст прекрасной полубогини, чей лик манил и завораживал, и подумал: «Встретил бы такую живую – упал бы к ее ногам, всего бы себя отдал, растворился бы в ней. Страшная сила – женская красота! Ничего ведь о ней не знаю: может, она была злой, коварной и неверной, но как завораживает! И ведь зачем-то нужно это природе, чтоб мужики на стены лезли ради красавиц, чтоб убивали друг друга и делали прочие глупости. Неужели только продления рода человеческого для?»
Они пошли дальше, в глубину иных залов, к иным экспонатам, и Виктор Андреевич обнаружил, что Оксана действительно много знает об истории Египта. Но она не была похожа на Нефертити.
*
Через несколько дней Оксана пригласила Виктора Андреевича и Костю на свой день рождения.
Она жила почти в центре города, в немецком доме, можно сказать в немецкой семье. Здание было довольно большое, трехэтажное, и довольно старое. Половину третьего этажа занимал глава семьи и наследный владелец дома, девяностотрехлетний маэстро Нойман, известный во Франкфурте скрипач, дирижер и композитор. Еще лет двадцать назад он руководил городским симфоническим оркестром, а, уйдя на пенсию, организовал самодеятельный оркестр (тоже симфонический) и до сих пор играл в нем первую скрипку. Остальную часть дома занимала семья его дочери Ангелины, которая тоже была уже на пенсии, а до пенсии преподавала в музыкальной школе. Муж Ангелины Альфред Гольдберг, биолог, работал в пригороде Франкфурта, на какой-то водоохранной станции. Он был давним другом профессора Дитмара, а профессор Дитмар, как уже говорилось, обучаясь некогда в киевском университете, сдружился с родителями Оксаны. Именно он и порекомендовал Оксану на жительство в дом маэстро Ноймана, то есть в семью своих друзей. Ей отвели комнату на втором этаже, и платы не брали. Только за питание она должна была вносить свою, оговоренную долю. Такие уж они были люди, эти Альфред с Ангелиной. Они и до Оксаны принимали к себе на постой молодых людей, обычно студентов-иностранцев (конечно, по рекомендации), и никогда не брали с них денег. Им было приятно помочь людям и узнать от них что-то новое.
Кроме Виктора Андреевича и Кости Оксана пригласила своего земляка Андрея. Андрей предложил сделать коллективный подарок, а в качестве подарка купить Оксане косметический набор.
- Косметический набор у нее наверняка есть! – возразил Костя. – Давайте лучше подарим ей штатив для фотоаппарата. У нее хороший фотоаппарат, и она любит фотографировать, а без штатива приличных снимков не сделаешь. Я видел в Интернете неплохой складной!
«А что? – подумал Виктор Андреевич. – Оригинальный подарок! Штатива у нее уж точно нет. И никто, кроме нас, ей его не подарит». На том и порешили. Но от себя Виктор Андреевич купил еще пять алых роз: как же идти в гости к даме без цветов!
На его удивление компания собралась большая. Кроме Кости, Андрея и его скромной персоны, поздравить молодую украинку с днем ангела пожелали не только хозяева дома, но их дочь Кристина с мужем, приехавшие специально из соседнего города Котбуса, где они оба преподавали в техническом университете, а также профессор Дитмар со своей русской женой красавицей Наташей. Кроме того, за столом эпизодически появлялись и исчезали сыновья Гольдбергов, Зигфрид и Генрих. Зигфрид унаследовал от мамы и деда любовь к музыке и руководил популярным в городе джаз-бандом, а в свободное от концертирования время работал пастухом: выгуливал за городом отару овец, в числе которых были и полтора десятка, принадлежавших семье. Из овечьей шерсти и шкур Ангелина вязала и мастерила сувениры для туристов и обучала этому рукоделию детишек в местном киндергартене. Младший сын, Генрих, еще учился в школе и играл на флейте.
Стола как такового не было. Погода в ноябрьском Франкфурте стояла теплая, в небольшом дворике, примыкавшем к дому, был разведен огонь, для которого имелся специальный очаг, со вкусом сложенный из диких окатанных камней, доставленных с берега Одера, и на этом огне были запечены огромные куски лосиного мяса.
- Еще вчера этот лось бегал по лесу! – с гордостью поведал Альфред. – Его подстрелил мой коллега. – Он не добавил, что коллега имел специальную охотничью лицензию на отстрел лося, для немцев это было и так очевидно.
Кроме лицензионной лосятины гостям предлагались зажаренные на этом же огне колбаски, гора овощного салата, ящик вина и два ящика пива. Оксана, как именинница, добавила к немецким угощениям собственноручно приготовленный киевский торт, который, на вкус Виктора Андреевича, практически не отличался от настоящего.
Поздравить Оксану вышел даже маэстро Нойман, самостоятельно спустившийся для этого с третьего этажа. Было очевидно, что ее здесь любят, что она в этом доме не просто постоялица. Немцы вскладчину подарили ей велосипед, о котором она, оказывается, давно мечтала. На франкфуртских тротуарах велосипедистов было больше, чем пешеходов, а за городом для них имелись специальные дороги: например, к пляжным озерам.
- Что она будет с ним делать, когда поедет назад в Украину? – спросил вполголоса у Виктора Андреевича расчетливый юноша Андрей. – Неужели повезет с собой? Ей же придется дополнительно платить за багаж!
- Наверное, повезет, - раздумчиво ответил Виктор Андреевич. – Посмотрите, как она счастлива! – И ему стало стыдно за их складной штатив, который очень уж скромно смотрелся на фоне двухколесного чуда немецкой техники.
- Прекрасная машина! – деловито оценил подарок Костя, быстро оглядев его и покрутив все, что можно было покрутить. - Жаль, что в институт на велосипеде не проедешь. У нашего тротуара там разрыв – километра полтора.
- Разрыв скоро устранят, - заметил Дитмар на идеальном русском языке. – Мы собрали подписи, и муниципалитет должен достроить тротуар.
«Когда это еще будет! – с внутренней иронией подумал Виктор Андреевич. – Пока примут решение, пока внесут в смету… В лучшем случае, через полгода».
Лосятина была превосходна – с красным мозельским, колбаски тоже ничего – со светлым пивом, но гвоздем немецкой кулинарной программы оказались бутерброды с сырым свиным фаршем.
- А ну-ка рискните! – сказала Наташа, с веселой искоркой в глазах глядя на Виктора Андреевича. – Здесь это национальный деликатес. А что немцу в радость, то русскому смерть!
Виктору Андреевичу доводилось есть сырую рыбу, и вкус крови он знал (какой мальчишка не вылизывал свежей царапины!), но есть сырой фарш! Да еще считать это за деликатес! Не зря их так долго именовали в Европе варварами, этих германцев. Он собрал все свое мужество и, преодолевая отвращение, откусил от бутерброда небольшой кусок, медленно разжевал и проглотил. Его едва не стошнило.
- Ничего! – сказал он невозмутимо. – Есть можно. Но в Китае я как-то ел и более экзотическое блюдо: бой дракона с тигром. Готовится из мяса змеи и кошки!
Наташа и ее муж заулыбались. Дитмар тут же перевел фразу русского профессора остальным немцам, и те засмеялись одобрительно. С юмором этот русский, и фарш скушал, лицом в грязь не ударил.
Девяностотрехлетний глава семьи, извинившись перед гостями, удалился к себе на третий этаж, а его дочь фрау Ангелина принесла скрипку и исполнила одну из пьес своего папы, а затем, дуэтом с флейтистом-сыном, - что-то из Моцарта. Гости слушали с искренним удовольствием, хлопали от души. А потом Оксана попросила Виктора Андреевича тоже что-нибудь спеть. У него была с собой гитара: взял по настоянию той же Оксаны. Долго отговаривался, неловко ему было идти с тремя аккордами в дом профессиональных музыкантов. Но она уговорила. Сказала, что уже сказала своим немецким друзьям, что ее русский коллега сочиняет песни, и они очень хотят его послушать.
- Спойте что-нибудь свое! – попросила девушка. – Они немного понимают по-русски.
«Ну, ладно! – обреченно подумал Виктор Андреевич. – Чего не сделаешь для прекрасной именинницы!» И он спел недавно сочиненную им «Франкфуртскую лирическую», рефреном в которой звучали слова: «Шелковисты локоны у Дорис, но славянки все-таки прелестней!» Стихи в ней он считал весьма неуклюжими, а музыка была, разумеется, заимствованной – из какой-то еще довоенной песни, слышанной им в детстве с грампластинки. Но он сорвал бурные аплодисменты, по поводу которых, впрочем, иллюзий не питал: ясно было, что здесь собрались воспитанные люди. Его попросили спеть еще, и он спел. А потом – к его облегчению – перешли к торту.
После торта Ангелина предложила гостям посмотреть ее овечьи поделки, и молодежь ушла с ней в дом, а Виктор Андреевич остался в компании Дитмара и Наташи.
- Еще по пиву? – предложил Дитмар.
- Почему бы и нет? – согласился Виктор Андреевич. «Берлинер Пильзенер» действительно было приятным и хорошо шло под разговор. А разговор не замедлил.
- Оксана о вас очень хорошо отзывается, - сказал немец, потягивая пиво из высокого стеклянного стакана. - Наши профессора Остборн и Глюквайн тоже о вас высокого мнения. Говорят, что без вас их проект пришлось бы сворачивать. Не хотели бы вы остаться в институте и после окончания вашего контракта?
- Об этом я как-то не думал, - ответил Виктор Андреевич, а сам вспомнил, что про Дитмара говорили, что он в институте на особом положении: именно он обеспечивает приток талантливых кадров из бывшего СССР. С его мнением и Шах Аббас считается. – До конца контракта еще дожить надо. Да и зарплата, честно говоря, не фантастическая. А чужбина – она все-таки чужбина. Вот вам, Наташа, каково в Германии? Чем вы здесь занимаетесь?
Наташа засмеялась. На взгляд Виктора Андреевича она была очень красивой женщиной, с густыми темными волосами, тонкими бровями, живыми карими глазами и хорошо очерченной линией губ, а фигурой могла сойти за двадцатилетнюю спортсменку-теннисистку.
- Я жена вот этого замечательного немца. У нас двое замечательных детей, и мне этого достаточно.
- Дети говорят по-русски?
- Разумеется! Хотя до сих пор ни разу не были в России. Но мечтают.
- Не были в России? Но почему же?
Она замялась, переглянулась с мужем.
- По разным причинам, - ответил за нее Дитмар. – Наверное, потому что я хотел, чтобы они с детства осознавали, что у них одна родина – Германия. Теперь, когда они стали взрослыми – пожалуйста!
- У меня тоже одна родина, - сказал с улыбкой Виктор Андреевич и налил себе еще пива.
- Я не предлагаю вам сменить родину, - также с улыбкой заметил немец. – Я предлагаю продлить контракт, года на два. А зарабатывать вы будете больше. Вы сможете работать по двум и по трем проектам, мы все так работаем.
- И Ярек Ольский так работает? - Виктор Андреевич посмотрел на Дитмара с интересом.
- И Ярек. Кроме участия в проекте с празеодимом у него еще есть свой собственный, персональный, по кремнию. Ну, так как? Я должен заранее подготовить Аббаса.
- Надо подумать. Года на два можно было бы и остаться. Но до конца проекта еще далеко. Дожить надо.
- Доживем, - заверил его Дитмар, ловец душ человеческих. Возникла умиротворенная пауза. Аккуратно напиленные и наколотые чурочки неспешно полыхали в пряничном очаге, из глубины дома доносились звуки рояля – наверное, это играла для гостей Ангелина. «Вот так бы и жить! – подумалось вдруг Виктору Андреевичу. – И чего этим немцам в сорок первом не хватало? И климат у них прекрасный, и земля плодородная, и народ работящий!.. Сейчас ведь самая богатая страна в Европе. Чего они на нас поперли?»
И тут жена Дитмара, красавица Наташа, спросила Виктора Андреевича:
- Виктор, а какие у вас планы на завтра?
Завтра было воскресенье, и никаких особых планов у Виктора Андреевича на этот день не было. Разве что поработать немного, как обычно.
- А что? – ответил он вопросом на вопрос. – Есть предложения?
- По воскресеньям мы с Вольфом (таково было имя ее мужа) катаемся на роликах. Но завтра он будет занят… - Дитмар кивнул в знак подтверждения ее слов. – Не хотели бы вы составить мне компанию? Тут за городом, вдоль Одера, есть дорога… Раньше, во времена ГДР, по ней ездили пограничные машины, а теперь там никто не ездит, но асфальт прекрасный! Десять километров туда, десять обратно.
«Меня зовут в свой круг! – понял Виктор Андреевич. – Я им нужен». Будучи приглашен во Франкфурт Яреком, он по-первости надеялся, что подружится с поляком, с которым его объединяли и общая работа и общий язык, но дружба, увы, не сложилась. «Я нужен Дитмару, это факт, но нужен ли он мне? Я этого еще не знаю. Да и на роликах никогда не стоял. Опозорюсь!»
- Боюсь, что я не в форме, - улыбнулся Виктор Андреевич. – Двадцать километров – это круто! Теперь я понимаю, откуда у вас такая идеальная фигура.
Наташа улыбнулась, принимая комплимент, и Вольф тоже улыбнулся, дружелюбно. Тут из дома вышел Андрей и, еще издали уловив, о чем идет разговор, предложил свою кандидатуру в забег по пограничному асфальту.
«Ничего, - подумал Виктор Андреевич, допивая прохладное пиво. – Если я действительно нужен, повод для сближения всегда найдется».
*
Жизнь бежала дальше. Виктор Андреевич работал в поте лица, и результаты его работы превращались в статьи – одну, вторую, третью, - в соавторстве с Яреком, Глюквайном и Костей, а между делом его и на конференцию послали, в Мюнхен, откуда он даже выскочил на денек в Баварские Альпы, где поднялся на высшую точку Германии – Цугщпитце, в туристском вагончике, по зубчатой железной дороге. Немецкое Рождество замаячило впереди. В немецких окнах, неукрытых шторами, начали зажигаться свечи, а сами немецкие дома – украшаться цветными лампочками и фигурами Санта-Клаусов, карабкающихся на балконы с мешками подарков. В чайной комнате все чаще слышались разговоры о том, кто куда планирует поехать на Новый Год.
Русскоязычная молодежь, в основном, собиралась отбыть в родные пенаты, дабы привычно посидеть под елкой в кругу родных и близких. К Косте должна была приехать его невеста Маша. Старшая дочь Виктора Андреевича Инна приглашала его к себе в гости, во Франконию. Вообще-то, она жила в Москве, но ее муж Данила, химик по образованию, стажировался в Германии, осваивал технологию покраски автомобилей, и они год как обитали в Вюрцбурге, на берегу речки Майны. А у него уже родилась смелая идея – встретить Новый Год в Париже. Разве не живет в душе каждого русского сумасшедшая мысль: «Увидеть Париж и умереть!» Умирать он пока не собирался, но когда еще Париж будет так близок от него, как сейчас? Может быть, уже никогда. Он поделился этой идеей с дочерью, и та с превеликой радостью согласилась. До французской границы им с Данилой было рукой подать, а в Париже у нее имелся хороший знакомый, с которым она три года назад училась в одном колледже, в Штатах. Виктор Андреевич начал сколачивать компанию.
- Встретить миллениум в Париже? Это супер! – сказал Костя. Он тоже был русским человеком. – Конечно, мы с Машей поедем.
Что касается миллениума в Париже, то это как раз было под вопросом. Когда приближался предыдущий, двухтысячный год, в мировом сообществе не нашлось, как говорится, консенсуса. Кто-то утверждал, что это и есть начало нового тысячелетия, другие же уверяли, что миллениум наступит только через год. Пылкие французы как раз решили не откладывать событие и отпраздновали его с большим шумом год назад. Остальная Европа, более осторожная и сдержанная, вняла доводам звездочетов и иных ученых мудрецов, и готовилась к торжеству только сейчас, в канун две тысячи первого.
Во время очередного чаепития Виктор Андреевич подошел к японцу Йошиде и спросил, бывал ли тот в Париже.
- Нет, не бывал, - ответил тот.
- Не хотите ли съездить, встретить там Новый Год? Мы компанию собираем.
- Я бы поехал, - замявшись ответил Йошида. – Но мне нельзя.
- Почему? – удивился Виктор Андреевич. – Насколько я знаю, вам даже визу получать не нужно.
- Да, но на границе поставят штамп в паспорт. А когда я вернусь в свой университет, и там увидят, что я ездил во Францию, у меня будут большие неприятности.
- Почему? – Удивление русского профессора еще более выросло. – У вас, как у нас всех, будут каникулы. Почему вы, в свои каникулы, не можете за свои деньги съездить во Францию?
- Не могу, - повторил японец, обнажая в смущенной улыбке кривые желтые зубы. – Я в командировке. У меня нет задания ехать во Францию. Я должен находиться только в Германии.
- Но это же в нерабочее время! На свои личные деньги! – Удивлению Виктора Андреевича уже не было границ.
- Не могу! – Йошида смотрел на него умоляюще: «Да, перестаньте меня мучить! Так уж мы живем!» Но русский отказывался его понимать и продолжал:
- И вы говорите, что у вас демократия! Да это тоталитаризм чистейшей воды, а не демократия! Шагу ступить боитесь, не оглянувшись на начальника. Как у нас было при советской власти.
И гордый тем, что теперь он свободный индивидуум и может поехать, куда захочет, были бы деньги, он отстал от японца. (Забегая вперед, заметим, что Йошида, раззадоренный русским профессором, устроил таки себе новогодние каникулы – но не в Париже, а в Праге: на чешской границе не ставили штампы в паспорте.)
Кстати, о деньгах. Когда Виктор Андреевич стал обсуждать идею поездки в Париж с профессором Глюквайном, полагая, что тот наверняка бывал во французской столице и может поделиться опытом и впечатлениями, тот уважительно поцокал языком и сказал:
- Я был там однажды, на конференции. Но за свой счет – это очень дорого!
- А я съезжу! – с ноткой превосходства заявил Виктор Андреевич. – Один раз живем!
Ольские бывали во Франции несколько раз, летом, во время летних каникул Войтека. Но поскольку каждый раз ездили с собакой, в Париж не заезжали, проводили отпуск на побережье.
Оксана от поездки в Париж отказалась.
- Костя едет с невестой, - сказала она с лучистой и грустной улыбкой. – А мы с вами как? Тем более там будет ваша дочь.
И Виктор Андреевич вынужден был с ней согласиться, однако и огорчился. С Оксаной ему было одинаково хорошо и молчать, и разговаривать, и приятны были случайные прикосновения во время прогулок. Во время недавней командировки в Баварию он не раз ловил себя на мысли, что будь с ним рядом Оксана, поездка была бы много интереснее. Справедливости ради надо сказать, что Виктор Андреевич и супруге своей предлагал приехать к нему в Германию и вместе съездить в Париж (совесть его потихоньку глодала, хотелось выглядеть добропорядочным мужем хотя бы перед самим собой), но Ольга его предложение отмела категорически, посчитала неразумным тратить деньги, в кои-то веки перепавшие семье, на нематериальную блажь.
- И что же вы будете делать в Новый Год? – спросил он прелестную славянку. – Поедете в Киев?
- Нет! – ответила она, встряхнув короткой, но густой прической. – Поеду в Швейцарию! Там живет моя школьная подруга.
- Это здорово! – искренне обрадовался Виктор Андреевич. – Там горы, Альпы! Если бы не было Парижа, я бы обязательно поехал бы в Швейцарию. – В молодости Виктор Андреевич занимался альпинизмом, и любовь к горам осталась в нем на оставшуюся жизнь.
- Подруга живет в Женеве, - пояснила Оксана. – Муж ее работает в аппарате ООН. Я думаю, мне будет там интересно. Тем более, что из Германии туда свободно можно ехать, даже документы не проверяют.
«А жениха-то у нее в Киеве и нет! – грустно подумал Виктор Андреевич. – Сочинила, чтобы не жалел никто. А зачем тебя жалеть, девочка? Тебя любить надо. Ты ведь такая славная, добрая и умная. И, в общем-то, очень симпатичная. И отчего это тебя до сих пор никто не увидел, не заметил, коханой не назвал?..» Защемило тут у него где-то под сердцем, заныло, и он закончил этот разговор. Но слова Оксаны о том, что в Швейцарию из Германии можно ехать свободно, запали в душу, посеяли смутную тревогу. А как насчет Франции?.. Разумеется, он знал, что такое Шенген, и о том, что шенгенская виза, данная для въезда в Германию, позволяет въехать и во Францию, но у него-то виза была не шенгенская! У него, как и у Кости, была национальная германская виза, с правом жить во Франкфурте-на-Одере и работать в Институте микроэлектроники. С этой визой можно выезжать из Германии и снова туда возвращаться, но дает ли она право на въезд во Францию? Ведь, если нет, то за шенгенской визой придется ехать в Россию, в Москву, а это такая морока! Не говоря уж о дополнительной трате времени и денег.
Виктор Андреевич поделился своими тревогами с Костей, и они решили сходить в туристическое бюро, вывеску которого оба видели в городе, и все выяснить, а заодно присмотреть себе подходящий тур. В России туристические агентства представляют собой шикарные офисы с множеством столов, компьютеров и элегантных красавиц; германское же турбюро оказалось крошечной комнаткой, в которой сидела одна единственная, средних лет фрау, с жиденькой короткой прической цвета выгоревшей на солнце соломы. Компьютер, правда, у нее был. Разговаривал с ней Виктор Андреевич (по-немецки), поскольку Костя как-то сразу разочаровался в своих способностях на поприще лингвистики и туземный язык игнорировал. Первым делом Виктор Андреевич поинтересовался, есть ли в бюро новогодние туры в Париж.
- Йа, йа! – радостно ответила фрау и протянула ему несколько глянцевых буклетов. Виктор Андреевич передал буклеты Косте (Посмотри пока!) и показал немке свой паспорт, развернутый на странице с германской визой:
- Скажите, можно ли с такой визой ехать во Францию?
Фрау взяла паспорт, поправила на переносице очки, и внимательно, минуты две изучала штамп в русском паспорте.
- Один момент! – сказала она, наконец, и, сняв телефонную трубку, набрала номер. Ей кто-то ответил, и она несколько минут оживленно разговаривала с невидимым собеседником, то и дело поглядывая в паспорт. Затем она сказала в трубку: «Алес кля! Данкешён!» и, закончив раговор, подняла на Виктора Андреевича приветливые глаза:
- Натюрлих! Конечно! Без проблем!
- И можно оплатить по карточке?
- Натюрлих!
- Тогда мы посмотрим сейчас буклеты и выберем, что нам подходит.
- Йа, йа!
Мужчины уселись на диванчик и стали разбираться с описанием туров. Им понравился один, автобусный, с выездом 28 декабря и возвращением 4 января. Туда и обратно маршрут проходил кратчайшим путем, через Кёльн и Бельгию
- А через Бельгию нас пропустят? – усомнился Виктор Андреевич.
- Если пустят во Францию, то пропустят и через Бельгию. Это ведь транзит! – резонно ответствовал Костя.
- Сколько времени автобус идет до Парижа? – обратился Виктор Андреевич к сотруднице турбюро.
- Одиннадцать часов, - ответила она. – Выезд в шесть утра от ратуши.
«Значит, двадцать восьмого же, в девятнадцать вечера мы будем в Париже, - быстро сосчитал профессор. – Два дня на экскурсии, тридцать первого – первого Новый Год, второго-третьего еще куда-нибудь сходим, утром четвертого – аревуар, мон шер Пари!»
- А нельзя ли получить подробную программу тура? – спросил он фрау. – В каких отелях будем ночевать, какие будут экскурсии…
- Программа будет выдана в автобусе!
- Ну, что? – спросил он Костю. – Берем?
Костя пожал плечами:
- А у нас есть выбор? Турбюро у них здесь только одно. Можно, конечно, съездить в Берлин. Но там и выезд будет из Берлина, а все остальное, наверняка, то же самое.
- Ладно, - махнул рукой Виктор Андреевич. – Понадеемся на немецкий орднунг. – И достал из бумажника банковскую карточку. Костя последовал его примеру.
*
Рождество совсем приблизилось. На центральной городской площади, перед зданием ратуши, установили елку и построили длинный ряд фанерных киосков, где продавали игрушки, рождественские сувениры, открытки с ангелами и Санта-Клаусом, а также подогретое красное вино. Вино называлось «глюквайн» - вино счастья. Виктор Андреевич выпил его на морозце и улыбнулся иронически. Вот, оказывается, что означает фамилия Костиного шефа! Хорошая фамилия. Этакий немецкий Счастливцев.
В институте тоже установили елку, в холле, на полпути от проходной к столовой. Виктор Андреевич как раз шел в библиотеку, когда две институтские дивы, вахтерша Бригитта и начальница отдела кадров Фрея, увешивали зеленое дерево большими красными шарами.
- А почему все шары одинаковые? – поинтересовался русский профессор.
Рыжекудрая Фрея посмотрела на него удивленно:
- Но ведь это красиво!
И крыть ему было нечем. Им это красиво! А почему бы и нет? Мы привыкли к другому, у нас другая культура (или отсутствие таковой), для нас хорошо то, отчего немцу смерть, но надо ли кичиться своим и смеяться над чужим? Мы просто разные.
Желающие участвовать в праздничной вечеринке записывались заранее – у той же Фреи – и сдавали деньги. В холле разместили столы, зажгли на них низенькие, плоские свечи, поставили по бутылке шампанского (французского, между прочим!) и корзинки с фруктами и пирожными. Когда все собрались, один из немцев, замдиректора, встал с черной книжечкой в руке и начал читать из Священного Писания. Остальные слушали его с серьезными минами. Остборна, Глюквайна и Ярека Виктор Андреевич среди участников не видел. Из хорошо знакомых ему на вечеринке присутствовали только Дитмар и Ганс.
У русскоязычной молодежи лица скисли. Во-первых, никто ничего не понимал, разве что Андрей. Во-вторых, чтение затянулась и конца ему видно не было. В-третьих, перспектива довольствоваться одним только шампанским славянам не улыбалась. Украинец Тарас, белорус Сережа и гусь-хрустальный Антон тихонечко поднялись и исчезли в коридорных глубинах. Там, в шкафчике у гарного хлопца, имелась польская водка, купленная в соседнем Слубице и «ридне сало», доставленное с оказией с батькивщины.
Немцы, конечно, заметили русскую рокировку (всех славян они по-прежнему именовали русскими), и на следующий день Дитмар сделал выговор юному Андрею, которого негласно держал за «смотрящего» по русской диаспоре. Но в данный момент никто не выказал неудовольствия, чтение Библии продолжилось и благополучно завершилось поздравлением всех собравшихся с Рождеством Христовым, после чего немецкая часть компании принялась петь рождественские песни под аккомпанемент маленького оркестра. Оркестр состоял из гитары, саксофона и электронной пианолы. Все музыканты были сотрудниками института, и к немалому удивлению Виктора Андреевича, на саксофоне играл его добрый приятель Ганс. Собственно говоря, реальное Рождество должно было наступить только через три дня, и праздновать его немцы, как всегда, собирались дома, в семейном кругу. Но мы ведь тоже встречаем Новый Год как минимум дважды: на вечеринке с сослуживцами и дома, с родными и друзьями. Что до Рождества, то оно у нас, советских атеистов-безбожников, и за праздник-то никогда не считалось. Тем более, протестантско-католическое – то, которое во всем мире отмечается в ночь на двадцать пятое декабря. Тем не менее, мало помалу, за столами становилось все оживленнее.
Виктор Андреевич сидел за одним столиком с Оксаной, Костей и Андреем. Они негромко разговаривали о том, о сем, грызли яблоки и орехи; наконец Андрей, следивший за немцами, сказал, что уже можно открывать шампанское, что Костя с блеском и проделал, выстрелив в высокий потолок. Тем временем и «партизаны» вернулись, уселись за соседний столик, раскрасневшиеся, со смущенными, но и дерзкими улыбками. С собой они принесли две бутылки водки и сверток с салом.
- Ну что ж, с наступающим! – поднял бокал Виктор Андреевич, имея в виду наступающий год. Чего уж примазываться к чужому Рождеству!
- Давайте лучше за уходящий выпьем! – возразила Оксана. – Хороший был год, есть, что вспомнить.
- Правильно! – поддержал ее Костя. – Сразу за наступающий пить нельзя. Сначала за уходящий.
Бокалы звякнули. Французское шампанское оказалось ничуть не лучше советского. Правда, и не хуже.
- А вы знаете, что сразу после новогодних каникул в институте начнется аттестация? – обращаясь сразу ко всем, но больше к Виктору Андреевичу, спросил Андрей, как всегда лучше других осведомленный о внутриинститутских делах.
Виктор Андреевич и Костя переглянулись: новость действительно была для них новостью. Оксана, которая, как и Андрей, работала в институте второй год, только кивнула легонько в знак понимания.
- И что это за аттестация? – поинтересовался Виктор Андреевич.
- Все сотрудники должны выступить с отчетами на научно-техническом совете. Потом их отчеты оценивает специальная комиссия, и эта оценка влияет на зарплату на весь год. – Андрей прямо сиял от непонятной радости. Наверное, его забавлял недоуменный и недоверчивый вид русского профессора и его молодого коллеги. – Самое смешное, что отчитываться должны именно все сотрудники – включая отдел кадров и снабженцев. Им разрешается делать отчет на немецком, а научные сотрудники и инженеры должны выступать на английском. В прошлом году эта процедура заняла две недели.
- Немчура! Что с них взять? – понизив голос и оглянувшись на отдаленные столы, где продолжалось стройное пение, сказал Костя. – Немецкий орднунг!
- И вовсе не немецкий! – возразил Андрей. – Это Аббас придумал. Немцы сами уже тихо воют. Не было у них никогда таких отчетов.
- Ну и Бог с ним! – махнул рукой Виктор Андреевич. – Отчитаемся, где наша не пропадала! Давайте лучше тоже споем! А то как-то перед немцами неудобно. Они поют, а мы сидим, как на похоронах. Оксаночка, заспивайте что-нибудь на украинской мове, а мы с Андреем подхватим.
- Я не умею петь! – смутилась девушка. – Пусть уж Андрей!
- А что? И спою! – заулыбался тот. И на секунду задумавшись, сказал: - Вот эту все знают. – И громко запел:
- Ты казала, в понидилок
Пийдем разом по барвинок.
Я прийшов – тэбэ нэма,
Пидманула, пидвела!...
Но тут от соседнего стола поднялся Тарас.
- Шо вы поете! Шо за прилизанные слова! Настоящие слова у этой песни совсем другие. – И взмахнув, как дирижерской палочкой, складным ножом, которым только что резал сало, он с чувством выдал:
Ты казала, у вивторок
Дашь мэни аж разив сорок.
Я прийшов – тэбэ нема,
Пидманула, пидвела!...
Немцы начали одобрительно оглядываться, радуясь, что русские тоже включаются в их веселье. Дитмар подошел и предложил выйти к оркестру и спеть что-нибудь в микрофон, для всех. Белорусочка Таня, разрумянившаяся от шампанского, недолго думая, вызвалась спеть «Катюшу». Все притихли, настроились подпевать. Таня вышла, еще больше покраснев от волнения, оркестр заиграл, песня полилась. Но на третьем куплете девушка вдруг запнулась, заморгала смущенно глазами… И не смогла вспомнить слов. Немцы начали ей помогать, подсказывать, она еще больше запуталась и, чуть не плача, убежала к своему столу.
В праздничной компании возникла некоторая неловкость, сгладить которую добровольно взялся Антон из Хрустального Гуся. Нестройным шагом он приблизился к микрофону и объявил: «Подмосковные вечера!» Немцы дружно захлопали. Эта песня им тоже была хорошо знакома. Оркестр взял мелодию.
Голос у Антона оказался красивым, глубоким, что-то вроде баритона. Но со словами и у него вышла накладка, уже в средине второго куплета. Ему начали подсказывать, но он развел руками с нелепой и нетрезвой улыбкой и вернулся на свое место. Неловкость перерастала в конфуз. Немцы вполголоса переговаривались. Странные эти русские! Даже своих песен не знают. Мы знаем, а они не знают!
Оксана посмотрела на Виктора Андреевича с умоляющей улыбкой:
- Пойдите вы! Вы-то песни знаете! Свою спойте!
- Я гитару не взял, - начал отнекиваться тот. – Не настроился. Тоже опозорюсь.
- Тараса! – раздалось с соседнего стола. – Пусть Тарас споет!
- Только не Тарас! – вскочил со своего места Андрей. – Тут Рождество, а не Хэллуин!
Костя посмотрел на Виктора Андреевича серьезным взглядом политрука:
- Виктор Андреевич! Родина на вас смотрит! Не отступим перед немчурой!
Виктор Андреевич пожал плечами и посмотрел на Оксану.
- Только ради вас, Оксаночка! Но пассаран!
Он прошел к оркестру, улыбнулся Гансу и, обратившись к приготовившимся его слушать разноязычным коллегам, сказал по-английски:
- У меня есть три дочери – Инна, Надежда и Юлия. Я спою песню о них. – Повернувшись к Гансу, он напел нехитрую мелодию – ла-ла-ла! – оркестр заиграл, и Виктор Андреевич произнес речитативом в микрофон:
- Трех дочерей послала мне судьба,
Прекрасных, как заря в разгар июля…
Его слушали, затаив дыхание, а когда он закончил, громко и долго хлопали. Когда он, неожиданно уставший и подавленный, возвращался к своему столу, его поймал за локоть Дитмар и пожал руку:
- Чудесная песня! Берет за душу.
- Спасибо! – ответил Виктор Андреевич, ни на кого не глядя. – Стараюсь.
Он чувствовал себя так, словно был голый. «Чего я перед ними выставился? Что им до моих дочерей? Надо было спеть «Ой, мороз, мороз!», а я выпендрился. Стыдуха!» И стало ему вдруг муторно, тоскливо, захотелось увидеть своих прекрасных и умных дочерей, которыми гордился, и которые были так далеко сейчас от него. К жене у него никаких таких чувств не было, а к дочерям были. «Хорошо хоть с Инночкой скоро увижусь! – подумал он, и сразу тепло разлилось по его душе. – Еще неделя – и встретимся в Париже!» Он уже позвонил дочери в Вюрцбург, и они договорились, что двадцать девятого декабря, на другой день по приезде в Париж, он будет ждать ее (а она его) у входа в Нотр Дам де Пари в районе четырех часов пополудни. Но сейчас, рассказав в песне о своих дочерях совершенно посторонним для него людям, он чувствовал себя погано и стыдно. Никого не хотелось видеть, ни с кем говорить. Даже Костя и Оксана казались ему сейчас чужими.
Молодая украинка заметила происшедшую в нем перемену и посмотрела встревожено.
- Оксана! Вы как домой доберетесь? – спросил он ее.
- Дитмар вызовет такси и отвезет меня.
- Ну, тогда я прощаюсь. Пойду погуляю по свежему воздуху, а потом – домой.
- Я погуляю с вами.
Виктор Андреевич покачал головой и посмотрел на Костю.
- Костя здесь за вами поухаживает, а я хочу побыть один. Вы уж извините! И передайте мои извинения Дитмару.
Он сходил в кабинет за курткой и шапочкой и вышел на улицу. Было сравнительно тепло, около нуля и слабый ветер, звезды сияли в декабрьском небосводе, со стороны автобана доносился ровный гул скоростного трафика. К дому, где он жил, можно было пройти коротким путем, по тротуару, который шел вдоль трамвайных рельс, но был и другой путь, кружной, через поля и сады, запорошенные неверным снежком. Там тоже имелась культурная тротуарная дорожка, вымощенная толстой плиткой и освещенная электрическими фонарями. По этой дорожке и пошел Виктор Андреевич, до горла затянув молнию куртки и засунув руки глубоко в карманы. В поле ветер усилился, и мелкие крупинки снега, поднимаемого с земли, били в лицо, но Виктору Андреевичу это было даже приятно. Он слизывал снежинки с губ и громко пел. Пел все подряд, что приходило ему в голову, а приходили ему в голову почему-то песни довольно специфические: «Варяг», «Три танкиста», «Последний бой» и так далее. Огни института скрылись за темными холмами, звезды светили все ярче, от сердца понемногу отходило. «Ничего! – говорил себе Виктор Андреевич. – Выдержим. Мы, русские, и не такое выдерживали. А пока все идет хорошо, не так ли?»
*
Маша, Костина невеста, прибыла двадцать шестого декабря. Двадцать седьмого декабря счастливый и гордый Костя привел ее в институт, чтобы на чайном брейке продемонстрировать тем коллегам, которые еще не разъехались и не разлетелись на каникулы. Оксана как раз уехала, сразу после вечеринки, укатила в Швейцарию, взяв с собой фотоаппарат с подаренным ей штативом и пообещав привезти чемодан фотоснимков.
Двадцать восьмого декабря, ровно в шесть утра, наши герои сели в автобус на ратушной площади, и их путешествие началось. Вместе с ними в автобус загрузились еще четыре человека, все немцы. Водитель объяснил (и Виктор Андреевич с горем пополам его понял), что он довезет их до Берлина, где им предстоит пересесть в другой автобус, собирающий всех людей, купивших тур в Париж. Ну, что ж, это звучало логично. Хотя фрау в турбюро ничего о берлинской пересадке не говорила.
Переезд до Берлина занял час, пересадка еще час. Новый автобус был побольше размером и выглядел более комфортабельным. Кроме передней двери он имел вторую, в середине салона, а также крохотную кухоньку для разогрева кофе и сэндвичей, и самое главное – биотуалет. Когда все туристы собрались, автобус тронулся. Уже рассвело. Водителей было двое, они должны были сменять друг друга в пути, экскурсовода же в автобусе не оказалось. Несколько встревоженный последним обстоятельством, Виктор Андреевич через некоторое время попытался выяснить у свободного от штурвала водителя, какова же все-таки программа тура, но тот невозмутимо ответил, что программа будет сообщена позже. Остальные путешественники, включая опьяненных долгожданной встречей Костю и Машу, никакого беспокойства не проявляли. Их везли в Париж, и этого им было достаточно.
И полетели мимо немецкие поля и немецкие пряничные деревушки, длиннокрылые ветряки на пологих холмах и острые шпили церквей, аккуратно постриженные лесочки и тонконогие косули, пасущиеся прямо у дороги. Кто-то из пассажиров через часок захотел в туалет и обнаружил, что тот заперт. Водитель пояснил, что емкость биотуалета ограничена, и он просит пользоваться им только в самом-самом крайнем случае, а остальную нужду справлять на остановках, ближайшая из которых состоится через полчаса. По-видимому, «самого-самого крайнего случая» не было, пассажир вернулся на свое место без возражений, а Виктор Андреевич подумал, что немецкий орднунг не так уж сильно отличается от русского. В этот же день он убедился в том, насколько он был прав!
Автобус бежал ни шатко, ни валко, останавливаясь через каждые полтора-два часа, минут на пятнадцать-двадцать. На стоянках можно было выпить кофе или еще что-нибудь, купить сэндвич или хот-дог, посетить платный, благоухающий туалет. Была устроена и обеденная остановка с посещением придорожного немецкого фаст-фуда. Виктор Андреевич смотрел на часы, прикидывал расстояние, остающееся до Парижа и на душе у него делалось все тревожнее, ему становилось все яснее, что сегодня они до столицы Франции не доберутся. Тревога его объяснялась просто: он договорился с дочерью, что завтра, в четыре часа дня, он встретится с ней возле Собора Парижской Богоматери. Но если эти немцы и дальше будут ехать с такой скоростью, то будет здорово, если автобус прибудет в Париж хотя бы завтра к вечеру. Вот вам и одиннадцать часов, обещанные соломенноволосой фрау из франкфуртского турбюро!
Виктор Андреевич попросил у Кости мобильный телефон. Костя приобрел мобильник сразу по приезду во Франкфурт и ежедневно, а иногда и по несколько раз на дню, болтал с Владивостоком, в основном, с Машей. Виктор же Андреевич довольствовался институтской трубкой, ему вполне ее хватало, чтобы раз в неделю позвонить супруге. Он набрал номер дочери, но после нескольких гудков услышал механическую немецкую речь и понял, что данный телефон временно недоступен. Алес кля! Все ясно! Инна с Данилой сейчас тоже в пути, а в пути всякое бывает.
Часов около семи вечера автобус остановился у небольшого придорожного отеля.
- Здесь будем ночевать! – объявил водитель. – Завтрак в полвосьмого утра, выезд в восемь. Желающие могут съездить в Кёльн. До него двадцать километров.
Выгрузились, заселились. Отель как отель, четыре звездочки, у Кости с Машей двухместный номер, у Виктора Андреевича – одинарный.
- В Кёльн поедем? – спросил Виктор Андреевич.
- Натюрлих! – воскликнул Костя. Это слово он освоил. – Кёльнский собор! Надо обязательно посмотреть. – Маша, естественно, тоже не возражала.
Оказалось, что добраться до Кёльна можно только на такси, и стоить это будет примерно тридцать марок. Но теперь уж экономить не приходилось. Один раз живем! Когда еще окажемся рядом с Кёльном.
Заказали через портье такси, через пятнадцать минут оно прибыло, а еще через двадцать минут наши герои стояли перед знаменитым Кёльнским собором. Знаменит он был уже тем, что строился семьсот лет и во время своего завершения был самым высоким сооружением мира. Его пощадила война: три угодившие в него бомбы не взорвались, и он вставал перед взглядом завороженных его величием туристов, как космический корабль, то ли прилетевший из мрачного средневековья, то ли собирающийся улететь в светлое будущее. Его грандиозность усиливалась сравнительно плоским пейзажем окружающих зданий, на высотность которых был установлен давний и строгий запрет.
Костя мгновенно выяснил, что доступ туристов внутрь собора заканчивается через час. Раздумывать было некогда. Быстро купили билеты и вошли. Внутри собор показался еще громаднее, чем снаружи: словно целая городская площадь была накрыта гигантским остроконечным колпаком, сужающийся свод которого, казалось, уходил в бесконечность. Тусклое освещение едва позволяло видеть дальние стены, а звуки невидимого органа наплывали откуда-то сверху и еще более увеличивали эффект мощи и грандиозности.
Час пролетел, как один миг. Когда россияне снова вышли на площадь, там царила почти ночная тьма. Делать в Кёльне больше было нечего. Поймали такси. Водитель оказался гастарбайтером-турком. Виктор Андреевич показал ему визитную карточку отеля, однако этот отель турку не был известен (в чем он не сознался), и он поехал выяснять дорогу у соплеменников, турков-таксистов, пасшихся возле кёльнского аэропорта. Костя и Виктор Андреевич с неудовольствием следили за быстро растущей суммой на счетчике и уже приняли решение, не платить больше тридцати марок, а набежало там к концу поездки все семьдесят. Но таксист и сам понимал, что продемонстрировал свой непрофессионализм и запросил всего двадцать пять. Виктор Андреевич все же добавил ему пятерку, на чай, в качестве компенсации за моральный ущерб.
Наутро – быстрый шведский завтрак и снова в путь. Опять – поля (только уже более зеленые), пряничные домики и парфюмные туалеты. И вот – бельгийская граница. Две симпатичные, белокурые девушки в пограничных пилотках вошли в автобус. Одна осталась возле водителей и взялась проверять их туристические бумаги, вторая пошла по салону. «Данке! Данке! Данке!..» - один за другим она с улыбкой просматривала немецкие аусвайсы. Дойдя до Маши, сидевшей у прохода, и раскрыв ее паспорт, бельгийка улыбнулась еще шире:
- О, русиш! Шенген! – и не взяв Костиного российского паспорта, и не подходя тем более к Виктору Андреевичу, который тоже протягивал ей свою краснокожую
паспортину, закончила свой пограничный обход. – Счастливого Нового Года!
От сердца у Виктора Андреевича отлегло. Хоть и заверяла соломенная фрау, что с их визами можно ехать в Париж, но она и про одиннадцать часов езды заверяла, а светит им уже раза в два больше. Правда, они Кёльнский собор увидели, что само по себе тоже неплохо.
В Париж въехали к вечеру. Там их тоже ждал маленький сюрприз, в духе хваленого немецкого орднунга. Оказалось, что оба (оба!) водителя в первый раз в Париже и не знают дороги к указанному в туре отелю. Ну, совсем, как турки в Кёльне! Автобус кружил по улицам, водители разбирались с названиями улиц и со своим положением на карте, автобус трижды проезжал по одним же перекресткам, то в одну, то в другую сторону, пока, наконец, не остановился возле нужного здания, на окраине города.
- Какая же, в конце концов, у нас будет программа? – не выдержал Виктор Андреевич. – Где экскурсовод?
- Экскурсовод будет завтра, - все с той же невозмутимостью ответил один из водителей. – Будет экскурсия в центр города, с посещением Мулен Руж.
- Насчет Мулен Руж я сомневаюсь, - скептически заметил Костя. – Туда билет стоит четыреста баксов. Разве что будут брать с нас дополнительно.
- Ладно, - пожал плечами Виктор Андреевич. – Там будет видно. В Мулен Руж можно и не ходить. А то, что нас повезут в центр – это хорошо. Там можно выйти и пойти гулять. Нам немецкая экскурсия как-то не очень нужна.
- У нас с Машей есть предложение, - сказал Костя, и Маша кивнула в знак поддержки. – Бросить быстро вещи и, пока совсем не стемнело, съездить к Эйфелевой башне. Тут где-то рядом мы видели метро.
- Нет возражений, - сказал Виктор Андреевич. - Эйфелева башня – это дело святое. – Его грызла мысль: Инночка ждала его сегодня возле Нотр Дам и не дождалась. Ее телефон по-прежнему не отзывался. Удастся ли с ней встретиться? Как ее искать? Он даже попросил у Кости телефон, чтобы держать его при себе: вдруг Инночка позвонит.
Метро действительно нашлось неподалеку. Система оплаты оказалось непривычной: стоимость проезда зависела от дальности поездки, и надо было знать названия станций. Костя, недолго думая, сказал кассирше по-русски:
- До Эйфелевой башни! Три билета! – И показал три пальца.
Кассирша улыбнулась и дала три билета.
Вышли на перрон. И сразу поняли, что не знают, в какую сторону им ехать. А перрон противоположного направления находился на другой стороне пути – как в России бывает с электричками.
- Сейчас узнаем, - сказал Виктор Андреевич и, подойдя к стоявшей неподалеку стройной девушке в короткой курточке и пышной прической, обратился к ней по-английски:
- Извините! Нам нужно проехать в центр. С какого перрона отходит поезд до центра?
Владелица пышной прически обернулась и Виктор Андреевич едва не обомлел: стройная фигура принадлежала не девушке, а даме весьма элегантного возраста. Она чарующе улыбнулась интересному мужчине и слегка гортанным голосом ответила с бесподобным французским акцентом:
- О! Вам нужно перейти на противоположный перрон. С этого перрона вы никогда не доедете до центра.
- Мерси!– ошалело промолвил Виктор Андреевич. - Мерси боку! – А про себя добавил: «Вот они какие, француженки! Парижанки!» И пожалел, что дама эта едет в противоположную от центра сторону.
В дальнейшем движении к Эйфелевой башне он решил положиться на Костю, благо тот так лихо справился с покупкой билетов. Впрочем, особых проблем и не возникло. Башню они увидели сразу, как только поднялись из подземки. Детище инженера Эйфеля гордо высилось над Парижем, освещенное сотнями золотистых ламп. Так называемая «юбка», из под которой выходили четыре ноги-опоры, была украшена огромными светящимися цифрами: «2000», а с самой верхушки расходились в разные стороны два тонких синих луча, наподобие лучей гиперболоида инженера Гарина; лучи вращались вокруг вертикальной оси, что создавало впечатление почти фантастическое.
- Мама мия! – восхищенно воскликнул Костя. – Похоже, у нее вся верхушка вертится, как башня у танка!
Темнело, но вход еще был открыт. Собственно, входов было четыре, по числу ножек. Внутри каждой ножки имелся свой подъемник, устроенный по типу фуникулера – вагончик на крутых наклонных рельсах. Вагончики сходились в стволе башни, где пассажиры пересаживались в вертикальный подъемник-лифт. Очередь двигалась медленно, и прошло минут сорок, прежде чем наши путешественники вошли, наконец, в кабину лифта, в компании двух десятков таких же ошалелых и возбужденных туристов, прибывших в столицу Франции со всех концов света. Двери захлопнулись, мотор заурчал и лифт тронулся. На табло, устроенном над дверью, замелькали цифры – наверное, метры над уровнем Сены.
- Мама мия! – опять воскликнул Костя и тесно прижал к себе невесту. – Мы в Эйфелевой башне!
И в этот момент во внутреннем кармане Виктора Андреевича запищал сигнал телефонного вызова. Виктор Андреевич бросился в тесноте доставать мобильник, а, достав, вдруг понял, что не знает, какую кнопку нажать, чтобы принять вызов и начать разговор. Страшно боясь, что сигналы вдруг прекратятся, он сунул трубку Косте. Костя взял аппарат, нажал кнопку и с картинной улыбкой произнес:
- Алло! Эйфелева башня слушает!
Как и был уверен Виктор Андреевич, звонила Инна. Костя вернул ему трубку.
- Инночка! Привет! Как здорово, что ты именно сейчас позвонила. Мы как раз поднимаемся на Эйфелеву башню. Едем в лифте.
- У вас все нормально? – спросила Инна.
- Все нормально. Но мы приехали не вчера, как думали, а только что, два часа назад. Поэтому я не смог вчера с тобой встретиться.
- Ну, пап! - Виктор Андреевич почти увидел, как его дочь на том конце эфирного моста снисходительно улыбнулась. – Ты же читал романы Богомила Райнова! Если встреча не состоялась, надо ждать там же, в то же время, каждый день.
- Ты умница! – улыбнулся в ответ Виктор Андреевич. – Значит, завтра там же, в тоже время? Как вы добрались?
- Нормально. Поселились в Латинском квартале. Это возле Сорбонны, практически центр города. А вы?
- Мы где-то у черта на куличках. Толком еще не разобрался. На метро ехали долго. Ну, ладно, пока. Мы уже приехали, надо выходить.
- Пока! Привет Эйфелевой башне.
Виктор Андреевич вышел вслед за Костей и Машей из лифта, и они оказались на верхней круговой площадке, огражденной глухим парапетом, за которым был устроен с недавних пор широкий решетчатый козырек – чтобы затруднить совершение отсюда захватывающих дух смертельных прыжков. Париж лежал внизу, искрился россыпью разноцветных огней, разбегающихся до самого горизонта. Где-то среди них – Монмарт, где-то – Лувр и Елисейские Поля, где-то – купол Сакра-Кер… Синие лучи вращались над головой, совсем близко, и Костя деловито проследив за их движением, тут же безапелляционно пояснил:
- Верхушка не вращается! Тут несколько прожекторов. Каждый движется по дуге в своем секторе. Потом он гаснет, и включается следующий. Издали создается иллюзия вращения. Но придумано остроумно!
Виктору Андреевичу было все равно – вращается верхушка башни или нет. Ему был важен сам факт – он на вершине Эйфелевой башни, в центре Парижа, в центре Франции. Когда эта башня строилась, она была символом технического прогресса, самым высоким сооружением мира. Потом появились нью-йоркские небоскребы, потом началась какая-то нелепая гонка – чей небоскреб выше? Но Эйфелева башня, по сути, так и осталась неким символом, ажурным чудом света, и никаким небоскребам и телевышкам ее уже не превзойти – потому что она первая такая, оригинал, а они все – только подражание. Здесь, на круговой площадке, открытой всем ветрам и сторонам, Виктору Андреевичу казалось, что он парит над землей, что именно здесь находится центр мироздания, или, если хотите, Ойкумены, который Хемингуэй так удачно назвал праздником, который всегда с тобой. «И вот я здесь, на этом празднике! – повторял про себя Виктор Андреевич, проводя взглядом по россыпям мерцающих огней. – И это мой праздник! И завтра я увижу свою дочь, и это будет наш с ней праздник».
Вниз они спускались пешком, по ступенькам, решив, что так интереснее, и будет что дополнительно вспомнить.
На следующее утро, после короткого шведского завтрака, все дружно упаковались в автобус. Водитель на этот раз был один, экскурсовода по-прежнему не было. Эйфелева башня маячила на горизонте, за ломаной линией крыш и шпилей соборов; автобус с полчаса двигался в ее направлении, то есть к обещанному центру города, но постепенно начал забирать вправо. Виктор Андреевич успокаивал себя соображением, что дорога к цели не всегда бывает прямой, в каждом городе неизбежны различные объезды и другие особенности уличного движения. Но вот на одном из перекрестков автобус на несколько секунд остановился, и в него впрыгнула дама в легкой курточке и с сумкой на ремне. Автобус двинулся дальше, а дама взяла у водителя микрофон и быстро залопотала по-немецки. Она-то и была экскурсоводом. Через несколько минут автобус вдруг резко свернул вправо и, выехав на широкую трассу, прибавил скорости.
- Что она говорит? – спросил Костя, оборачиваясь. Они с Машей сидели прямо перед Виктором Андреевичем. – Куда мы едем? Уже и Эйфелеву башню не видно.
- Наверное, в центр мы поедем позднее, - предположил Виктор Андреевич. - А для начала нам хотят показать что-то другое – возможно, Версаль. Он где-то в этой стороне. Сейчас я у нее узнаю.
Он прошел вперед и приблизился к экскурсоводу (или к экскурсоводше?). Даме было на вид лет сорок, фигуру она имела крепкую, приземистую, лицо – широкое, скуластое. На француженку не очень тянула, скорее уж на пруссачку. Не зря так лихо лопотала по-германски.
- Дую спик инглиш, мадам? – спросил Виктор Андреевич.
- О йес! – приветливо ответила дама. – Что вам угодно.
- Не могли бы вы объяснить, куда мы едем. Нас тут трое русских, и мы плохо понимаем по-немецки. Вчера водитель сказал… - кивок в сторону шофера, - что сегодня у нас будет экскурсия в центр Парижа с посещением Мулен Руж. Но мы едем в другую сторону.
Экскурсоводша вопросительно и недовольно посмотрела на водителя, который невозмутимо держался за баранку, и ответила слегка раздраженным тоном:
- Не знаю, что вам сказал водитель, а у вас в туре сегодня значится экскурсия к замкам Луары. Туда мы и едем.
- И далеко это? Сколько времени займет?
- Весь день. Мы вернемся в отель к шести часам.
«О-ля-ля!» – сказал себе Виктор Андреевич и вернулся к Косте и Маше. Узнав новости, те пожали плечами:
- Нам все равно. Замки так замки, - сказал Костя. – Мы поедем дальше.
- А кто такая Луара? - поинтересовалась Маша.
Кто такая Луара Виктор Андреевич у гидшы не спросил. Ему это было как-то все равно. А вот вернуться в отель к шести часам – это ему было не все равно. Потому что в четыре часа у него повторно назначена встреча с дочерью, и не в отеле, а возле собора Парижской Богоматери.
Он снова прошел к даме с лицом и выговором пруссачки.
- Извините, - сказал он, - но мне надо выйти. Остановите, пожалуйста, автобус
!
Она посмотрела на него удивленно и еще более раздраженно, чем раньше.
- Здесь нельзя останавливаться. Мы уже выехали на автобан.
- А где будет можно? В четыре часа я должен быть возле Нотр Дам де Пари. У меня назначена встреча с дочерью, я не видел ее два года. – Виктор Андреевич не виделся с Инной всего полгода, но, сам не зная для чего, добавил еще полтора. Наверное, для пущей убедительности. – Я ведь думал, что мы поедем в центр.
Дама достала из сумки карту и развернула.
- Через два часа будет Орлеан…
«Ни фига себе! – чуть не присвистнул Виктор Андреевич, посмотрев на карту. – Это ж самая середина Франции! Потом три часа ехать обратно. Ладно, успею».
- Но в Орлеан мы не заезжаем, - продолжала экскурсоводша. – До ближайшей остановки надо будет ехать еще час.
- Высадите меня, не заезжая в Орлеан!
- На автобане нельзя останавливаться. Да и не на чем вам оттуда будет уехать. Вы окажитесь в пустом месте, в пятнадцати километрах от Орлеана!
- Что же делать? Дочка будет меня ждать. Я не видел ее два года.
- Хорошо, - поразмыслив сказала дама. – Я сейчас позвоню в турбюро. Обычно мы сначала проезжаем в Анжер, а потом, возвращаясь, заканчиваем экскурсию в Блуа. Если мне позволят изменить маршрут, я начну, наоборот, с Блуа. До него отсюда всего час езды, и там есть железнодорожная станция. Я сообщу вам!
Виктор Андреевич вернулся на свое место, несколько обнадеженный, и через несколько минут экскурсоводша подошла к нему и сказала с просветленной улыбкой, что она получила разрешение на изменение маршрута и через час высадит его в городке Блуа.
- Большое вам спасибо! – с нескрываемым облегчением поблагодарил ее Виктор Андреевич. – А что это за замки Луары такие? Чем они знамениты?
- Луара – это река с очень красивой долиной. А замки – замки там разные, средневековые. Есть даже девятый век. В Блуа вы можете осмотреть замок герцогов Орлеанских, которые были королями Франции. Там жила в заточении Мария Медичи…
- Спасибо! – ответил Виктор Андреевич. – Я постараюсь.
Через час автобус действительно прибыл в ухоженный городок на берегу небольшой речки и остановился на маленькой площади, напротив здания мэрии. Виктор Андреевич попрощался с Костей и Машей, еще раз поблагодарил экскурсоводшу за любезность и отправился на поиски вокзала. Вокзал обнаружился в двух шагах, как и все в этом городке. За рекой виднелись белые стены герцогского замка, но времени на его осмотр у Виктора Андреевича не оказалось – поезд в Париж отходил через полчаса. Он успел только купить в киске открытку с видом на замок – на память о несостоявшейся экскурсии по замкам Луары.
Еще через два часа поезд доставил его в Париж, и в четыре часа пополудни Виктор Андреевич как ни в чем не бывало встретился со своей дочерью Инной и ее мужем Данилой у входа в Собор Парижской Богоматери. Мы не будем описывать его дальнейшие приключения в этом несравненном городе, не будем рассказывать о картинах Лувра и музея Д’Орсе, о речной прогулке по Сене под звуки аккордеона, и о встрече миллениума на Елисейских Полях, в огромной, бурлящей толпе, с ураганным воплем и с брызгами шампанского следившей, как гаснет на Эйфелевой башне надпись «2000» и зажигается «2001». Мы не будем также рассказывать о том, как Виктор Андреевич хотел поесть лягушек, и что из этого получилось, не будем описывать вкус жареных каштанов, бургундского вина и хрустящей французской булки, обмакнутой в расплавленный на спиртовке сыр, и уж совсем бесполезно было бы пытаться передать сам дух парижских переулков, очарование улыбок женщин на вечерней Пляц Пигаль, звон колоколов Сакра Кера... У каждого побывавшего в Париже, в душе остается свой Париж, свой праздник. И Виктор Андреевич даже почувствовал на какой-то миг, что тоскливая пустота, давным-давно засевшая в его существе, рассасывается и наполняется смыслом, смыслом причастности к пробегающей мимо него жизни. Но праздники рано или поздно заканчиваются, закончилось и это свидание с вечным городом. Инна с Данилой сели в поезд, увезший их южным путем, к берегам Майны, а Виктор Андреевич в компании Кости, Маши и двух десятков немцев и немок тем же автобусом и тем же маршрутом двинулись к берегу Одера. И очень скоро их настиг главный сюрприз немецкого орднунга.
На франко-бельгийской границе, как и на пути в Париж, проверок не было, автобус там даже не останавливался. А вот на границе Бельгии с Германией в салон опять вошли пограничники, и на этот раз это были не улыбчивые девушки, а строгие молодые люди. Полистав паспорта русских мужчин с национальными германскими визами, бельгийский пограничник ошеломленно спросил по-английски:
- А вы как здесь оказались? Вы не имели права въезжать в Бельгию и Францию!
- Но нас пропустили ваши коллеги! – резонно возразил Виктор Андреевич. – Мы ведь не с парашюта выпрыгнули. Мы въехали на этом же автобусе, через этот же пограничный пост.
- Но вы не имели права! – Молодой офицер был в явном замешательстве. – Мы обязаны вас высадить. («Ну, дела! – сказал себе с изумлением и досадой Виктор Андреевич. – Так я и знал! Ну и выскажу я все соломенной фрау! Только с нее это, как с гуся вода. Прав у нас тут против нее никаких».)
А пограничник меж тем подозвал коллегу, несколько минут они совещались по-французски, по-видимому, решая, как им быть: выполнить долг и подставить боевых подруг, давших в преддверии Нового Года такую легкомысленную промашку, или нарушить инструкцию и проявить себя джентльменами. Рыцарские чувства победили. Офицер вернул паспорта и, сказав: «Впредь так не делайте! Счастливой дороги!», вышел из автобуса.
- Так значит, нам очень крупно повезло? – с трудом приходя в себя, произнес Костя, глядя то на онемевшую Машу, то на подавшегося к нему Виктора Андреевича. – Значит, мы могли до Парижа и не доехать?
- Нам необыкновенно повезло, - подтвердил Виктор Андреевич. – Эти ребята нас ни за что бы не пропустили. И были бы правы. Той немке я голову оторву! «Йа, йа! Натюрлих!» Выдра!
- Все хорошо, что хорошо кончается! – не по возрасту философски заметила Маша. – Значит, судьбе так было угодно. Главное, мы увидели Париж! А если бы ваша «выдра» не сказала вам «Натюрлих!» и не продала туры, мы бы в Париж не поехали. Надо благодарить Бога.
Виктор Андреевич посмотрел на нее с некоторым удивлением и подумал, что девушка, пожалуй, права: соломенная фрау дала им шанс, и они этот шанс использовали. Действительно, он ведь с самого начала подозревал, что с этими визами их могут остановить на границе, но решил рискнуть: вдруг пронесет. И пронесло. И еще он подумал, что жизнь часто дает нам шанс, но не всегда у нас хватает отваги воспользоваться им. И ему вдруг стало радостно.
*
Как и предупреждал Андрей, сразу после новогодних каникул в институте объявили о проведении ежегодных отчетов. Отчет надлежало представить в виде презентации, то есть устного выступления перед членами научно-технического совета. Каждый сотрудник должен был рассказать, чем занимался в течение года, что сделал, какие у него планы на следующий год и какие у него есть предложения по улучшению работы института. (Да, даже такой пункт там значился!)
Виктору Андреевичу бояться особенно было нечего. Результаты у него имелись – три статьи в приличных журналах и доклад на конференции в Мюнхене, планы тоже были, и даже предложение по улучшению работы института он придумал. Предложение касалось иностранных сотрудников, которых набиралось человек сорок и которые практически все не знали немецкого языка. Виктор Андреевич предложил организовать в институте языковые курсы. В общем, он отчитался вполне достойно и был почти уверен в том, что оценят его хорошо, но особых иллюзий не питал. Главным судьей был Шах Аббас, а с его стороны русский профессор по-прежнему не чувствовал к себе особого интереса. Каково же было его удивление, когда его пригласили на комиссию, в которую входили Остборн, Дитмар и два мало знакомых Виктору Андреевичу немца, и объявили, что ему поставлен высший балл. То есть, самый высший балл, А-0, означавший, что без этого человека институт вообще не может обойтись, не ставился никому, и реальным высшим баллом являлся А-1, который означал, что данный специалист институту очень нужен. Вот этот балл А-1 Виктор Андреевич и получил, а к нему изрядную прибавку к зарплате, а конкретно – тысячу марок.
Обрадованный и воодушевленный, Виктор Андреевич углубился опять в работу, снова принялся гонять туда-сюда свои атомы и электроны, обсуждая результаты то с Яреком, то с Глюквайном – Счастливым Виноделом. Но и житейских радостей не чурался.
Оксана вернулась из Швейцарии с охапкой великолепных фотографий, запечатлевших снежные пики, голубые озера, белые яхты и богатые виллы. Ну, и, конечно, с массой впечатлений. У него тоже было полно и того, и другого. Несколько дней они всем этим обменивались, а потом поняли, что просто соскучились друг по другу.
- С вами интересно! – заметила однажды Оксана. – Вы так интересно рассказываете! Такие слова находите!
Он внутренне усмехнулся, он мог бы и не такие слова найти. Он знал за собой эту способность: находить слова, неожиданные сравнения и образы, выстроить сюжет разговора. При желании он мог бы и не так еще распустить хвост! Мог бы без труда влюбить в себя эту милую украиночку. Иногда, когда они были наедине, и она смотрела на него с каким-то тревожным ожиданием, ему хотелось погладить ее по щеке, обнять, поцеловать в пухлые губы. Но не было жара в его душе, только крошечный огонек там тлел, а раздувать его, превращать в костер, он себе запрещал. Потому что хорошо помнил, что произошло с ним двадцать с лишним лет назад, когда в таком вот костре едва не сгорела его семья, а может быть и он сам. Но встречи их происходили все чаще, и взгляды Оксаны делались все тревожнее. Бок о бок они пили чай в чайной комнате, вместе обедали в столовой, по вечерам она приходила к ним с Костей в кабинет послушать гитару, а по выходным они втроем ездили куда-нибудь: то в Берлин, то в Дрезден, то в какой-нибудь соседний городок на какой-нибудь Праздник Разбойников. И против своей воли Виктор Андреевич чувствовал, как поднимается в нем волна желания, нормального здорового желания мужчины, который уже несколько месяцев жил без женщины. Вот она, женщина, рядом, молодая и весьма симпатичная, одинокая и явно к нему неравнодушная. Почему бы не шагнуть друг к другу еще на один шажок, почему бы не сделать жизнь друг друга приятнее, не объединить два одиночества? Разве минус на минус не дают плюс?
Поздними вечерами, лежа в постели, Виктор Андреевич часто представлял в этой же постели Оксану, почему-то в верхней позиции, с разрумянившимся лицом и с колышущимися в такт движениям полными белыми грудями, и сладкая мужская истома пронзала его тело. И он думал, что возможно и она, в это же самое время, мечтает о нем. А почему бы и нет? Ведь взгляды ее так призывны! И не однажды хотелось ему заговорить с ней об этом, но как? Не подойдешь ведь как поручик Ржевский и не скажешь: «Мадам! Разрешите вам впендюрить?» Ржевский рисковал получить по физиономии, а Виктор Андреевич боялся потерять дружбу молодой украинки. Хорошо ему было с ней гулять и разговаривать на разные темы, даже молчать рядом с ней было приятно. Не зря говорят: «Лучшее – враг хорошего». Но желание все росло, природа требовала своего, а тут и повод образовался – день рождения подошел.
Как уже было заведено, Виктор Андреевич купил пару тортов и выставил угощение для всех в чайной комнате. Оксану же, набравшись смелости, пригласил к себе домой:
- Я у вас был на дне рождения, теперь ваша очередь.
- А кто еще будет? – спросила она.
- Наверное, Костя. Я его еще не приглашал. Если вы откажитесь, я и устраивать ничего не буду. Мне хочется, чтобы вы были. – Он сделал нажим на слове «вы».
- Я не отказываюсь, - с задумчивой улыбкой произнесла девушка. – Но давайте не сегодня. После работы уже будет поздно, а я и дома не предупредила, что задержусь. Давайте завтра, в субботу! Я с утра собиралась как раз поработать, а после обеда можно пойти к вам. Заодно, посмотрю, как вы живете.
- Прекрасно! – ответил Виктор Андреевич с внутренним ликованием. «Не отказалась! Хочет посмотреть! А у Кости найдутся и другие дела». – Конечно, в субботу будет лучше.
Сразу после работы он направился в супермаркет, в тот, который располагался рядом с институтом, и приобрел все необходимое (на его взгляд) для праздничного ужина на двоих: готовую жареную курицу, нарезанную тонкими ломтиками лососину в вакуумной упаковке, банку крупных маслин с косточками, четверть головки белого овечьего сыра, пучок зеленого лука, лимон и виноград без косточек. К этому он, естественно, присовокупил две плоские свечи «романтиш» и бутылку красного бургундского вина, которое распробовал в Париже и которое, как он слышал, считалось едва ли не лучшим из французских вин. В маленьком супермаркете на краю города все это имелось.
В субботу с утра Виктор Андреевич тоже пришел на работу, чем-то занимался, смотрел, как решаются его задачки (обычно они решались сутками, иногда даже неделями, компьютеры никогда не выключались), проверил письма в электронной почте и новости в Интернет-порталах. Ничего особо интересного не было. Поздравления от жены и дочерей он получил вчера, мировых катаклизмов за день не произошло. Костя на работу не пришел. Виктор Андреевич попросил его не приходить, намекнул ему доверительно, что у него намечается романтическая встреча при свечах, и Костя понимающе пожал плечами.
Где-то в начале второго Оксана позвонила и сказала, что она освободилась и через десять минут будет ждать его у выхода. Виктор Андреевич погасил экран компьютера, надел куртку и вскинул на плечо гитару в черном непромокаемом чехле. Сердце его возбужденно стучало.
Оксаны на проходной еще не было. На вахте дежурил пожилой немец, в очках и с седой шкиперской бородкой. Как всегда, он улыбнулся русскому профессору и дружелюбно спросил:
- Алес кля?
- Алес кля! – как всегда уверенно ответил Виктор Андреевич. В этот раз, как никогда, все было «кля». – Фи дер зеен!
- Фи дер зеен! – приветливо отозвался немец.
Подошла Оксана. Она тоже попрощалась с вахтером, и, улыбнувшись Виктору Андреевичу, шагнула к стеклянной двери, бесшумно открывшейся перед ней.
Было по-февральски тепло, но, все-таки, ниже нуля, и снег, выпавший два дня назад, сиял по сторонам почти первозданной белизной под синим небом. Однако плиточные дорожки были тщательно вычищены и даже высушены пригревающим солнцем.
- А где же Костя? – спросила Оксана, щурясь от света, отраженного снегом.
- У Кости сегодня дела, - недрогнувшим голосом ответил Виктор Андреевич. – Я надеюсь, нам с вами это не помешает?
- Думаю, что нет, - спокойно ответила украинка и взяла Виктора Андреевича под руку. У него отлегло от сердца. Она идет с ним вдвоем к нему домой! Она хочет быть с ним вдвоем! Значит, они оба хотят одного и того же! Значит, у них все получится.
Ждать трамвая не было смысла, по выходным он ходил редко, да и ходу здесь было всего минут пятнадцать, а погода располагала. На подходе к дому Виктор Андреевич вспомнил, что обещал хозяину дома «не водить женщин» и что рискует потерять такое хорошее жилье, но он ни на мгновение не заколебался: очень уж сильно было желание, очень сильно билась жилка под горлом. «Свет клином не сошелся! – сказал он себе. – Найду другую квартиру».
Он провел молодую женщину в свое скромное жилище, помог снять пальто и обувь. Она смутилась, когда он, присев на корточки, начал расстегивать молнии на ее сапожках, но он настаивал, ему было приятно держать в руках ее ножки, это было как прелюдия к другим прикосновениям, и она со смехом согласилась. Осмотр квартиры много времени не занял, все было на виду: узкая кровать у окна, небольшой круглый столик, единственный стул, на стене – акварель франкфуртского художника «Весенний разлив на Одере», приобретенный Виктором Андреевичем на городской ярмарке прямо у автора. Ни телевизора, ни какого-либо музыкального аппарата у Виктора Андреевича в квартире не было.
- Давайте я приготовлю обед! – предложила Оксана. – Какие у вас есть продукты?
- Да у меня собственно все готово, - пожал плечами Виктор Андреевич. – Курицу только разогреть!
Он открыл холодильник и начал извлекать свои припасы. Оксана взяла жареную курицу, упакованную в магазине в фольгу, и прямо в этой фольге засунула в духовку, на противень. Виктор Андреевич придвинул столик к кровати, с другой стороны приставил стул, зажег свечу.
- У меня для вас есть подарок, - сказала Оксана и достала из сумочки небольшую продолговатую коробочку. – Из Швейцарии привезла. Я же помню, вы давно говорили, что у вас в феврале день рождения.
- Боже мой! Швейцарский нож! – восхитился Виктор Андреевич, раскрывая коробочку, в которой лежало нержавеющее складное чудо с темно-красной рукояткой и белым крестиком на ней. – Здесь даже ножницы есть! – «Боже мой! Она все время помнила, что у меня в феврале день рождения!»
Он взял ее маленькую, пухленькую руку и трижды поцеловал: в кисть, в запястье, а затем ближе к локтю. Она не противилась, улыбалась, как должному.
Курица поспела, все остальное уже было на столе. Виктор Андреевич разлил бургундское – в бокалы, которые предусмотрительно купил одновременно с вином.
- Ваш тост, Оксаночка!
Оксана подняла бокал.
- Тост очень прост. Всегда чувствуйте себя молодым и будьте счастливы! Вот и все!
- Спасибо! – с улыбкой ответил Виктор Андреевич. Бокалы певуче звякнули и бургундского в них поубавилось. – Здесь, в Германии, я действительно чувствую себя помолодевшим. Наверное, потому что общаюсь с молодежью. А вы, Оксаночка, для меня вообще, как юная фея! С вами я молодею лет на двадцать.
Она зарделась и опустила глаза:
- Ну, не такая уж я юная! – И, тут же подняв глаза, попросила: - Спойте что-нибудь!
Виктор Андреевич взял гитару и после небольшого проигрыша запел:
- Виноградную косточку в теплую землю зарою…
Потом он еще спел пару песен, потом они еще выпили и поели, потом еще…
Потом Оксана поднялась с кровати, на которой сидела, и направилась к противоположной стене, где висела картина. Движения ее были плавными и какими-то тягучими, завораживающими, свеча догорала, за узким окном сгущались ранние сумерки, а биение жилки под горлом не ослабевало, казалось, она вот-вот лопнет.
- Включите, пожалуйста, свет! – попросила она, не оборачиваясь. – Хочу рассмотреть получше.
Виктор Андреевич поднялся, но вместо того, чтобы шагнуть к выключателю, он приблизился к женщине, положил руки ей на плечи, привлек к себе и поцеловал в шею, в узкую белую полоску между воротником кофточки и короткой прической. Оксана обернулась, но не прильнула губами к его губам, как он рассчитывал, а отстранилась – не возмущенно, но как-то жалобно.
- Виктор! Не надо! У вас ведь жена!
Мгновенно в нем все потухло и обмякло. «Ну, вот и все! – сказал он себе. – Приплыли. Она вспомнила о моей жене. Не то, чтобы вспомнила, она о ней никогда не забывала, но просто указала мне на мое место. Есть, мол, у вас жена, и обращайтесь к ней за ласками. Вызывайте ее сюда, или поезжайте к ней, а ко мне, пожалуйста, не лезьте. И что могу я ответить? Чем могу возразить? Жаловаться на одиночество? Уверять, что не люблю жену? Не любишь, так разводись, не разводишься – не жалуйся. Да и не достойно мужчине жаловаться. Нес свой крест, и неси дальше. Но ведь Виктором назвала! Впервые без отчества! В этом есть своя устремленность, приглашение к разговору, как и в напоминании о жене. Но не хочу я об этом говорить, девочка моя, не могу!»
А Оксана уже, оправившись от неловкости, выскользнула из его рук и сказала, не глядя, направляясь к прихожей:
- Мне уже домой пора. Проводите меня, пожалуйста!
К трамвайной остановке они шли молча, оба подавленные. «Что я наделал! – ругал себя Виктор Андреевич. – Любовницу не получил, а друга потерял! Теперь она ко мне и близко не подойдет, а мне будет ее не хватать. Кретин, какой я кретин!» Однако на полпути Оксана мягко взяла его под руку и хотя продолжала молчать, но этим движением показала, что сердится на него не слишком, и что, если он дальше будет вести себя хорошо, то простит. Виктору Андреевичу заметно полегчало, и он дал себе слово, что больше не будет пытаться переступить золотую черту, которую сегодня одним словом обозначила эта чуткая и умная женщина. Ей еще предстоит строить свою судьбу, а его судьба давно построена, и на ее изменения у него нет ни мужества, ни решимости.
Он проводил ее до самого ее дома, и у калитки она посмотрела ему в глаза открытым и пытливым взглядом, в котором не было укоризны. Он погладил ее по щеке, и она не отстранилась, выражение ее лица не изменилось.
- Простите меня за сегодняшнее, - сказал он. – Я не смог с собой совладать.
- Это вы меня простите, - ответила она. – Вы хороший человек.
- До свидания! – сказал он.
- До понедельника! – ответила она.
*
А жизнь все текла своим чередом, будни сменялись уик-эндами и наоборот. Наступил март. В институте вдруг начали происходить события, которые всколыхнули и даже встревожили практически всех. Как уже говорилось, институт работал в кооперации с американской компанией «Моторола». При ее финансовой поддержке велись многие проекты, а в чистой комнате производились опытные образцы микросхем для ее новых мобильных телефонов. Шах Аббас мечтал даже построить на деньги «Моторолы» заводик, чтобы гнать такие схемы серийно и зарабатывать миллионы. Но «Моторола» вкладывать деньги в германскую промышленность не спешила, предпочитая давать рабочие места соотечественникам, и предприимчивый перс решил найти других инвесторов. На половину нужной суммы ему удалось уговорить «Интел», а вторую половину пообещали арабские шейхи. И вот, в один прекрасный день эти шейхи пожаловали в институт в компании с Президентом ФРГ Йоханесом Рау.
Виктор Андреевич, к стыду своему, даже не подозревал, что в Германии есть Президент. На слуху и на телеэкранах всегда мелькал только канцлер.
- Он у них играет чисто представительскую роль, - пояснил все знающий Костя. – Примерно, как английская королева.
Шейхов было трое, все с черными бородами и в белых головных накидках-куфиях, один в очках. Президент оказался представительным мужчиной лет семидесяти, плотного сложения, с русыми, наверное, крашеными волосами. Их провели по лабораториям и по чистой комнате, а потом устроили шоу в актовом зале, куда пригласили всех сотрудников.
Шоу состояло в том, что гостям был показан получасовой фильм о разработках института, после чего на сцену вышел директор, в черном костюме, белой сорочке и с черным галстуком-бабочкой и произнес патетическим тоном:
- Дорогой Президент! Дорогие коллеги! Сегодня незабываемый для нас день! К нам пришли люди, которые нуждаются в нашей помощи. Мы должны помогать людям! Потому что люди дают нам деньги! – Он ударил себя кулаком в грудь и воскликнул еще более восторженным голосом: - Я американец! Я люблю деньги!
Ответом ему были жиденькие хлопки кого-то из дирекции и профессуры. Потом к микрофону вышел господин Рау и сказал, что день действительно знаменательный, что только что им подписано соглашение о строительстве во Франкфурте, рядом с институтом, завода по производству интегральных схем нового поколения, что даст городу восемьсот новых рабочих мест. Его речь заслужила гораздо более дружную овацию. Сопровождавший Президента франкфуртский бургомистр тоже поднялся и, обратившись к залу с широкой улыбкой, объявил, что по случаю такого эпохального для города события он приглашает всех сотрудников института на бесплатное пиво и сообщил название ресторана.
- Когда? – тут же спросили из зала.
- Прямо сегодня, - ответил он гордо. – После работы. Приходите с институтскими аусвайсами и пьете, сколько хотите!
Публика оживилась.
- Ну, что – пойдем? – спросил Костя.
- Вы - как хотите, - ответил Виктор Андреевич, - а я не пойду. Это ведь все по старым разработкам. Мы с вами не имеем к ним отношения. Не люблю я халяву.
- А я пойду, - заявил его молодой товарищ. – Хочу посмотреть, что такое бесплатное пиво по-немецки.
- Ну, что ж, посмотрите! – улыбнулся Виктор Андреевич. – Потом расскажете.
Пиво пивом, а события вокруг «эпохального» соглашения стали нарастать, как снежный ком. На следующий же день в местной газете появилась большая статья о том, какие замечательные научные разработки сделаны в Институте микроэлектроники, и о том, какие суммы выделены на строительство завода шейхами и компанией «Интел», и, конечно, о новых рабочих местах. А через два дня, возвращаясь во время обеденного перерыва из супермаркета в институт, Виктор Андреевич наткнулся на двух незнакомых, озабоченных чем-то мужчин, которые спросили его (по-немецки), как им найти начальника строительства завода. Виктор Андреевич начал им отвечать, но их лица мгновенно осветились искренней радостью, и они оба бурно и одновременно заговорили на чистейшем русском:
- Так вы русский!
- Как хорошо, что мы на вас напали!
- Расскажите: как тут дела со строительством?
Они оба были примерно одного возраста, лет сорока, в серых куртках, с лицами, характерными скорее для рабочих, чем для интеллигентов. Один был чуть повыше и имел на голове черную вязаную шапочку, второй был с непокрытой головой, а в его шевелюре блестела большая залысина.
- Да, я русский, - ответил Виктор Андреевич, с любопытством оглядывая мужчин. – А вы?
- Мы немцы, - ответил лысоватый. – Но из СССР. Фольксдойчи. Я из Казахстана, а он – кивок в сторону товарища, - из Киргизии. Меня Николаем зовут, а его Александром.
- Виктор! – назвал себя Виктор Андреевич и пожал протянутые ему крепкие ладони.
- Вы работаете в институте? – спросил Александр.
- Да, с прошлого года.
- Про строительство расскажите! – повторил вопрос Николай. – Мы прочли в газете, что здесь будут строить завод. Вы не знаете, когда собираются начать строительство?
Виктор Андреевич пожал плечами:
- Вроде будут. Соглашение подписали. Но когда начнут, Бог его знает! Пока проект, пока согласование…
- Да нет! – перебил его Николай. – Это в СССР так. Здесь строят быстро. Мы потому и приехали. – Он пояснил: - Мы в соседнем городке живем, в Айзенштадте, сорок минут от Франкфурта. Нам работа нужна!
- А какая работа вам нужна, если завод только еще собираются строить? – спросил Виктор Андреевич с явным недоумением.
- Мы на любую работу согласны! – опередил товарища Александр. – Можем копать, бетонировать, сварку знаем, монтаж…
- То есть вы на строительстве хотите работать?
- Ну, да, где ж еще! – Оба смущенно заулыбались. – Интегральные схемы мы делать не умеем.
- И что, с работой у вас совсем туго?
- Совсем. – Николай грустно вздохнул. – Я уже полтора года без работы.
- А я два, - добавил Александр.
Виктору Андреевичу стало не по себе. Не представлял он себе, как можно два года жить без работы. Даже если платят какое-то пособие, с тоски помрешь.
- Даже не знаю, чем вам помочь, - сказал он, задумавшись. – Пойдемте, я спрошу, с кем вам можно поговорить, но боюсь, что сейчас вам никто ничего не скажет: времени слишком мало прошло, всего два дня. Пойдемте!
Он направился к входу в институт, но на полпути ему пришло в голову, что лучше всего будет позвонить Вольфу Дитмару. Во-первых, тот прекрасно знал русский, и ему можно легко объяснить ситуацию, а во-вторых, Дитмар близок к Аббасу и, конечно, в курсе событий. Телефона Дитмара он не знал, но его знала Оксана. Виктор Андреевич позвонил Оксане, узнал номер, а потом перезвонил Вольфу. Тот вышел через несколько минут и, коротко взглянув на просителей, заговорил с ними по-немецки. Фольксдойчи напряженно слушали, с готовностью отвечали на вопросы, кивали головами. Виктор Андреевич почти ничего не понимал. Когда ему самому приходилось общаться с немцами, он худо бедно разбирал смысл слов собеседника, потому как тот сознательно старался говорить попроще и помедленнее, но когда немцы разговаривали между собой, слух ухватывал только некоторые разрозненные слова, и смысл ускользал.
Дитмар сказал, все, что хотел сказать, попрощался с гостями и, кивнув дружелюбно русскому профессору, удалился. Лица у фольксдойчей остались озабоченными и нисколько не повеселели.
- Ну и как? – поинтересовался Виктор Андреевич, и пояснил, что немецкий понимает плохо. – Что он вам сказал?
- Он сказал, что строительство начнут где-то через месяц, - ответил Николай. – Но ничего конкретного еще не известно. Сказал, что в газете будет объявление. Мы вот подумали… - Мужчины переглянулись, Александр утвердительно кивнул Николаю. – Пока газета до нас дойдет, пока мы приедем… Не могли бы вы нам посодействовать? Позвонить, когда начнут набирать рабочих. – Оба просительно смотрели на русского.
Виктор Андреевич пожал плечами. Почему бы и не помочь людям? Тем более, что это ничего не стоит. Людям надо помогать не потому, что они дают деньги, а просто потому, что людям надо помогать.
- Почему бы и нет? – сказал он. – Давайте телефон. – И полез в карман за записной книжкой.
События меж тем продолжали разворачиваться.
Через несколько дней в одной из берлинских газет появилась короткая заметка о том, что американская компания «Моторола» подала в суд на Институт инновационной микроэлектроники (Франкфурт/Одер), обвинив его в том, что научные разработки, выполненные на деньги «Моторолы», переданы компании «Интел», и на их основе планируется производство интегральных схем на заводе, строительство которого вот-вот начнется во Франкфурте. Слух об этой заметке промчался по институту, как шаровая молния; все замерли и оцепенели. Что-то будет? Неужели это правда? Неужели все кончится, даже не начавшись?
На кофе-брэйке вся русскоязычная диаспора сгрудилась вокруг Андрея. Что там за дела? Что слышно на немецкой половине?
Андрей опасливо покосился на стоявшую поодаль и молча пившую кофе немецкую компанию и сказал негромко:
- Похоже, дело швах! На заводе действительно собираются использовать разработки, делавшиеся для «Моторолы», а «Интел» дает для завода деньги. Значит, он будет иметь, или уже имеет, всю информацию. И кто-то об этом донес!
- Ох, и авантюрист этот Аббас! – воскликнул Костя.
- Т-ш-ш! – испуганно прижал палец к губам украинец. – Ты с ума сошел! Мы же сейчас на пороховой бочке! В любой момент все может взорваться.
- Шо ты нас пугаешь? – возмутился незалежный западенец Тарас. – Мы никаких таких разработок не знаем, с «Моторолой» дел не имели, с нас взятки гладки. Пусть немцы трясутся! И те, кто в чистой комнате работает, с микросхемами.
Тут все посмотрели на Оксану. Из присутствующих она одна работала в чистой комнате. Все знали, что хотя она и была кандидатом наук, в институтских научных исследованиях не участвовала, и, фактически, занималась чисто инженерной, если не лаборантской, работой – сидела на приборе и контролировала толщину кремниевых слоев, на которых другие люди создавали микросхемы. Никаких секретов «Мотороле» она передать не могла. Оксана растерянно заморгала и натянуто улыбнулась.
- Не пугайте дивчину, Тарас! – вступился за девушку Виктор Андреевич. – Не исключено, что все это – просто газетная утка. Какой-нибудь лихой журналист что-то краем уха услышал и ради сенсации ляпнул. Это во всем мире бывает! Не верю я, что Аббас мог поступить так опрометчиво. Шила ведь в мешке не утаишь. Если мотороловские разработки переданы «Интелу», это обязательно всплывет – не сегодня, так завтра.
- Не думаю! – возразил Костя. – Я порылся в Интернете. Немцы взяли эту информацию из «Нью-Йорк Таймс». Так что источник вполне надежный. Думаю, наш Шах Аббас сейчас срочно придумывает контрдействия.
Костя оказался прав. Контрдействия последовали незамедлительно. В этот же день, за час до окончания рабочего времени, всех сотрудников созвали в актовый зал.
Кресла стояли амфитеатром, сцена с маленькой трибуной, где совсем недавно выступали Президент и бургомистр, была хорошо видна отовсюду. Люди рассаживались молча, даже не переговаривались; все догадывались, зачем их собрали, и готовились к обсуждению ситуации. Виктор Андреевич прикинул, что может противопоставить «Мотороле» Аббас, и подумал, что на месте директора он предложил бы срочно внести в разработки незначительные, несущественные изменения (это всегда можно сделать), с тем, чтобы заново их запатентовать, чтобы формально они уже не имели отношения к «Мотороле». Тогда, с помощью хороших адвокатов, можно дело и выиграть. Возможно нечто подобное и имелось в дальней стратегии Аббаса, но его сиюминутный тактический ход оказался для всех совершенно неожиданным. Директор вышел на сцену, как всегда в черном костюме и галстуке-бабочке, с высоко задранной бородкой, которая сейчас напоминала бороду карлы Черномора. В руке он держал газету – ту самую газету.
- Скажите мне: какая сволочь донесла «Мотороле», что мы передали разработки «Интелу»? – без всякого вступления завопил он громким и пронзительным голосом. – Какой Иуда это сделал? Мы все команда одного корабля, мы ловцы жемчуга! Мы ныряем за ним в темные глубины, не жалея своих легких и своего сердца, и нам все равно, кто нам платит за нашу работу. Добытый нами жемчуг принадлежит нам! И тот, кто думает иначе – предатель! Пусть он встанет сейчас, если у него хватит смелости!
Никто, естественно, не встал. Люди мрачно смотрели и ждали, что будет дальше. А дальше было еще неожиданнее.
- Я так и знал! – воскликнул Шах Аббас с уничтожительной гримасой. – Предатель он всегда трус. Ничего, мы с «Моторолой» разберемся! На строительство завода это не повлияет. Но чтобы такие вещи не повторялись, дирекция примет меры. В самое ближайшее время будет разработан меморандум о внутриинститутской тайне, и каждый сотрудник должен будет его подписать, или контракт с ним будет расторгнут. Это касается и германских сотрудников и приглашенных. Вопросы есть?
Вопросов не было.
Народ разошелся еще более подавленный и молчаливый, каждый сам в себе. Однако, как-то непроизвольно Андрей, Оксана и Тарас потянулись за Костей и Виктором Андреевичем в их кабинет.
- Вот видите! – сказал Андрей со странной улыбочкой. – Я же говорил, мы на пороховой бочке! Вот и рвануло.
- А чего рвануло? – скривил губы Тарас. – Одесский шум! Пусть он бойскаутов так пугает! Тоже мне ловец жемчуга! Крутого гангстера из себя строит!
Костя уселся за свой компьютер и кликнул мышкой:
- Вот, пожалуйста, статья из «Нью-Йорк Таймс»!
- Да верим мы, верим! – сказал Виктор Андреевич. – Тут уже дело не в статье. Аббас признал кражу разработок. И признал, что считает это в порядке вещей. И сейчас они составят меморандум, и нам придется его подписывать.
- Ну и подпишем! – пожал плечами Андрей. – Мы сюда работать приехали. Кто платит, тот и заказывает музыку.
- Под его музыку гопака не спляшешь! – возразил Тарас.
- А я и не умею гопака, - опять пожал плечами Андрей.
Тут заговорила Оксана. Она сидела в кресле для посетителей, в полоборота к Виктору Андреевичу, и, как почти всегда, мягко улыбалась. У них опять установились дружеские отношения.
- А я думаю, ничего страшного не произошло, - сказала она. – Это их внутренние разборки. Мы как работали, так и будем работать. Ну, подпишем еще какую-то бумажку!
- Да! – поддержал ее Костя. – Что бы там в этой бумаге ни было, мы тут люди временные. А Аббас немцев против себя настроит. Вот увидите! Долго он тут не продержится!
- А он на долго и не рассчитывает! – усмехнулся Тарас. – Сорвет себе денежку с «Интела» и свалит назад в Штаты!
Андрей тревожно оглянулся по сторонам, и все невольно умолкли, стали озираться, словно и впрямь стены вокруг них уже успели нашпиговать потайными «жучками».
- Ладно! – сказал Виктор Андреевич, поднимаясь с кресла. – Нам не дано предугадать… что день грядущий нам готовит. Поэтому, пошли по домам!
Меморандум созрел только через неделю. И то сказать: документ получился солидный, целых двенадцать страниц, на английском и немецком языках. После многословной преамбулы и цитат из Библии шла содержательная часть, по стилю которой угадывалась темпераментная рука самого Аббаса. В содержательной части говорилось, что вся научно-техническая продукция (длинный список видов продукции), произведенная в институте, принадлежит институту, и все сотрудники обязаны беречь ее от посторонних глаз и ушей, как зеницу ока. Указывалось, что запрещается самовольный вынос из института каких-либо печатных или файловых материалов, касающихся работы, а также пересылка их через Интернет без санкции директора. Все публикации и доклады на конференциях отныне будут тоже контролироваться директором. Особое внимание обращалось на недопустимость ведения разговоров на научно-производственные темы в присутствии посторонних лиц или в условиях, когда разговор мог быть услышан (подслушан) посторонними лицами. Далее шел перечень мест, где, по мнению авторов меморандума, посторонние лица могли бы скрытно заполучить вожделенную информацию: институтская столовая (и любой ресторан), библиотека, супермаркет, туалет, трамвай, банк, кинотеатр и, наконец, спальная комната! Аббаса явно понесло, как Бендера в Васюках. Над всем этим можно было посмеяться, тем не менее под всем этим надо было поставить свой автограф, иначе — прощай контракт!
- Интересно, как они будут это контролировать? - задал сам себе вопрос Костя, подписывая экземпляр меморандума, который носила по кабинетам фройлин из отдела кадров. Вопрос он задал по-русски, поэтому фройлин только улыбнулась политесно, а Виктор Андреевич заметил:
- На публикации Аббас наложит лапу почище нашего Первого отдела. А все остальное — дело совести каждого. Ну, и еще дело доносчиков. Лично я, раз уж подписал, буду блюсти.
- Да я, в принципе, тоже, - пожал плечами Костя. - Хотя, по большому счету, феодализм чистейшей воды! Демократией не пахнет.
- Феодализм, - согласился Виктор Андреевич. - Но мы подписали, и мы хотим здесь работать.
Разумеется, меморандум был подписан всеми сотрудниками, никто над ним открыто не посмеялся, все сделали серьезно-почтительные мины, хотя многие, подобно Виктору Андреевичу, посетовали про себя, что теперь будет сложно опубликовать статью или сделать доклад. А кое-кто их немцев и на ус себе намотал, подумав, подобно Косте, что этот американец слишком много на себя берет, забывает, что он здесь тоже на контракте. Но тем не менее, жизнь пошла дальше. А через несколько дней Виктору Андреевичу позвонил Николай, фольксдойч из Айзенштадта.
- Ну, как? - спросил он. - О строительстве ничего еще не известно?
- Пока ничего, - ответил Виктор Андреевич. - Я вам позвоню.
- А в ближайшие выходные вы ничем не заняты?
- Пока вроде ничем. Наверное, буду работать.
Николай слегка замялся, потом сказал с нерешительными интонациями в голосе:
- Мы тут хотим вас в гости пригласить. Посмотрите, как мы живем. А нам вас интересно послушать: как вам работается, как в России сейчас живут.
Виктор Андреевич посмотрел на Костю. Костя уже был в курсе проблем бывших соотечественников; Виктор Андреевич сразу же рассказал ему о состоявшемся знакомстве с ними.
- В гости приглашают, - пояснил Виктор Андреевич, отведя от себя трубку. - В Айзенштадт. Съездим?
- Съездим, - кивнул Костя. - Интересно посмотреть, как фольксдойчи живут.
- Хорошо, - сказал Виктор Андреевич в трубку. - Давайте в субботу. Только я буду не один, с товарищем.
- Еще лучше! - обрадовался Николай. - Еще будет свежий человек. А то мы здесь в собственном соку варимся, как тараканы в банке.
«В банке, вроде, пауки!» - подумал Виктор Андреевич, но спорить не стал и принялся выяснять детали поездки: в какое время, как добираться, как найти. Николай заверил, что на станции он встретит с машиной и также отвезет обратно. Было очевидно, что дело вовсе не в том, что ему и его товарищу Александру хочется послушать свежих людей. Скорее всего, они не слишком верили, что чужой, малознакомый человек станет утруждать себя даже такой малостью, как вовремя позвонить и сообщить о появившейся работе. И они хотели его к себе расположить, сделать более знакомым. Такая простая, житейская дипломатия.
- Может, и Оксану возьмем? - спросил Костя.
- Можно и Оксану, - подумав, согласился Виктор Андреевич. - Им, в принципе, все равно, а нам приятнее. Правда?
- Разумеется! - не моргнув глазом, ответил Костя. - С женщиной, оно завсегда приятнее! - Конечно, оба понимали, что у Оксаны могли найтись и свои планы на субботу, но это уже другая история. Их дело предложить, ее дело отказаться. Или согласиться. Но скорее всего, она согласится. Она ведь почти каждый вечер, после работы, заходит к ним пить чай и слушать гитару.
Оксана согласилась. Суббота наступила, и наша троица уселась в немецкую электричку, то есть в региональный поезд с двухэтажными вагонами и комфортабельными туалетами, и отправилась в Айзенштадт, Железный Город. Город назывался так потому, что в недавние гэдээровские времена там функционировал довольно большой сталеплавильный завод, на котором работало большинство жителей. После объединения Германии завод оказался неконкурентоспособен и закрылся. Активное население перетекло в западные земли, а в освободившиеся квартиры поселили немцев, приехавших из бывших республик СССР, то есть фольксдойчей.
Николай встретил их, как и обещал, с машиной, а именно, с подержанным «БМВ» темно-серого цвета. Никакого удивления по поводу третьего человека - Оксаны он не выразил, только стал извиняться, что авто не слишком комфортабельно и просторно. Через несколько минут он привез их к панельной пятиэтажке и, поднявшись на второй этаж, наши герои вошли в квартиру, до боли напоминающую советские квартиры 70-80-х годов: крошечная прихожая, узенький коридорчик, совмещений санузел, кухня, в которую едва вмещаются плита, стол и холодильник, и три комнаты общей площадью метров пятьдесят. Семья Николая состояла из пяти человек: он, жена и трое детей. Все как в Советском Союзе. Впрочем, теперешняя Россия от этих стандартов ушла недалеко.
Кроме семьи Николая в квартире собрались еще люди: уже знакомый читателю Александр с супругой и новый персонаж по имени Леонид, также со своей прекрасной половиной. Излишне говорить, что все они были бывшими советскими немцами. Гостей сразу усадили за стол, который был накрыт в самой большой комнате. Николай представил своим друзьям русского ученого, а Виктор Андреевич представил своих коллег.
- Мы с Костей приехали из Владивостока, - пояснил он, - а Оксана — из Киева.
- О, Владивосток! - радостно воскликнул Леонид, усатый брюнет, похожий на Михаила Боярского, только без черной шляпы. - Я служил во Владивостоке! На Русском острове. Каких трепангов мы там ловили!.. Как там сейчас?
- Похуже, конечно, - дипломатично ответил Костя. - Трепанги уже не ловятся. Русский остров открыли. Туда теперь горожане ездят отдыхать.
- А мы в Киев ездили, к родственникам, - не менее радостно вспомнила жена Александра, Лида. - В Печерскую Лавру ходили! Мощи там еще были. Сейчас, наверное, на Украину без визы не попадешь?
- Ну, почему же! - мягко возразила Оксана. - Не знаю, как откуда, а из России виза не нужна. И мы в Россию ездим без визы.
- Ну, мы-то не в России жили, - возразил Леонид. - Николай с семьей — в Казахстане, Александр с Лидой — из Киргизии, а мы с Норой — из Душанбе сюда приехали. Такой вот Интернационал с немецким уклоном.
- Ладно, - сказал Николай, который как хозяин стола решил взять бразды правления в свои руки. - Мы хоть и немцы, а по сути все равно русские. А у русских разговоры на сухую не ведут. Давайте выпьем за встречу! За наших гостей, которые, будем надеяться, помогут нам получить работу.
«Ну, да, - сказал себе Виктор Андреевич. - Так оно и есть. Много ума не надо, чтобы угадать. Бесхитростные люди! Им нужна работа, и ради нее они готовы на все».
Выпили, начали кушать. Угощение также было бесхитростным, советским, но по-русски обильным: жареная курица, винегрет, салат оливье, вареная картошка, соленые огурцы, сыр, ветчина. В качестве напитков имелись польская водка и немецкое пиво.
- Я смотрю, вы неплохо живете, - заметил Виктор Андреевич. - Расскажите немного.
- Да что уж рассказывать! - промолвил невесело Николай. - Я в совхозе механизатором работал, и шоферил, и на тракторе мог, и на бульдозере, и на экскаваторе... Дом был полная чаша, шесть комнат, подворье, гуси, куры, свиньи... Поддались на пропаганду! Обещали, что всем обеспечат, пособие будут первое время платить, потом работу дадут...
- И какое пособие, если не секрет?
- Какой там секрет! Восемьсот марок мужчине, шестьсот марок женщине. Платят пособие, платят! Но работы нет!... - Николай горько вздохнул и налил себе водки и выпил, по-немецки, не чокаясь, без тоста. Его соратники молча последовали его примеру. - Нам тогда восемьсот марок казались огромными деньгами. Я в совхозе, в переводе, марок триста от силы зарабатывал. Дом продали — за бесценок, - поехали. Квартиру дали — вот эту! - мебель, телевизор, машину стиральную: все бэ-у! Жить можно. Но за пятнадцать лет я в общей сложности года полтора всего проработал! Это вы можете представить? Я, здоровый мужик, с рабочими руками — и живу на пособие!
- А я — сварщик шестого разряда! - поддержал его Александр. - С любым металлом могу работать, даже с нержавейкой. А здесь на меня смотрят, как на попрошайку. Дали, мол, тебе кусок хлеба, и сиди, не вякай! Если и дают работу, то на месяц, на два — не больше. А потом опять, соси лапу! Или еще что-нибудь.
- А вы не думали куда-нибудь в другой город перебраться? - спросил Костя. - В западные земли.
- Невозможно! - раньше других ответил Леонид с яростной горечью в голосе. - Мы здесь к пособию привязаны. Уедешь из Айзенштадта — пособие потеряешь.
- А на что вы машину купили? - спросил Виктор Андреевич, обращаясь к хозяину застолья. - Неужели, на пособие?
Тот усмехнулся.
- Машина не моя. Приятель один, коренной немец, дает по доверенности. А я бы и не мог купить, даже если бы денег наскреб. Нам запрещается. Не зарегистрируют, еще и накажут.
- Прямо крепостное право тут у вас! - удивленно заметил Костя. - А назад вы можете уехать? Вернуться, откуда приехали.
Фольсдойчи невесело переглянулись.
- А куда мы вернемся? - вопросом на вопрос ответил за всех Николай. - Да, кто из России приехал, из них уже половина вернулась. Пишут, что хорошо живут, мы, немцы — народ работящий. Но мы-то — не из России! Нам некуда возвращаться. В Казахстане, к примеру, сейчас и русским несладко, немцы там подавно не нужны. А в Киргизии и Узбекистане — тем более. Там сейчас нищета. Вот и остается надежда, что хоть дети, может быть, здесь приживутся!
- Как же, приживешься! - подала голос его старшая дочь, девушка лет двадцати, с распущенными жиденькими волосами льняного окраса. - Я уже на третьих курсах учусь, а что толку? Работу так и не дают.
Ее мать, видя, что гостям не очень понятна ситуация, пояснила:
- Власти, видно, понимают, что мы от безделья маемся, и чтобы избежать недовольств, придумывают нам занятия, курсы разные предлагают: то швейные, то парикмахерские, то на компьютере учат работать... И даже стипендию платят. Я сама швейные курсы закончила, а где работать?
- А какое у вас образование? - обратилась Оксана к девушке.
- По вашему среднее, - ответила та. - Но здесь, в Германии, есть три вида среднего образования. Есть гимназия, после которой можно поступать в университет. Есть реальшулле, после которой можно идти в техникум. И еще есть гауптшулле, после которой только в училище типа ПТУ. Я закончила реальную школу.
- А почему? Обучение же одинаково бесплатное.
- В гимназии отбор, - заметила ее мать. - Туда надо экзамены сдавать, в первую очередь, немецкий язык. А мы плохо знаем немецкий.
- Вы плохо знаете немецкий? - изумился Костя. - Пятнадцать лет живете в Германии и плохо знаете немецкий?!
Фольксдойчи потупились, за столом воцарилось неловкое молчание. Потом Николай вздохнул и сказал:
- Мы живем, как колония. Общаемся друг с дружкой. В основном, на русском. Была тут одна семья: он инженер, она врач. Они особняком держались, кровь из носу язык учили... Потом он университет закончил в Котбусе, диплом немецкий получил, в Нюрнберг перебрались. Но так не все могут. Я об своего оболтуса... - он кивнул в сторону сына, подростка лет пятнадцати, усердно грызшего куриную ногу, - уже второй ремень изорвал, а ему лишь бы по улице носиться с такими же лоботрясами. Какая ему гимназия? Его и в реальшулле не взяли.
Тягостное молчание снова повисло над столом.
- Ладно! - сказал Виктор Андреевич, чувствуя, что надо сменить тему. - Давайте, все-таки, выпьем за удачу! Пусть она придет в ваши дома, принесет вам радость и унесет печали. Еще Аристотель сказал: «Все проходит. Пройдет и это!»
На него посмотрели с недоверием. Тост прозвучал как-то слишком бравурно, можно даже сказать, фальшиво. Но, тем не менее, налили и выпили. Всем хотелось верить в лучшее.
- Расскажите и вы о себе! - попросил Николай. - Чем вы занимаетесь в институте? Как туда попали?
Тут гостям настал черед переглянуться. Дружно вспомнив о только что подписанном меморандуме, они не удержали улыбок.
- Ну, вы сами понимаете, что в научном институте люди занимаются наукой, - по праву старшинства взял слово Виктор Андреевич. - Но у разных институтов разный профиль. Франкфуртский институт специализируется на полупроводниках. Чтоб вам было более понятно, на микросхемах для новых компьютеров и мобильных телефонов. И чтобы делать это лучше и быстрее, он приглашает специалистов со всего мира. Там работают и арабы, и индусы, и греки... Вот и нас пригласили.
- А что, сами немцы не могут сделать микросхемы? - с нескрываемым недоверием в голосе и взгляде спросил Леонид.
- Наверное, могут, - дипломатично ответил Виктор Андреевич, - но им хочется быстрее.
- Наверное, у вас во Владивостоке тоже безработица, - предположил Александр. Похоже, ему было не очень понятно, зачем ехать в такую даль, если есть работа дома.
- Да, нет, - пожал плечами Виктор Андреевич. - Нормально у нас там с работой. С зарплатой туговато. Здесь мне платят в десять раз больше.
- И сколько, если не секрет? - быстро поинтересовался Николай. И все фольксдойчи впились глазами в русского гостя. «Неприлично будить в людях зависть, - подумал тут Виктор Андреевич. - Но с другой стороны, пусть видят, что образование, действительно, себя оправдывает. А скажешь «Секрет!», подумают, что зарабатываешь мало, стыдишься признаться. Пусть уж лучше завидуют».
- Я профессор, - сказал он и обвел собравшихся за столом значительным взглядом. - После вычета всех налогов и страховок у меня остается около четырех тысяч марок.
Все посмотрели на него с уважением, а Николай уточнил:
- Значит, в России вы получали четыреста?
- Около этого. Даже чуть меньше.
- Да-а! - протянул с грустной досадой Александр. - Я тоже примерно столько же зарабатывал. - Вспомнишь, и тоска берет!
Тут подал голос Леонид.
- Ну, ладно, - сказал он скептическим тоном, - это профессор! А сколько простые получают? Вот вы, Константин?
Костя, слушавший разговор о зарплате с невозмутимым выражением лица, сосредоточенно сдвинул брови, словно подсчитывая свои доходы, и серьезно ответил:
- У меня, конечно, зарплата поменьше, но около трех тысяч все-таки выходит. И я вот что скажу. В Германии сейчас, как и у нас в России, врачи, юристы и менеджеры зарабатывают гораздо больше, чем научные работники и инженеры. Поэтому немцы — я имею в виду коренных немцев — не идут учиться на технические специальности. Поэтому ваше правительство даже квоту специальную дает — на въезд инженеров и ученых. Вот эту нишу вам бы и надо заполнять — учиться на электронщиков, физиков, химиков...
- М-да! - вздохнул Николай и все фольксдойчи грустно переглянулись. - Кто же знал? Мы в Союзе и так хорошо жили! Работали! Думали, так всегда и будет. А сейчас уже поздно! Слышь, Генка! - бросил он суровый взгляд на сына. - Не будешь учиться, станешь таким же неудачником, как твой отец!
- А я чо! - ухмыльнулся длинноволосый отрок. - Я учусь! Не хуже пацанов.
«Грустная история! - сказал себе Виктор Андреевич. - И похоже — тупиковая. Пожалуй, нам пора с хозяевами прощаться. Пусть они тут между собой поговорят».
- Ну, мы, пожалуй, пойдем, - сказал он, поднимаясь со своего места. - Пока доберемся, уже и вечер настанет. Мне от вокзала на трамвае, а по субботам у нас трамваи рано заканчивают ходить.
Костя и Оксана тоже поднялись:
- Спасибо за угощение! Все было очень вкусно. Мы уже соскучились по русской еде.
- Ну, что вы! Какое там угощение! - заливаясь краской и также поднимаясь, чтобы попрощаться с гостями, воскликнула хозяйка. - Все по простому!
И остальные стали подниматься, но было видно, что расходиться они не думают, настроены еще посидеть, благо и водки и закуски еще осталось немало.
Поскольку Николай выпил, за руль он сесть не мог, поэтому он позвонил хозяину машины и попросил того отвести гостей на вокзал. На прощанье Виктор Андреевич заверил его еще раз, что как только что-либо узнает о начале набора рабочих на строительство, сразу позвонит и сообщит.
Уже в электричке Оксана спросила:
- Как думаете: возьмут их на стройку?
- Исключено! - безапелляционно заверил Костя. - Франкфуртский бургомистр стопроцентно поставил условие: давать работу только жителям Франкфурта!
- Откуда ты знаешь?
- Это и знать не надо. Иначе просто и быть не может. Иначе он просто перестанет быть бургомистром! У них это так. Это не у нас, и не у вас. Это Германия!
- Да, это Германия, - повторил Виктор Андреевич. - А эти ребята так и остались русскими. И дети их русские. И Бог знает, сколько поколений пройдет, пока они станут немцами.
- Ничего страшного! - сказал Костя. - Трагедии нет. У нас в России половина населения мечтало бы жить так, как живут эти фольксдойчи. Спились бы, правда, быстро!
- Но я попытаюсь им помочь, - сказал Виктор Андреевич. - Я обещал!
Оксана улыбнулась и ничего не добавила.
Забегая вперед, вздохнем и скажем, что прав оказался Костя. Когда возле института появился первый бульдозер и начал формировать площадку под здание завода, Виктор Андреевич позвонил в Айзенштадт и сообщил об этом Николаю, но потом, когда строительство уже развернулось, он так и не увидел среди рабочих своих знакомых фольксдойчей.
*
К концу марта совсем распогодилось. Лужайки перед институтом зазеленели, почки на яблоньках набухли, птички зачирикали, в прудиках опять появились зеркальные карпы. Карпы были совсем ручными, брали хлеб из рук и позволяли себя гладить. Минская девочка Таня спросила как-то Виктора Андреевича:
- А ловить их можно?
Он усмехнулся и ответил:
- Если вы имеете в виду, можно ли их поймать и съесть, то я не рекомендую. Немцы могут обидеться и выслать вас без права въезда.
Через несколько дней он увидел Таню и ее бойфренда Сергея в компании с Антоном из Гуся Хрустального, весело выхватывающих карпов из воды и бросающих их опять в пруд. «Дети! Ох, дети! - покачал он головой. - А уж как им хочется этих рыбин в сумку запихать — я могу представить!»
Тем временем подошло время ежегодной физической конференции в Гамбурге. Участвовать в ней собралось довольно много народу. Глюквайн решил ехать туда на своей машине и пригласил в авто своих мальчиков - Костю и Андрея. Ярек принес Виктору Андреевичу билет на поезд и сказал:
- Это билет на нас двоих, так дешевле. Пусть он будет у тебя, а то я могу потерять.
Виктор Андреевич изучил билет и понял, что поезд в Гамбург выходит с берлинского вокзала.
- А до Берлина как? Тоже вместе поедем?
- Конечно. Региональный ходит каждый час.
В этот же день Виктор Андреевич выяснил через Интернет, что региональный поезд, то бишь, электричка, приходит в Берлин за несколько минут до отправления гамбургского экспресса, а там этот гамбургский еще надо найти и успеть до него добежать. Он уже знал, что точность движения немецких поездов — это тоже миф, опаздывать они могут и на десять, и на пятнадцать минут, а однажды сам ехал в поезде, который встал в чистом поле, на пути в Дрезден, и стоял полтора часа. Поэтому он предложил Яреку выехать из Франкфурта на предыдущей электричке, чтобы уж с гарантией не опоздать на экспресс. Ярек согласился.
К огорчению Виктора Андреевича Оксана в Гамбург не ехала, научной тематики она не вела, и доклада у нее не было. У Виктора же Андреевича было два доклада: один с Яреком, второй с Глюквайном и Костей. Кроме того, он хотел послушать доклады людей, которые съедутся со всей Германии и среди которых будет много не только немцев, но и таких же, как он, гастарбайтеров от науки. Да и Гамбург посмотреть было интересно.
Житель Берлина по-немецки именуется «берлинер», житель города Киля - «килер», ну а житель Гамбурга — естественно, «гамбургер». А если серьезно, то Гамбург для немцев — это что-то среднее между Одессой и Питером для русских, да еще плюс Венеция с ее каналами. Гамбург немцы обожают, там живут самые богатые люди не только Германии, но и Европы, там снимают самые крутые фильмы, там находится самая знаменитая улица Германии — Репербан — улица прекрасных и соблазнительных женщин.
С прекрасными и даже просто красивыми женщинами в Германии, увы, напряженка. Это Виктор Андреевич понял уже в первые дни своего пребывания во Франкфурте, а потом и в других городах. Все они были какими-то блеклыми и мужеподобными. Если на улице попадалась женщина, которую можно было назвать красивой, она обязательно оказывалась либо русской, либо полькой, либо украинкой. Ну, в крайнем случае, еврейкой! В тоже время, немецкие мужчины русским (и прочим) в привлекательности не уступали, и неутоленная тяга к нормальной женской красоте у них, наверное, была застарелой, но не угасшей. По крайней мере, когда по всей Германии, на всех трамвайных и автобусных остановках вдруг расставили рекламные щиты с изображением Клаудии Шиффер в бикини — в полный рост, - эти щиты стали повально выламывать и уносить домой. Рекламное агентство взмолилось: «Господа! Оставьте в покое щиты! Приходите в наши бюро, мы бесплатно выдадим вам постеры с вашей любимой Шиффер!» Так что вы думаете? В Берлине у этих бюро выстроились двухкилометровые очереди из озабоченных мужчин!
Ну, так вот! Подошел день отъезда в Гамбург. Виктор Андреевич сложил свои вещи, еще раз позвонил домой Яреку и поехал на вокзал. Добравшись туда, он купил билет на региональный поезд, идущий в Берлин и стал ждать. Ярека не было. До отхода осталось пять минут. Ярека не было. Виктор Андреевич вошел в широкую открытую дверь электрички и нервно смотрел на часы. «Чертов Ярек! - мысленно костерил он поляка. - Безалаберная, легкомысленная натура! Наверняка, не собрался вовремя, а теперь Эва повезет его на машине прямо в Берлин, к гамбургскому экспрессу, а я должен его здесь ждать. Я сейчас выскочу из поезда, а он так и не появится. А следующий поезд, по закону подлости, опоздает. Ну его к черту! Поеду сейчас, а он пусть добирается до Берлина сам. В конце концов, у них есть машина. Эва его довезет».
Дверь закрылась, поезд тронулся. На мелькнувшем мимо перроне Виктор Андреевич ни Ярека, ни Эвы так и не увидел.
В берлинском вокзале ему предстояло ждать целый час. Перрон, с которого отходит экспресс до Гамбурга, он нашел довольно быстро, нашел и место на перроне, где должен был остановиться его вагон. При этом, в который раз подивился педантизму немцев (эта черта — не миф) — номера вагонов изображены на перроне (вмурованы в асфальт с помощью несмываемого красителя), и поезд всегда(!) останавливается одинаковым образом, каждый вагон возле своего номера. На сердце однако скребли кошки. Где же Ярек? Приедет ли он вообще? Не случилось ли с ним что? И второй раз (первый раз это было в Париже) пожалел, что нет у него мобильного телефона. Стоил он дороговато, а в России его потом использовать было невозможно — такая коммерческая политика была у наших новорусских связистов.
Вот уже и экспресс подошел, и двери в нем гостеприимно открылись. История повторялась. Виктор Андреевич стоял в открытых дверях и ждал, нервно поворачивая голову то влево, то вправо — не бежит ли по перрону его ненаглядный коллега. И буквально в последнюю минуту, как в голливудском фильме, по лестнице, идущей из подземного перехода, на перрон выскочил взмыленный Ольский, с сумкой на плече и с яростью в глазах. Он ворвался в вагон, дверь закрылась, поезд тронулся.
- Убью! - задыхающимся голосом, полным бешенства, выдавил из себя поляк. - Холера! Морда!
- Помолчал бы! - внезапно успокоившись, ответил Виктор Андреевич. - Я что ли не приехал к поезду? Мы же договорились ехать на предыдущем.
- Ты должен был ждать! У тебя билет на нас двоих!
- Вот я тебя и ждал, в Берлине.
- Ты что, и без меня уехал бы? - Ярек посмотрел на Виктора Андреевича настороженно и зло.
Тот пожал плечами:
- Уехал бы. Откуда мне знать, что с тобой случилось. А доклады делать надо. Командировка есть командировка.
- Мне пришлось бы покупать билет за свой счет. Он стоит сто сорок марок!
- Я бы вернул тебе деньги, - не моргнув глазом, парировал Виктор Андреевич.
Ярек засопел возмущенно, но умолк. Потом сказал примирительно:
- Ладно, пошли свои места искать.
В поездах, подобных гамбургскому экспрессу, все места сидячие, поскольку идет он до конечной станции всего четыре часа. Однако, в отличие от региональных электричек, в билетах указываются номер вагона и номер места. Если же билет покупается без места, он стоит дешевле, но никто не гарантирует, что сидячее место вам действительно достанется. Когда пассажиров много, часть их размещается даже на полу тамбуров и коридоров. Такая картина всем привычна, контроллеры спокойно перешагивают через сидячих и лежащих на полу людей — лишь бы у тех были билеты. В этот раз именно так и было, люди сидели на полу в коридоре, а места, указанные в билетах наших героев, были заняты более расторопными пассажирами, которые делали вид, что уже спят и ничего не воспринимают. Яреку пришлось искать бригадира, чтобы тот навел порядок. В конце концов, все утряслось, оккупанты были изгнаны в коридор, и путешествие вошло в плановую колею.
Экспресс летел со скоростью за двести километров, но скорость почти не чувствовалась, потому что колеса не стучали на стыках, потому что стыков не было, а были сварные рельсы. Но не это впечатлило Виктора Андреевича, к бесшумности и быстроте движения германских поездов он уже привык. Впечатлила, а скорее удивила его пустынность пейзажа, простиравшегося за окном. Поля, луга, перелески, болотца... Изредка на краю горизонта мелькнет одинокая ферма. И так четыре часа подряд. От Берлина до Гамбурга — всего одна остановка в каком-то маленьком городке. Как странно было видеть такую картину в густо заселенной Европе!
Но вот и Гамбург, вольный ганзейский город, «другая Германия», как говорят немцы.
Оказалось, что Виктору Андреевичу и Яреку забронировали места в разных отелях. Бог уж знает, из каких соображений, и кто этим занимался, но отель Виктора Андреевича располагался довольно далеко, и добираться до него надо было на городской электричке — С-бане: что-то вроде нашего метро, только ходит по верху.
Отель как отель, номер как номер — небольшой, вполне комфортный, где-то три звезды. Виктор Андреевич быстро разложил и развесил свои вещи, перекусил в кафетерии и начал изучать программу конференции и толстенный том с тезисами докладов. Докладов было море: одних устных больше тысячи, а предполагались еще и стендовые. Конечно, доклады были распределены по нескольким секциям, но от этого легче не становилось. Потому что секции шли параллельно, в одно и то же время, и прослушать все, что хотелось, было невозможно.
Его собственный устный доклад должен был состояться в первый же день, то есть завтра, прямо перед обеденным перерывом. Он еще раз просмотрел свои материалы, продумал вопросы, которые, по его мнению, ему могут задать, и лег спать. Однако уснуть долго не мог. Отчасти по тому, что всегда засыпал с трудом, а отчасти и потому, что история с Яреком продолжала его угнетать. Хоть он вроде бы и отбил нападку поляка и не дал обвинить себя в инциденте, но полностью правым себя все-таки не чувствовал. Да, Ярек проявил себя безалаберно и легкомысленно. Но такова уж была его натура, он не по злобе так поступил. Можно сказать, что не вина это его была, а беда. Он же, Виктор Андреевич, поступил обдуманно, желая проучить своего безалаберного коллегу, наказать его. Неблагородно поступил, не по-товарищески. По большому счету, надо было все-таки ждать его во Франкфурте до упора. Уж лучше бы они вместе опоздали на гамбургский поезд и приехали бы на конференцию на следующем поезде, за свои деньги, чем вот так, из-за ерунды поссориться. А в том, что произошла именно ссора, Виктор Андреевич не сомневался. Хоть Ярек и сделал вид, что простил, но зарубка у него в душе осталась глубокая. «Впрочем, - утешал себя Виктор Андреевич, - дружба у нас и так не сложилась. Увы!» Но утешение было слабое.
Поутру его продолжали одолевать те же мысли. Стыдно ему было за себя. «Не благородно я поступил, не благородно!» - повторял он печалясь. И так эта мысль его поглотила, что сбривая перед зеркалом свою жиденькую щетину, он ухитрился порезать (безопасной бритвой!) верхнюю губу. Порез был тонкий и почти безболезненный, и вроде бы не глубокий, но рассек, по-видимому, сразу несколько капилляров. Кровь текла ручьем.
Сжимая пальцами одной руки губу и вытирая текущую кровь платком, который он сжимал во второй, Виктор Андреевич прошел в комнату горничной и попросил чем-нибудь помочь ему. Растерянная фрау засуетилась, стала рыться в своих шкафчиках, но найти смогла только пакет ваты и пластырь. Виктор Андреевич и за это был благодарен. Он вернулся к себе в номер и начал останавливать кровь. С подобными порезами сталкивается любой мужчина, сталкивался и Виктор Андреевич, но обычно кровь в таких случаях останавливается достаточно быстро, в течение одной-двух минут. Остается, конечно, заметный след, который заживает несколько дней, иногда приходится заклеивать порез пластырем или — примитивно — крошечным кусочком бумаги, но чтобы кровь текла безостановочно и час и два! - с таким чудом Виктор Андреевич имел дело впервые. Он смотрел на часы, прикидывал время, необходимое на то, чтобы добраться до конференц-центра, и думал с ужасом, что может элементарно опоздать на доклад. Если бы он не был атеистом, он мог бы даже увериться, что его настигла кара за вчерашний неблаговидный поступок. Но в конце концов, когда почти вся вата была израсходована, кровь остановилась и порез превратился в тонкий, темно-алый шрам. Виктор Андреевич заклеил его пластырем, чтобы тот случайно не лопнул и не вызвал новое кровотечение, и, прихватив папку с материалами для доклада, помчался к станции С-бана.
По времени он еще не опаздывал. Наоборот, должен был приехать минут за сорок до начала доклада. Однако, когда он, осторожно приоткрыв дверь зала заседания, вошел внутрь, ведущий как раз произносил его фамилию. Оказалось, что двое предыдущих докладчиков по каким-то причинам не явились, и время остальных выступлений автоматически сдвинулось. Так что, не успев даже духа перевести, и дивясь, каким чудом он все-таки ухитрился не опоздать, Виктор Андреевич прошел к столу, на котором стоял проектор, достал из папки прозрачные пластиковые листочки, на которых были отпечатаны его тексты и картинки (так называемые «прозрачки») и отбарабанил свою презентацию. Потом ответил на вопросы.
Ярека в зале не было, хотя Виктор Андреевич знал, что тот собирался послушать доклад, в котором был соавтором: ему хотелось увидеть реакцию, послушать, какие будут заданы вопросы. Поляк появился минут через двадцать и был раздосадован. Он слепо поверил программе и прибыл к тому времени, когда доклад должен был начаться. Виктор Андреевич рассказал ему про вопросы и про свои ответы, и тот немного успокоился. Тут он заметил пластырь на губе у коллеги и поинтересовался, что случилось.
- Ерунда! - ответил Виктор Андреевич. - Брился, слегка порезался.
- Пойдем обедать! - сказал Ярек, оглядываясь по сторонам. - Сейчас я познакомлю тебя с одним парнем. Анджей Радны называется.
- Поляк? - спросил Виктор Андреевич.
- Ну да. Но работает в Нюрнберге, в университете. Вот он!
Парень, который назывался Анджеем Радны, оказался мужчиной примерно одного возраста с Яреком, пониже ростом, но пошире в плечах, с густой каштановой шевелюрой и небольшими вислыми усами. Ярек познакомил их и вся троица двинулась на улицу, туда, где по словам Ярека имелась приличная и недорогая пиццерия. Виктор Андреевич не любил итальянскую кухню, а пиццу не любил отдельно, но на что не пойдешь, желая замолить грех! Он был рад, что Ярек, вроде бы, не держит на него зла, и хотел закрепить мир.
Ярек заказал себе вегетарианскую пиццу, а остальным — с их согласия — с ветчиной. Каждый также взял по бокалу гамбургского пива «Хольстен». Пиво оказалось отменным, а пиццу Виктор Андреевич ел, преодолевая отвращение. Говорили о работе. Ярек рассказывал Анджею о том, что Виктору удалось сделать потенциал для празеодима, и что теперь они могут решать для празеодима любые задачки. Анджей посмотрел на нового знакомого уважительно. Ярек тут же обратился к Виктору Андреевичу и начал рассказывать, что Анджей недавно сделал уникальную программу, с помощью которой наконец-то можно правильно рассчитывать электронную структуру кремния. Виктор Андреевич слышал (точнее, читал) про подобные программы и знал, что в них заложена весьма громоздкая и сложная в понимании теоретическая процедура.
- Поздравляю! - сказал он с почтением. - Нельзя ли взять у тебя эту программу?
- Ты легко можешь сделать ее сам! Я сделал, и ты сделаешь! - скромно ответил нюрнбергский приятель Ярека.
«Ну, да! - внутренне усмехнулся Виктор Андреевич. - С какой стати он должен дарить ее первому встречному? Небось, не один год трудился. Впрочем, мне она не особенно и нужна, а Ярек пусть сам договаривается. Это ведь его друг!»
Анджей отошел к бару за сигаретами, а Ярек наклонился в сторону Виктора Андреевича и зашептал горячо:
- Сейчас подойдет официант — ты молчи. Я хочу за всех заплатить. Понял?
Виктор Андреевич пожал плечами. Что ж тут не понять? У них свои отношения. Наверное, Ярек этому Анджею что-то должен, или хочет его умаслить. Мое дело — умаслить Ярека.
Анджей вернулся, официант подошел, и Виктор Андреевич несколько минут внутренне веселился, наблюдая, как оба поляка, едва не подрались, споря, кто из них будет платить за обед. Победил, в конце концов, Ярек. Он вышел из-за стола очень гордый собой, с довольной улыбкой на круглом лице. Впрочем, Анджей тоже униженным не казался. По его лицу можно было понять, что спорил он вполсилы и на самом деле заранее был согласен, что платить должен был не он.
После обеда все трое вернулись в конференц-центр. Виктор Андреевич, как и планировал, пошел слушать интересные ему доклады, а поляки отправились в какие-то иные места: залов и коридоров в конференц-центре было предостаточно.
Весь следующий день Виктор Андреевич также посвятил слушанию докладов, переходя из секции в секцию, но с каждым часом, проведенным в залах заседаний, его охватывало все большее разочарование. Большинство докладчиков выступало на немецком языке, и понять их он был не в состоянии. Бытовую разговорную речь он к этому времени худо-бедно освоил, мог общаться в магазине, на почте, в банке, но научные выступления звучали для него, как бессмысленный набор лающих и каркающих звуков. В лучшем случае он мог пытаться хоть что-то понять, глядя со словарем в соответствующий текст в толстом томе тезисов, но это же самое можно делать и вернувшись во Франкфурт.
А за дверями конференц-зала лежал вольный ганзейский город Гамбург — неизвестный, загадочный, и как говорят, самый необычный город Германии. Было бы непростительным не познакомиться с ним хоть чуть-чуть, не пройтись по его улицам, не заглянуть в знаменитую средневековую ратушу, где туристам показывают настоящие заседания городского совета, не обойти вокруг озера Альстер, на берегу которого стоят самые роскошные виллы, не подняться на колокольню Святого Михеля, откуда виден весь город, не прокатиться на старинном пароходике по акватории порта...
Весь следующий день Виктор Андреевич посвятил экскурсии по городу, везде галопом побывал, все одним глазом увидел. Город, действительно, его впечатлил. Здесь не было державной и гнетущей помпезности Берлина, не было и сиропной слащавости Мюнхена. Скромное обаяние буржуазии — вот был девиз Гамбурга. По крайней мере, так показалось Виктору Андреевичу. Особенно же его очаровали гамбургские женщины. Дочери моряков и купцов, подобно владивостокчанкам, они носили на своих лицах и в своих фигурах черты и кровь многих народов и континентов, и эта гремучая смесь дарила блеск их глазам, зажигала румянец на щеках, наполняла волосы пышностью и силой, делала их неотразимо прекрасными и притягательными. Нет, он не пошел на Репербан, где прекрасную гамбургерку можно взять напрокат, как вещь. И не потому, что над ним довлел «облико морале». Какая-то врожденная (или воспитанная) брезгливость не позволила ему это сделать. Он не осуждал проституток: в конце концов, все мы продаем свои способности и умения — у кого уж какие есть. Но соваться туда, где только что побывал и изрядно наследил другой мужчина — это было ему противно.
Уже в сумерках Виктор Андреевич оказался на какой-то тихой улочке, где на одном из домов вдруг увидел надпись: «Дом литераторов». Поскольку он сам себя считал почти литератором (стишки пописывал и даже пару рассказиков опубликовал), то дом этот его чрезвычайно заинтересовал. Приблизившись, он увидел на двери объявление, гласившее, что сегодня в Доме литераторов состоится лекция на тему: «Категория времени в искусстве», и было указано время начала лекции — буквально через полчаса. «Почему бы и не зайти? - сказал себе Виктор Андреевич. - Категория времени в искусстве — это интригующе. Даст Бог, что-нибудь пойму! Будет, что людям рассказать». Под людьми он прежде всего понимал Оксану и Костю. Впрочем, и с супругой будет потом чем поделиться: она интересовалась и философией, и искусством. Почему бы и не зайти? Тем более, по времени так удачно совпало.
И он зашел. Внутри он увидел небольшой бар, за стойкой которого стояло несколько человек. Двое обернулись и посмотрели на него вопросительно.
- Добрый вечер! - поздоровался Виктор Андреевич. - Я бы хотел послушать лекцию.
- Пожалуйста! - ответил один из них, рыжий немец лет сорока, в тонком сером свитере и с быстрыми улыбчивыми глазами. - Заплатите восемь марок и проходите на второй этаж.
- Платить мне! - добавил бармен, плечистый малый с тонкой ниткой усов над пухлыми губами. - Можете взять еще что-нибудь.
Виктор Андреевич заплатил восемь марок и взял еще бокал белого вина за шесть марок. Прежде чем он отошел от стойки, рыжий обратился к нему:
- Вы русский?
- Русский, - покорно кивнул Виктор Андреевич. Акцент никуда не скроешь.
- Из Москвы?
- Нет. Из Владивостока.
- Из Владивостока?! Так далеко?! - На лице немца выразилось крайнее изумление. Виктор Андреевич тоже был удивлен. Он был почти уверен, что ему придется долго объяснять, где находится Владивосток, но этот гамбургер, похоже, неплохо знал географию. - И как вы сюда попали?
- Конференция по физике, - кратко объяснил Виктор Андреевич. И добавил: - Я работаю во Франкфурте-на-Одере, по контракту. - И, достав из кармана визитную карточку, сделанную им специально для конференции, протянул немцу.
Тот уважительно взял ее и прочитал имя: - Виктор. - Затем с улыбкой протянул руку и представился:
- Эрих!
Виктор Андреевич пожал его руку и посмотрел вопросительно: и что же дальше?
- Поднимайтесь на второй этаж, - повторил Эрих. - Лекция будет там.
Виктор Андреевич взял свой бокал с вином и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Там он оказался в небольшом зале, заставленном столиками ресторанного типа. К одной из стен зала примыкала крошечная сцена с микрофоном и экраном для проектора. За некоторыми столиками уже сидели люди. Виктор Андреевич выбрал один из незанятых столиков и уселся на стул, лицом к сцене.
Народ постепенно подходил, рассаживался, и через некоторое время набралось человек двадцать. Появился и рыжий. Он подошел к микрофону, постучал по нему ногтем, проверяя работоспособность, и, весело улыбнувшись, поздоровался с собравшимися. Виктор Андреевич понял, что он-то и будет читать лекцию.
Уже через несколько минут Виктор Андреевич был вынужден констатировать, что понимает только отдельные слова: «время», «Аристотель», «движение». Но про Аристотеля, а точнее про его учение о времени, он помнил кое-что из университетского курса философии и последующего самообразования. Аристотель учил, что время есть количественная мера движения, а под движением понимал любое изменение. Ясное дело, именно об этом рассказывал рыжий Эрих. Потом он, по-видимому, стал демонстрировать публике, как категория времени проявляется в музыке: сплясал чечетку (ритм), сыграл на свирели (мелодия), изобразил голосом приближение и удаление поезда (чух-чух, ту-ту-ту, у-у-у!) и под конец показал несколько фокусов с шариком (вот он есть, а вот его нет!). Это уже и не лекция была, а своего рода театр одного актера. Зрители смотрели на него со снисходительным восхищением, и хлопали, попивая кто вино, а кто пиво.
Покончив с музыкой и фокусами, Эрих перешел к живописи. Он включил проектор, стоявший на маленьком столике, и на экране появился циферблат часов с движущимися стрелками. Поразглагольствовав несколько минут о том, что время не стоит на месте и движется всегда только вперед, и вспомнив Фауста, сказавшего: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!», он принялся показывать различные примеры искусственно остановленного времени, то есть картины, изображавшие людей, животных и вообще мир — в движении. То конь в бешеном галопе, то собаки, гонящие зверя, то морские волны, бьющиеся о скалистый берег, то ветряные мельницы, то струя молока, льющегося из кувшина. Затем дотошный немец познакомил зрителей (и слушателей) с тем, как художники разных эпох описывали изменчивость мира, не связанную непосредственно с движением. На экране появилась картина с изображением трех женщин — юной девушки, зрелой, уверенной в себе женщины и дряхлой, уродливой старухи. Не обошел лектор и тему субъективности восприятия времени. Тут ему на помощь пришел Дали с своими гибкими, текучими часами, и его сюр-последователи.
Все это Виктор Андреевич воспринимал довольно ровно, все было выстроено достаточно традиционно и логично и не порождало у него новых мыслей и эмоций. Что касается живописных примеров, то часть из этих картин он ранее уже видел (хотя и не под таким углом зрения), а часть могла бы быть заменена другими, известными ему, без особого ущерба. И вдруг на экране появилось нечто особенное. На полотне был изображен молодой художник, с палитрой в одной руке и кистью в другой, в клетчатом берете и куртке, испачканной краской. Он стоял на площади маленького городка, вполоборота к зрителю и разговаривал с подошедшим приятелем, который мгновение до этого оторвал его от работы. Работа же художника находилась перед ним: прекрасная, обнаженная женщина, то ли стоящая на каменной брусчатке площади, то ли парящая в воздухе. Написана она была прямо в воздухе, перед художником не было холста. И написана она была так искусно, что казалась живой: румянец горел на щеках, волосы струились, глаза искрились; все лицо дышало нетерпением... Но левая ее рука, а точнее, половина кисти еще не была дописана — так не во время окликнул живописца приятель! Сейчас новый Пигмалион закончит необязательный разговор, сделает несколько движений кистью — и вдохнет в красавицу душу, и она оживет!
«Вот он — миг творения! - едва слышно прошептал Виктор Андреевич. - Вот оно запечатленное чудо. Самая великая тайна этого мира! Мы рождаемся, и в нас входит душа; мы умираем — душа нас покидает. Это происходит с нами во времени, но происходит ли это во времени с душой? Откуда она приходит и куда уходит? Или она существует, все-таки, вне времени?..» И размышляя так, он даже не вспомнил, что всегда считал себя атеистом и христианские представления о вечности души почитал за давным-давно устаревшие суеверия.
Впечатленный искусной аллегорией, он даже не догадался спросить после лекции у рыжего Эриха, кто автор этой картины. Держа еще в памяти образ новой Галатеи, он молча вышел на темную уже улицу, освещенную, впрочем, фонарями, и не спеша побрел в сторону станции С-бана. Как и тогда, в Египетском музее, его заворожила женская красота. Вот ведь напасть! Там скульптурка, тут картинка, а сердце защемило, захотелось смотреть и смотреть. Захотелось поверить, что есть где-то на свете такая красота — ни в музее, ни в раме, ни на киноэкране, а в реальной жизни. И эта красота может ему встретиться. А почему бы и нет! Почему кто-то другой достоин таких женщин, а он нет? Оксана сказала: «У вас ведь жена!» А если бы не было жены? Все равно, Оксана это не Галатея! Не Нефертити! От нее не щемит сердце.
И еще Виктор Андреевич подумал, что в душе его время давно остановилось, как у Шляпника в книжке про Алису. Только у Шляпника часы всегда показывали «Чаепитие», а у него - «Арбайтен». И дома, во Владивостоке, и здесь, в Германии. Только работа и работа. Только она успокаивала душу, давала иллюзию жизни. А остальная, настоящая жизнь текла мимо, не задевая, не затрагивая его души, словно он был отгорожен от жизни каким-то невидимым футляром. И душа от этого усыхала, черствела, замыкалась в себе. И как не пытался он развеселить ее и развлечь поездками, экскурсиями и общением с людьми, она оставалась одинокой и скорбной. Плакать хотелось — от жалости к себе и к своей душе. Да что там — хотелось! Он и не заметил, как слезы сами покатились по его щекам, и ощутил их лишь тогда, когда мартовский ветерок обдул его щеки и охолодил влажные потеки.
*
Во Франкфурте Виктора Андреевича ждал сюрприз. И даже не сюрприз, потому как под сюрпризом обычно понимается некая неожиданная мелочь, безделушка, а его настигло ошеломительное событие, которое в корне изменило его дальнейшую жизнь. Придя утром на работу и открыв свой электронный почтовый ящик, Виктор Андреевич обнаружил среди прочих новых писем весьма необычное послание. Адресат был ему неизвестен — какой-то почти бессмысленный набор букв и цифр, как это часто бывает, но в теме письма стояло короткое слово: «Люш». Как завороженный, смотрел он на это слово, не в силах отвести от него глаз и чувствуя, как кровь хлынула ему в виски и в шейные артерии. Люш! Так звал он когда-то ту, от которой кружилась его голова, из-за которой едва не лишился детей, о которой дал себе слово не вспоминать, но забыть которую так и не смог. Откуда? Как? Что за наваждение?..
Он посмотрел на дату отправки: первое апреля! Что за злые шутки? Кто мог так пошутить? Кто мог узнать его тайну? А вдруг самое невероятное, вдруг это письмо от нее? Но как нашла она его адрес, где узнала?..
Мысли эти вихрем пронеслись в его голове, один вопрос сменяя другим и не находя ответа. С колотящимся сердцем он подвел курсор мышки к слову «Люш» и нажал левую клавишу. Письмо открылось, и он прочел:
«Здравствуй, Виктор! Не знаю, помнишь ли ты меня. Когда-то ты звал меня Люш. Прошло много лет, и я стала совсем большой. Я по-прежнему живу в Хабаровске, у меня сын. Хотелось бы узнать что-нибудь о тебе. Если не трудно, ответь. Однако, я замужем. Люш».
Он прочел письмо несколько раз, потом закрыл глаза и откинулся в кресле, кусая губы, чтобы не заплакать. В такой позе, скрытый экраном монитора, он не был виден Косте, который сидел по другую сторону стола. То, чего он так страшился, но и так хотел, настигло его, как пуля на излете: бесшумно и нежданно, но прямо в сердце. То, что он гнал от себя, упрятывал на самое дно своей души, запечатывал в самые дальние тайники, запирал на крепкие замки, вдруг вырвалось из заточения и почти физически схватило его за горло, встало там твердым комком, мешая дышать. Если бы Костя в этот момент обратился бы к нему с каким-нибудь вопросом, Виктор Андреевич не в силах был бы ответить.
Так продолжалось минут пятнадцать, в течение которых перед Виктором Андреевичем пронеслись сцены далекого прошлого, еще вчера казавшиеся ему забытыми прочно и навсегда. Потом он немного пришел в себя и начал набирать ответ:
«Здравствуй, Люш! Я тебя не забыл. Я всегда помнил тебя и продолжал любить, хотя и запрещал себе мечтать о тебе. Я не думал, что когда-нибудь увижу или услышу тебя. Сейчас я в Германии, работаю в институте. На Новый Год съездил в Париж. Была ли ты в Париже? Виктор».
Письмо ушло — так быстро, как умеют уходить электронные письма. В принципе, вскоре мог бы прийти и ответ. Было очевидно, что Люш должна с нетерпением ждать письма из Германии и могла ответить на него так же быстро, как ответил он. Но между Франкфуртом и Хабаровском — девять часовых поясов, а это значит, что, когда во Франкфурте рабочий день начинается, в Хабаровске он уже заканчивается. Не получив ответа, он заключил, что либо она тоже разволновалась и не смогла отвечать, либо выход в Интернет у нее только на работе, а рабочий день закончился. А может быть, справедливо и то и другое.
Волей-неволей он занялся делами, новыми расчетами, но половина его сознания была далеко отсюда — и в пространстве, и во времени, она была во власти памяти, во власти событий, происшедших много-много лет назад, в далеких-далеких краях.
Тридцать лет ему было тогда, и никто не звал его Виктором Андреевичем, звали просто Виктором, а ей было двадцать — той девушке, с которой он познакомился в самолете Москва-Хабаровск. Она летела домой, к родителям, через Москву, из Ташкента, где жила у бабушки и училась в университете, а он возвращался из командировки, но билетов на Владивосток не было, и он взял билет до Хабаровска, чтобы дальше ехать поездом. Так пересеклись их пути, а судьба еще и усадила их в соседние кресла. Виктор совсем рядом видел ее глаза — огромные, с поволокой, то бездонные, то сияющие, то веселые, то грустные, то ясные, как родник, то загадочные, как омут. И ее губы — большие, пухлые и в то же время — тонко очерченные, словно вылепленные из алой киновари. И ее колени — туго обтянутые кружевными чулками.
Девушка угостила его румяным ташкентским яблоком. Он усмехнулся и спросил лукаво:
- Надеюсь, вас звать не Ева?
- Надеюсь, вы тоже не Адам? - ответила она в тон ему.
- Так как же все-таки вас звать?
- А вас?
- Меня Виктор.
- А меня Ольга.
Ему чуть плохо не стало. Девушка смотрела на него удивленно, а он, просидев несколько секунд без движения, проговорил наконец:
- Бывает же такое! Мою жену тоже звать Ольга.
- Так вы женаты? - с немалым сожалением в голосе произнесла Ольга. Он не носил обручального кольца, и внешне его можно было принять за холостяка.
- Женат, - подтвердил Виктор. - Но это не важно. Фактически мы живем уже врозь, и развод — вопрос времени. Но я не хотел бы звать вас тем же именем, что и ее. -
Его слова прозвучали так, словно он уже был уверен, что это знакомство на всю жизнь, что долгие-долгие годы он будет знать эту девушку, разговаривать с ней, ласкать ее. И она словно бы согласилась с ним безо всякого удивления. Потому что сразу сказала:
- Хорошо, давайте придумаем мне другое имя. Дома, например, меня зовут Лёля!
- Нет, - помотал он головой. - Это имя для куклы. Может быть Олёна?
- Это по деревенски. Звучит как Алёна. А если Олюша, Люша? Я французский изучала, пусть будет просто Люш! Люш! На французский манер.
- Люш? - повторил он, прислушиваясь к звучанию этого короткого слова и глядя в ее глубокие омуты. - Это мне нравится. Я буду звать тебя Люш!
Она улыбнулась, и с этой секунды они были на «ты».
Они проговорили весь полет, и были очарованы друг другом. Виктор, хоть и был женат, уже полгода ощущал себя холостяком. Потому что полгода назад его жена сказала ему, что не желает считать его мужем. Ссора была вызвана ее конфликтом с их общим институтским начальником, в котором Виктор не встал на сторону жены. Не встал, потому что не посчитал ее правой, а она была этим смертельно оскорблена, так как считала, что муж всегда должен стоять на стороне жены. По большому счету, так оно и должно быть, мы всегда должны быть на стороне тех, кого мы любим. И он понял тогда, что не любит Ольгу. Но понял, что и она не любит его. Не могла любящая женщина, из-за производственного конфликта, сказать мужу «Ты мне больше не муж!» и на полгода уйти спать в другую комнату. Фактически, она развелась с ним. Поэтому на юную красавицу, почти буквально свалившуюся на него с неба, Виктор смотрел как на подарок судьбы.
Но вот самолет приземлился в Хабаровске; настал миг прощания. Вот они уже идут по бетону к зданию аэропорта. Еще несколько шагов, и они расстанутся, и кто знает, встретятся ли вновь. Оба внезапно остановились и посмотрели друг на друга. Виктор увидел в глазах девушки тревогу и ожидание, чуть ли не мольбу.
- Дай хоть я поцелую тебя на прощанье! - сказал он вдруг неожиданно для самого себя. - И они бросились друг к другу. И как сладки были ее губы! Как отзывчивы!..
«Вот она, моя женщина! - понял Виктор. - Ее я должен был искать и ждать! Ее, а не кого другого».
Потом были переписка, звонки и телеграммы, были встречи... Потом он развелся и поехал в Хабаровск, чтобы жениться на Люш. Она забрала документы из ташкентского университета и собиралась после свадьбы продолжить учебу во Владивостоке. Уже был назначен день регистрации и были куплены кольца. Но, когда он уезжал в Хабаровск, Ольга сказала: «Если ты женишься, я уеду с детьми к маме, и ты их больше не увидишь! Они вырастут и возненавидят тебя. Я их так воспитаю». Она знала его слабое место. Сказать, что он был привязан к детям, означало ничего не сказать. Дети значили для него даже больше, чем работа. Дети были смыслом его жизни, его главным делом в этой жизни. Потерять детей, потерять их любовь — это было все равно, что потерять самого себя. Он знал характер Ольги, ее максималистскую одержимость, и был уверен, что она выполнит свое обещание. И в душе его шла борьба. Одна его половина рвалась к счастью, к новой жизни, к любящей и любимой женщине, вторая — с криком звала назад, к растерянным детским лицам, к их недоумевающим глазам, к протянутым рукам. И в последний момент, накануне торжества, он понял, что не будет счастлив, если женится и потеряет детей, и что дети без него будут несчастны. И он принял решение, он сказал Люш, что не женится на ней.
Она побледнела, услышав это, и тихо спросила:
- Почему?
- Можешь считать, что я понял, что не люблю тебя.
- Вчера любил, а сегодня не любишь? Что за чушь?
- Думай, что хочешь, - сказал он твердо. - Я уезжаю.
- Ты хорошо подумал? - Ее глаза потемнели, губы сузились.
- Да.
- Тогда скажи это моей маме. Если у тебя хватит смелости.
- Скажу, - кивнул он. - Я не трус.
Они пошли в поликлинику, где ее мать работала врачом-гинекологом. Люш вошла к ней в кабинет, дождалась, когда выйдет очередная посетительница, и, приоткрыв дверь, пригласила Виктора.
Женщина смотрела на него с немым вопросом в глазах. Дочь предупредила ее, что Виктор хочет сказать нечто важное, но что именно, она не знала, и лишь по странно ожесточившемуся лицу дочери чувствовала, что произошло что-то дурное и непоправимое.
- Так получилось, - начал говорить Виктор. - Я должен вам сказать... Я не могу жениться на вашей дочери. Я не тот, кто может сделать ее счастливой. Я недостоин ее.
- Почему? - в точности, как дочь, спросила мать.
- Я слишком эгоистичен.
Она молча, ошеломленно смотрела на молодого человека, которого уже почитала зятем, ничего не понимая.
- Лучше до свадьбы это понять, чем после, - добавил он.
- Как сказать!.. - произнесла она подавленно. - Как сказать... - И посмотрела на дочь. Та на мгновенье прикусила нижнюю губу и, глядя в пространство, произнесла без выражения:
- Все хорошо, мама! Пусть уезжает! - И резко повернувшись, вышла вон.
Виктор последовал за ней, но догнал только на улице.
- Люш! - окликнул он. Она обернулась и остановилась.
- Что? Только не пытайся оправдываться!
- Я не оправдываюсь. Конечно, я люблю тебя. И буду несчастен без тебя. Но я не смогу жить без своих детей. Без них я буду еще более несчастен.
Ее глаза еще более потемнели, брови сошлись к переносице.
- Будь вы прокляты! - выпалила она. - Ты и твои дети! - И резко повернувшись, зашагала прочь.
- А ты будь счастлива, девочка моя! - с грустной улыбкой сказал ей вслед Виктор. - Ты скоро забудешь меня и встретишь славного юношу, не обремененного женой и детьми. Все проходит, девочка, пройдет и это! - Но она уже не слышала его слов.
Вот так они расстались двадцать пять лет назад.
Он не знал, что с ней сталось, не делал попыток вновь ее отыскать или получить о ней сведения. Вернувшись к Ольге, он изо всех сил старался восстановить свою семью, старался быть примерным мужем и лучшим в мире отцом. Как уж оно получалось, что творилось в душе у Ольги — это другая история. А Люш... Люш нашла его, нашла через столько лет. Зачем? Может быть, просто из любопытства, захотелось узнать, как поживает ее давняя, первая любовь? Не зря ведь подчеркнула, что замужем. Губу, мол, не раскатывай! У меня все чудесно, дом полная чаша, и муж есть, и сын. И уже пожалел Виктор Андреевич, что не удержал первого порыва и написал ей, что все еще любит ее. Вот посмеется, наверное! Поиронизирует! С тревогой и со щемящим сердцем ждал он ее ответа.
На следующий день Виктор Андреевич пришел на работу на час раньше обычного и сразу кинулся в почтовый ящик. Ответ пришел. Люш писала:
«Милый мой! Я так боялась, что ты меня забыл. Не так, когда забывают имя или сам факт знакомства, а так, когда выбрасывают из сердца. Но я насмелилась и написала тебе. Потому что в моем сердце ты был всегда. Я пыталась возненавидеть тебя, пыталась забыть, но продолжала любить, продолжала мечтать о тебе, ты оставался моим идеалом мужчины. Это мешало мне жить, мешало любить других, мешало быть счастливой. Я вышла замуж, родила сына, но не смогла полюбить мужа. Он видя мою нелюбовь, стал изменять, и мы разошлись. Я долго жила одна, воспитывала сына, потом мне встретился другой мужчина. Он много сделал для нашей семьи, я до сих пор ему многим обязана, и он стал вторым моим мужем. Он знает, что я его не люблю, но относится к этому спокойно. Ему достаточно, что он меня любит и обладает мной. А мне с ним спокойно и надежно. Но год назад он уехал в Израиль, и я оказалась на перепутье. Я еще не решила, хочу ли я в Израиль.
Ты пишешь, что побывал в Париже. А я не была нигде, кроме Китая, а в Китай ездила за тряпками, это называется шоп-туризм. Вот такие разные у нас получились жизни! А могла бы быть общая. Ну, ладно, я не жалуюсь. Просто все эти годы меня не оставляло ощущение, что я живу не своей жизнью, что мою жизнь ты у меня вырвал с кровью. Ох, я опять!...
Пиши. Теперь я буду жить твоими письмами.
Целую. Люш».
Это письмо он тоже читал с комком в горле. Радовался тому, что не увидел в нем насмешки, млел от ее признания, что она тоже любит его, страдал от нарастающего чувства вины перед нею и от жалости к самому себе. Господи! Сколько же любви он недодал и недополучил! И он тут же стал писать ответное письмо.
Так и закрутилось. По утрам он приходил пораньше, читал ее послание, млел, страдал и писал ответ. А потом брался за работу. Потому что его работу никто другой за него сделать не мог. Теперь к нему с задачами подходил не только Ярек, но и Глюквайн, а иногда и сам Остборн напрямую обращался и спрашивал, нельзя ли рассчитать то-то и то-то. Виктору Андреевичу приятны была эта востребованность и растущее доверие к получаемым им результатам, но и задач, которые он одновременно решал, становилось все больше, и отслеживать их решение становилось все труднее. Тем более, что часть его сознания теперь постоянно находилась очень далеко отсюда.
В одном из писем он попросил Люш прислать фотографию. «Интересно, какой ты стала!» «О, я стала Королевой!» - ответила она. И прислала фотографию с сыном. Снимок был любительский, мама и сын, красивый, черноволосый юноша лет двадцати, сидели на диване на фоне стены, оклеенной обоями под красный кирпич. Виктор Андреевич обомлел от ее красоты, от ее гордой улыбки. Действительно, Королева! Нефертити! И вдруг понял, что не помнит, какого цвета у нее глаза. Он увеличил изображение до предела и на экране сверкнули зеленые искры. Ну, конечно! Как он мог забыть! У нее зеленые глаза. Колдовские зеленые глаза!
Через две недели после получения первого письма от Люш, к Виктору Андреевичу приехала Инна, его старшая дочь, муж которой продолжал обучаться в немецкой лакокрасочной фирме. Данилу послали на два месяца на стажировку в Чехию, потом он должен был возвращаться в Россию, и Инна решила не оставаться в Вюрцбурге одна, а выехать в Москву заранее, по пути же заехать к папе, погостить у него.
В первый же вечер Виктор Андреевич повел Инну в гости к своим домохозяевам. Во-первых, ему было приятно познакомить их со своей умницей и красавицей-дочерью, а во-вторых, он хотел, чтобы они знали, что у него будет жить не посторонняя молодая женщина, а его родная дочь. Тогда, с Оксаной, все обошлось. Ее визит то ли не был замечен, то ли хозяева дома посмотрели на него сквозь пальцы — все-таки, на ночь Оксана не осталась, но Инна собиралась гостить несколько дней, и тут требовалась ясность. Уговор есть уговор.
Принимали их в не слишком просторной комнате, служившей одновременно и прихожей, и кухней, и столовой. Справа, в двух шагах от двери они увидели пианино. Виктор Андреевич слышал иногда его приглушенные звуки — это играли дочери хозяев. В центре комнаты, под большим раструбом вытяжки стояла просторная электрическая печь с черным керамическим верхом. Сам же кухонный уголок, со шкафчиками, полочками и нержавеющей мойкой, находился в левом углу. Остальная часть комнаты, с большим обеденным столом и высокими стульями, играла роль столовой-гостиной. Девочки-школьницы вышли поздороваться с гостями и тут же убежали к себе наверх по крутой деревянной лестнице.
Как помнит читатель, хозяина дома звали Густав, и занимался он фруктовым бизнесом. Его жена Линда работала учительницей. Они с интересом встретили дочь русского профессора. Линда неплохо говорила по-английски, Густав английского не знал, но Виктор Андреевич к этому времени уже неплохо изъяснялся по-немецки, а Инна за год жизни в Германии освоила немецкий очень недурно, английский же знала почти в совершенстве. Кроме того, у нее был врожденный талант общения с людьми и умения располагать их к себе. Она пришла с подарком — с бутылкой франконского вина, производимого только на западе Баварии, но славящегося по всей Германии. Линду она расспрашивала о германской системе образования, а Густава о различных сортах яблок, и в результате очаровала обоих. В результате, Густав тут же предложил гостям проехать на завод и познакомиться с технологией переработки фруктов.
- Какие сейчас фрукты? - удивилась Инна. - Месяц апрель на дворе!
- Вы увидите! - довольный ее удивлением широко улыбнулся немец. - Вы увидите немецкую технологию.
Он усадил Инну и Виктора Андреевича в свой «фольксваген», еще не загнанный в гараж, и они покатили по узкой улочке деревни, экономно освещенной тусклыми фонарями. Минут через десять машина въехала в решетчатые ворота, за которыми в свете фар можно было видеть какие-то деревья с небольшими еще листьями на ветках.
- Это один из моих садов, - пояснил Густав. - Яблони, сорок гектаров. Еще есть грушевый сад и вишневый.
- А сколько у вас всего гектаров? - поинтересовался Виктор Андреевич.
- Сто пятьдесят. Но я собираюсь прикупить еще гектаров шестьдесят. И еще один завод построить.
- А сколько у вас сейчас заводов? - спросила Инна.
- Три. Но это не такие большие заводы, как вы, наверное, себе представляете. Сейчас я покажу вам самый большой, на котором работает девять человек, в три смены. В каждой смене — три человека.
«Да уж, завод! - мысленно хмыкнул Виктор Андреевич. - Три человека! Сарай какой-то, не иначе. Однако сто пятьдесят гектаров где-то надо переработать. Ну что же, посмотрим на немецкую технологию!»
Завод оказался довольно протяженным, метров пятьдесят в длину, ангаром, внутри которого русские гости увидели странного вида конвейер, который обслуживали два человека. Один загружал на конвейер яблоки, второй, в конце линии, укладывал их, упакованные в тончайшую полимерную пленку, в картонные коробки. Странность конвейера заключалась в том, что транспортировка фруктов осуществлялась с помощью потока воды. Яблоки плыли по желобу, не испытывая ударов и трения и не повреждаясь, проходили мимо инфракрасных датчиков, которые выявляли их дефекты и отбраковывали. Дефектные фрукты выталкивались специальными манипуляторами в соседний желоб и шли в соковыжималку, за которой следил третий рабочий. Там сок разливался в стеклянные банки, закупоривался и упаковывался в деревянные ящики. Действительно, три человека полностью обслуживали этот маленький заводик.
- Потрясающе! - искренне восхитился Виктор Андреевич. - У нас здесь работало бы человек пятнадцать. А с водой — это вообще очень остроумно.
Густав гордо улыбнулся и со скромной улыбкой пояснил:
- На самом деле, здесь нужен еще один человек, и он есть. Но он занят непостоянно, и я плачу ему только за два часа в смену. Он подвозит яблоки из склада. Пойдемте, я покажу вам склад.
Они вышли из цеха и прошли к примерно такому же ангару, ворота которого были заперты на кодовый замок. Густав набрал код и отворил тяжелую, толстую створку. За ней они увидели вторую дверь, отгороженную от первой герметичным тамбуром. Сразу стало ясно, что склад представляет собой нечто вроде термоса. Слева на вешалке висело несколько устройств типа противогазов. Густав снял один аппарат и протянул Инне.
- Надо надеть, - сказал он. - Внутри азот, трудно дышать.
«Ни фига себе! - поразился Виктор Андреевич. - Обычные яблоки и азотное хранилище! Вот почему у него в апреле свежие фрукты!»
Все трое надели противогазы. Густав закрыл наружную дверь и открыл внутреннюю. Внутри они увидели длинные, высокие стеллажи, на которых плотно стояли ящики с яблоками. Вдоль каждого стеллажа проходили рельсы, на которых стоял неподвижный сейчас электропогрузчик. Кроме азота, которым было заполнено помещение, явно чувствовался еще и работа криогенной техники. Немецкая технология впечатляла.
Густав, довольный впечатлением, произведенным на гостей, подошел к ближайшему стеллажу, снял с него ящик с яблоками и протянул Виктору Андреевичу:
- Это подарок! Для вашей дочери!
Инна благодарно улыбнулась:
- Очень мило с вашей стороны! Вы настоящий немецкий рыцарь!
А Виктор Андреевич, держа ящик в руках, прикинул его вес: килограмм пятнадцать свежайших отборных яблок. Он уже знал, что франкфуртские яблоки весьма хороши на вкус и превосходят даже испанские, которые в местных магазинах превалировали.
- Кстати, Густав! Почему во Франкфурте не продают местных яблок? Ведь они вкуснее испанских!
- Мы свои яблоки отправляем как раз в Россию, - ответил немец. - Именно потому, что у них лучше вкус. Зарабатываем! А сами едим испанские.
По возвращении домой Виктора Андреевича и Инну ожидал еще один сюрприз. Едва они успели войти в квартиру с ящиком яблок, как в дверь постучались. На пороге стоял Густав с небольшим телевизором в руках.
- Линда просила передать! - объяснил он открывшему дверь Виктору Андреевичу. - Чтобы вашей дочери не было скучно. У вас же нет телевизора!
Телевизора у Виктора Андреевича действительно не было, и без него он прекрасно обходился, поскольку беглую немецкую речь по-прежнему не понимал, но каковы немцы! Какова Инночка! Вот что значит иметь подход к людям!
В последующие дни он с гордостью увидел, что его дочь и с другими его знакомыми и друзьями легко находит общий язык. С Ольскими это произошло буквально. Эва, узнав о приезде Инны, пригласила пана Виктора с дочерью в гости, и Инна очаровала ее своим прекрасным польским и воспоминаниями о Варшаве, где она целый год изучала социологию. Костю она знала по Парижу, а с Оксаной сразу подружилась, и они вдвоем съездили в Берлин (Оксана взяла отгул), где целый день бродили по женским магазинам. Даже со старинным «приятелем» Фрицом Виктору Андреевичу довелось познакомить свою несравненную дочь.
Произошло это в городском парке, куда они с Инной зашли взглянуть на памятник Карлу Марксу, которых в России к тому времени практически не осталось. Прямо возле памятника, на лавочке, с банкой пива в руке, они и застали седовласого безработного.
- Гутен таг, Фриц! - воскликнул Виктор Андреевич, искренне радуясь неожиданной встрече. По сути, немец не сделал ему ничего плохого, просто приревновал к жене, и не был виноват в том, что у русского профессора оказались проблемы со сном.
- Познакомься! Это моя дочь!
Фриц тоже обрадовался. Бог знает, как жил он все это время. Бог знает, как развивались его дела с Данутой. Но было похоже, что он по-прежнему оставался безработным, и такой статус его по-прежнему устраивал. Он поздоровался, и спросил Инну, говорит ли она по-немецки. Она с улыбкой ответила, что говорит немного. И тогда он с живостью в лице поведал ей, что жил с ее отцом в одном доме целых три месяца и рад этому знакомству.
Виктор Андреевич решил попросить кого-нибудь из прохожих сфотографировать их втроем возле Карла Маркса. Тут Фриц страшно засуетился, бросил пустую уже банку в ближайшую урну и принялся поспешно собирать валявшийся вокруг мусор — обрывки бумаги, окурки, пачки от сигарет.
- Это мой участок! - объяснил он, видя недоумение русских. - Я должен его убирать, иначе лишусь пособия.
В выходные Виктор Андреевич и Инна отправились в Дрезден: поглядеть на «Сикстинскую мадонну» и на саксонское золото. С ними поехали Оксана и Костя. Оксана держалась все время около Инны, живо с ней беседовала, а Виктор Андреевич общался в основном со своим молодым коллегой, но от Инны не укрылись взгляды, которые молодая украинка нет-нет да и бросала на ее папу. Потом, в этом же составе, они съездили в Лейпциг, поглядеть на город великого Баха, и когда через несколько дней Инне настала пора уезжать в Москву, и провожать ее кроме папы пришла на вокзал и Оксана, она под благовидным предлогом отозвала отца в сторону и сказала:
- Папочка! Ты знаешь, как я тебя люблю. Поэтому я тебе скажу: не кружи Оксане голову! Она хорошая девушка, и она тебя обожает. Но ей надо замуж, ей нужна семья. Я вижу, что с тобой тоже что-то творится, но ты ведь не собираешься разводиться с мамой, чтобы жениться на Оксане?
- Нет, - покачал он головой. - Я не собираюсь этого делать. С Оксаной мы просто друзья, и она это знает. Между нами все уже проговорено.
Дочь посмотрела на него испытующе:
- Это честно? Я ведь вижу — ты сам не свой.
- Это честно, - кивнул он. - А остальное я расскажу тебе как-нибудь потом.
- Ну-ну! - Она поджала губы и недоверчиво хмыкнула. - Смотри у меня!
Они вернулись к Оксане, терпеливо ожидавшей, пока отец с дочерью обсудят свои семейные проблемы, и начали прощаться. «За Инночку я могу быть спокоен, - сказал себе Виктор Андреевич. - Она меня не осудит. Она не просто моя дочь, она мой друг. И она уже совсем взрослая, и понимает, что каждый человек имеет право на счастье. А с младшими могут быть проблемы. Они больше под влиянием мамы, и им понадобится время, чтобы понять, что папа тоже человек и не может нести крест всю жизнь, как нес Исус».
- Пока, папочка! - сказала на прощанье Инна. - Помни, о чем мы с тобой говорили. До свидания, Оксаночка! Будешь в Москве — звони! Буду рада с тобой увидеться.
Поезд ушел, а Виктор Андреевич и Оксана остались, каждый со своими мыслями. Она думала о том, какая у Виктора Андреевича славная дочь, и как бы ей хотелось, чтобы у нее родилась и выросла такая замечательная дочка, но где ж найдешь такого мужа и отца? Увы, ей уже тридцать пять, а вокруг ни одного подходящего мужчины. Виктор же Андреевич думал о Люш.
Их переписка продолжалась. По вечерам, после работы, Виктор Андреевич гулял по окрестным полям, уже буйно зазеленевшим, и сочинял стихи о любви, как юный старшеклассник, а по утрам, приходя в институт, когда там еще почти никого не было, прочитывал очередное письмо своей Королевы и отсылал ей свои вирши. Он был опьянен своей любовью. Недаром его дочь заметила, что с ним что-то творится. Он чувствовал себя помолодевшим, вступающим в новую жизнь. Он прекрасно сознавал, что уйдя двадцать пять лет назад от Люш, он предал ее, предал свою любовь, предал половину самого себя. Да, он совершил это предательство во имя другой своей половины, ради детей, которых любил больше, чем Люш. Но за эти годы ситуация изменилась. Дети выросли и не нуждались в нем так, как нуждались тогда. Эта его половина выполнила свою функцию, насытила себя. Вторая же, оставшись обездоленной, усохла и зачахла, почти умерла на дне его души. Но оказалось, что все-таки не умерла. Стоило упасть на нее всего лишь нескольким каплям слез из зеленых, колдовских глаз, и любовь ожила, начала расцветать буйно и безудержно, наполняя все его существо одновременно и болью и сладостью. И он говорил себе, что раз уж судьба ли, Бог ли, подарили ему второй шанс, вторую встречу с любовью, он не имеет права вновь предать ее, он должен пройти по этому пути.
«Я сделаю это, - говорил он себе, - и будь, что будет. С Ольгой мы давным-давно чужие люди. Конечно, для нее это будет удар. Возраст и все такое. К тому же, сейчас, когда я начал присылать из Германии деньги, и жизнь в семье стала налаживаться. Обидно ей будет. Но любовь выше, любовь оправдывает все. Любовь нельзя предавать, это грех. Девочки могут сразу этого не понять, но когда повзрослеют, когда к ним придет их собственная любовь — поймут, как понимает Инночка. Я конечно рискую, но любовь выше всего».
Так говорил он себе, упиваясь любовью, взбудораженный новыми ощущениями, долгожданной полнотой жизни, неожиданно открывшейся перед ним перспективой обладания прекрасной и любящей женщиной, которая сумела пронести свою неразделенную любовь через двадцать пять (двадцать пять!) лет безнадежной разлуки. Она любит его! Она мечтала о нем двадцать пять лет и нашла его! Она создана для него! В одном из писем она написала: «Я женщина! Я хочу быть с тобой! Я буду с тобой!» И он был уверен, что все будет так, как он уже задумал. Он разведется с Ольгой, она разведется со своим израильским мужем, они поженятся и будут счастливы. У них есть еще лет двадцать впереди, а может и все тридцать. Хоть на закате жизни, но они насладятся друг другом, гармонией взаимной любви — тем, чего так не хватало им обоим. Он не сомневался, что найдя его, Люш сразу же начнет готовиться к разводу. А как же иначе? Во-первых, она любит его, во-вторых, он любит ее, в-третьих, она не любит своего мужа, в-четвертых, муж уже год как в Израиле, а зачем русской женщине ехать в Израиль? Он мог привести еще массу аргументов в свою пользу, но и этих было достаточно. Поэтому — полагал он, - сейчас все зависело от него, от его решимости искупить свою вину и сделать любимую женщину счастливой.
*
Апрель закончился, наступил май. До завершения его работы по контракту оставалось два месяца. Душа Виктора Андреевича рвалась в Россию, к зеленым омутам манящих глаз, и только взятые на себя обязательства и неистребимая привычка доводить любое дело до конца, не позволяли ему сняться с места и улететь в Хабаровск — а там семь бед, один ответ! Проект, в котором он работал, начал однако буксовать. Вначале, неожиданно для всех, уехал в Штаты молодой китаец Ли, который был главной силой экспериментальной части проекта, и немцы никем не могли его заменить, никто не мог даже повторить его результатов, не говоря уже о продвижении вперед. Виктор Андреевич предложил Отсборну толкового русского парня из Владивостока (Костин пример был перед глазами), но тот ответил, что директор к проекту остыл и не даст денег на приглашенного специалиста. Потом обнаружились и более серьезные, принципиальные моменты, которые и у апологетов проекта начали возбуждать все усиливающуюся зубную боль. Обнаружилось (а обнаружил это любознательный и трудолюбивый украинский отрок Андрей), что слои оксида празеодима, при всех своих замечательных качествах, будучи нанесены на кремний, постепенно деградируют и эти качества теряют. Теоретический штурм, предпринятый Виктором Андреевичем и Яреком, подсказал некий выход из положения (Ярек даже заключил, что на это предложение можно оформить патент), но Шах Аббас, которому профессор Остборн доложил о результатах, заключил, что этот метод требует слишком большой перестройки кремниевой технологии и поэтому неприемлем. Проект потихоньку шел в тупик.
А в середине мая с Оксаной случилось несчастье. К этому времени муниципалитет закончил-таки строительство пешеходно-велосипедной дорожки, соединившей институт с городом, и Оксана начала ездить на работу на подаренном ей еще осенью велосипеде. Вокруг лежали поля, зеленели кусты и фруктовые деревья, свистели соловьи. Дорожка то прижималась почти к самым трамвайным рельсам, то бежала между густой зеленью. И вдруг из этой самой зелени на дорожку выскочил дикий кабанчик — прямо под колеса. Выскочил, испуганно хрюкнул и в панике бросился обратно. Оксана была не слишком спортивной девушкой и ездила не очень уверенно. Руль у нее дрогнул, вильнул, колесо сехало с толстой тротуарной плитки на рыхлый песок откоса, и Оксана упала. И упала так неловко, что сломала ногу, а точнее — тонкую кость голени. Про тонкую кость она узнала потом, в больнице, а в тот момент она просто ощутила в голени острую боль и подняться уже не смогла.
У нее имелся мобильный телефон. Поэтому она позвонила Виктору Андреевичу, который уже находился на работе, и попросила прийти с кем-нибудь помочь ей. Потом она позвонила Дитмару и попросила вызвать скорую помощь. Но прежде чем приехала скорая, и прежде чем подоспели Виктор Андреевич с Костей, к ней подбежали незнакомые мужчина и женщина, ехавшие на машине по близко проходившей автодороге и увидевшие аварию. Они подняли пострадавшую, усадили в свою машину и отвезли в городскую клинику. Уже из машины Оксана еще раз позвонила Дитмару и Виктору Андреевичу, объяснила, что ее уже везут в больницу и попросила забрать велосипед. Велосипед забрал Виктор Андреевич, а Дитмар сел в свой автомобиль и поехал в клинику.
На следующий день Виктор Андреевич подошел к Дитмару и спросил, что с Оксаной, в каком она состоянии, и что говорят врачи. Тот рассказал, что Оксане сделали рентген, что у нее сломана тонкая кость голени, и ей через пару дней будут делать операцию. Немецкий профессор был спокоен, почти безмятежен.
- Такие операции у нас делают очень хорошо, - пояснил он. - Недавно сделали моему отцу, и он теперь даже бегает трусцой. У Оксаны есть медицинская страховка, за все заплатит страховое общество.
В этот же день Виктор Андреевич с Костей поехали в клинику. Клиника располагалась за городом, еще дальше, чем институт - там как раз была конечная остановка трамвая, - и представляла собой целый больничный городок, состоящий из пяти или шести многоэтажных зданий, соединенных между собой остекленными переходами. Виктор Андреевич удивился, что такой маленький город имеет такую большую городскую больницу. Костя же, успевший где-то узнать историю клиники, объяснил, что она построена на деньги местного олигарха, который подарил ее городу. Второе, чему удивился русский профессор — полному отсутствию какого-то подобия охраны. Можно было зайти куда угодно и идти куда угодно. Коридоры и холлы были пусты, а если кто-то и встречался им в униформе, он не обращал на посторонних людей ни малейшего внимания. Костя и на это нашел объяснение. «Я уже заметил, - сказал он, крутя головой по сторонам, - здесь на каждом углу скрытые видеокамеры». Хорошо, что Дитмар детально объяснил, как пройти к палате, в которую поместили Оксану, а иначе найти ее в лабиринтах коридоров и переходов было бы затруднительно, а спросить было не у кого.
Оксану они нашли в просторной палате, где кроме нее находилась еще одна женщина. Женщине уже сделали операцию и скоро должны были выписывать. В данный момент ее не было в палате, она где-то гуляла. Девушка лежала на высокой металлической кровати, снабженной рычагами и кнопками, с помощью которых она могла регулировать ее высоту и наклон, а также управлять кондиционером, освещением и свисающим с потолка индивидуальным телевизором. Звук телевизора подавался в наушники. Рядом с кроватью стояла тумба какого-то медицинского прибора типа кардиометра, на экранчике которого бились какие-то пульсации, а на стене, в изголовье кровати, висело жидкокристаллическое табло, на котором высвечивались имя и фамилия пациента и его температура. По другую сторону кровати имелся небольшой столик. Виктор Андреевич положил на столик пакет с фруктами, а Костя — распечатанную из Интернета «Анжелику» - чтоб не скучала.
Оксана сконфуженно улыбалась.
- Угораздило вас! - посетовал Виктор Андреевич. - На ровном-то месте!
- Так поросенок выскочил, и прямо под колеса! - застенчиво оправдывалась девушка. - А у меня кости хрупкие. Мама еще в детстве говорила. У меня мама врач.
- Мама хирург? - деловито поинтересовался Костя.
- Нет. Она как раз педиатр.
- Сейчас вам больно? - спросил Виктор Андреевич.
- Когда лежу спокойно, почти нет. Но когда шевелюсь — больно.
- А что за операцию они собираются делать?
Лицо девушки стало серьезным и даже тревожным. Она помолчала несколько секунд и ответила с напряжением во взгляде:
- Они хотят разрезать голень, просверлить кость и поставить туда титановую пластинку.
Костино лицо вытянулось.
- Упс! - сказал он. В его интеллигентных устах это немецкое междометие означало высшую степень неодобрения. - В этой тоненькой косточке они хотят насверлить минимум четыре дырки? Варвары!
Оксана беспомощно улыбнулась:
- Дитмар сказал, что это нормально. Что его отцу делали такую же операцию.
- Мне он тоже это сказал, - мрачно подтвердил Виктор Андреевич. - Но это вовсе не значит, что такую же операцию надо делать и вам.
- Я тоже так думаю, - кивнула ему Оксана. - Если бы такое со мной случилось в Киеве, мне бы просто наложили гипс, и кость сама бы срослась.
- Ты рентгеновский снимок видела? - спросил Костя.
- Видела.
- Кость смещена?
- Не очень. Практически нет.
- Алес кля! - Костя торжествующе засмеялся. - Это не варварство! Это бизнес! Они хотят сделать ненужную операцию и взять деньги со страховиков.
Оксана растерянно посмотрела на него, потом на Виктора Андреевича.
- Меня уже попросили расписаться за послеоперационный сапог...
- Вот, вот! - Костя еще больше развеселился. - Цена там стояла?
- Тысяча марок. Мне объяснили, что это за счет страховки...
Вид у девушки был несчастный и расстроенный.
- Смех смехом, - вмешался Виктор Андреевич, - а косточку жалко. Я думаю, никто не может делать человеку такую операцию, если сам человек против. - Но тут же ему вспомнилась фраза врача, похожего на международника Бовина: «Немецкая медицина – штука коварная!», и ему стало не по себе.
- Меня никто и не спрашивает, - ответила Оксана. - Врач разговаривал только с Дитмаром. А Дитмар считает, что операцию делать надо.
- Я поговорю с Дитмаром, - пообещал Виктор Андреевич. - Он человек разумный, его можно убедить.
Попрощавшись с Оксаной, Виктор Андреевич и Костя покинули клинику. Костя тут же протянул профессору свой мобильник:
- Дитмару прямо сейчас будете звонить?
Виктор Андреевич покачал головой:
- У меня нет его домашнего номера. Да и смысла нет. С врачом только завтра можно встретиться. Завтра и поговорим.
Однако завтра утром он не застал Дитмара в институте: Оксана позвонила ему домой, и немец сразу из дома отправился к ней в клинику. Виктор Андреевич решил тоже поехать туда.
Дитмара он застал у постели молодой украинки. Лицо Оксаны было оживленным и взволнованным.
- Ну и как? - поинтересовался Виктор Андреевич, обменявшись приветствиями и улыбками и обращаясь преимущественно к немцу.
Тот пожал плечами и ответил невыразительно:
- Они говорят, что подобные операции не обсуждаются, это стандарт. Если мы не согласны, мы можем забрать больную и везти ее в другую клинику.
- Что значит — не обсуждаются? - возмутился Виктор Андреевич. - Кто будет потом отвечать, если просверленная кость сломается, когда человек неловко подскользнется?
- Они будут отвечать. Повторную операцию будут делать бесплатно.
- Где? В Киеве?
Дитмар смутился и ничего не ответил. А Оксане вдруг пришла в голову мысль, и она обратилась к своему куратору и другу семьи:
- Послушайте, Вольф! А нельзя ли взять мой снимок, отсканировать его и послать по электронке в Киев? Мама покажет его кому-нибудь друзей-хирургов... Если они скажут, что операция показана, мы согласимся. А если нет...
- А если нет? - Дитмар посмотрел нее с недоумением.
- А если нет, то мы попросим наложить временный гипс, и вы отправите меня в Киев.
Недоумение Дитмара еще более усилилось. Он вопросительно посмотрел на Виктора Андреевича. Тот кивнул в знак согласия. По его мнению, с такой ногой лучше лечиться дома: там и стены родные, и мама, и мамины друзья-хирурги. А тут всех радостей, что телевизор на потолке да сапог за тысячу марок. Угробят ногу и никто отвечать не будет, а страховая компания за все заплатит.
- Ну, ладно, - нерешительно согласился немец. - Я попробую.
Добиваться получения рентгеновского снимка ему пришлось два дня. Немецкие медики стояли грудью, ссылались на правила и инструкции и даже на права собственности и разглашение медицинской тайны; профессору пришлось съездить в Берлин к их высокому начальству (русский человек там ничего бы не добился), и разрешение наконец было получено. На третий день отсканированный снимок ушел в Киев, на четвертый день из Киева пришло официальное заключение (опять-таки отсканированное) о том, что операция по установке титановой пластины не показана, и выражалась рекомендация наложить временный гипс и отправить больную поездом на родину.
Забирать Оксану из больницы приехали вчетвером: Дитмар, Виктор Андреевич, Костя и Андрей. Последний вызвался сопроводить соотечественницу в Киев.
- Кому-то ведь надо с ней поехать, - со смущенной улыбкой объяснял он, словно ожидая, что кто-то будет удивлен его порывом. - Мало ли что в дороге. И дома заодно побываю.
Оксана попросила, чтобы ее завезли домой, то есть в дом Гольдбергов, взять кое-какие вещи. Пока Ангелина и Андрей поднимались к ней в комнату за вещами, а Костя о чем-то беседовал с Дитмаром, Оксана, которую усадили в удобное кресло, покрытое белоснежной овечьей шкурой, подняла на Виктора Андреевича свои темно-карие малороссийские очи и сказала:
- Мне до сих пор неловко за тот вечер, за ваш день рождения...
- Ну, что вы! - искренне удивился он. - Это мне неловко. Мне даже стыдно.
- Нет, нет! - настаивала она с тихой улыбкой. - Это я вас спровоцировала. Вы очень хороший человек. И я очень хочу, что бы у вас с женой все наладилось, чтобы вы были счастливы. Мне кажется, что у вас уже все налаживается. Вы стали совсем другим!
Он тоже улыбнулся — от того, что сразу же перед ним появилась фотография Люш, и ответил:
- Я действительно стал другим. Когда-то я встретил женщину, назначенную мне судьбой, но потерял ее, и потерял себя. А недавно я снова ее нашел. Жаль, что это не вы, Оксана, но это не вы. А вам я искренне желаю счастья. Вы замечательная!
Оксана улыбнулась грустно и покачала головой:
- Я обыкновенная. Я очень обыкновенная.
Вернулись хозяйка дома и Андрей с вещами. Теперь все было готово к отъезду.
*
Суета сует, сказал Экклесиаст, все суета! Род проходит, и род приходит, а земля прибывает во веки. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Срок контракта подходил к концу. Виктор Андреевич завершал свои задачки, обрабатывал результаты, оформлял и посылал в журналы последние статьи... Ярек попросил его привести в порядок и подробно описать программу вычисления потенциала для празеодима и методику работы с ней. Подобной работы набралось немало, и последние полтора месяца Виктор Андреевич от безделья не скучал, но все это было рутиной и подготовкой к отъезду, основная работа была сделана раньше, и в принципе, оставила в душе у Виктора Андреевича чувство гордости. Он понимал, что без него Ярек с празеодимом не справился бы, а значит и весь проект был бы сделан только наполовину, а то и меньше. Подспудно он надеялся, что кто-нибудь – Ярек, Остборн или Дитмар – все-таки предложит какой-нибудь вариант продолжения сотрудничества. Сейчас, после писем Люш, он бы здесь не остался, но заочное, оплачиваемое сотрудничество его бы вполне устроило. Но, увы, таких предложений ему никто не сделал. По-видимому, Шах Аббас и в самом деле решил поставить крест на работах, которые не сулят сиюминутной выгоды.
Но главным для него в эти последние недели была, конечно, переписка с Люш. Письма от нее приходили каждый день, за исключением субботы и воскресения, потому что писать она могла только со служебного компьютера, так как дома у нее не было выхода в Интернет. Эти письма продолжали его будоражить, то в очередной раз разжигая в нем чувство вины перед ней, то завораживая новыми открытиями тайников ее души. Читатель уже знает, что Виктор Андреевич был не чужд стихосочинительству, и здесь будет уместно привести несколько строк из написанных им в тот момент стихов:
...Но однажды меня тоже кто-то найдет,
Мне доставит письмо электронная почта.
«Здравствуй, милый! - прочту. Сердце вздрогнет, замрет. -
Сколько зим, сколько лет от тебя нет ни строчки».
И душа закричит, словно раненый зверь,
И закорчится сердце, и заплачет от боли...
Электронная сеть, шлю спасибо тебе.
Если сердце болит, значит сердце живое.
На стихи Люш никак специально не реагировала, но, наверное, где-то в душе они у нее оседали. А однажды она написала, что ее все больше и больше коробит называть его по имени, то есть Витей. «Тебя жена тридцать лет так называла, я не хочу повторять за ней. Как ты когда-то не захотел называть меня Оля, так и я не хочу называть тебя Витя. Я хочу придумать тебе другое имя, чтобы оно было только нашим с тобой, как у меня имя Люш. Никто, кроме тебя не звал и не зовет меня так».
«Хорошо, - согласился он. - Придумай!»
Она пообещала, а пока имя придумывалось, стала звать его Мальчик. Здравствуй, Мальчик! Мой милый Мальчик! И тому подобное. У него это восторга не вызвало. Какой из него мальчик? Ее-то он еще мог бы называть девочкой, все-таки она на десять лет его младше, но он то какой ей мальчик? Но это длилось недолго, через несколько дней имя созрело.
«Ты для меня всю жизнь был учителем, - сообщила она в очередном письме. - Хотя ты об этом не знал. Все свои желания, мысли и поступки я всегда соизмеряла с тобой. Я училась делать все вопреки тебе. Я возненавидела бардовские песни. Я возненавидела стихи Бернса. Я возненавидела физику. Я возненавидела все, что любил ты. Только тебя самого я не смогла возненавидеть. Тебя продолжала любить. И я придумала тебе имя — Учитель. Но по-английски, Тичер. Уменьшительно — Тич. Если не возражаешь, я буду звать тебя так - Тич».
Горько было это читать, как и большинство ее писем. В очередной раз она давала ему понять, как много он у нее отнял, как сильно обездолил, однако в очередной раз и в любви признавалась! Конечно, он согласился. Тич так Тич. Перед ним открывалась новая жизнь. Входить в новую жизнь с новым именем — это было вполне логично. Крещение у христиан тоже сопровождается присвоением нового имени. И у японцев есть такой обычай, когда человек, желая резко изменить род деятельности, выбирает себе новое имя. Виктор Андреевич страстно хотел вернуть любимой женщине все ею утраченное, научить ее вновь любить песни Окуджавы, стихи Бернса и, может быть, даже физику. Конечно, ради этого придется сделать еще более несчастной нелюбимую женщину — жену, а также пройти через неизбежное непонимание и отчуждение младших дочерей. Но с женой — семь бед один ответ, там счастья все равно не будет. А девочки со временем поймут и простят — он надеялся.
Чем ближе подходила пора отъезда, тем сильнее в нем разгоралось желание встретиться с Люш. В ее письмах он читал желание неменьшее. Собственно говоря, их встреча была неизбежной, и надо было только решить — где и когда. Впрочем, вопрос «когда» тоже не стоял. Для обоих ответ был однозначен: как можно скорее. В качестве места Виктор Андреевич предложил Хабаровск. Он не собирался, приехав во Владивосток, лгать и вешать тень на плетень, и мог спокойно залететь в Хабаровск и провести там несколько дней. Однако Люш Хабаровск отвергла. «У меня здесь сын и мама, и куча знакомых. Мне будет трудно организовать уединение с тобой, а я хочу именно уединения». Тогда он предложил встретиться в Москве. Задержку в Москве он сможет обосновать, и не надо будет раньше времени будоражить семью. А издержки на ее перелет он, как джентльмен, берет на себя. Люш согласилась, добавив, что ее лептой будет квартира для встречи, которую она попросит у своей московской подруги.
И вот настал день, когда, сдав все дела и попрощавшись со всеми, с кем хотел попрощаться, Виктор Андреевич сел в электричку, идущую в Берлин, там пересел в другую — до аэропорта Шёнефельд, и через два с половиной часа приземлился в аэропорту Шереметьево. А еще через несколько часов, в этом же аэропорту, тогда еще тесном и неуютном, он встречал самолет из Хабаровска.
Прибытие рейса уже объявили, вот уже и прилетевший народ начал появляться на лесенке, ведущий в тускло освещенный зальчик. Виктор Андреевич стоял в толпе встречающих за неудобными, узкими воротцами, и напряженно вглядывался в каждую новую женщину. «А вдруг я ее не узнаю! - билась в мозгу предательская мысль. - Фотография — это одно, а натура — это другое». Он знал за собой эту слабость — плохое распознавание лиц, и волновался.
Но он узнал ее сразу. Ее невозможно было не узнать. Люш остановилась на середине лесенки, статная, с великолепно уложенной прической, в идеально сидящем на ней зеленом платье, открытый верх которого демонстрировал белизну и покатую округлость ее плеч, и точеную шею. Подобная Королеве Красоты на подиуме или кинозвезде при получении Оскара, она величественно повела головой, и Виктору Андреевичу показалось, что сияние ее глаз осветило весь зал. Она увидела его, и на ее алых губах зажглась ослепительная улыбка.
«Нефертити! - прошептал Виктор Андреевич. - Красавица пришла!» И горький комок встал в его горле, и сладкие слезы потекли из его глаз, размывая образ любимой.
Она подошла и погладила его по мокрой щеке.
- Тич, милый! Не плачь, я прилетела! Я научу тебя смеяться! Мальчик ты мой!
А он все плакал беззвучно и не мог вымолвить ни слова. Он еще не знал, сколько радости и сколько горя принесет ему эта женщина. В этот миг он просто был счастлив.