Волошинский Коктебель
Волошинский Коктебель.
В шкафу обнаружился камешек - продолговато-голубой, с белыми розетками; из них, будто звездочки на рассвете, проступает сине-зеленое, кристаллическое "я" камня. Что за камень? Припоминаю спор острословов на пляже. Один сказал: диабаз. Другой сказал: диамат. Ну, что вы,- сказал третий,- конечно, диабет!
Мой камень, как зародыш вселенной, хранит тайну даже от меня.
Как бы я его не крутил, не подбрасывал, не закладывал за щеку (был такой способ борьбы с жаждой в походах по Карадагу), в сознании вспыхивает одно и то же. Готический фасад Карадага; к узкому порталу Сердоликовой бухты причаливает катер. У подножия скалы разворачивается мистерия. Коренастый, увесистый мужик в бороде и хламиде, опираясь на посох, ведет диалог с грациозной босоногой нимфой. Вот они присели на пляж; он смотрит в морщинистую ладонь, куда нимфа вкладывает пестрые камешки. Увы, никаких хризолитов, сердоликов или там фернампиксов нет и в помине: пляж просеян сквозь тысячи пальцев. И сидят в бухте вовсе не Волошин с Цветаевой. Камера снимает меня со спины - со спины я еще смахиваю на Макса. У него, кстати, было патологическое ожирение. Я тоже не худ. Мою голую ногу снимают крупным планом: в фильме она будет представительствать как бы от поэта. Московская актриса, вся в перстнях и браслетах, снимается без ужимок оператора: она красива, поэтична, хламида ее изящна, в большом вырезе угадывается богатое содержание.
Съемка закончена; я говорю режиссеру на прощание:
- Напишите в титрах, что в роли домовладельца Волошина снимался
поэт Шалюгин.
В сердоликовой бухте
Мы играли на пляже.
Очарованы грустью,
Мы "входили в image":
В декорарциях Босха,
Близко зева Аида,
Я носил старый посох
И худую хламиду.
В небе реяли птицы
В белых платьях Офелий.
Ты мечтала влюбиться
Непременно в апреле...
В сердоликовой бухте,
На пороге Аида
Серым галечным хрустом
Обрастали обиды.
В сталактиты отлиты
Наши старые споры...
Унесло хризолиты
Меркантильное море.
Ты мечтала влюбиться
В кавалера из воска...
Как похожи все лица
На видения Босха!
В коллективной памяти литературы Коктебель подобен оселку: всяк норовит отточить карандаш воображения, чтобы зарисовать классический сюжет: бухта, мыс Хамелеон, облом хребта Кок-Кая с мистическим ликом Поэта. Камешки калейдоскопа, варьируясь, складываются в мозаику очерков, стихов, воспоминаний, окрашенных в изменчивые тона настроений так же причудливо, как волнистая шкура хамелеона.
Недавно в Киеве, в гостях у почтенной профессорши Маевской, я услышал одно из таких воспоминаний. Татьяна Петровна живет в доме, который, как ласточкино гнездо, прилепился к массивному зданию Национального банка. Выйдешь на балкончик - кажется, что можно пощелкать по клюву растопыренного орла, воссевшего на угловой колонне. В квартире обитают две стареньких сестры.
Маленькая, навощенная Ирина Петровна достала шкатулку с коктебельскими камешками. Перебирая прошлое и чуть розовея от воспоминаний, она рассказала, как однажды видела Макса. Было лето 1927 года. Девочке Ирине - 11-12 лет. Семья отдыхала в Феодосии. Отец купил маме билет на автоэкскурсию в Судак, а сам с дочкой пешком отправился в Коктебель. Девочка запомнила, как внезапно позеленел под дождем приморский пляж: среди камешков преобладали зеленоватые "лягушки". Они, кстати, в основном лежали и в шкатулке. Приезжие мало что смыслили в камнях, и на помощь приходила так называемая "каменная старушка". Истая киммерийская аборигенша, прокаленная солнцем, знала о камнях все; за долгую жизнь насобирала на берегу пуды яшмы, горного хруста¬ля, агатов, хризолитов и халцедонов. Наверное, камешки помогали ей кормиться. Коллекция камней сейчас перешла в собственность музея. Кстати, сестра "каменной старушки" была специалистом по габриакам.
"Деревянная старушка".
Начался дождь; местные жители посоветовали бежать к Волошину: от него к феодосийскому поезду отправлялись линейки с актерами МХАТа.И вправду, у дома Пра разыгрывалась сцена прощания с объятиями, поцелуями, клятвами и слезами. Волошин, в холщевой хламиде и неизменном шпандыре на гриве, из-за толщины казался совсем маленьким. Девочку водрузили на линейку, укрыли от дождя. Доехали до ближайшего мостика - на дороге преграда из связанных полотенцев. На мосту, раскинув руки, стоял улыбающийся Макс. Снова прощания, объятия, клятвы и слезы. И так - раза три.
- Можете выбрать себе любой камешек,- мило сказала Ирина Петровна. Полосатое, зеленое с коричневым чудо - эдакий природный чип с образом коктебельского летнего дождя и мимолетной улыбкой самого Макса, обрело место в шкафу, рядом с чеховским камнем.
Сам я не раз бывал в Доме Поэта. При Купченко, при Гаврилове, при Наташе Мирошниченко, которые после смерти Марии Степановны поочередно становились хранителями музея. Доводилось и выпивать, и ночевать, и умиляться, и негодовать, и просто бездумно смотреть с верхней площадки на сизые холмы; мягко, словно хореи, они обтекают приморский поселок.
Доводилось созерцать...
Вот замминистра Андрей Золотов, известный меломан, благоговея, садится за рояль; "для памяти" включается диктофончик; пальцы ударяют в клавиши. Рояль взрывается какофонией: струны распущены, порваны; кажется, око настройщика не заглядывало в сумрачное нутро инструмента со времен Максимилиана...
Вот носатый Боря Гаврилов, уехавший в Америку, чтобы обрести там два инфаркта и открыть институт, в экстазе закатил глаза и поет о поэтических путях Макса; в руках его - посох, с которым Поэт обошел полынные холмы Киммерии. Из недр мемориального предмета на глазах почтенной публики выползает белый червь. Он падает на столик, украшенный выжженным орна¬ментом.
Кажется, падение длится вечность...
Вот, одолевая одышку, мы с белорусским письменником Семеном Букчиным поднимаемся на Кучук-Енишары, к могиле Поэта. Октябрь. Солнечно и ветрено. Дорога ведет через вспаханное поле: контрольная полоса, перед которой следует оставить мелкое и житейские. Рыжий холм с одиноким деревом. В сухих колючках высвистывает ветр. Правее вершины, на обветренном гребне, красная плита с именем Волошина. Кругом следы людской суеты: надгробие, словно крышка кустарной шкатулки, выложено орнаментами из цветных камешков. Среди них почему-то много белых. Древние римляне собирали белые камешки /"альбо лапилло"/, чтобы отмечать ими счастливые дни. Встреча с Волошиным - конечно, счастье...В целлофане - от дождя - листы с самодельными стихами.
По овалу белой гальки выведено: "Волошину от Брючкина. Уфа".
Пока шли в гору, нас обогнал черный пес. Непонятное паломничество к человеческой могиле. Пес сел на гребне холма мордой к ветру и уставился в долину. Посмотрели и мы, обуреваемые смутными чувствами. На ли¬нялой охре холмов - редкие пятна багряной скумпии. Ни движения, ни жизни. Только седые листья дерева устало ропщут, да чернеет одинокая фигура собаки.
Мы сели на стертые камни с подветренной стороны. Здесь, в затишье, веет теплым ароматом полыни; из сухой травы выпрыгивают нервные кузнечики; сквозь камни пробивается запоздалая зелень. Все двигается и живет. Упругое тело мыса выпирает в море; серебряный ток воды обтекает и оплавляет края суши. Виделось, как в горячем мареве плоть мыса сжималась и поднималась буграми, словно гусеница. Тысячи лет идет борьба моря и суши.
И нет ей конца...
А на гребне холма - между мертвой долиной севера и живыми, упругими склонами юга - красная плита Волошина. Точно на водоразделе между жизнью и смертью остановил он свой путь Поэта и Человека. Одинаково принадлежит теперь и долине смерти, и теплому течению жизни, омывающей побережье Киммерии. Не волошинская ли душа, взыскуя, заставляет безродную собаку подниматься к вершине?
Пес неподвижен. Недвижны и мы.
Я думаю о временах, когда не будет уже ничего. Крылья смерти накроют теплые холмы. И черный гребень Карадага, и оплавленный тягучим свинцом Хамелеон потеряют имена, утратят следы. Северные ветры по песчинке, по камешку вынесут землю из-под плиты. Она накренится, просядет; за выемку буквы, утратившей значение, зацепится холодная лапка ящерицы. Ловит остатки тепла... Влага проникнет в тонкие поры камня, и ясной зимней ночью плита треснет...
Мысль замирает...Потом я вижу, как новые трещины бороздят лик камня. Осколки расползаются; пыль и заросли полыни поглощают их...Долго еще будет отсвечивать на солнце осколок с непонятными знаками: ".ОЛО...".
Какой из ушедших цивилизаций они принадлежат?
Я думаю свою думу, а жизнь продолжается. Пес неподвижно сидит над долиной. Два черных ворона парят в восходящем потоке. Голова к голове, крыло к крылу, выводят они пируэты неведомого танца, скользят по невидимому паркету неба - два уверенных танцора в черных фраках. Это было осенью, 11 октября 1985 года...
Весна в Коктебеле совсем иная. Мысли иные, иные стихи.
. . .
Чернеет мыс Хамелеон.
Утюжат бухту два баклана.
Застыл знакомый медальон
На гребне местного Монблана.
Под сетью майского дождя
Причалы, мальчики и чайки.
Пустынно...Месяц погодя
Здесь запестрят зады и майки.
Стальной обрез холодных вод
Засыпет золотистым тальком.
Узоры выложит народ
На сером гобелене гальки.
Замысловатая игла
Протянет нити как попало;
Сквозь обгорелые тела
На лежаки проступит сало.
Но - тень кудрявой головы...
Охранный холм, плита Поэта...
Шатер фисташковой листвы
И облака - венок сонетов.
Февраль 2000.