XVIII
Большинство людей, вспоминая о каком-либо периоде или этапе в собственной жизни, невольно адсорбируют в зрительной памяти некий ассоциируемый образ, непосредственно связанный с ними. Так, например, при слове «детство» у одного человека сразу всплывает перед глазами дворовая калитка или, скажем, дерево на берегу реки. Другой, сам не зная почему, подсознательно культивирует в мозговых клетках улицы большого города с вечно спешащими прохожими и транспортом.
Данная теория о памятных ассоциациях здесь не случайность. Именно благодаря ей я могу с уверенностью сказать, что наиболее ярким и самобытным призраком моего кракауского прошлого, его ведущей памятной ассоциацией является тамошняя столовая. Причем не как источник пропитания, а как место кухонных нарядов. И потому невозможно при описании службы в том учебном центре обойти столь немаловажный аспект курсантской жизни. А для нашего взвода – тем более: стоит только мысленно перенестись туда – в первую очередь вспоминается жирная половая тряпка в руках, тазик с грязно водой рядом, затекшие от ползанья на карачках ноги и, безусловно, эхо от надрывного сержантского вопля:
— СТРО-ОИТЦА-А-А-а!..
Я уже описывал, как мне довелось побарахтаться в шквалах произвола и межнациональной вражды, царивших в варочном цехе. Но это – случай особый. Его, собственно, кухонным нарядом и назвать трудно, он как-то не вписывался в общую схему или, если угодно, колею, по которой текла вся эта суточная марафонская эпопея. В варочный цех специально назначали самых неумелых и беспомощных солдат, как бы в насмешку над их никчемностью. Повара-азиаты это прекрасно знали и, ощущая полную безнаказанность, измывались над бойцами как умели. За те полгода мне выпало трижды там побывать в силу разных причин, после чего могу с уверенностью заявить, что наряд в варочный цех – ад в миниатюре, только с интернациональным уклоном и весьма узким профилем.
Но то, повторяю, были исключения из правила. Манцев, Котов, Гусаров – эти парни, да еще кое-кто из залетчиков, составляли компанию, отданную на заклание ошайтаневшим кулинарам, вооруженным черпаками, как индейцы – томагавками. «В варочную – всех чмырей», — любил повторять неписанный закон Кракау наш заместитель командира взвода сержант срочной службы Геннадий Николаевич Дорохин. Хотелось бы отметить, что данный закон, хоть и имел некоторую силу, не всегда срабатывал. Я не припомню, чтобы залетчик Волков оказался хотя бы раз в этом горниле, зато Валеру Сакурина из первого взвода, хилогрудого и скрюченного, похожего фигурой на инвалида-старикашку или подростка-школьника, невесть как затесавшегося сюда, видел в варочном цехе периодически, хотя ничего никому плохого Сакурин не причинял. Просто был слаб телом и духом, только и всего!
…Заступали в наряд по кухне, как уже неоднократно упоминалось, в основном наш и первый взвода. Вся эта одиссея начиналась в послеобеденное время, когда рота готовилась к общему наряду по учебному центру. Два или три бойца отправлялись в каптерку получать специальное, «столовое», хэ-бэ. Эту чудо-экипировку я также никогда не забуду: не стиранное годами, ползущее по швам, пропитанное жиром и п;том нескольких солдатских призывных поколений, это хэ-бэ как бы символизировало тяжкую долю молодого кракауского дитяти. Надевая его, создавалось ощущение, будто облачаешься в шкуру болотного утопленника. Лишь начиная бегать, уже заступив после ужина непосредственно в наряд, перестаешь ощущать брезгливость, поскольку становиться уже не до нее…
Повседневку же тем временем сдавали на место этого вонючего тряпья.
Вот бы куда обратить свои взоры рачительной санмедслужбы, активно ведущей борьбу с вирусным гепатитом!..
Затем – инструктаж. Да-да, я не ошибаюсь! Строгие отеческие наставления кухонному наряду являлись для старшего прапорщика Головача (впрочем, для нас в еще большей степени) изюминками в мякоти хлеба насущного. Монологи старшины роты здесь носили столь возвышенный характер, что даже сержантский состав порой умилялся и на короткое время теплел душами. Мы в свою очередь, несмотря на общий подавленный настрой вследствие облачения в «шагреневую кожу» и предстоящей «дискотеки», развешивали уши и складывались пополам: слушать в те минуты Головача можно и нужно было только так.
Головач, размеренно дефилируя взад-вперед и сверкая из-под надвинутой чуть ли не на переносицу шапки глазами, вдохновенно чревовещал:
— Товарищи курсанты и товарищи сержанты! Не впервой уже приходится напоминать, мля, об соблюдении санитарно-гигиенических правил на закрепленных за каждым из вас местах. Вы уже не те шмакодявки, что прибыли сюда осенью, я имею в виду курсантов. Вам, товарищи курсанты, только бы время отмариновать да свои курдюки, как хомякам в осеннюю пору наполнить, мля, чтобы тут же на ближайшую лавочку откинуться да попердывать во сне… Тряпку в руках держать уже должны научиться, а не теребить ее двумя пальцами, как неиспользованный гандон. Не такая это и сложная наука, мля, – мыть полы и столы, чтобы у кого-то возникли с этим проблемы. Ан нет, мля, ст;ит дежурному или его помощнику на минуту отлучиться, он уже хлобысь – и за угол, чинариком попыхтеть да заныканный кусок сахара сгрызть… Я строго предупреждаю, мля, что если замечу какого-нибудь гаврика с этой вафлей в зубах, в то время как работа будет стоять, — он у меня весь наряд на параше проведет. Кончил работу – пожалста, можешь спокойно перекурить, я и слова не скажу. Порядок есть порядок, и будь добр его поддерживать… Дальше, мля. Если замечу в сушилке зажиленный бачок с кашей или тарелку мослов, когда учебный центр еще не весь поел, — берегитесь, товарищи курсанты! Не ждите тогда хорошей жизни, мля. Воровства в столовой не потерплю! Вот когда последний солдат в Кракау выйдет из нее – пожалста, бога ради: всё, что осталось в котлах – ваше. Выставляйте на столы, рубайте, только знайте меру. А то умыкнёт при раздаче в сушилку кастрюлю супа, накроет его грязным бушлатом, понимаешь, — и зыркает по сторонам – не подсёк ли кто, мля… Еще ни разу такого не было, чтоб наряд по столовой без харчей сидел!.. И еще один важный момент, товарищи курсанты! Сколько уже раз об этом говорилось – всё равно приходится возвращаться к этой теме, мля!.. Вы же не дети малые, товарищи бойцы, и вам здесь никто горшков подносить не будет. Имейте головешки на плечах, не хватайте всякую говнот;нь на ходу: мало ли кто это в руки брал, может, после крысы досталось… Так что, если замечу жующих в не отведенном месте и в не отведенное время, мля, — наказывать буду очень строго. Понятно, да?.. Не слышу, понятно, да?!
— Так точно! — выгаркивали мы, усиленно соображая, как бы и на этот раз обойти стороной умудренные многолетним опытом назидательные проповеди любимого старшины.
После так называемого инструктажа кухонники напяливали поверх засаленного хэ-бэ шинели и топали в направлении медпункта, чтобы состряпать еще одну фикцию – заверить письменно дежурного фельдшера, что все абсолютно здоровы и с трепетом ожидают грядущего времени для передачи частички этого самого здоровья во благо пищеварения всего учебного центра.
— Больные есть? – хмуро вопрошал фельдшер, одновременно расписываясь на листе бумаги, где указывалось, что, дескать, проведен медицинский осмотр и таковых выявлено не было…
Когда прибывали в столовую, весь наряд делился на две группы: одна хватала контейнеры под хлеб, мясо, крупу и другие продукты, после чего направлялась в сторону складов, расположенных метрах в двухстах, неподалеку от средней котельной; другая половина принимала кухонный инвентарь у предыдущего наряда. Сие кропотливое занятие имело большое фамильное сходство с уже описанной сдачей-приемкой караульного помещения, поэтому не стану повторяться. А вот карусель в складских помещениях на данном этапе заслуживает большего внимания.
Почему-то солдаты-кладовщики во всех армейских частях обладают общим пороком – манией величия. Их прямо-таки распирает от собственной значимости. Доводилось видеть, как даже кое-кто из офицеров заискивал с этими служителями амбарно-закромового культа, а уж насчет учебок и говорить не стоит – здесь кладовщик уподоблялся настоящему тирану. Заходя на кракауский продсклад, курсант машинально вбирал голову в плечи.
— Шевели батонами, череп! – подгоняла складская крыса и без того мятущихся бойцов. Пинки и затрещины так и сыпались на наши головы и спины. Очень любила крыса испытывать на прочность мышцы солдатских икр, нанося удары по голенищам носком своего холеного сапога. После такой профилактики ноги делались ватными и противно дрожали, будто только что прошел с километр «гусиным шагом».
— Двое – сюда! – бросал кладовщик, подходя к дубовой колодке и беря в руки топор. – Ты – хватай за огузок и поверни… Еще!.. Ты – поддерживай снизу… Да не с этой стороны, придурок!.. Сильнее хватай!..
Начиналась разделка говяжьей туши. Нерасторопному бойцу могла достаться жирная оплеуха, если не так подставит под удар или не куда нужно подвернет тяжелую и скользкую субстанцию их мяса, жира и костей. Держать ее было трудно, она вываливалась из рук, плюхаясь на грязный складской пол. Реакция кладовщика – однозначна и неумолима; мне иногда приходило в голову, что служба на кракауских складах вполне могла быть хорошим стартом для карьеры в профессиональном боксе. Единственное слабое место – неотработанная защита: здесь можно наносить всевозможные удары, не опасаясь адекватных действий со стороны противника.
…Получив очередную дозу тумаков, вся кавалькада, натужно пыхтя, волокла в контейнерах (в этих, слава Богу, имелись хоть какие-то ручки!) полученное на складе официально. Хлебно-сахарный контейнер тут же исчезал за порогом отдельного помещения с зарешеченными дверьми и узеньким окошечком, выходящим на большой зал. Само помещение именовалось «хлеборезкой» — своего рода армейский спецраспределитель. Штатным хлеборезом роты прочно обосновался хорошо знакомый Смирнов. Выклянчив у Тищенко и Головача эту привилегированную должность, он, надо признать, не слишком вознес себя в чужих глазах – из-за природной медлительности и некоторой инфантильности характера. Тем не менее, в плане личном не пыльная работа в этой полузасекреченной камере, где почему-то всегда стоял склеповый мрак, оказалась благотворно на Смирнове: он снова порозовел лицом, щеки опять закруглились и полыхали, как у базарной девки, торгующей калачами.
— У-тю-тю-тю-тю! – дурашливо умиляясь, теребил Арбенин Смирнова за эти пухлые части физиономии. – Вот если бы у моей подруги такие ланиты были – всю жизнь бы тащился, никогда налево бы не потянуло…
Смирнов панически боялся азиатского поварского контингента. Стоило кому-нибудь из них появиться в хлеборезке, его и без того блеющий тенор начинал вибрировать наподобие тирольского «голарио», на что ехидные повара реагировали с характерным для них пустынно-степным юмором:
— Эй наряд, кто репа обрезание так плёхо делаль?..
Другие продукты несли в варочный и холодный цеха, где скорёхонько бросали и улепетывали подальше от этих треклятых помещений. Впереди – свой объем работ.
Весь кухонный наряд распределялся на следующие сектора: большой зал, где в тот период питались 2-й учебно-танковый и стройбат; малый зал, в котором любили гадить кракауские старожилы; посудомойка, чаще именуемая «дискотекой»; цеховой наряд, занимавшийся рыбой и овощами; варочная – кухонная «умираловка»; офицерская столовая, куда назначались исключительно «шуршалы»; наконец, хлеборезка и свинарник. Два последних наряда тащили почему-то одни и те же бойцы, и наряды те считались также привилегированными.
За исключением трех последних объектов мне довелось на всех остальных посражаться неоднократно. Самое, конечно, жуткое место – это, как уже известно, варочный цех. Это – вне конкуренции. Остальные, каждое по отдельности, имели свою специфику и требовали к себе особого подхода.
Чаще всего заступать приходилось в большой зал и посудомойку. В первом случае – при доминировании своего взвода, во втором – дополняя соседний.
В большом зале трудилось, как правило, человек семь-восемь. Сразу после ужина столы и скамейки сдвигали на одну половину зала и принимались интенсивно надраивать бетонированные полы: сперва подметали их щетками, затем носились с тазиками в посудомойку, наполняли их горячей водой, возвращались, опрокидывали эти тазика на пол и теми же щетками принимались шуровать. Шарканье мохнатых щеток по мокрому полу отдавалось эоловыми арфами в сержантских ушах, и наши младшие командиры, назначенные в наряд помдежами, вспоминали про собственный аппетит. В кулуарах офицерской столовой их ждала пайка, заботливо сооруженная из остатков, отвергнутых холостяками-сверхсрочниками, посещавшими этот пищеблок, и не уместившихся в торбах поварих, тайком перетаскивающих дармовой харч в собственные закрома.
Стоило сержанту хоть на миг покинуть зал, все моментально с наслаждением выпрямлялись: находиться часами в согбенном положении, да еще при этом шустро передвигаться, стараясь не навлечь на себя гнева свыше – дело нелегкое. К тому же помдеж основное время проводит именно в большом зале, лишь иногда посещая малый и посудомойку, проверяя там несение службы. Но всё равно долго просто так стоять не имеет смысла: ведь чем раньше управимся с работой, тем больше покемарим здесь же, на скамейках…
В малом зале уже несколько иначе. Пол там всегда грязнее, а запахи – тяжелее. Постоянно казалось, что в том помещении стоял затхлый туман, испарявший влагу неизвестного происхождения. Двум-трем бойцам, приставленным туда, явно не хватало времени, чтобы дать бой по стандартам более крупного соседа. К тому же питавшиеся в малом зале бубтяне и прочие аборигены учебного центра открыто пренебрегали уборкой посуды со своих столов. Так уж заведено во всех армейских частях: после еды собрать в стопку бачки и тарелки, после чего сидящие с краю стола (понятное дело, первогодки) относят эти стопки к специальному окошечку у посудомойки. В Кракау даже «духи» считали ниже своего достоинства это проделывать. Особенно тяжко приходилось наряду в дни получек: отъевшиеся в чайных бубтяне воротили от казенной пайки носы и издевательски плюхали ее куда попало. Тогда в малом зале творилось невообразимое: опрокинутые бачки, застывшие от комбижира подтёки на полу, разбрызганная по столам и стенам каша… Курсанты в отчаянии слали проклятия четвертому и пятому батальонам, сержанты старались наведываться в малый зал как можно реже (что нисколько не облегчало наряду ситуации), и даже Головач, увидев однажды этот беспредел, покачал головой и с возмущением проворчал:
— Ну, мля, гадюшник… Надо бубтам пайку урезать, чтоб вспомнили, на чьих горбах сидят. Зажрались, что трутни…
Но всё шло своим чередом, и солдатская полковая элита продолжала воздвигать помойные барьеры на и без того залитом всякой дрянью тернистом пути. Им почему-то было невдомёк, что чем гуще они освинячивают собственные кормушки, тем в большее дерьмо сами же себя зарывают. К примеру, пол в малом зале был покрыт слоем многолетней окаменевшей грязи, и если кто-то делал попытки ее отмыть, быстро убеждался, что мифическая чистка авгиевых конюшен – действительно не по плечу простому смертному. Грязь почти не убиралась, а в лучшем случае размазывалась, и помещение всё больше казалось заасфальтированным неумелыми практикантами из профтехучилища. Даже крысы как будто старались избегать этого места, — по крайней мере, лично мне они там не попадались.
Быстрее всего время пролетало на посудомойке. Назначенная туда бригада на скорую руку распределяла между собой обязанности. Двое – с обратной стороны у окошечка, счищали со сдаваемой посуды объедки и передавали ее дальше по назначению. Там она подвергалась тройной обработке, т.е. макалась и промывалась в расположенных бок о бок контейнерах с горячей водой: первый – мутный и грязный, с жировыми подтеками на поверхности и стенках; второй – более приятный взору, но всё же еще тошнотворно пахнущий и бездонный на вид; наконец, третий – с прозрачной водицей, предназначенный для ополаскивания, — вселял веру и надежду в светлое будущее, особенно с приходом весны, когда солнышко всё чаще прогладывало в оконные проемы из оргстекла.
Авралы в посудомойке начинались с первыми партиями ворвавшихся в столовую подразделений. Окошечко в большой мир (то бишь зал) как по мановению волшебной палочки заполнялось причудливыми строениями из бачков, тарелок и чайников. Бойцы по ту его сторону часто не успевали как следует обработать растущие ввысь пирамиды. В подмогу им бросали подкрепления: кто заходил «на передовую» и вступал в неравные схватки с дюралевыми полчищами, теснившими их со всех флангов; кто присоединялся изнутри, хватая всё подряд и вываливая содержимое в специальные бадьи, именуемые просто и хлестко «парашами»; кто хватал эти параши за ручки с обеих сторон и тащил их на свинарник.
— Быстрее, мужики, быстре-е! – понукал всех Головач, не покидавший своего ответственного поста в напряженные минуты.
Мы и без того знали, что медлить преступно. На параши выделяли бойцов из залов. Транспортировать этот груз было не каждому по зубам, особенно учитывая не близкое расстояние до свинарника. Однако раздражал больше всего не данный факт, к подобным все уже привыкли, — а тот, что сколько ни приходилось носить парашную бадью в этот пресловутый «филиал малого зала», — представителей человеческого сословия обнаружить, во всяком случае Юдину и мне, там не довелось, хотя корыта и совковые лопаты всегда стояли у вольера наготове (как можно было догадаться, с расчетом якобы на нашу сознательность). Выяснять, куда подевался свинячий (а какой же еще!) наряд, не было времени и сил, и мы, сплевывая и матерясь, опрокидывали парашу прямо на головы беззаботных обитателей этого учреждения, выбегавших к ограде, чтобы поприветствовать нас. Весьма обрадованные таким вольным с ними обращением, твари весело резвились в любимой стихии и задорно вскидывали в нашу сторону пятаки, должно быть, приглашая составить компанию. Очевидно, наше спецобмундирование вводило их в заблуждение и давало повод быть столь гостеприимными.
С опорожненной бадьей мы возвращались бегом, и вовсе не потому, что опасались сержантского гнева; просто нас уже поджидала в посудомойке успевшая наполниться доверху, пока мы отсутствовали, такая же хреновина, тяжелая и вонючая. Всем, как обычно, кажется, что мы бродили, любуясь звездами на небе.
— Вы что там – свиньям хвосты закручивали?! – орали помдежи носильщикам. – Вам пять минут времени – и вы снова здесь, понятно?!
Даже если и пять – всё равно долго. Иногда приходилось снаряжать еще одну пару, изъяв резервы их цехового наряда, чтобы не застопорить общий процесс. Но со временем, когда столовая начинала пустеть, темп этого процесса шел на спад, хотя для посудомойки самое основное только начиналось. Посудомойка вела жизнь напряженную, она – локомотив всего кухонного наряда.
В первые месяцы службы посудомойщикам действительно приходилось туговато: они вкалывали по примеру варочного наряда – не щадя живота своего (как в переносном, так и в прямом смысле). Затем, то ли приобретя опыт, то ли вследствие более лояльного к себе отношения со стороны власть имущих помдежей и «людей в белом», эти бригады подвергались внешнему давлению всё реже. Застраивать посудомойку для спешного реагирования на «воздушные налеты» и ползанья по жирному кафелю, было делом нерентабельным. Исключение составляли те дни, когда в столовую наведывались непрошенные гости с намерением вынюхать что-либо подозрительное в плане антисанитарном. Любое посещение таких визитеров изливалось ушатами холодных и горячих вод в первую очередь на мойщиков посуды. Однажды какому-то проверяльщику учудилось наличие жировых пятен внутри одного из бачков, в результате чего обед был задержан часа на два: всю посуду пришлось спешно передраивать по новой.
Санитарная обработка столовых и кухонных помещений проводилась чуть ли не ежедневно. В предобеденное время младший сержант полковой медицинской службы Брюханов появлялся здесь подобно призраку отца Гамлета. Двое подручных-курсантов, выделенных ему из числа стационарных больных, волокли следом причудливый агрегат, с виду напоминающий газосварочный баллон, только гораздо ;же и длиннее обычного. Это сооружение имело неуловимое сходство также и с самим Брюхановым: длинный, как жердь, нескладный, как отечественный детский конструктор, тот являл собой ходячую карикатуру на военного милосердного брата. Словно в насмешку, в санчасти ему никакой иной работы не доверяли, кроме как скитания по учебному центру с этим неуклюжим орудием и опрыскиванием с его помощью всех как жилых, так и пустующих помещений (разве что в парке боевых машин ему делать было нечего). Хромоногие подручные, таскавшие чудо медицинской науки, также являлись почти константными фигурами этой колоритной процессии. Как правило, одним из них был хорошо всем запомнившийся Костик Грибанов, несостоявшийся джазист и будущий наводчик-оператор средних танков «Т-80».
После визитов «Brukhanov & С;» надолго воцарялся стойкий и терпкий дух прохлорированных общественных туалетов. И посему неудивительно, что посещение этой «святой троицы» вызывало у многих нервные колики. Дорохин яростно сплевывал и, перекосившись от злобной досады, удалялся прочь на свежий воздух, сминая на ходу дрожащими пальцами сигарету. Бойцы тоже негодовали.
— И не остохренело тебе с этим клопомором по Кракау шарахаться! – раздраженно шипел на Брюханова Гусаров. – Житья уже нет от этой вони!.. А ну, шуруй отсюда в палатки к чурбанам!..
У Брюханова не все реплики по поводу его санитарной деятельности была стандартная реакция в виде кислой улыбки: понимаю, мол, я что делать – не моя прихоть, начмед приказал… Как и большинство высокорослых людей, он слыл личностью добродушной и терпеливо сносил все насмешки и проклятия, которыми сопровождались его странствия во главе полурахитичной команды. Даже от курсантов. А служил он только первый год, был «духом».
…Несколько раз нас с Юдиным отправляли в цеховой наряд, имевший также свои отличительные особенности. В обязанности цеховых рабочих входили обработка и промывка рыбы и овощей, не считая, понятно, уборки и чистки этих самых цехов плюс коридора, сообщающего их с варочным и посудомойкой. В рыбном и овощном цехах всегда было сыро и холодно, даже в летнюю пору, и потому наряду выдавали парочку облезлых бушлатов почему-то без пуговиц. Тоже «специальных»: за много лет, будучи в одностороннем употреблении, настолько провонявшихся рыбой, что их содержали в каптерке отдельно, в «специальном» ящике.
Положительной стороной в цеховом наряде было то, что с вечера и до самого завтрака там никто не стоял за спиной: ни сержанты, ни повара, ни старший прапорщик Головач. Имелась своя поставленная задача, свои сроки ее выполнения – вперед, парни, действуйте… Зато уже потом наступало самое бестолковое для цеховых время: их посылали в разные уголки Кракау, поручая иногда просто фантастические дела. Иными словами, затыкали ими любую дыру. А в коридоре в это время раздавался громовой баритон: «Где цеха!? Строиться, цеха!.. Да куда они все, мля, подевались!?..»
Главным минусом здесь была практически бессонная ночь. Балтийский морской окунь, особенно в замороженном состоянии, весьма трудно поддавался той грубой обработке, какой неумелые курсанты его подвергали. Над этим занятием убиваться приходилось до утра.
Получив на складе, помимо традиционных тумаков (кладовщик-то всё тот же!), бочку с замороженной рыбой в придачу, мы катили ее на кухню, где поварюга выдавал похожие на стилет ножи и с надеждой в голосе задавал дежурный вопрос:
— Кто нэ знаэт, как рыба резат?
Даже если и не знаешь – лучше промолчать, дабы избегнуть уже хорошо испробованной реакции…
Прикатив бочку в рыбный цех, ставили ее посередине и быстро раскорячивали, сняв железные обручи и откалывая топором от содержимого внешнюю оболочку – дугообразные плашки. И тогда нашему взору открывалось уникальное зрелище – обледенелая субстанция (Юдин говорил – «суспензия») в форме казенной бочки, увидев которую, Сальвадор Дали наверняка ощутил бы прилив новых творческих сил: оскаленные рыбьи морды, выпученные глаза (морскому окуню уменьшительно-ласкательное название «рыбка» никак не подходит), торчащие в разные стороны хвосты и плавники, согнутые и ощетинившиеся, — и всё это вперемешку со льдом. Жуткая сюрреалистическая картина, порожденная бредовыми ассоциациями в воспаленном мозгу.
— Рановато еще топор уносить, — заметил Юдин, когда мы впервые узрели сей монумент.
Да, без топора – всё равно, что бросаться с вилами на танки. Решили так: один орудует топором, откалывая с этой глыбы куски, и складывает их у ног второго, который довершает трудоемкий процесс отделением с помощью ножа лишнего – тех самых голов, хвостов и плавников, что придавали выразительность естественному памятнику природе, возвышающемуся перед нами. Через какое-то время сменяли друг друга: рыбосекущий бросал топор, садился на лавку и становился рыбообрабатывающим, бросая полезные для общества кусочки в специальную ванну, наполненную водой.
Постепенно рыбно-ледяная колоннада теряла свою фактуру, сжимаясь и уменьшаясь, а кучи на полу и в ванне – возрастали в соответствии с законом обратной пропорциональности. Когда же предмет нашего неусыпного внимания исчезал окончательно, подходило время завтрака. Тогда сюрреализм загружался в помойную бадью и относился на десерт свинорылым постояльцам уже описанного строения.
Ночь, проведенная в рыбном цехе, уравнивала бойца и морского окуня в правах: сырость и холод вытесняли первых из разряда теплокровных, а пропитанные рыбой и облепленные чешуёй бушлаты приводили поэтическую душу Арбенина в восторг. Он всегда называл цеховых рабочих «ихтиандрами».
После обеда цеховых дел мастеров обычно снаряжали на хлебовозку – «ГАЗ-66» с расхлябанным кузовом. В него поспешно заскакивали и грузовик на всех парах мчался в Нойес-Лагер, где находилась армейская хлебопекарня. Там получали необходимую суточную для Кракау норму, иногда просто швыряя хлебные кирпичины подобно торфобрикету, прямо на пол кузова («резче, товарищи курсанты, резче!»), игнорируя специально прихваченные для этого деревянные лотки, - как всегда, не хватало времени. Начмеда хватил бы удар, увидь он подобную сценку. Обратно приезжали только к ужину, едва успев выгрузить хлеб на злополучном продскладе.
Весь наряд по столовой питался кое-как и впопыхах. Оно и понятно: работы – выше крыши, каждый человек на счету, одни подразделения требуют в связи с учебно-производственной необходимостью накормить личный состав на час раньше, другие – где-то задерживаются, из-за недостаточной вместимости залов кормежка проходила в две смены… Ничего удивительного, что иногда приходилось работать челюстями на ходу, с бачком или шваброй в руках, но при этом не терять бдительность: боже упаси быть застигнутым в такой момент помдежем, зоркие глаза которого моментально фиксировали что-либо подозрительное на этот счет. Никакие объяснения типа «не успел порубать» или «просто жвачная резинка» не помогали. Застать курсанта жующим «в не отведенном для этого месте и в не отведенное для этого время» — огромная радость для кракауской элиты и предвкушение очередного сеанса воспитательного порядка.
— Что-о, слоняра, нехватка гложет? – торжествующе протягивали аборигены, облепливая, точно стая мух, преступившего грань дозволенного.
Собиралась приличная аудитория из представителей разных кракауских прослоек. Перед провинившимся ставили буханку грубо нарезанной «черняги» и засекали время – кажется, три минуты, по истечении которых шедевр армейской выпечки должен был перекочевать в желудок нехватчика. Такое выдержать – не каждому дано, однако быть побитым тоже не годилось…
Есть, конечно, хотелось, особенно во время кухонного наряда. Постоянно приходилось бороться с искушением отправить себе в рот что-нибудь приглянувшееся на столах, когда разносилась посуда, наполненная дымящейся и сводящей с ума своим запахом «хавкой». Однако если рассматривать эту проблему объективно, такое состояние просто необходимо было держать в крепкой узде. Даже обычная для здешней среды мера – здесь, в наряде, могла иметь незавидные последствия. Самог; кухонного чада, царившего во всех без исключения уголках столовой, казалось, вполне хватало, чтобы наполнить тяжелым осадком желудок бойца, целые сутки не вылезавшего из ее стен. Это было довольно странное ощущение – голод при отсутствии аппетита. Желание без интереса.
…Конец наряда всегда являл полный сумбур. Сдача-приемка столового инвентаря часто сопровождалась собачьей грызнёй, а иногда и хватанием за грудки. Но постепенно украденные загодя тарелки и черпаки снова объявлялись в сушилке, чтобы через какое-то время якобы невзначай опять оказаться за пазухой какого-нибудь самоотверженного патриота, радевшего за благо ротной (родной!) каптерки…
— Строиться, наряд! – раздается наконец команда.
Выполняем. Как всегда, не хватает бедолаг из варочного.
— Где эти уроды?! – кипит помдеж. – Эй, кто там крайний справа, за ними, быстро!
Посланный вскоре возвращается с виноватым лицом:
— Их там всех застроили. И новый наряд, и старый.
В строю раздаются смешки. Сержанту, однако, не до шуток. С тяжелым взглядом в никуда он направляется в кухонное пекло, бросив на ходу:
— Через десять минут всем стоять у главного входа.
Наряд шумно рассаживается и наскоро ужинает. Появление изможденных варочников в сопровождении помдежа вызывает традиционные насмешки и язвительные реплики:
— Что, Маня, решил на вторые сутки задержаться?
— Эй, Котов, где твоё главное достоинство? Открой шлюзы, чтобы всю варочную вместе с парашей смыло!
— Где обещанные ростбифы? Кобра, ты совсем нюх потерял!
— Так, заткнулись! Строиться всем у входа! – пресекает сержант этот поток остроумия. – Бегом марш!.. Резче, волки!
Все устало, но старательно грохочут сапогами, изображая своим видом сосредоточенное усердие, дабы не угодить под тяжелую руку начальства. Никому не хочется сворачивать на спортгородок.
— Становись!.. Равняйсь! Смирно! Напра-во! В казарму бегом – марш!..