из цикла "Это было недавно"
Мой добрый друг поэт Семенов приехал в Пицунду отдохнуть и закончить книгу о простодушных аборигенах колхидцах, воевавших с коварными аргонавтами в дремучие доисторические времена.
Мы встретились с ним во втором ущелье в непритязательном, похожем на большой балаган, пансионате литераторов и строителей. Тут надо уточнить, что это были времена Большой Чачи. Сейчас так не пьют.
Примерно на пятый день отдыха Семёнов, с трудом проснувшись к обеду, понял, что жизнь и слава проходят мимо.
Человек мужественный, он принял трудное решение: завтра же, с раннего утра, не опохмеляясь, идти в горы. Он предложил мне, как лучшему другу, поддержать его восхождение на лесистую вершину, каждый день равнодушно и свысока глядевшую на наши забавы. По его замыслу, этот подъем должен быть стать не просто восхождением на рядовую гору, а скорее, очищением и даже вознесением к высотам светлой поэзии и чистой совести.
Вечером к нам заглянул местный поэт Гоги Ч. и мы засиделись за полночь, оспаривая тезис милейшего упрямца и красавца Гоги, что Медея - хорошо, а Пугачева - лучше.
Понятно, что подниматься с рассветом было тяжко, но Семенов безжалостно растолкал меня. Мы пошли-таки на штурм окаянной горы, оставив безмятежно спавшего Гоги плавать в сладких снах о Пугачевой на надувном матрасе на балконе.
Подъем плохо сохранился в моей памяти. Часа четыре или пять мы продирались сквозь кустарник, лианы, колючки и всё - вверх! Мы познали, причем добровольно! страдания старика Сизифа, осужденного вечно толкать без всякой оплаты на верхушку подземной горы неподъемный груз.
Болела голова, пересохло горло. Мы остервенели и, не обращая внимание на пот, царапины и чудовищное сердцебиение, мужественно приближались к вершине. Мы уже ощущали себя великими альпинистами. Подбадривая друг друга, с трудом выдыхая слова, мы гордились собой.
Наконец, одолев все мучения, мы оказались на верхней площадке коварной вершины, которая являла собой небольшую поляну, окруженную с трех сторон не высоким кустарником. С четвертой стороны поляны был обрыв: далеко внизу под нами волны выбивали клочья пены из черных скальных камней...
На поляне мирно паслась корова.
Повалившись на землю, мы глядели на неё долго, молча и с ужасом, как дети на приснившееся наяву приведение.
Корова была пятнистая, то ли белая в черных пятнах, то ли черная - в белых.
Явление коровы наши, уже почти очистившиеся от мирских страстей, сердца восприняли как мерзкое и незаслуженное оскорбление.
Каким образом она появилась на горной вершине мы поняли, когда, отлежавшись, в унылом молчании спускались по узкой, но наторенной лесной тропе, которая свела нас к подножью горы метров в двадцати от начала утреннего маршрута.
Мы были раздавлены и обмануты. Кому-то надо было вырвать у нас победу, когда она уже ощутимо билась в наших сердцах.
Надо ли говорить, что Семенов в этот приезд не закончил свою книгу, а добрый Гоги каждый вечер заходил к нам на огонек, успокоить и поддержать своего разочаровавшегося в вульгарном альпинизме собрата-поэта.
Но что-то в нас изменилось и, слава Богу, в лучшую сторону. Не сразу, а постепенно.
Корова сделала свое дело - прошло скоро тридцать лет, я давно не пьющий, не курящий человек, а она иногда до сих пор является передо мной. Жует реликтовые листочки, смотрит на меня печальными влажными глазами, помнящими Медею и Ясона, и тихонько колеблет целебный колхидский воздух, причмокивая и растягивая звуки:
- Хааарааашооо!