***

Алексей Бондаренко
СТЫНЬ НЕБА ОСЕННЕГО
Повесть
Глава I
ПОД КЕДРОВОЙ ВЫСКОРЬЮ
             
В середине января, когда в тайге еще лютовали крещенские морозы, в берлоге родились медвежата.
Этой минуты с тревогой ждала старая медведица, готовилась долго. Еще в начале нового года она повелительным рыком загнала пестуна на припечек – нишу, вырытую с умыслом в глубине берлоги. Медведю-подростку не хотелось покидать нагретого места. Но упрямиться не приходилось – мать была неумолима. Пестун хорошо чувствовал ее пронзительный взгляд. Старая медведица не только ласкала и защищала его, но и за непослушание могла и строго наказать. Шлепки ее больших лап были сильными.
Полусонная дрема покинула медведицу. Она убрала с сухой подстилки сырые комья земли, обвалившиеся с потолка берлоги, аккуратно выщипала вокруг сосков длинные волосы.  А когда медвежата родились, то облизала их и придвинула поближе к груди. Затем устало откинулась на мягкой подстилке. Измученная и обе6ссиленная, она, полузакрыв глаза, долгое время лежала, не шелохнувшись, набираясь сил.
В берлоге было темно. Свет уже давно не проникал сквозь вход – чело, хорошо замаскированное осенью. Медвежье убежище даже по чернотропью надежно прикрывала кедровая выскорь. Теперь берлогу давно привалило снегами, частыми метелями напрочь сровняло с землей – даже самый зоркий глаз охотника едва ли мог обнаружить ее.
Старая опытная медведица умела выбирать место для зимовки. Ей нравилась берлога под кедровой выскорью: осенью скребла ее, чистила, заменяла подстилку. Удачно выбранное место на пригорке с челом на север долго не могло прогреть солнце и подточить вешние воды. Кедровую выскорь надежно окружала темная таежка – через густой мелкий пихтач, казалось, не могла прошмыгнуть даже мышь. Здесь всегда царили полумрак и непуганый покой.
Медведица с середины октября и до рождения малышей спала, скупо расходуя нагулянный летом жир. Но, тем не менее, здесь, в берлоге, безошибочно определяла перемены погоды, внутренним чутьем угадывала смену дня и ночи. Даже в полусне слышала, как наверху начинали поскрипывать деревья – признак долгой северной пурги. Безжалостные ветры не один день в ярости бились о землю, корежили и ломали перестойный лес, метались по тайге, с ожесточением качали сосновые стройные леса на крутых угорах. Не один день дуревшая пурга в одночасье затихала. За ней приходили сильные морозы.
Внешняя жизнь тайги постепенно отошла в сторону. Умудренная жизнью медведица спокойна: ее малышам пока не грозит беда.
Медвежата копошились под брюхом матери, издавая чуть уловимые звуки. Медведица ощущала приятное младенческое тепло, ласкала живые слепые существа. Здесь мать спокойна и за себя и за малышей. Она знает, что непомерно тяжелое время впереди, когда выведет малышей из берлоги.
Самый маленький медвежонок, величиной с рукавичку, издавал хриплые гортанные звуки: «Мо! Мо!». Другой подвывал: «Бэр! Бэр!».
Мать поняла, что малышей что-то тревожит, но сейчас ей не только успокаивать  их, но даже шевелиться не хотелось. Она будто издалека услышала, а больше почувствовала, как медвежата отползли к отвесной стене берлоги, снова вернулись на старое место, неловко касаясь ее тела. Бэр без конца тыкался ей в морду, затем отполз, отыскав сосок, стал с наслаждением чмокать мокрым ртом. Мо беспокойно возилась между отвесной стеной и матерью, хныкая, как ребенок, и, завалившись на спину, никак не могла найти опору. Наконец, с трудом перевернувшись, стала слюнявить пятку матери.
Бестолковая возня малышей стала раздражать медведицу. Она издала приглушенный повелительный хрип, подтолкнула их лапой к соскам. Сама снова блаженно откинула голову.
Старой медведице не впервые воспитывать малышей. Она уже не помнила, сколько их было за ее долгую жизнь. Медвежата подрастали, проводили лето и другую зиму с ней, а на третий год, окрепнув телом, уходили в самостоятельную жизнь. В жестоких схватках с ровесниками они отвоевывали себе место в жизни, участок леса, на котором были полноправными хозяевами. Правда, не все они выживали: одни, возмужавшие, дрались насмерть за продолжение рода, падая замертво, как подкошенная трава, другие заживо сгорели в огневищах беспощадных пожаров, третьи попали под ружье человека. Каждого из них любила медведица. Хорошо помнила она значимые события в жизни, которые крепко отложились в ее памяти. За два десятка лет она знала немало удач, но были и поражения. По-особому трепетно ждала она июль. Бывало и такое, что в пору любовных страстей вдруг теряла она любимого ею самца-медведя. Гонимая стихией, не раз в отчаяние покидала обжитые места.
Страшен в лесу лиходей-голод. В пору цветения ягодников, как снег на голову приходят в тайгу весенние заморозки. Без ягод пустеют леса, они становятся сиротливыми, неприглядными, пустыми. В поисках корма срываются с мест оседлые птицы. Следом кочуют звери. Медведи, рискуя, приближаются к человеческому жилью.
Все испытала старая медведица. Но после бесконечных скитаний всякий раз поздней осенью она возвращалась в свои родные места, где давала жизнь детенышам. Отыскав кедровый выворотень, она выпускала когти и ежегодно подправляла на уцелевших деревьях меркнувшие метки, что означало: земля моя. Никто не смел ступить на ее территорию. Затем она готовилась к зиме.
Жиру медведица нагуливала всегда вдоволь. И, уверенная в завтрашнем дне, спокойно ложилась в надежное убежище, защищенное от зоркого человеческого глаза, морозов и оттепелей густым пихтачом. Очнувшись в январе от сна, инертная, каждый год с нетерпением ждала рождения медвежат, когда снова выведет в тайгу детей и будет терпеливо обучать их науке выживания.
Старая медведица устало закрыла глаза, быстро погрузилась в сон. Она спокойна – малыши рядом. Можно расслабиться и даже понежиться на мягкой подстилке.
К вечеру крепкий мороз сменился пургой. В тайге сквозил пронзительный ветер. Большие спрессованные комья снега падали с деревьев на землю, на берлогу, сотрясая кедровую выскорь.
Медвежата жались к матери – рядом с ней тепло и уютно. Но она словно не замечала их. Только к вечеру осторожно придвинула малышей к себе, обняла лапой, стала облизывать, наслаждаясь неповторимым младенческим запахом, смешанным с запахом ее молока. Медвежата были до того маленькими и беспомощными, что она боялась лишний раз пошевелиться. Они издавали еле слышимые звуки, похожие на воркование дикого голубя, жадно, с удовольствием высасывали из набухших черных сосков жирное молоко. Насытившись, затихали, прижимаясь к матери.
За долгую зиму притупившийся слух медведицы постепенно начал обостряться, улавливая даже ничтожные звуки не только в берлоге, но и там, в лесу, окружившим плотным кольцом медвежье жилье.
После метелей в северную тайгу сразу же приходят оттепели. Лес не шумит. Сиротливо щебечут голодные синицы и снегири, летая по тайге в поисках пищи. Гортанно и гнусаво вопрошает желна: «Клюэ… Клюэ…» Ее противный отрывистый крик раздражает старую медведицу. Этот, казалось бы, встревоженный возглас никогда ей ни о чем не говорит. Клюэ кричала от радости, когда находила под корой сухого дерева жирную личинку. Она орала и тогда, когда филин Уху, живший рядом, пролетал мимо. А то и вовсе кричала попусту, когда мчалась от дерева к дереву, кричала во всю мочь, лишь бы не молчать. Медведица знала, что желна опасности ни ей, ни ее малышам не доставляет, но бестолковая птица, которая даже не может известить ее о беде, раздражала ее…
Шло время. Наверху под лапами зайцев иногда похрустывал снег. В трескучие морозы косые проложили тропу через берлогу к ближнему осиннику. Они без конца носились взад-вперед по тропе, а то и вовсе, позабыв про хваткие когти Уху, затевали возню на берлоге. И этот громкий, будто лошадиный, топот гулко отдавался в голове медведицы, докучал ей.
В последнее время хорошо было в берлоге лишь тогда, когда в тайге завывали метели. Однотонно скрипели деревья. Под свист ветра, стон леса медведица словно проваливалась в яму, закрывала глаза, не в силах справиться с дремой. Но она каждым нервом, каждой шерстинкой чувствовала медвежат, беспокойных, нетерпеливых.
Как-то в берлогу сыпанул снег. Вместе со снегом появилось и исчезло большое острое копыто. Это провалился лось-великан. Лишь его быстрая реакция спасла медвежат от неминуемой смерти.
Он, спасаясь от преследования, огромным прыжком перемахнул через кедровую выскорь. Случайно оказавшись на берлоге, лось, как шилом, проткнул острым копытом тонкий, непрочный слой земли, чуть подмерзший под толщей снега. Но в стремительном беге, быстро выдернув застрявшую ногу, качнулся вперед и сделал мощный прыжок. Медведица вскоре услышала, как громко скрипя креплением лыж, чуть в стороне от берлоги пробежал за лосем охотник.
Яркий дневной свет ослепил медведицу. Она встревожилась. Вместе со светом в берлогу ворвался и колючий холод. Слепые медвежата беспокойно завозились. Их спины и мордочки были в снегу. Зашевелился на припечке пестун. Приподняв морду, он сонно посмотрел на мать и, успокоившись, снова прикрыл глаза, блаженно растянулся на мягкой подстилке.
Старая медведица быстро отодвинула малышей в сторону, с силой выдернула из-под себя внушительный клок мха, заткнула им зияющее отверстие. Она знала, что до теплых благодатных дней еще далеко и нельзя открывать берлогу. Но придет то желанное время, когда она незамеченной  выйдет из теплого убежища и обязательно расправится со всеми обидчиками, которые не давали ей зимой покоя.
Медведица снова прикрыла глаза. На нее навалился сон, и она уже была во власти блаженства. Долго зевая, в забытьи уронила на подстилку голову…

Глава II
АПРЕЛЬ – МЕСЯЦ ТАЛОЙ ВОДЫ

День за днем шли долгие зимние месяцы. Медвежата подрастали. К апрелю они уже были больше домашнего кота – их гладкая блестящая шерстка менялась, пушилась, обретала свой окрас, медвежий. Они мало-помалу стали понимать мать. Проголодавшись, хныкали, как малые дети. Старая медведица тихим урчанием давала им условные знаки, заставляя искать соски.
Медвежата давно прозрели, но еще плохо ориентировались в темной берлоге. Все делали интуитивно. Отталкивая друг друга от сосков, они спинами упирались в отвесную стену, а то взбирались на припечек, будили пестуна. Тот недовольно ворочался, но под недоброе урчание матери смирнел, забиваясь поглубже в угол.
Старая медведица чувствовала, что жир, накопленный летом для зимовки, у нее на исходе. Если весна затянется, то плохо будет не только ей, но и малышам. По времени она знала, что пора открывать берлогу, но ее еще пугали слабые заморозки по утрам, редкие, но сильные ветры – значит, не пришла пора, когда можно спокойно вздохнуть всей грудью дурманящий, настоянный на хвое воздух. Пугала ее и тайга. Медведи-самцы поднимаются рано. В поисках пищи они, голодные, рыскают по лесу. Ранней весной медведи безжалостны и злы, нет пощады слабым.
С приближением апреля пестун все чаще ворочался на припечке, напоминая матери о воле.
По-настоящему весна разгулялась только в середине апреля. Она разом словно сдвинулась с места, неудержимо понеслась по полям и лесам, расплавляя сильным солнцем метровые снега. Снег темнел, оседая на мерзлую землю. По склонам кедровой пади понеслись ручьи. И чувствительное тепло в берлоге, и неудержимый говор ручьев, и легкий умиротворенный шум леса, и бесперебойное щебетание оживших птиц – все говорило о том, что пришла весна, светлая, бурная. Медведице ничего не стояло выбить сильным толчком лапы плотную смерзшуюся затычку у чела, сделанную ею же самой – соорудила она ее осенью из хвойных концов пихтовых лапок, травы и мха, перемешала с мокрой землей. Морозы скрутили затычку.
Медведицей руководило неуемное желание выбраться наружу, но, вспомнив про малышей, она каждый раз с трудом  подавляла в себе это возрастающее чувство. Медвежата посапывали рядом, живые, теплые комочки, придавая ей уверенность и силы. Старая медведица по опыту знала, что чем дольше она отодвинет время  в берлоге, тем больше надежды сохранить семейство от лютых врагов. Незаметно в тайгу придут теплые дни, а с ними появится первая сочная зелень. Голодные звери с жадностью набросятся на траву. А пока – берлога ее спасение.
У старой медведицы скоро появятся новые заботы. Но вместе с ними наступит полнокровная лесная жизнь, которую она трепетно ждет, особенно последние дни. Та минута, когда она выберется на свет, всегда была нелегкой. Именно с этого часа ее жизнь приобретет новый смысл, станет нелегкой и опасной. На каждом шагу малышей будет подстерегать опасность. Это медведица хорошо знала.
Маленький, неприметный с первого взгляда ручеек, родившийся в кедровой пади весенним днем, робко пробился через толщу снега и, набирая силу, покатился вниз. Почти в конце пути он отбросил отрукавок, который задержался на берлоге, потянулся к отверстию, оставленному зимой лосем.
На другой день солнце припекло сильнее. Ему старательно помогал подтачивать ноздреватые снега юго-западный ветерок. С бугристых круч, склонов и угоров в низину неудержимо понеслись бурные потоки мутной воды. Но глухую таежку весна еще по-настоящему не тронула. Сюда скупо проникали острые лучи весеннего солнца. Но, тем не менее, схваченные ночными заморозками снега к полудню слабели, и маленький ручеек у медвежьей берлоги набирал силу. Он все настырнее искал себе русло. Переломившись на осклизлой валежене, он ненадолго задержался на берлоге, и бойко зажурчал, спадая вниз.
Старая медведица почувствовала талую воду.  Сначала маленькая капелька звонко упала сверху, другая, побольше, задела по носу, обжигая холодом. Вскоре сверху закапало сильнее. Медведица когтями стала рвать смерзшуюся затычку, которая пристала к стенкам чела и плохо поддавалась. Звериная ярость копилась в медведице. Ее потертые, надломленные когти беспощадно срывались с ледяного края чела. Она рычала, хрипела, тянула ком на себя и, уже рассвирепев, с силой толкнула его наружу. Затычка упала в ручей, перегородив ему ход. Вода сильнее заструилась в берлогу.
Яркий свет ослепил глаза медведицы. Она закрыла их и лежала так некоторое время, не шевелясь. Бойкая вода мокрила подстилку. Медвежата боязливо жались к матери. Они совершенно не понимали происходящего. Особенно плохо было маленькой Мо. Она боялась и тряслась, издавая протяжные звуки. Мо теснила брата, плотнее прижималась к матери.
Старая медведица подняла голову – снова перед собой ничего не увидела. Затем пошевелилась и, опершись на передние лапы, попыталась подняться. Но ноги не держали, подкосились, и она, пересиливая себя, успокоив в теле дрожь, опустилась на подстилку. Она была еще слаба. Немного отдохнув, медленно поднялась, опасливо высунула голову из берлоги. Ожившая таежка преобразовалась. Ветром покачивало посвежевшие хвойные лапы. Чуть в стороне, за кедровым выворотнем, устроилась на сушине крикливая желна Клюэ. На разлапистый кедр, цокая, прыгнула испуганная белка. На ветках березы выписывали замысловатые кренделя синички-гаечки. Они беспрестанно щебетали, прихорашивались, роняя яркие перышки на землю. Рядом на стволе  той же березы кувыркался неуемный поползень. В кедровой пади задорно насвистывал рябчик. Перед самой берлогой расплылась на солнцепеке, как шаньга, заячья тропа. Сорванные ветром и втаявшие в снег хвоя, шишки, сучья, прошлогодние листья пестрили полянку. Все это старая медведица выхватила обвыкшими к свету глазами. Заметила она и то, что в лесу бурелома стало гораздо больше, чем было осенью. Покореженный ветровалом лес лежал на земле мертвой грудой. Рядом с берлогой стоял одинокий приземистый кедр, ободранной корой сиротливо смотрел на мир. Это могучий великан лось Хрип, видно, в декабре, сбрасывая рога, успокаивал зуд. Припорошенные снегом рога лежали тут же, под кедром. Восемь острых отростков, точно крепкие сучья, были угрожающе направлены на берлогу. Медведица знала их силу, но теперь они мало интересовали ее. Она давным-давно знала Храпа по его хриплому, трескучему реву во время гона. Но и могучий лось-рогач знал ее, Зеву. У корней кедра темнела первая проталинка. Здесь уже приподнялся свежезеленеющий брусничник. Жухлые прошлогодние ягодки, как огоньки рдели на снегу. Дальше лежала желтеющая вершина кедра. Еще осенью она ее обломала, добывая шишки.
Обзор Зевы был довольно ограничен. Она увидела и приметила все, что предстало у нее перед глазами, а за ее спиной, за кедровой выскорью, была другая жизнь, неизвестная  еще пока.
Когда в лесу захлопали сильные крылья, медведица стремительно и бесшумно исчезла в берлоге. Там она еще немного полежала, прислушиваясь. Шум крыльев больше не повторился. Зева поняла, что ее напугал старый краснобровый глухарь. Он каждое утро ранней весной в брачной истоме задорно щелкал клювом, издавая внушительное звучание: «Ка-ду, ка-ду», и потом его старческий скрип сливался в короткую трель. Каду еще молодым петухом облюбовал эту таежку. За последние годы он сильно постарел. Беловатый клюв его потемнел, и сам он весь огруз, стал неповоротлив. Но весной, к концу апреля, глухарь Каду вдруг неузнаваемо преображался. Старость будто бы на время отступала. Зева вспомнила старого глухаря и приняла его соседство естественным.
Жизнь в таежке шла своим чередом. Медведица прислушалась. А когда высунула голову из берлоги в другой раз, то увидела противоположную кромку болота,  в дымке зубчатый лес, голубоватый окраек неба. Какая-то неподвластная сила потянула ее в тайгу.
Зева вышла из берлоги. Темно-бурая шерсть, клочьями закатавшаяся  вперемешку с землей, отвисла на впалых боках. Хребтина выперла. Морда удлинилась. Она не походила на ту грозную хозяйку таежки, какой ее знали звери и птицы летом.
Затекшие лапы ослабли. После долгой зимы она будто вновь училась ходить. Каждый шаг ей давался с великим трудом, но она терпела. Зева остановилась. В тайге шла бойкая весенняя работа Природы. Успокоившись, лениво зевнула.
- Крэк… крэк, - отрывисто и громко раздалось рядом. Это черный ворон сидел на вершине высокой ели и обрадовано извещал о пришедшей весне, настоящей, бурной. Зычным голосом поприветствовал он и медведицу. Крэк помогал ей в голодную пору отыскивать падаль. Он не раз находил погибшего лося, и тотчас же по всему лесу неслось возбужденное: «Крэк!». Медведица всегда торопилась на приглашение друга и никогда не ошибалась.
Выражая радость, Зева отряхнулась.
-Крэк, - крикнул ворон, поглядывая вниз.
-Ба-а-а, - глухо ответила Зева, приветствуя птицу.
Принюхиваясь и прислушиваясь, медведица осторожно внимала тайгу. Наст хорошо держал, и она, обойдя вокруг кедровую выскорь, вернулась к берлоге. Заглянула внутрь. Медвежата смирно лежали, прижимаясь друг к другу. Увидев мать, малыши вскинулись. Мать, убедительно фыркнув, заставила их вернуться на нагретое место. С припечка, сверкая острыми глазами, поглядывал пестун. Он понимал мать и не смел шевельнуться.
Зева заломила низкорослую пихтушку, прикрыла ею чело берлоги. Затем задала круг и, не обнаружив опасности, пошла к болоту. Ее лапы глубоко вдавливались в наст, оставляя от пяток вмятины на подтаявшем снегу.
Кромкой болота убегал вглубь тайги охотничий путик. Летом Зева часто ходила по нему, возвращаясь с охоты. Она привыкла к палкам, наискось прибитым к деревьям, к крышкам над ними. На концах палок болтались капканы. Когда-то запах железа тревожил ее, но с годами она привыкла и к нему. Железо встречалось повсюду: в тайге, на овсах, у скотных дворов. Брошенные трактора, ржавые танкетки взывали о помощи. Техника чаще всего встречалась на геологических профилях. И не было колхозного поля, на котором бы медведица не видела искореженные комбайны, жатки, плуги и бороны. Привыкнув к запаху металла, со временем она перестала обращать на него внимание.
По путику тянулась горбатая подтаявшая лыжня. Под пихтовой крышкой на проволоке ветер шевелил привязанную яркую кукшу, с опаской подошла к ней. Обветренная кукша уже не имела запаха. Поднявшись на задние лапы, медведица обнюхала приманку и, сдернув ее, брезгливо швырнула на землю.
У болота на толстой пихте виднелась метка ее когтей.
На таежных полянках  сильно припекало солнце.  Веселее журчали ручьи. От набухшего снега большое болото покрылось темными плешинами.
Зева, неслышно ступая,  прошлась вдоль путика, углубляясь в таежку, и оттуда вернулась к берлоге. Ворон Крэк сопровождал ее, горланя на весь лес.
Медведица, зевнув, щелкнула зубами, мол, отстань, и принялась ломать густые пихтовые лапы. Легко обрусив молодняк, она притащила хвойные лапки к берлоге, сделала подстилку и,  потоптавшись на ней, вернулась к челу. Небрежно откинув пихтушку, снова заглянула в берлогу. Там копилась вода. Медвежата, похныкивая, поджидали мать. Пестун ловил каждое ее движение.
Зева, фыркнув, позвала: «Фу-у-ур». Пестун понял знак: пора наверх. Ловко соскользнув с припечка, он опрометью кинулся на волю. Но мать, загородив собой выход, вернула его, издавая пронзительный глухой звук: «Хэ-э-э…».
Фур не сразу понял, что от него требуется. Но пронзительный взгляд матери непроизвольно заставил толкнуть мокрых от воды медвежат к челу. Довольная медведица отошла в сторону, а когда медвежата очутились рядом, она повела их на свежую подстилку. Крупный черный нос Зевы, влажный и блестящий, все время шевелился. Уложив медвежат на подстилку, она постояла, поглядывая на берлогу. Пестун, не смея ослушаться, оставался там.
Зева опять заглянула в чело и, широко разинув пасть, показав желтые стертые клыки, издала глухой повелительный звук: «Фу-ур». Пестун пробкой вылетел из берлоги.
Трусливо озираясь, медвежата жались к матери. Мо беспрестанно вертела головой. Бэр щурился: яркий свет застил глаза. Первое время медвежата ничего не видели. Но темнота медленно отступала, и они впервые, как в тумане, увидели мать, поджарую, высокую. Густая шерсть на крутой холке вымазана землей, но под ней угадывались плотные мускулы. Она внушала им непомерную силу и притягательность.
Медведица удовлетворенно улеглась на приготовленную подстилку. Малыши непроизвольно придвинулись к ней, зарываясь в длинную шерсть. И горячее солнце, и много света, и слабый теплый ветерок, и неугомонная суета синичек-гаечек, и дробный стук дятла, и пронзительный крик ворона – все для медвежат было новым, необыкновенным, странным. Их настораживал и пугал резкий скрип дерева. Случайно упавшая пихтовая шишка всякий раз заставляла вздрагивать. Пестун Фур лежал поодаль, касаясь носом материнского тела. Он еще боялся тайги. Но старая медведица была спокойна – она наслаждалась жизнью.

Глава III
НА СОЛНЦЕПЕКЕ

Сочур – река своенравная. Весной разливается широко, беспредельно, скрывая под глубокой водой непроходимые поймы и топкие низины, пригибая и хрястая густые кустарники, подмывая крутые берега с кедровником на них. Поздней осенью и зимой присмиревшая и безобидная на первый взгляд река под толщей льда размеренно несет свои воды в Кеть. Но это лишь видимость покоя.
Вблизи крутых огибней и частых заломов стережет случайного путника ли, проходного зверя ли неминуемая беда. В частые оттепели стремительное течение незаметно подтачивает льды, а образовавшиеся скрытые полыньи таят в себе смертельную опасность. Местами Сочур очень глубок.
Ниже  зимовья Рогалевского и чуть выше  по течению геологических профилей лесные заломы на реке неимоверно высоки. От ветродува палые деревья и кустарники, подхваченные половодьем, несутся в низовье, загромождая реку у заломов, поднимаются вверх и оседают на годы, заиливаясь, обрастая мхом. Мертвы и зловещи заломы. О них спотыкается полноводная река, ревет и зовет на помощь, словно истошным криком исходит в куче хлама, но все же с трудом прорвав, казалось, непреодолимую преграду, образует узкие рукава с галечником и песчаником на берегу. Дальше, вольготно вздохнув всей грудью, Сочур раздается вширь, уверенно несет свои воды. На многие километры по правобережью на север раскинулись старые гари, густо поросшие прутняком. За ними распростерлась темнохвойная тайга, отданная леспромхозам под сплошную рубку.
Потревоженный зверь покинул веками обжитые места. Потесненный человеком, он стал отступать в Кедровую падь, отгороженную от внешнего мира топью и болотами. Спасаясь от цивилизации, идут сюда лоси и медведи, волки и росомахи, бегут соболь и белка, летит боровая птица.
Тихо и покойно здесь.
Время пришло весеннее, пожалуй, самое опасное для медведей и лосей. Медведи выползали из зимних берлог, искали пропитание, были тощи, голодны, злы. По лесам рыскали кровожадные волки. Лоси, изодрав ноги в кровь об острую кромку твердого наста, искали укромные места. Но и это не спасало их.
Медведица Зева грелась на солнце. Оно, большое, яркое, острыми лучами пронзало густую хвою таежки, расплавляло снега, баловало теплом ослабевшее за зиму тело медведицы. Она, распластавшись, ползала брюхом по снегу, перевертывалась на спину и, раскинув лапы, с наслаждением елозила по насту. Прилипшая в берлоге земля с трудом отставала от шерсти.
Пестун Фур старательно разрывал еще мертвый смерзшийся муравейник. Он рвал острыми когтями твердую землю, злился и урчал. Но сколько он не бился, ему не удалось раздобыть вкусных муравьиных яиц.
Первые дни своей жизни на воле медвежата жались к матери, не утихая скулили. Но скоро освоились и даже стали признавать своего старшего брата, пытаясь навязать ему дружбу. Теперь им, жившим на материнском молоке, жизнь представлялась такой благостной, лучше не придумаешь. Покинув берлогу, они стали намного подвижнее. Неуемным родился медвежонок Бэр. Он уже проявлял свой характер. Когда Фур, оставив свое безуспешное занятие с муравьями, нежился на солнце, безвольно откинув на стороны лапы, медвежонок налетел на него и, оседлав сверху, затеял возню. Поначалу пестун артачился и силой заставлял неугомонного Бэра оставить его. Но вскоре стал привыкать к брату и сам, не замечая того, вовлекал его в игры. Как-то, не рассчитав свои силы, он сильно ударил меньшого лапой. Медвежонок, отлетев в сторону, кубарем покатился под косогор. Там, забившись под пихтой, уселся на теплой проталине, от обиды скулил как щенок. Ушибленное место болело. Бэр царапал его когтями, и боль становилась сильнее. Детский плач перешел в рев.
Отдыхавшая мать быстро поднялась, резво подскочила к обидчику и так поддела его лапой, что тот долго не мог опомниться. Теперь и Фур орал на всю тайгу. Нестерпимая боль и незаслуженная обида жгли его. Крупные слезы катились из глаз. Силу удара матери он знал давно, но такой оплеухи Фур не помнил. Пестун даже не мог предположить, что из-за малышей в семье мог произойти такой скандал. Между тем мать снова подскочила к нему, показывая желтые клыки. На этот раз все обошлось благополучно – она не тронула Фура. Повелительно рыкнув, медведица приказала успокоиться. Пестун, не взглянув на хныкающего брата, послушно поплелся под разлапистый кедр, где лежали лосиные рога, сточенные мышами.
Тайга насторожилась. На березе замерли синички. Желна Клюэ, долбившая рядом сухое дерево, испуганно сорвалась и скрылась в лесу. Чуть шумевшая тайга, казалась, тоже притихла.
Мо трусливо поглядывала на мать. Она с рождения была послушна и деликатна в обхождении со старшими. Сама игр не навязывала, но с удовольствием принимала их, когда ее приглашали. Особенно ей нравилось барахтаться в обнимку с Бэром. Она была, конечно, слабее брата и всегда оказывалась внизу. Мо не обижалась и, легонько покусывая его, смирно принимало свое поражение. А когда было невыносимо больно, пускала в ход острые когти. Такое обращение брату не нравилось, и он, опрокинув ее, начинал злиться. Разобраться  в сложной ситуации помогала мать. В таки е минуты она была неумолима. Мо научилась понимать острый взгляд матери. Она была то неподдельно свирепой, то нежной и ласковой.
Бэр, поднявшись на взгорок, занял свое постоянное место по другую сторону кедра, где лежал обиженный старший брат. Опасливо поглядывая на пестуна, медвежонок присмирел. Мо подошла к нему и тоже улеглась рядом, примирительно жарко дыша ему в морду.
К полудню солнце разошлось. От света резало глаза. Подтачивая снега, шумели ручьи. У каждого дерева окружьем, как большие лепехи, расплывались проталины. С южного склона угора уже давно сошел снег. Большая подсыхающая поляна, набирая тепло, парила. Повеселевшие леса вокруг нее стали стройнее, сама Природа была рада весне, солнцу, свету и теплу.
На кедре устроился неугомонный поползень: он то резко взлетал, то подпрыгивая на толстом стволе, вниз головой спускался к комлю. Здесь же, на березе, стоявшей рядом, задорно щебетали синички-гаечки.
Медведица, позевывая, поднялась. В теле чувствовалась слабость. Живот спирало. Она стала тужиться, чтобы освободиться от затвердевшей плотной «пробки», образовавшейся за зиму от отложившихся жировых остатков, которые закупорили  прямую кишку. Тело тронули судороги. Чем больше медведица тужилась, тем больше ее корежило. Она испытывала невыносимые муки. Резкая боль раздирала кишечник.
 Зева, поднявшись на задние лапы, когтями с остервенением стала рвать кору ели. Злость в ней расходилась и уже не знала предела. Она, не владея собой, ломала подрост, швыряла его налево и направо, ревела на всю округу. Глухое грозное эхо летело над тайгой, замирало ненадолго за дальним болотом.
Медвежата не понимали мать. Прижимаясь к корням кедра, они с недоумением и страхом смотрели на нее, разгневанную, злую. Шерсть на холке матери вздыбилась, крепкие мускулы взбугрились, страшные клыки таили в себе большую беду.
-Крэк-к… крэк-к, - тревожно крикнул старый ворон, разбуженный зверем.
Крэк, сорвавшись с вершины ели, взмыл высоко в небо и, распластав крылья, стал кружить над медвежьим пристанищем.
Зева, оставив на время свое занятие, насторожилась. Она знала, что ворон понапрасну кричать не будет. Может, своим ревом она потревожила лося Хрипа, который в страхе метнулся в  самую глушь? Или сторожкие волки выдали себя Крэку?
В эту минуту медведица позабыла о себе. Она посмотрела на медвежат и, увидев их трясущимися, удивилась. Почему они не на дереве? Зева заметила и то, что рядом с малышами не было и пестуна. Тогда она подняла голову и увидела его, затаившегося на вершине разлапистого кедра. Зева сама научила его прятаться в момент опасности. На этот раз она была довольна им.
Теперь Зева, поднявшись на задние лапы, распаляясь в злобе, рвала когтями кору ствола. Пена брызнула у нее изо рта. Малыши по инерции взлетели вверх. Скоро они оказались рядом с Фуром.
Так из года в год в момент опасности старая медведица приучала детей скрываться. Вот и на этот раз первый урок с малышами ей удался. Издав условный сигнал, она, довольная, позвала их обратно. Сообразительный Фур быстро соскользнул на землю. Малыши сидели на кедре ни живы, ни мертвы. Мать снова позвала их. Бэр медленно стал спускаться вниз, а за ним, неумело хватаясь за ствол дерева, неохотно подалась и Мо.
Когда медвежата были уже на земле, подобревшая мать нежно облизала их и, растянувшись на прогретой полянке, позволила насытиться молоком.
В заботах и хлопотах Зева не заметила, как освободилась от мешающей ей «пробки». Желудок очистился от остатков, и она почувствовала большое облегчение. Теперь ей постоянно хотелось есть. Медвежатам молока не хватало и по их жадно горящим глазам, по бесконечной возне она понимала, что они голодны. Большая тощая медведица стала искать выход из создавшегося нелегкого положения.
Зева подошла ближе к болоту, где завалом громоздились полусгнившие деревья. Она стала с остервенением ворочать их, отыскивая сладкие личинки жуков-короедов. Но колодник еще не отошел от зимы, и личинок было ничтожно мало. Медвежат без присмотра она не оставляла ни на минуту. Зева по опыту прошлых лет знала, что ранней весной за ними неотлучно ходит опасность. Обычно медведи-одиночки просыпаются рано. В поисках пищи они рыщут по тайге, сокрушая все на своем пути. В эту пору ничто не может остановить их, не брезгуют и медвежатами.
Зева по возможности всегда не торопила время, оставаясь в берлоге подольше. Но теперь Лось Хрип расстроил ее планы, помешал задержаться в берлоге. Зияющее отверстие под солнцем становилось все больше, талые воды рано выгнали ее из убежища. И медведице приходилось не только искать пропитание, но и быть осторожной вдвойне. Тайга – ее дом, но и она непредсказуема. Опасность ждет ее малышей за каждым деревом, за каждой колодой, у болота, в гари и у реки.
-Крэк-к, крэк-к, - торжествовал ворон.
Он каждое утро летал над Кедровой падью. Его раздирающий крик  давно не нравился Зеве. И она не могла надолго оставить малышей.
Голод гнал вглубь тайги. Медвежата неотступно следовали за матерью. Зева вышла на охотничий путик, а по нему подалась к вершине ручья. Идти ей пришлось недолго. Скоро впереди показался просвет.
Медведица давно знала охотничью избушку. Всякий раз летом она оставляла рядом с ней на деревьях глубокие метки. Здесь ее земля, она – хозяйка. Другие медведи, зная ее свирепый характер, старались обойти стороной чужую территорию.
Сама она, неприступная и непримиримая, как будто оберегала таежное хозяйство человека от набегов сородичей. А охотник, в свою очередь, не трогал ее, не хотел зорить берлогу.
Избушку никто не тревожил, и она из года в год благополучно дожидалась хозяина. Сама Зева не смела заходить в полуоткрытую дверь. Обнюхав зимовье и лабаз, убедившись в своей безопасности, она всегда шла вверх по ручью, миновала Сочур и вновь возвращалась сюда, к кромке болота, где всегда можно было найти какую-никакую пищу. К избушке она наведывалась и летом, не позволяя ни себе, ни медвежатам озорничать в чужом жилье.
Вот и на этот раз, намереваясь обойти охотничье зимовье, она вдруг остановилась. Из-под навеса несло запахом тронувшегося мяса. Влажные ноздри медведицы нервно дернулись, в желудке засосало. Некоторое время Зева еще стояла в нерешительности, не смея войти в сени. Но лютый голод толкал ее туда, и ей ничего не оставалось делать, как подчиниться нарастающему желанию, изменить своему правилу.
Зева робко вошла в сени и сразу же нашла на полке ведро с оставшимся мясом.  Поднявшись на дыбы, она хватила лапой полку. На землю полетели пахнущие дымом тазы, кастрюли, забытый охотником небольшой кусок мяса вывалился из ведра. Медведица жадно набросилась на еду. Она не заметила, как проглотила мясо. Зева не заглушила голод, ей еще больше захотелось есть. Она посмотрела на приоткрытую дверь и зашла в избушку. Запах человека здесь давно выветрился. Пахло прелью и мышами. Над печкой висел свернутый в тюк ватный матрац, подушки и одеяла. Кружки, чашки, ложки, чайник по-хозяйски аккуратно прибраны на столе. В хлебнице медведица нашла кулечек сухарей и с аппетитом их съела. Затем сорвала тюк с пастелью и принялась в ярости рвать его. Клочья ваты, ленты старой материи захламили избушку. Медведица злилась. Поживиться больше нечем. Раздосадованная, Зева вышла на улицу, обнюхала избушку и, не найдя больше ничего съестного, повела медвежат в распадок.

Глава  IV
ПРИВИДЕНИЕ

Медведица сидела под кедром и, покачивая головой, наблюдала за игрой медвежат. А малыши клубками катались по проталине, урчали друг на друга. Пестун Фур в играх участия не принимал. Хотя он еще не стал взрослым медведем, как мать, но и от детства далеко уже шагнул, на год вперед. Он с каждым днем мужал, и окружающий мир в его глазах становился совершенно другим, подозрительным и опасным. Фур хорошо понимал медведицу-мать, чувствовал каждое ее движение, угадывал взгляд, выражающий ее волю.
Последние дни мать упорно добивалась от него послушания, чтобы он следил за малышами,  исполнял роль няньки. Фур вне берлоги чувствовал уже некоторую свободу, и ему совсем не хотелось возиться  с несмышлеными медвежатами. Но ослушаться мать не смел. Стоило ей взглянуть на Фура, как он весь содрогался – в такие минуты робость овладевала им.. Беззаботные неуемные малыши все больше докучали, пытаясь навязать ему игру, и он, досадливо вздыхая, смирно отходил в сторону, с опаской поглядывая на мать.
С утра небо хмурилось. Над болотом стремительно неслись тяжелые низкие тучи. В тайге резко изменился ветер – леденящим сквозняком потянуло с севера. Накануне разомлевшие от тепла снега вновь затвердели. В лесу  образовался хрустящий наст.
Совсем недалеко в Кедровую падь медленно, но настойчиво стал приближаться ровный моторный гул. Он слышался то рядом с медведями, настораживая их, то вдруг замирал, теряясь совсем.
Геологический профиль, по которому шел снегоход «Буран», в непроходимых поворотах Сочура делал большие объездные петли. Поэтому в  густом темном лесу звук приглушался. Но стоило снегоходу выскочить из тайги на открытое место, то округа быстро наполнялась гулом мотора.
Зева, турнув медвежат на высокое ветвистое дерево, осторожно приблизилась к профилю, в конце которого стояла охотничья избушка. Не то чтобы страх, а больше любопытство гнало ее сюда. Она постоянно слышала в небе однотонные звуки моторов, особенно часто над Кедровой падью летали вертолеты. Резкий свист и хлопанье лопастей  машины всегда пугали ее. Железная птица зависала над болотом. Из нее выпрыгивало много людей, как правило, с собаками. Это больше всего происходило осенью, когда поспевала ядреная кедровая шишка и наливалась соком крупная клюква. Люди без опаски разбивали на кромке болота лагерь. Они вели себя развязно: жгли костры, безжалостно рубили и ломали молодой лес, сильно шумели и много смеялись.
В такие минуты Зева незамеченной уходила в потайное место от греха подальше и пряталась там, пока снова не прилетит вертолет.
Другой раз ночами, когда люди спали, она даже пыталась приблизиться к опасному лагерю, но трусливые собаки, поджимая хвосты, устраивали такой переполох, что медведица волей-неволей отказывалась от своих намерений.
За долгие годы скитаний она твердо усвоила: где побывали люди, там всегда будет беспорядок. Они непременно избавятся от прокисшего мяса или рыбы, выбросят зачерствевшие куски хлеба.
После себя люди оставляли гору бутылок и консервных банок. Среди этого хлама медведица находила себе лакомства.
Снегоход, примолкнув, остановился у избушки. Мужчина средних лет, коренастый и крепкий на вид, скинув рукавицы, сошел с машины. По седой бороде Зева узнала его. Но другого, худощавого человека, она видела впервые. Он шустро выпрыгнул из низких нарт, сделанных из самолетной лыжи, размахивая длинными руками, стал разминать занемевшие  ноги. Затем, стряхнув снег, направился к избушке. Но, не сделав и нескольких шагов, кинулся обратно к нартам, выхватил ружье, взял его наизготовку.
-Ты чего, Петря? – спросил его бородатый, удивленно вскинув глаза.
Длинный встревожено показал на наст:
-Глянь…
-Снова приснилось. Все-то тебе чудится чепуха какая-то, - рассмеялся бородатый, накрывая брезентом снегоход.
-Не до шуток, - резко ответил длинный, опасливо оглядываясь и всматриваясь в тайгу.
Бородатый быстро подошел к длинному. На снегу увидел четкие отпечатки медвежьих лап.
-Этого еще не хватало, - недовольно буркнул он, направляясь к избушке.
В сенях будто Мамай прошел. На полу валялись ведра, кастрюли, капканы. Сверху немудреный охотничий скарб прикрывала оторванная полка. Развалена поленница дров. Охотник быстро вернулся к «Бурану», взял карабин и заглянул в избушку. Его встретило сиротливое раззаренное зимовье: на полу валялась искореженная посуда, от пастели остались жалкие лохмотья.
Охотник опустился на нары, закурил. Он стал сосредоточенно думать. Потом вышел на улицу и стал внимательно разглядывать снег.
-Собак не взяли, - пожалел Петря. – Может, вернемся, Маркелыч?
-Зачем?
-Он еще спрашивает! – взорвался длинный. – Прикрючить вражину. Беды не миновать.
-Тебе, Архипов, лишь бы крючить, - упрекнул охотник, поглядывая по сторонам.
-Молиться на него?
-Обмозгуем. Там видно будет.
-Так все ясно: наливай да пей, - продолжал запальчиво Архипов. – Впрочем, я не настаиваю. Хозяин барин, избушка твоя. Только вот боюсь, что и в моем зимовье медведь тоже побывал. Я с ним валандаться не стану. Не на того нарвался.
-Разошелся. Тоже мне, гроза! – остановил его Маркелыч, недовольно ухмыляясь.
-Это тебе всяку тварь жалко, а мне плевать. Раз живем на свете, - выпалил Архипов.
-Здесь аж четыре медведя было, - сказал Маркелыч, вздыхая.
-Че-е-етыре!? Откуда столь! Ужас…
-Глянь на отпечатки… Медведица с медвежатами. Пестун с ними.
-Стерва… Заживо проглотит. Прижучим, - прошептал Архипов, опасливо оглядываясь.
Маркелыч хвастовства не переносил. Своим удрученным видом он дал понять напарнику, что разговор окончен. Охотник обошел вокруг избушки, пристально всматриваясь в лес, вернулся в сени и, поставив карабин к двери, взялся наводить порядок.
В сенях приладил на место полку, поднял с пола порожнее ведро, повертел его в руках, напахнуло кислятиной. Охотник все понял. Он вспомнил: последний раз уезжал из тайги больным. Обветренные и обмороженные руки распухли, поднялась температура, тело ломало и корежило, бросало то в жар, то в озноб. Маркелыч боялся, как бы ни слечь больным в избушке, торопился выбраться из тайги. На скорую руку собирал скарб. Но запамятовал, что в ведре осталось мясо.
Архипов матюгался, крыл медведей, на чем свет стоит. Вышвырнув на улицу растерзанный матрац, стал растапливать печь.
Маркелыч вышел на улицу, присмотрев низкорослую березку, стал обламывать мягкие прутья, чтобы сделать голик и подмести пол. Он медленно ломал их, складывая в пучок. И вдруг замер. Спиной охотник почувствовал жгучий посторонний взгляд. Его нервы напряглись, тело передернуло, стало жутко, не по себе. Затылком улавливать чужие глаза он научился на таежных тропах с годами. Это чувство знакомо ему. Сейчас он без сомнения угадывал, что за ним стоит зверь, готовый броситься, растерзать. И в подтверждение его мыслей рядом подозрительно скрипнул снег. Снова наступила тишина, гнетущая, раздирающая сердце…
Охотник, не поворачивая головы, искоса бросил взгляд на избушку. До карабина не меньше десятка сажен. Подумал, что до оружия ему в любом случае не добежать, что, может, это его последняя минута в жизни. Случиться может так, что даже вскрикнуть не успеет. Но, тем не менее, он сейчас хотел, чтобы Архипов задержался в избушке, не вышел на улицу. Выскочит, беспутный, напугается, нашумит, стравит зверю, а сам умоет руки.
«Как быть?» - пронеслось в голове…
Когда снова скрипнул снег, Маркелыч уже не сомневался, что за спиной стоит медведица, сильная, беспощадная. Сгоряча охотник не почувствовал страха, но как огнем обожгло тело, сдавило виски, холодный пот выступил на лбу, горели уши, как в школе, когда учитель совестил за невыполненные уроки.
«Вот оно, шестое чувство!» - подумал он, и будто тяжелая медвежья лапа придавила его к земле.
Не теряя самообладания, охотник осторожно вынул нож из ножен и, как ни в чем не бывало припертый к березе сверлящим звериным взглядом, стал рубить ветки. С каждым медленным и осторожным взмахом подбадривал себя, освобождаясь от предательской дрожи в теле. Незаметно для себя расслабился. Резких движений старался не делать. Осторожно собирая в свободную руки ветки, стал медленно поворачиваться лицом к зверю.
Уже в полуобороте увидел медведицу. Худая и высокая, с длинной шерстью по бокам, она, напружинив тело, приготовилась к прыжку. Удлиненная морда зверя была чуть приподнята, из приоткрытой пасти длинной вожжой свисала тягучая слюна.
Это случилось в считанные минуты. Маркелыч не помнил себя. Все, что творилось вокруг, казалось, происходило вовсе не с ним. Он  не чувствовал своего тела и делал все машинально, уже не думая о последствиях. Видно, разум еще руководил им, да охотничий опыт направлял его действия в нужное русло.
Охотник, улучшив момент, выставил вперед нож. Настал момент, которого он ждал и не хотел упустить, зацепился, как утопающий за соломинку.
Маркелыч строго и презрительно глянул в глаза медведице и, не моргая, уставился в ее черные сверкающие зрачки. Скоро он увидел, что гневный и решительный взгляд зверя стал медленно затухать. Медведица вдруг отвела глаза и посмотрела в сторону избушки.
Маркелыч внутренним чутьем понял, что напряжение зверя стало спадать. Переступив с ноги на ногу, она качнула головой.
- Чего уставилась? Не узнала? – как можно увереннее стал говорить охотник, с трудом подбирая слова. – Где оставила ребятишек? Понимаю: забот у тя прибавилось. Советую: не играй с огнем. Загинут они без тебя. Давай-ка шагай, мать, подобру-поздорову. Время еще есть… Ну…
Медведица снова посмотрела на человека. Будто соглашаясь, она опять чуть качнула большой головой.
А он, почувствовав уверенность, расходился:
-Напакостила… Чего ради? Мешал тебе? Который год знаю твою берлогу. От меня не схоронишься. Присматриваю за тобой. Зачем рано поднялась? Потревожил кто? Не валяй дурака, мать. Занимайся своими делами. У тебя забот хоть отбавляй. Дергай, пока не поздно…
Ветер раскачивал деревья. Тайга шумела. Низкие тяжелые тучи темнили небо, и хотя до конца дня было далеко, на землю опустились сумерки. Пошел снег. Большие мокрые хлопья падали на охотника, на зверя, таяли на глазах, струйками скатывались на землю.
Медведица облизнулась. Уже исподлобья глядела на человека.
- Некогда мне. По делу приехал. Дрова заготовить к осени надо, а то распутица скоро. Не время с тобой тут шашни разводить. Не тяни понапрасну время. Архипов с перепугу попотчует тебя свинцом. Соображай… Мотай, девка, о ребятишках думай. Звери без тебя махом их приберут. Кому от этого польза? Тебе? Не думаю… Нам с тобой судьбой написано в мире и согласии жить. Кому нужна сейчас твоя паршивая шкура? С меня ты тоже много не урвешь. На жевок не хватит.
Бурая шерсть на холке зверя улеглась. Медведица, нерешительно потоптавшись на месте, развернулась и стояла к охотнику уже вполуоборот.
-Я зла на тебя не держу, мать. Сам виноват. Понимаю! Голод не тетка. Только больше так не делай. В  другой раз предусмотрительнее буду. Скоро хорошее тепло придет. До черемши как-нибудь дотянешь. Там полегчает. Ну, пора… - открыл охотник рот, не успев договорить. К нему, обогнув медведицу, вприпрыжку бежали два медвежонка, похожие на колобки. Они затормозили в трех метрах, с любопытством стали разглядывать его. Словно из-под земли вырос пестун. Он стоял рядом с матерью.
Смертью дохнуло в лицо охотника. Он ее видел явно и рядом. Его будто парализовало, он не только говорить, но и шевельнуться не мог. Но мгновенная слабость как пришла, так быстро и ушла. Пальцы, сильно сжимая нож, занемели. Маркелыч не чувствовал боли.
Медведица поднялась во весь рост. По свисающему на бок языку покатилась пена. Когти ее медленно расправлялись. Глаза наливались кровью. Она сделала к охотнику шаг… и другой.  Маркелыч увидел, как у медведицы колыхнулись две большие груди с черными обсосанными сосками.
Широко разинув клыкастую пасть, медведица с силой харкнула. В охотника полетели зеленые сгустки пены. Один из харчков упал на спину медвежонка. Тот от неожиданности вздрогнув, попятился к матери.
- Вон, сука!... – собирая последние силы, глухо закричал охотник, без памяти втиснувшись в березу.
Из трубы избушки густо повалил черный смоляной дым. Его качнуло ветром, расстелило по крыше, а потом, прижимая, понесло к земле. Тайга стала медленно наполняться сизоватой дымкой. В избушке что-то стукнуло, брякнуло.
Медведица насторожилась и, приняв горизонтальное положение, загребла лапой первого попавшегося медвежонка, отшвырнула назад. То же сделала и с другим медвежонком. Описав пятиметровое сальто, они перевернулись в воздухе, шлепнулись на наст, обиженно мяукнули, прыжками помчались в таежку. За ними трусливо засеменил пестун.
Вскоре из зимовья шумно вывалился Архипов. В сенях, подхватив охапку дров, он вернулся и бросил их к печке. Маркелыч слышал, как поленья дробно застучали о пол. Затем Архипов снова появился на улице и, на ходу расстегивая ширинку, шагнул из сеней. Когда Петря приподнял голову – остолбенел. Его глаза стали расширяться. Он хотел что-то крикнуть, да так и остался стоять с покосившемся ртом, застывшей рукой на ширинке. Мотня штанов стала наполняться влагой. Архипов попятился, уронив на притоптанный снег стоявший у стены карабин.
- Ну, падла, еще шаг! – в беспамятстве вскрикнул Маркелыч.
Медведица будто поняла опасность. Она, развернувшись на месте, стремительно сделала большой прыжок назад и, распластавшись, помчалась вслед за медвежатами.
- Приведенье! – облегченно перевел дух Архипов, вытирая со лба выступивший пот. – Приведенье…
Маркелыч в теле вдруг почувствовал слабость. Сначала бросило в жар, потом стало знобить. Он, собрав последние силы, пошатываясь, доковылял до избушки и здесь безвольно плюхнулся на нары. Из-под шапки валил пар. Рубаха прилипла к телу, стало невыносимо душно.
Опомнившись, Архипов деловито посуетился у избушки, бесцельно забегал взад-вперед. Затем, подхватив ружье, кинулся за зверем, но, добежав до кромки болота, быстро вернулся назад.
-Не успел! – побелевшими губами прошептал он, часто вертя головой. – Я бы устроил ей скандал. По самую сурепицу врезал. Навек оставил память. Жаканом из двенадцатого. Не поздоровилось бы… Мало не покажется.
- Не зайчись, - слабо попросил Маркелыч, вытирая рукавом взмокшей рубахи пот.
-Кричать надо… Я бы мухой! – вспылил Архипов. Его редкую светлую бороденку трепал ветер. Щеки нервно дергались. Руки не находили места.
-Сдрейфил, говоришь? – уколол напарника глазами Маркелыч.
-Придумаешь тоже, - покраснел Архипов и вдруг вспомнил. – Ты чо мелешь-то?
- Чудо с глазами, - вздохнул Маркелыч. – Поди в штаны наклал?
-Сам-то не испугался? На мне отыграться хочешь.
- Хватит Ваньку валять. Только дурак зверя не боится. Медведи в сказках и байках покладистые.
- Чего не стрелял?
-Пальцем? – укоризненно посмотрел Маркелыч.
-Соображать надо, - фальцетом ответил Архипов. – Теперь вот можно двинуть следом. С медвежатами далеко не уйдет. Передохнул?
- Ишь ты… - удивился охотник и, помолчав, добавил. – Пусть живет. Она мне вреда не приносит. Сколь лет в одном лесу промышляем.
- А это не вред? – показал глазами Архипов на избушку.
- Ты жрать захочешь, так не то натворишь. Я тут как на грех мясо в ведре забыл. Приманка для зверя.
Архипов пристально посмотрел на охотника и уже умиротворенно стал говорить:
- Кореш у меня есть один. С иностранцами водится. У него с ними шуры-муры. Соображаешь? За берлогу долларов не пожалеет. Давай, впятую за медведицей, заметим берлогу, осенью толкнем, а?
- Пустомеля…  Снова в штаны напрудишь, - улыбнулся Маркелыч, искоса поглядывая на мотню Архипова.
- Это кто напрудит? Кто напрудит? – взорвался Архипов.
- Накла-а-адешь, - заверил таежник.
- Сам бы не наклал, - обиделся Архипов, цедя слова сквозь зубы. – Ополоснись иди…
- Такой разговор до добра не доведет, - остановил напарника Маркелыч. – Чай вскипел? Обедаем, и каждый по себе.
В избушке тепло. На чайнике подпрыгивает и стучит крышка.
Маркелыч нарезал толстыми ломтями хлеб, достал лук, тушенку. Разлил по кружкам густо заваренный чай.
Архипов молчал. Он заметно потускнел. В свою избушку идти надо бы, капканы с зимы остались настороженными. Их, конечно, надо запустить. Да как теперь по тайге ходить. Одному несподручно и опасно, когда кругом голодные медведи бродят. Маркелычу не скажешь об этом. Мало того, что в пух разнесет за капканы, еще и посмеиваться начнет. Не ровен час, Госохотнадзору заложит. Греха не оберешься.
Архипову боязно. Поглядывая на таежника, он все больше хмурился, смотрел в окно, поеживаясь.
День кончался и сумерки, наползая на лес, словно приглушали звуки уходящего дня. Медленно гаснущий темно-багровый закат еще озарял за болотом верхушки деревьев, но в тайгу уже шла ночь, темная, ветряная.
Маркелыч молча жевал, тоже поглядывая в окно. По яркому закату он понял, что следующий день будет теплым, радостным. Страсти, обуреваемые непредвиденной встречей с медведицей, улеглись. В мыслях он благодарил судьбу, что она и на этот раз спасла его, подарила жизнь. Разъяренная медведица стояла перед глазами, гордая, отчаянная. Себя в обиду не дала. Хорошо, что не оробел, – думал охотник. – Лишнее движение – и поминай, как звали. Вот она, нелегкая жизнь таежная, никому не нужная, мало оплачиваемая. Иным кажется, что в тайге рай небесный, птиц и зверей на каждом шагу. И все как в сказке: собачка полаивает, охотник постреливает. Задерет охотник ноги на нарах, а фортуна сама прет в зимовье, знай сумку подставляй да складывай. Здесь тебе ни беды, ни опасности. О «подвигах» таежной жизни охотника с бахвальством да с прикрасами рассказывают враки те, кто не знает жизни таежной, не испытал настоящего страха, не тонул в ледяной воде, не замерзал на потерянной лыжне, не блуждал в незнакомом лесу, не маялся длинную осеннюю ночь под мокрым снегом и дождем у слабого костерка.
Вот и Архипов показухой мается. Кому она нужна? «Детям сказки рассказывай», - тяжело вздохнул Маркелыч.
Архипов уходить не торопился. Исходя потом, кружку за кружкой пил чай.

Глава  V

НЕПРОШЕННЫЙ ГОСТЬ

Медведица не бежала, а, распластавшись, казалось, летела, не касаясь лапами наста. Она часто оглядывалась. Когда-то давно, еще, будучи молодой медведицей, Зева впервые увидела человека, познала ружье, причинившее ей боль. Тогда в тайге был страшный голод. Медведи подходили к жилью человека, где можно было найти съестное. Зеве повезло не сразу. Задавая большие круги, она долго присматривалась и принюхивалась к пасеке, стоящей одиноко в тайге на берегу широкого ручья. Она сумела ночью разбить улей и съесть вместе с пчелами сладкий сотовый мед. Но пасечник собрал деревенских мужиков и организовал облаву.
Зеве мед понравился, она осмелела и даже днем решилась побывать на пасеке. Но там беспрестанно сновали люди. Они, качаясь, выходили на улицу, стучали кружками, много пили и горланили песни. Металлический бряк кружек настораживал Зеву. К вечеру гулянье притихло. Выждав день, медведица в сумерки перемахнула через изгородь. Улей был уже в лапах. Навстречу ей с крыши полыхнул огонь, и торжествующий крик человека резко полоснул ее по ушам. Пуля, со свистом раздирая воздух, воткнулась рядом в дерево. Зева бросила улей, перемахнула через изгородь и большими мхами рванулась в лес. Бежала до тех пор, пока не затихли голоса людей. Теперь она обходила пасеки стороной. Велико было желание повернуть к ульям, которые источали аромат. Но страх перед людьми всегда был рядом, не давал покоя.
На этот раз Зева вовсе не испугалась человека, инстинкт самосохранения руководил ею. Она вроде бы даже привыкла к бородатому безобидному соседу. Каждый раз осенью, в оттепели, когда еще не закрыто чело берлоги, она видела охотника поодаль. Измученные собаки быстро бежали по путику, торопились к избушке, где их ждал корм. За ними, как правило, впотьмах брел сильно уставший, сгорбленный под тяжестью ноши, охотник. Опираясь на палку, он еле пере6сатавлял ноги. Казалось, он готов был упасть, и ему не было дела ни до охоты, ни до нее, Зевы. Это начало и конец длинного таежного путика. А охотник спешил к зимовью, которое Зева хорошо знала. Он там передохнет, а утром, с новыми силами, пойдет уже в другую сторону. Она не раз видела бородатое лицо доброго охотника. И чувствовала, что он не причинит ей зла. Проходя мимо берлоги, охотник всякий раз с любопытством поглядывал в ее сторону. Но Зева никогда не видела так близко его глаз, острых, уверенный. Испугавшись их, она отступила. Те6мные зрачки охотника, казалось, прожгли ее насквозь, тронули сердце и заставили ее отказаться от пакостных намерений, погнали в тайгу, в самую глушь, где она всегда находила спасение.
Пронизывающего взгляда таежника было достаточно медведице, чтобы понять его бесстрашие пе6ред опасностью. Она хорошо помнила и сладкую пасеку, и бешеный пламень ружейного огня, и неистовый свист пули, и крошево щепы, причинившего ей боль. С той поры уже не раз ее уносили от смерти крепкие ноги, которые не могли удержать ни глубокие снега, ни большие завалы, ни широкие реки.
Зева без труда разыскала кедр, на котором уже сидели присмиревшие медвежата, когтями нервно царапнула кору. Это означало, что пора спускаться на землю.
Медвежата еще плохо понимали команды матери. И поэтому, удобно устроившись на толстых сучьях, любопытно крутили головами. Тогда мать, с пеной у рта, требовательно рыкнула. Фур, подтолкнув малышей, первым соскользнул вниз.
А снег все сыпал и сыпал, густой, непроглядный. Он ровным слоем ложился на хвойные лапы дремучего леса, на спины медведей, таял от тепла живого тела и крупными каплями скатывался по шерсти. Расходился ветер, сильно качая вершины деревьев.
Зева вела медвежат ближе к Сочуру. Здесь она была спокойна за малышей. Это ее запасная земля, где она в случае охотничьих неудач собирает подножный корм: коренья, травы, грибы, ягоды. Здесь же старая, на время заброшенная берлога.
Медведица шла под прикрытием дере6вьев и кустарников в противоположную сторону от строгого, упрямого человека, уводила детенышей, интуитивно выискивая под снегом натоптанные летом тропы.
Слякоть быстро опустила наст. Он уже плохо держал. Зева, широко растопырив ноги, старалась ступать легко, мостилась, чтобы не провалиться в глубокий снег. Но удержаться становилось все труднее, особенно на открытых местах. Она оступилась, утопая по брюхо в снегу. По сограм идти вовсе трудно. Зева брела, грудью пробивая снежную твердую корку наста, время от времени отдыхая.
Медвежат наст держал, и они шли рядом с матерью цепочкой. Шествие замыкал, как и должно быть, старший – пестун. Фур свою обязанность опекуна исполнял прилежно.
Семь уходила все дальше от опасной избушки – мать-медведица спасала своих детей.
Когда снегопад прошел, день почти угас. Скупые лучи блеклого солнца, выскользнув из-за туч, коснулись раскисших снегов.
Зева сильно устала и готова была остановиться в густом темнолесье. К счастью, впереди показалась полая река, перегородившая путь. Середину Сочура промыло, и отсюда недавно ушел лед. В воде валялся сушняк, бурелом, кустарники. Закрайки берегов из рыхлого льда темными лентами тянулись дальше по плесу, терялись за крутым ближним поворотом. Крутые яры с южной стороны освободились от снега. На кочках свежо зеленела резун-трава, ожили бородатые лишайники. Березы, осины, лиственницы еще не распустились, преобладала мрачноватая вечная зелень кедров, елей и пихт. Распушилась только верба. На ее ветках почки давно полопались, и из них выглядывали жучки-паучки, белесые комочки. Была ранняя весна, серая, не набравшая силу и мощь.
Для медведей это лихое время.
Зева выбрала высокое крутоярье. Не доверяясь тишине, она ревниво обнюхала деревья, траву, взад-вперед прошлась по берегу. Это место она плохо помнила. Поздно поняла, что страх перед охотником загнал ее слишком далеко. Осталась позади своя территория. Медведица на всякий случай решила сделать метку. Она подошла к толсто пихте, поднялась на задних лапах. Чуть выше ее головы зияло пять свежих борозд от когтей чужого медведя. Метка еще исходила липучей смолой. Вытянув по стволу правую лапу, Зева в нерешительности остановилась. Затем, повертев головой, с силой рванула сверху вниз пихтовую кору. Она лентами ск5атилась на корни. Метка Зевы оказалась намного выше чужой. Удовлетворенно уркнув, она подалась в мягкий пихтач, чтобы наломать мягких хвойных лап и сладить подстилку.
Медведица намеревалась задержаться здесь надолго. Она знала, что беспросветная хмарь скоро отступит, придет хорошее солнце, пригреет взгорки, и жизнь на берегу реки наберет полную силу; оживут муравейники, появится первая зелень: подснежники, медуница, лесные петушки. Черемша тоже не заставит себя долго ждать.
Мо беспрерывно хныкала. Мать вспомнила, что давно не кормила малышей. Усталая, она опустилась на подстилку и, откинув набок голову, закрыла глаза. Медвежата, прильнув к соскам, улеглись рядом и, как котята, мурлыча от удовольствия, с наслаждением стали чмокать губами.
Довольно серьезный и несколько самостоятельный Фур устроил себе лежанку чуть подальше. У него под кожей был еще небольшой запас жира, и голод так мучительно не донимал его. Он ревниво поглядывал на медвежат. С тех пор, как они появились на свет, Фур с недоверием относился к ним. Мать до их рождения всю заботу и внимание отдавала ему. Теперь она больше была с малышами. А он как-то незаметно отошел в сторону и был предоставлен самому себе. Но, тем не менее, не смел ослушаться мать. Она настойчиво заставляла присматривать за малышами, и он безукоризненно исполнял ее волю. Сильный шлепок Фур помнил хорошо. В свое время за любую провинность мать тузила его безжалостно. Фур не обижался – суровая наука выживания была на пользу. Он мог уже самостоятельно добывать себе пищу. Но, тем не менее, нуждался еще в покровительстве строгой матери – она всегда защитит его от врагов.
Стайка хохлатых свиристелей оживленно суетилась на ольхе, перепрыгивая с ветки на ветку. В холодные края медленно, но уверенно шагала весна. Вслед за ней продвигались на север свиристели. Размеренный щебет птиц не пугал медведицу. Она дремала. Тревожное напряжение, не покидавшее Зеву даже в полусне, стало постепенно спадать. Она дремала, а перед ее мысленным взором вставали, наслаиваясь друг на друга, видения: то пасека, с громыхающими выстрелами, то обжигающие ее нутро глаза охотника у избушки.
Такие видения приходили к медведице, когда нервы ее были взвинчены, измотаны постоянной борьбой за свою жизнь, за жизнь детей, в голодные весны поисками пищи, опасностью во время медвежьих свадеб.
В такие дни чувство опасности не покидало ее ни во сне, ни наяву. И тогда она пряталась в глуши, куда не забредал ни только человек, но и редко бывали случайные медведи. Сейчас она уверилась, что была в безопасности.
Малыши, вытянув лапы, прижавшись к теплому животу матери, блаженно растянулись на подстилке. Фур, свернувшись клубком, поглядывал на реку.
Там стремительная вода ломала и крушила забереги, ожесточенно подхватывала лед, крутя, толкала его на середину. Ветер лениво покачивал на ярах прошлогоднюю высохшую осоку. Последние сморщенные ягоды шиповника старательно обкле6вывали красногрудые снегири. Они тоже спешили к Ледовитому океану.
К вечеру те6мные тучи разорвались. Блеснуло обнадеживающее солнце. Плотная стена снега безвозвратно ушла за Сочур и осталась там до утра.
Сон медведицы прервал осторожный шелест прошлогодней травы. Приподняв голову, она навострила уши. Тревожно заще6бетали свиристели, сорвались с ольхи и умчались за реку. Шумно взлетел искавший камешки в освободившемся от снега приярье глухарь. Он, свободно лавируя меж деревьев, выбрал сухой высокий кедр, умостился на нем, поглядывая вниз. Насторожился Фур. И сразу же из-за пригорка сначала показалась круглая голова с оскаленными клыками, а после появился сам медведь, коренастый, крепкий. Он шел спокойно, с явным наслаждением предстоящей встречи, шумно вдыхая запахи, принесенные ранней весной. В закате солнца его черная шерсть отливала. Он шел, как хозяин, твердо ступая на отвоеванную в смертельных схватках с пришельцами, теперь свою землю. Вся территория была помечена метками его крепких сильных когтей. Он был уверен, что никто другой, кроме него, не ступит сюда. А если кто-то придет незваным, то получит достойный отпор.
Для Зевы появление незваного гостя не было неожиданностью. Она видела чужие метки и в любое время была готова, чего бы то это ей не стояло, защитить медвежат. В такие минуты страшная сила копилась в ее мускулах, злости и изворотливости не было предела.
Увидев Пришельца, она раздраженно и обеспокоено зарычала, пытаясь остановить гостя. Но он уверенно приближался, не обращая внимания на ее недовольство.
Медвежата вскочили с подстилки, опасливо озираясь, прижались к матери. Медведица спрятала их промеж задних ног. Фур, ощетинившись и рыча, стоял чуть в стороне. Даже в нем росла кипучая медвежья злоба.
Тягучая липкая слюна заполнила пасть пришлого зверя. Он был сильно голоден и, увидев медвежонка, забыл про месть. Пришелец уверенно сделал большой прыжок в сторону пестуна. Неизвестно, какая трагедия бы произошла в эти минуты, если бы верткий, хорошо обученный матерью, готовый к экстре6мальным ситуациям Фур ловко не увернулся.
Зева кинулась на врага так стремительно и свирепо, что тот опешил. Пришелец, в свою очередь, поднялся на задние лапы и, оскалив страшную пасть, сделал шаг к медведице. Пена клубами спадала на землю – ярость быстро захватила и его. Медведица тоже поднялась во весь рост.
Медвежата злобно рычали, подражая матери.
Ловкий и сообразительный Фур, улучшив момент, прыгнул к малышам и ловким движением лапы подтолкнул их е ели. Мо послушно вскарабкалась на дерево. Бэр стал сопротивляться. Тогда пестун отвесил ему мощный шлепок под зад, с силой толкнул к дереву. Когда брат был уже на середине кедра, пестун вскарабкался следом.
Медведица не сводила глаз с Пришельца. Она понимала, что каждое необдуманное движение грозит ей поражением, но внутренний чутьем угадывала, что творится у нее за спиной. Она слышала, как сопротивлялся и ревел Бэр, не слушаясь старшего брата. Отметила отче6тливый шлепок пестуна и была довольна действиями Фура. Безопасность детенышей придала медведицы силы. Уверенная в себе, она смело ступила навстречу противнику. Пришелец, рыча, тоже подался вперед. Медведи встретились, как два борца-тяжеловеса, стоя на задних лапах. Каждый испытывал силу противника, злобно буравя глазами друг друга и, замерев на мгновение, выбирали подходящий момент для решительного броска. Но каждый из них не решался сделать этот шаг.
Тайга притихла, будто перед бурей. Перестали щебетать пичуги. Краснобровый глухарь давно улетел за Сочур и скрылся в беспредельной гари. Наступила настораживающая тишина.
День кончался и сумерки, наползая на лес, приглушали звуки уходящего дня. Гаснущий закат слабым отблеском еще озарял вершины деревьев.
И вдруг в эту благодать ворвался дикий рев. Зева, почувствовав неприятное прикосновение лап противника, ощерила пасть. Пришелец вздрогнул, видно, от неожиданности, завертел головой. Опытная в боях медведица, собрав все силы, хлестко стукнула  незваного гостя лапой по морде. Потеряв равновесие, он упал на землю. Веря в удачу, Зева навалилась на него грудью, схватилась с ним насмерть. Пришелец пытался когтями пройтись по животу медведицы, но она, разъяренная, вцепилась ему в горло. Медведь, задыхаясь, извернулся, отбросил медведицу и отпрыгнул в сторону. Зева снова сделала стремительный прыжок, не давая опомниться противнику. А он, рыча, неловко отбивал удары.
Пришелец задом пятился к яру. Он давно был рад отступить и признать неудачу, но сильная медведица была неумолима. Она, казалось, вобрав в себя силы четырех медведей своего семейства, безжалостно и хлестко мутузила обидчика. Она защищала своих беспомощных детей. На короткое время драка пре6рвалась. Медведи стояли морда к морде, грудь в грудь, рыча и сверля друг друга ненавидящим взглядом. Но это продолжалось недолго. Пришелец торопливо вздохнул и отрывисто выдохнул нагретый воздух. Зева это посчитала за оскорбление. Она была сурова и беспощадна. Медведица, улучшив момент, снова вгрызлась в холку противника. Он же с ожесточением отшвырнул ее, сам приготовился к смертельному прыжку, выбирая открытые уязвимые места медведицы. Но задние лапы Пришельца скользну4ли по мокрой траве, и он, потеряв равновесие, кубарем покатился под яр. Там отряхнулся и, отказавшись от своих намерений, уныло побрел по темному заберегу туда, откуда пришел. Он уже не был таким лощеным. Мокрый, с помятой шерстью, он казался уродливым и жалким.
Зева, потеряв к противнику интерес, торжественно подняла голову и долго смотрела вслед незваному гостю. Ее темная фигура выде6лялась на фоне светлого заката. В ней угадывались величие и сила…
Высокий лес шумел и поскрипывал: он, словно радовался, что в жестокой неравной борьбе одержана еще одна блестящая победа за продолжение рода-племени, за драгоценную жизнь, дарованную Всевышним, которая для каждого живого существа мелькнет коротким лучиком и скоро ожжет раствориться в безысходности, превратиться в небытие…
Глава VI
В РАЗЛОЖЬЕ СОЧУРА

Росомаха Росса, выбрав потаенное место под кустом, зализывала раны. Левая задняя лапа еще сильно болела. Когда после удачной охоты Росса сутками спала, то боль немного утихала. Но стоило росомахе выйти в тайгу, как рана снова начинала кровоточить. Росса хорошо запомнила двухпружинный крепкий капкан, замаскированный на охотничьем лабазе  с мясом, и самого бородатого охотника.
Зимой голод гнал ее следом за лосями, мигрирующими на юг. В многосне6жье охота не удавалась, и отчаявшаяся Росса в поисках удачи рыскала по гари, где к ночи лоси останавливались на жировку. Целую неделю она шла за ними, караулила, но подходящего момента выбрать никак не могла, чтобы одним прыжком оказаться на спине зверя и, вцепившись зубами в шею, перекусить жизнедеятельный лен.
Большую часть пути звери продвигались на юг по болотам и гарям. На открытых местах они чутки и осторожны. К тому же гари сплошными плантациями покрывали мелкий осинник и березняк. Росса не раз пыталась бесшумно подойти к  одинокому сухому дереву, где отдыхали звери. Но каждая попытка быть незамеченной, заканчивалась для нее неудачей.
В ноябре на смену слякоти пришел мороз. Снег перестал валить. В мелкопутье звери останавливались на долгую жировку. В этот день, казалось, природа смилостивилась над бедной Росой и послала удачу. Тогуш-сеголеток незаметно отбился от матери. Но в момент решающего сильного прыжка из-под увала раздался треск сучьев – и сильный зверь с огромными рогами ворвался в стадо. Лоси, вскочив с лежек, бросились врассыпную, скрылся и тогуш. Могучий зверь остановил их. Стадо скоро доверилось великану. Это был  непобедимый Хрип. После осенних свадеб он жил в одиночестве. И вот теперь, увидев пришлых лосей, заставил их поверить в него, признать себя победителем. Когда Хрип взял стадо под свою опеку, надежды на охоту у Россы совсем иссякли.
Едва на землю опустились сумерки, гонимая голодом росомаха пустилась на поиски удачи в другой конец гари, где могло пастись другое стадо. Она шла осторожно, но даже под мягкими лапами снег скрипел. Над лесом висела огромная светлая луна и частые мерцающие звезды. День еще не кончился. От долгого голода  живот Россы подвело. Он, казалось, прилип к позвоночнику. За последние дни ей удалось поймать и съесть только колонка. К такой охоте она прибегала крайне редко. Вонючий колонок вызывал у нее отвращение и застревал в горле.
Росса поднялась на взгорок, по которой пролегла широкая лыжня. Не решаясь ступить на нее, росомаха пошла вдоль, принюхиваясь и прислушиваясь к морозному воздуху.
Теперь Росса, ведомая лыжней, шла, не зная куда. Она понимала, что надо идти, во что бы то ни стало найти поживу. Рассчитывать нужно только на себя, на свой большой опыт, ловкость и удачу.
- Крэк-к-к! – глухо раздалось в стороне.
Росса знала, что в это время суток воронье уже спит.
Она остановилась. Это был, конечно, ее старый знакомый, большой черный ворон. Он не раз помогал ей в беде: наводил на пасущихся лосей, указывал на падаль. Конечно, Росса предпочитала свежее мясо, но в дни неудач довольствовалась и жалкими остатками от трапезы Крэка. Старый ворон никогда не лгал. Его голос, громкий и резкий, не похожий на карканье другого воронья, Росса распознавала без труда. Росомаха всегда была ему рада, потому что Крэк никогда не скрывал своей находки.
По пути Росса настороженно осматривалась в поисках хоть какой-нибудь добычи. Она уже подходила к осиновому колку, где часто отдыхали лоси. И вдруг ее привлек сильный запах, которого раньше никогда не было здесь. Увидела сильно притоптанный снег и замерзшие, растерзанные вороньем кишки. Кровь и остатки требухи зверя чернили снег. Рядом высились высокие колья, на верхних концах которых был сделан редкий настил из  жердей. Сверху проглядывало свежее мясо. Оно благоухало зовущее, нестерпимо вкусно. Это было мясо лося. Росса могла распознать его среди сотни других кусков. Этот запах дурманил ей голову, непостижимо манил. Но здесь пахло и человеком. Она не раз видела на путике бородатого охотника и всегда сторонилась его. Россе казалось, что охотник намного хитрее, и в любое время ждала от него подвоха. Вот и сейчас она почувствовала знакомый и отталкивающий запах потного охотника. Вокруг лабаза были натянуты чуть заметные глазу белые тонкие нити. Под слабым движением воздуха они  слегка шевелились и настораживали ее. Росса постояла, глотая слюну, затем медленно обошла вокруг убоища лося, осторожно подошла к остаткам. Но съестного уже ничего не осталось. Прожорливое воронье давно растерзало и растащило поживу.
Пока Росса выслеживала лыжню, ночь спустилась над гарью. Полная луна высвечивала бескрайние белые просторы. Сгустки ярких звезд облепили небосвод, и оттого, что они часто мигали, Россе казалось, что им так же холодно, как и ей. Похожий на обрубок короткий хвост нестерпимо мерз. Она поближе подошла к залабаженному мясу и наверху увидела темное подрагивающее пятно. Это ворон Крэк, поленившийся  засветло улететь в убежище, дремал, от сытости прикрыв глаза. Птица насторожилась.
-Крэк-к-к-к, - простуженным голосом недовольно каркнул ворон и, оторвавшись от мяса, скрылся в ночи. Запах мяса все больше притягивал Россу. Она, задав еще круг, осторожно подошла к волнующему месту. Она знала, что наверху  лабаза опасно, но все же решилась на дерзкий поступок. Да и нахальный ворон, видно, не один день жировал здесь. Он жив и здоров. Все это притупило чувство опасности и она, ощущая жажду добычи, уцепившись когтями за кол, резко бросила сильное тело наверх.
Плотно сооруженный из жердей настил, придавленный тяжелыми кусками мяса, долго не поддавался. Чтобы забраться на лабаз, росомахе нужно было проделать лаз. Но когти скользили по мерзлому дереву, срывались: настил не давал подняться наверх, и она кубарем катилась вниз. Это ее еще больше злило. От нелегкой работы она разогрелась. И когда жердь была перегрызена, добралась до поживы. С жадностью набросившись на мясо, Росса забыла про опасность. Она рвала и глотала большие куски вкусной, кровянистой, чуть подстывшей на морозе лосятины. Когда подмерзшее мясо не поддавалось, росомаха упиралась ногами о твердь, тянула его на себя. И тут произошло нечто странное. Под ней лязгнул металл, и левая лапа оказалась зажатой в крепкие, неподдающиеся челюсти. Росса в отчаяние метнулась по лабазу, пытаясь освободиться, но нога немела, и нестерпимая боль жгла пальцы. Росомаха пыталась грызть толстую цепь, но железо не  поддавалось. Зубы крошились, и из десен текла кровь. Она не выдержала и закричала. Крик перешел в стонущий вопль, переходящий в глухой низкий бас и хриплое рычание…
Всю ночь Росса металась и мучилась и лишь к утру легла сверху на мясо в изнеможении. Она уже не хотела есть. Неволя тяготила ее.
 С рассвета в отдалении появился бородатый охотник. Скрипя лыжами по затвердевшей лыжне, он торопился к лабазу. Росомаха, издали увидев человека, напружинилась и зарычала, вкладывая в этот рык всю злобу на перехитрившего ее коварного охотника, на свою слепую доверчивость, на безысходность. Ей казалось, что пришел ее последний час, и она, слабо надеясь на благополучный исход, резко рванулась и, не удержавшись на скользком мясе, полетела вниз. Росса  мчалась по потаенным местам. Она  не чувствовала боли, но когда страх отстал, поняла, что левая лапа ранена.
Росса залегла в непроходимой таежке, подпирающей гарь с южной стороны и стала зализывать кровоточащую рану.
Только великая удача помогла Россе обмануть смерть. Когда росомаха неосторожно наступила на круглый пятачок капкана, тугая насторожка сработала запоздало. В момент опасности реакция Россы всегда была мгновенной. Вот и на этот раз она успела выдернуть лапу, и лишь два средних когтя оказались в ловушке. В момент прыжка с высоты когти не выдержала рывка, остались в капкане.
Раненая нога долго мешала Россе в охоте. И она, больная, гонимая голодом и отчаянием, снова решилась на рискованный шаг. Когда шла за лосями в гари, то увидела просеку, похожую на узкую дорогу. На охотничьем путике росомаха  уловила запах железа. Но, проявив предельную осторожность и смекалку, снимая с веток приманку, она стала  разорять настороженные капканы. Находила болтающиеся на жердях смерзшиеся тушки соболей и белок. Обнюхав добычу и убедившись в своей безопасности, с остервенением рвала зубами поживу. В бряцающих капканах оставались лишь изуродованные лапки. Так росомаха без труда добывала себе пищу, зная, что злопамятный охотник никогда не простит ей пакости, и поэтому была предельно осторожна. Она могла бы уйти за Сочур, в сосновые боры, где после миграции еще оставалась дичь, но желание отомстить охотнику руководило ею. И росомаха так увлеклась путиками, что разорила их напрочь.
Охотник в бессилии метался по тайге, настораживая и маскируя под соболиными ловушками большие капканы, чтобы выловить хищницу-росомаху.
Наученная горьким опытом, Росса благополучно обходила их стороной и с новой энергией невозмутимо принималась опустошать путики. Обескураженный охотник был не в силах что-либо предпринять. Не дождавшись окончания промыслового сезона, в отчаянии захлопнул оставшиеся капканы, уехал домой.
Росса лежала под кустом и с горечью вспоминала все, что с ней произошло два месяца назад. Она припомнила разгоряченное ходьбой лицо бородатого охотника. Вконец разорив путики, она отомстила человеку за причиненную ей боль. Но не могла осознать лишь того, что сама первой позарилась на мясо охотника, добытое им с величайшим трудом. Не могла она знать и добрую душу таежника, который всегда берет в тайге ровно столько, сколько нужно самому и семье на пропитание.
Так испокон веков идет извечная непримиримая борьба за выживание человека и зверя.
Росомаха, растянувшись на мягком сухом ложе под пихтой, словно специально приготовленном для нее из пушистого зеленого мха, нежилась на солнце. Весна расходилась, а вместе с ней в тайгу медленно приходило благодатное сытное время. Росса знала, что теперь голодать осталось недолго. Скоро с южной стороны в обжитые места вернуться лоси. Вместе с теплом в тайгу прилетит много птиц. Болото оживет от ондатры и норки. Росомаха лежала и тешила себя надеждами на доброе удачливое время.
Весь день Росса крепко спала, не обращая внимания на птичий гам в тайге: кричали сороки, свистели рябчики, суетились синички-гаечки. Это был свой, привычный с детства, родной шум.
Когда белая ночь озарила тайгу голубовато-бледной луной, и в лесу стало относительно светло, Росса поднялась и неслышно пошла по насту в сторону Сочура. Она мягко ступала, останавливалась и вслушивалась в прозрачную дрему апрельской ночи. Осторожно, как подобает на охоте, высматривала добычу.
Росомаха обходила свои угодья. Но сколько бы она не шла, поживы не подвернулось. Только у самого берега реки она поймала зазевавшегося и запутавшегося в прошлогодней траве рябчика, который даже не успел взмахнуть крыльями. Мгновенная реакция и стремительный прыжок помогали ей в охоте. Утолив немного голод, Росса продолжала идти по берегу Сочура, где уже давно растаяли снега, и прогретая на открытых местах земля излучала незаметное тепло. Но она чувствовала это скупое тепло лапами и радовалась приближению благодатного лета.
В разложье Сочура росомаху насторожило отрывистое дыхание. Она внутренним чутьем распознала среди многих звуков тайги дыхание лося. Несмотря на ночное время, Росса пряталась за темными деревьями. Мягко ступая, она сделала еще несколько шагов. В глубоком разложье под большим  деревом увидела огромного лося. По большой комолой голове, по массивному телу она узнала старого Хрипа. Росса знала, что огромный лось ей не по зубам. Она постояла на почтительном расстоянии. Подойти поближе боялась. Этот старый опытный зверь может принести немало неприятностей. Его рога и копыта несут смерть.
Подняв морду, росомаха долго впитывала запахи, которые приносил встречный ветер, пытаясь расчленить их, отличить один от другого. Все запахи в тайге разные и пахнут по-своему. Сейчас лосиный дух перебивал другие, звал ее, манил к себе, но росомаху сдерживала  осторожность и страх за свою жизнь. Она робела перед могучим зверем.
Чуть в стороне Росса заметила темное пятно. Росомаха поняла, что это лежит другой зверь. Он отдыхал после жировки. Велико было желание броситься на жертву, но Росса усилием воли отказалась от необдуманного поступка. Скоропалительное решение могло надолго испортить желанные минуты торжества победы, которые она долго ждала. Уже предчувствуя кровь, щекотливый приятный запах, росомаха смело ступила вперед. В густом подсаде чуть не наткнулась на спящего лося. Зверь по размерам был явно меньше тех двоих. Он, видно, только что задремал и теперь сладко посапывал. Росса сразу поняла, что это тогуш-годовалок. С ним справиться не составляло особого труда, но она опасалась взрослых лосей, которые придут на защиту своего дитя.
Росса остановилась как вкопанная, стала ждать удобного момента для прыжка. Ей помогала ночь. Вспугнутые лоси сразу не поймут в чем дело, и, испугавшись, под общий переполох помчаться в тайгу. На это и рассчитывала Росса. По опыту прошлых лет она знала, что только огромный риск и большая выдержка сулят удачу.
Росомаха некоторое время постояла еще в тени, накапливая злобу. Лосиный запах все сильнее тревожил ее и, казалось, проникал внутрь, будоражил нервы. Росса ощетинилась и, чуть присев на задние лапы, изготовилась для прыжка. И вот наступила та желанная минута, когда она почувствовала в себе уверенность и силу. Росса, собрав в один узел мускулы и разом опустив их, как пружины, оттолкнулась – и вмиг очутилась на спине зверя. Точный расчет всегда выручал ее в минуты охоты. Она, не успев еще лапами коснуться спины зверя, зубами вцепилась в шею и с силой рванула ее. Испуганный зверь резко и быстро вскочил, ломанулся в чащу.
Засыпающая тайга проснулась. Хрястая сучья и лесной подрост, спасаясь, напролом мчались лоси. В ветках зашевелились и недовольно заверещали птицы. Громко крикнул филин Уху. В реке Сочур, ломая оставшийся лед, натужно журчала весенняя натужная вода.
Молодой лось сначала прыгнул в сторону, но потом устремился вслед за сородичами. Росса на спине держалась цепко, рычала и рвала шею, добираясь до главной жизнедеятельной жилы.
Лось скоро устал. Росса, опьяненная кровью, остервенело рвала шею жертвы. Она чувствовала, что стоит ей еще несколько минут удержаться на спине, зверь падет и наступит желанная минута удачи и торжества. Но лось не сдавался. Выскочив на таежную полянку, он с разгону упал на землю и стал кататься, стараясь придавить телом ненавистного цепкого врага. Росомаха, уловив момент опасности, спрыгнула и, как только зверь вскочил, снова оказалась на спине, еще с большей силой зубами рванула жертву. Когда лось завалился на левый бок, она въелась в его шею, ловко бросила свое подвижное тело в противоположную сторону. Лось, выкатив в бешенстве глаза, хрипел и задыхался. Росса чувствовала его разгоряченное тело, но  и сама устала и еле сдерживалась на спине великана.
Зверь помчался к одиноко стоящему дереву. С разгона он стукнулся боком о него. Но и этот маневр сильного лося был знаком опытной Россе. Она снова ловко бросила тело в противоположную от дерева сторону, сильнее въедаясь зубами в холку. Лось еле дышал. Большими ноздрями, вбирая воздух, он сильно хрипел.  Росомаха и сама смертельно устала. Но чувствуя победу, она находила силы удержаться на спине, торопилась, с остервенением спешно рвала холку жертвы.
Зверь, еще надеясь на спасение, бросился в панике с крутого яра в бурлящую речку. Стремительное течение подхватило его и понесло к противоположному берегу Сочура. Вода захлестывала росомаху, срывала со спины зверя, захлестывала глаза. Каждую минуту Росса могла быть сброшенной в воду. Острые когти снова помогли ей. Она намертво впилась в шкуру лося, и теперь только смерть самой Россы могла ослабить их.
Росомаха знала, что обязательно наступит желанная минута, когда лось сделает последний отчаянный рывок перед смертью.
Вот он, шатаясь, выбрел на берег. Мокрый и жалкий, судорожно вздрагивая, сделал слабый прыжок в чащу, упал на колени, а потом беспомощно завалился на бок, пуская из вздутых, судорожно вздрагивающих больших ноздрей кровавые пузыри. Затем он захрипел и засучил ногами.
Росса для надежности в последний раз остервенело рванула лен добычи и сама в изнеможении упала рядом.
Немного отдохнув, она рванула глотку зверя, пуская кровь. Терпкий запах горячей струи опьянил ее. Голова кружилась и она, уже лежа, пила и не могла напиться парной кровью. Есть мясо Росса уже не хотела.
Росомаха, пошатываясь, отошла немного в сторону и, обнюхав куст багульника, устало умостилась на прошлогодней сухой траве. Легла на бок, блаженно вытянув натруженные лапы. Глубоко вздохнула  и быстро задремала сладкой дремой уставшего после нелегкого труда охотника, который наконец вернулся домой, счастливый,  с удачей, и может спать спокойно до утра.

Глава VII
НА ПАДАЛИ

Медвежата, урча, раскапывали муравейник, который, находясь на прогреваемом открытом месте, давно оттаял. Это занятие нравилось им. Малыши с удовольствием раскидывали лапами кучу, высунув языки, с нетерпением ждали, когда суетливые насекомые накопятся на нем – так делала мать.
Бэр от удовольствия жмурился. Муравьи приятно щекотали язык, и это возбуждало его. Они не только умащивались на языке, но и запутавшись в шерсти, доставали до тела. Медвежонок радостно подпрыгивал, катался на сухой траве и снова бесшабашно лез с головой в муравьиную кучу. Мо не отставала от брата. Стараясь опередить его, она быстро работала лапами, тоненько голосила. Фур копал землю у кедра, искал сладкие питательные корешки.
Мать-медведица не спускала глаз с медвежат. Их увлечение было ей по душе. Она радовалась за детей: они были здоровы, подвижны.
Вот Бэр ловко забрался на кедр и, умостившись на суку, стал показывать темно-серый с фиолетовым оттенком язык. Это обидело Зеву, и она уже хотела подняться с лежки, наказать проказника, но передумала. Маленькая Мо, поглядывая снизу на своего брата, стала как мячик подпрыгивать под деревом. Это был первый неуклюжий танец медвежонка. Смешно притопывая задними, полусогнув передние лапы в запястьях, она кружилась на месте, задирая мордашку, мурлыкала. Ее глаза умиленно блестели, и она, видно, очень хотела, чтобы все смотрели на нее.
Бэр не в меру развеселился на дереве. Он уселся на толстый сук и тоже стал подпрыгивать, продолжая показывать язык. Он дразнил сестру и ждал ее на дереве, чтобы вместе затеять игру.
Вдруг рядом громко по дереву застучала желна. Клюэ искала личинки. Барабанная дробь громом ворвалась в утреннюю тишину, эхом полетела за Сочур. Бэр от неожиданности вздрогнул и, не удержавшись на суку, кубарем полетел вниз. Шлепнувшись на землю, медвежонок взвизгнул. К счастью, высота была не опасной, и он не повредился. Но стремительный и неожиданный полет ему не понравился. Он, хныча, жалобно смотрел на мать. Чего, мол, не подсказала? А мать, бросившись к нему, вместо утешения несильно шлепнула его под зад, заставляя успокоиться. Оставив танец, Мо виновато посмотрела на мать. Фур, не понимая, в чем дело, насторожился. Он все время боялся, как бы ему не попало за малышей. Мать строга и неумолима.
Зева страдала от голода. В надежде отыскать хотя бы личинки короедов она вблизи перевернула все полусгнившие коряги. Но их было ничтожно мало. Слабо надеялась на то, что в тайге скоро установится оттепель, а на смену ей придут хорошие утренники. Тогда наст снова будет держать медведицу, и можно смело углубиться дальше в тайгу, поискать удачу. Но пока, кроме нахальной желны Клюэ да старого глухаря Каду, живого в лесу никого не видела.
Как-то вечером медведица решила подкараулить глухаря, который старательно склевывал мелкие камешки на берегу реки. Чуткая птица не подпустила даже на расстояние. Каду, недовольно щелкнув клювом, шумно взмахнул широкими крыльями и умостился на суку сухого дерева, облюбованного им. Сверху с любопытством смотрел на медведицу, прихорашивая клювом перья. Его гордый вид говорил, что сейчас любой враг бессилен перед ним.
Медведицу раздражало нахальство большой птицы. Она, озадаченная, вернулась к медвежатам, раздраженно фыркала, заставляя их подняться на дерево. Когда медвежата были уже там, Зева, мягко ступая, пошла к реке. Где-то настойчиво стучал дятел. Ветер гнал по реке волны, раскачивая оставшийся лед. Далеко за поворотом реки каркнул одинокий Крэк, а чуть в стороне, галдя наперебой, шумно захлопало крыльями воронье. Медведица поняла, что ворон там было много. Попусту они кричать не станут. Ускорив шаг, Зева поднялась на яр, из глубины разложья несло истошным запахом тлена.
Медведица беспокойно повела носом и, наметив короткий путь, сделала прыжок. Наст ослаб. Он не держал тяжелого зверя. Но в предчувствии поживы медведица не знала усталости. Скоро, миновав темнохвойную тайгу, она опять оказалась на берегу Сочура. Здесь река делала большой поворот. Заросшая прутняком согра уходила вглубь разложья. Снег в низине был еще довольно глубоким, и она стала двигаться быстрыми перебежками. Зева на мгновение замирала, выбирая направление, откуда идет пленительный запах.
Она не раз отступала, падала, кувыркалась, цепляясь лапами за густые кусты, тотчас же вскакивала на ноги и, не задерживаясь, мчалась дальше. Медведица сильно хотела есть, ей надо спасти от голода себя, спасти медвежат.
Еще издали Зева увидела под деревом растерзанного лося. У падали и на ней густо пестрел белый птичий помет. Снег был так утоптан птицами и зверьем, что хорошо держал медведицу.
Мясо лося уже давно тронулось, и от его остатков несло раздирающим нос запахом. Голодная медведица была рада любой удаче, а разлагающее мясо еще больше возбуждало ее.
Зева сходу жадно набросилась на пищу. Вороны черной кучей взмыли вверх, беспрестанно галдели, возмущаясь неслыханной дерзостью зверя. Медведица не обращала внимания. Вороны для нее всегда были ничтожеством. Ухватив толстую шкуру лося, густо обмазанную пометом, с жадностью стала рвать зубами оставшуюся падаль. В азарте она уже не слышала и не видела ничего вокруг себя. Ей надо было скорей заглушить голод.
И вдруг почувствовала чье-то быстрое приближение. Именно почувствовала, а не услышала, и поняла, что это где-то наверху, на деревьях. Но ей не было никакого дела до этого.
В ветвях густой ели спряталась Росса. Она, осмотревшись, сделала стремительный прыжок на спину медведицы, но, не успев вцепиться зубами в холку зверя, как делала не раз, добывая лосей, опрокинулась наземь. Резкий удар медвежьей лапы пришелся по боку. Росса бросилась к спасительному дереву. Буквально сантиметры отделяли ее от смертельной черты. Медведица была уже рядом, когда росомаха спешно карабкалась по стволу.
Росса, удобно умостившись в развилке сучьев, затаилась. А чтобы отомстить коварному врагу, она помочилась сверху.
Свежо и резко пахнуло мочой, запах которой медведица не переносила. Зева была оскорблена поступком дерзкого противника, глухо взревела. Затем, развернувшись, быстро пошла к падали.
Когда медведица вошла во вкус, то боковым зрением снова увидела оскалившуюся росомаху. На этот раз Росса бесстрашно приближалась к врагу. Холка росомахи ощетинилась, всем своим видом она показывала, что без боя ни за что не отдаст свою добычу. В глазах ее светился все тот же пронзительный огонь, который ждет врага перед безжалостной атакой. Это она, Росса, трудно и долго выслеживала зверя. Совсем нелегко ей досталась добыча. А теперь ее надо уступить другому.
Медведица, оскалившись, насторожилась. Ее удивило, что росомаха готовится снова напасть, будто перед ней стоит не всесильная Зева, а ничтожное существо, не способное даже защитить себя.
Росомаха, выпрямив крепкое тело, устойчиво напружинилась на лапах, уверенно двинулась вперед. Она знала, что этот огромный и спокойный сейчас зверь может стать свирепым и стремительным, но жажда мести руководила ею, и она уже не только не боялась медведицы, а сама была готова напасть и растерзать ненавистного врага.
Зева презрительно посмотрела на росомаху и, не найдя в ней достойного соперника, снова принялась за трапезу. Вороны оголтело орали, успевая урвать подвернувшуюся  крошку мяса, отлетали в сторону и, снова настороженно подбирались к падали.
Рядом бегал черный с сединой соболь. Он не решался приблизиться. Зверек, озабоченно вертя головой, то поднимался на задних лапах, то опускался и, выбрав безопасное место, с надеждой смотрел на росомаху. Совсем недавно здесь хозяйничала Росса. Пищи хватало всем. Особенно покойно было тогда, когда росомаха отгрызла голову зверя, утащила ее в кусты, и долго не возвращалась. Черный соболь, в белой мантии горностай, нахальные вороны, суетливые синицы, верткий поползень, серые мыши – все уживались на дармовой добыче. Даже вернувшаяся Росса редко показывала зубы. И вот незадача. Незваным пришел огромный тощий зверь, нарушил устоявшийся мир в глухой таежке. Внушительные размеры медведицы, ее злобное урчанье и видимая неимоверная сила, с которой она раздирала падаль, пугали лесных обитателей. Соболь видел, как росомаха, улучив момент, снова приблизилась к медведице. Желто-зеленые глаза ее вспыхнули огнем. Неудержимая злоба переполнила широкую грудь, хриплым урчанием вырвалась наружу.
Новый прыжок росомахи Зева приняла спокойно, лапой небрежно отшвырнула ее в сторону, как ненужную вещь. Настойчивая Росса не испугалась зверя. Быстро оправившись от удара, пришедшего скользом, и изменив намерение, она сделала прыжок в сторону, увернулась, вцепилась медведице в морду. Затем резко отпрыгнула и черным вихрем взметнулась на дерево.
Медведица заревела. Нестерпимая боль обожгла морду. На притоптанный снег закапала кровь.
Зева ревела больше от обиды, что вот такой неказистый зверь обманул ее, переступил таежный закон, напал на сильнейшего. Деревья, казалось, застыли, стояли не шелохнувшись. Тайга замерла. Вороны разлетелись и спрятались в хвое пушистых кедров. Соболь умчался в разложье. Солнце на время прикрыли тучи. Небо нахмурилось, хотя предрассветные сумерки давно рассеялись.
Медведица злобно трясла головой и не могла понять, почему ее правый глаз не видит. Кровь ручейками скатывалась на снег. И она еще больше бесилась, отбивая лапами невидимого врага.
Почувствовав безопасность, Росса блаженно растянулась на толстом суку. Нахально ощетинившись, она смотрела сверху на разъяренную медведицу. Росомаха даже не подозревала, что может нанести матерому зверю такое мучение. Она по праву защищала добычу, принадлежавшую только ей и никому больше.
Очумевшая Зева кинулась к дереву и с лютой ненавистью когтями стала драть уже ослабевшую на солнцепеке кедровую кору. Щепа и длинные извивающиеся ленты луба падали на корни. Медведицу охватила ярость. Она не знала предела. Зева, ухватившись за толстый ствол, попыталась тряхнуть его. Древний кедр не шевельнулся. Покачивая длинными густыми ветвями под напором ветра, он будто дивился причудам зверей.
Росса, не переставая, дразнила медведицу. Она скользнула на нижний сук, оскалив зубы. Как только медведица сделала попытку достать ее лапой, росомаха снова помочилась и, легко перемахнув на склоненную сушину, затем на ель, спрыгнула на землю и скрылась в пихтаче.
Когда росомахи не стало, Зева почувствовала себя победителем. Она знала, что в Кедровой пади равных ей нет. Если она не брала силой, то накопленный годами опыт успешно помогал ей. Но обида и боль, причиненные росомахой, не оставляли ее. С морды капала кровь. Медведица вернулась к добыче.
Чтобы сохранить жалкие остатки падали от лесного ненасытного гнуса, Зева стала прятать их. Она перетащила тухлятину в густой ельник. Ослабевший снег хорошо поддавался сильным лапам. Выкопав огромную яму, бросила туда останки лося. В злобе стала хрястать молодой подрост, ворочать коряги, чтобы завалить ими припрятанный запас пищи.
Опыт прошлых лет научил ее, как спасти добычу. Завал Зева сооружала основательно, надежно.
Когда на месте ямы образовалась внушительная гора чащи, Зева осмотрелась. Никто ей больше не угрожал. Только прожорливые птицы удивленно вертели головами, перелетая с места на место, подхватывали остатки требухи, счастливые взлетали и, обнаружив обман, удрученно умащивались на кедре, проклиная судьбу.
-Крэк-к-к… крэк-к-к, - возмущался огромный черный ворон. Он один не боялся медведицы. Прохаживаясь рядом, недовольно поглядывал на непрошенную гостью, часто открывал и закрывал клюв.
Зева понимала его. Ее глаза говорили: «Что поделаешь! Ты гол как сокол, а меня ждут дети. Есть просят. В грудях молока мало».
Убедившись в надежности завала, медведица медленно обошла вокруг него. Постояла. Затем старым следом направилась по берегу Сочура туда, где ждали ее медвежата. Запах тухлой лосятины еще дурманил голову, манил, звал, не отпускал ее. Но она знала, что надо спешить. Непредсказуемая тайга таит опасность, и может случиться так, что она не увидит живыми своих медвежат.

Глава  VIII
НЯНЬКА

В поисках пищи и постоянных заботах о медвежатах Зева не заметила, как пришел жаркий июль. Большая часть дней в тайге стояла солнечная, теплая. В разложье Сочура день и ночь суетились верткие птицы, выкармливая, а иные,   ставя на крыло прожорливое подрастающее потомство. Радуясь лету, шумели густой листвой принарядившиеся деревья, подтянулись и расцвели травы. Нежная медуница давно отошла, окрепшая черемша затвердела в стебле, лесные съедобные петушки стали горькими. Медведица повела свое жизнерадостное семейство в распадок, где сплошным белым морем плескалась пучка. Ее здесь так много, что если посмотреть на нее сверху, то, казалось, белый ковер с березовыми и осиновыми окрайками безбрежно раскинулся по лесным полянам.
Если кому приходилось почувствовать вдоволь благодатную сенокосную пору с чарующими медовыми запахами, от которых захватывает дух и кружится голова, то он непременно был счастлив от наполняющего душу ощущения, что он живет на этой земле, благоухающей и щедрой.
Среди многообразия трав и растений в глаза покосника сразу же бросается  высокая пучка с белой шляпой на мощном стебле. Покосник недовольно бурчит и называет пучку дурман-травой, которая мешает ему вовремя управиться с сенокосом.. В затененных местах она просыхает гораздо труднее, чем остальные сенокосные травы, а попадая в стог, портит его, разлагая плесенью. И чаще всего покосник отбрасывает вилами дурман-траву прочь, чтобы не путалась под ногами, не мешала сенокосной страде. Но ни с чем не сравнимый медовый запах пучки довольно долго живет в душе человека и остается тревожной радостью на всю оставшуюся жизнь. 
Пчелы, шмели и осы – завсегдатаи дурман-травы.  Собирая нектар, они умащиваются на ней и, утопив в соцветии длинные хоботки, не отрываясь, долго вбирают ее соки. К тому же сладкий и сытный стебель молодого растения любят не только животные, но, другой раз, пучкой лакомится человек.
Медведям вовсе по нраву это чудо природы.
Июль – пора цветения пучки. На таежных полянах, покосных полях, в кулигах и на закрайках леса волною качается под ветром белый цвет. Здесь зачастую опытный глаз увидит медвежьи широкие тропы и утрамбованные звериные седалища. В пору бурного цветения дурман-травы медведя не сыскать в тайге – он ушел на поля и поляны, где цветет пучка, поближе к воде.
Солнце озарило макушку леса. На высоком яру слабым ветерком качнуло росистые травы. Искристая лесная полянка, млея от тепла, быстро проснулась, заволновалась. Пискляво гундосили комары.
Зева, растянувшись во весь рост, не спеша, лапой доставала наливающиеся соком пучки, откусывала и отбрасывала ненужные соцветия, с удовольствием сосала еще не окрепшие сладкие стебли.
Рядом столбиком сидел Фур. Он заметно подрос. Ломая пучки, медвежонок изредка умиленно поглядывал на мать, ожидая ее похвалы.
Мо и Бэр, слабо хныча, чуть в стороне отбивались от нарастающего гнуса. Они молотили себя лапами, фыркали, катались в высокой траве. Затем облюбовали на взгорке удобное место и, уткнув в траву чувствительные носы, ненадолго задремали.
У реки резко крикнула сойка. И сразу же ей гортанно ответил ворон:
-Крэк-к-к…
Медвежата давно привыкли к ворону. Если кричит Крэк, то в лесу творится неладное. Так уж устроена жизнь, что в каждом лесу должен быть  старый черный ворон, который обязательно предупредит об опасности. Он всегда сидит на самой высокой вершине и внимательно обозревает окрестность.
-Крэк! – басом повторил ворон. Крикнув, он оттопырил крыло, поискал там клювом и, пригладив по бокам перышки, снова посмотрел вниз, недовольно и зычно призвал:
-Крэк!   
Его гордая неподвижная поза говорила: «Чего разлеглись? Поднимайтесь. Враг рядом».
На другой стороне Сочура под мягкой лапой осторожно хрустнул сучок.
Бэр первым на отмели увидел медведя. По рыжеватому загривку, блестевшему на солнце от росы, он узнал в нем Пришельца. Бэр отметил и то, что медведь с весны, когда он видел его в первый раз, почти не изменился. Только шире и размашистей раздалась грудь, да спина стала гладкой и блестящей. Не ускользнуло от взора медвежонка и то, что шерсть на боках Пришельца свисала клочьями – у медведей заканчивалась линька.
Пришелец, остановившись у кромки воды, медленно повел лобастой головой, вдохнул влажный воздух. Он прошелся взад-вперед по обрезу берега и снова остановился в раздумье, не переставая водить большим влажным носом.
-Крэк! – настаивал старый ворон.
Зева, неохотно оставив пучки, поднялась и посмотрела в сторону реки. Бэр, привстав на задние лапы, настороженно поглядывал то на мать, то на гостя. Мо с Фуром оказались тоже рядом с братом.
Медведица, прячась в траве, бесшумно направилась к берегу. Медвежата, а вместе с ними и Фур робко подались за ней. Мать, прислушиваясь, дала знак: остаться на месте. Она знала, что здесь пока не может быть никого, кто бы угрожал ей. Но тревога за детей всегда рядом. Привычка вслушиваться и внюхиваться никогда не изменяла ей. Ибо мир насыщен шорохами, звуками, запахами. Их только вовремя надо уловить, разобраться, быстро принять решение. В тайге побеждает тот, кто первым услышит или увидит врага.
Вот и в эту минуту Зева еще не увидела ничего, но уже почувствовала опасность, нависшую над ее детьми.
Медведица все стояла, скрываемая травой, и никак не могла понять, с какой стороны может появиться беда. Ветер перебирал шерсть на ее спине. Пока Зева не могла уловить других запахов, кроме запаха дурман-травы.
Ворон, подлетев ближе к медведям, умостился на высоченной пихте и кричал уже здесь, на этом берегу.
Бэр ослушался мать. Он не спрятался в траву, как это сделали брат с сестрой, а стоял на пригорке и смотрел на пришлого медведя. Осторожная мать вышла на скосок яра и, прислушиваясь, стала всматриваться в тайгу.
Только здесь ее увидел Пришелец. Он с разгону бултыхнулся в воду, резкими толчками переплыл реку и быстро очутился на этом берегу. Отряхнулся. Один сильный прыжок, и он на яру рядом с Зевой. Пришелец бесцеремонно обнюхал медведицу и, положив ей на холку морду, стал ублажать.
Бэр беспрестанно вертел головой. Он хорошо запомнил весну, когда отчаявшаяся мать, защищая их, смело бросилась на врага. И сейчас, ожидая смертельной схватки, настороженно смотрел на Пришельца, но он был мирным. Мать, широко разевая пасть, беззлобно урчала, будто приглашая гостя в дом. Вот она потерлась об его  бок и, перевернувшись на спину, стала кататься по траве. Пришелец проделал то же самое, умиротворенно показывая желтые клыки.
Затем мать и гость подошли к медвежатам. Пришелец ни на шаг не отходил от медведицы, заигрывая с ней. Зева, несколько приглушив в себе любовные страсти, внимательно посмотрела на каждого из медвежат, словно прощаясь, и посмотрела на лес. Последнее время ее нестерпимо влекло туда, в бурелом. И вот сегодня, наконец, пришел Он. И Зева, медленно, трепеща телом, в развалку двинулась за ним в непроходимую чащу.
Медвежата бросились за матерью, но Фур, предупредительно загородил дорогу, остановил их. Он знал, что мать, как и в прошлом году, в это время уйдет надолго.

                ***
Медвежата быстро росли и менялись. Мо с рождения была безобидна и спокойна. К ее покладистому характеру привыкли в медвежьей семье. Бэр все сильнее склонялся к пляскам и вывертам, ко всему звенящему и дребезжащему. В лесу изредка встречались порожние консервные банки, пустые бутылки. Бэр подхватывал их, бросал в траву, быстро находил и снова швырял подальше, увлекая за собой Мо. Тешился до тех пор, пока не уставал. Часто его игры приостанавливал вдруг посерьезневший Фур. Медвежонок от обиды орал на весь лес, но получив чувствительный тумак, умолкал. Неугомонный Бэр привык подчиняться матери, но она давно ушла неизвестно куда с Пришельцем, и ему волей-неволей приходилось слушаться старшего брата. И как бы он не хотел этого, сама суровая жизнь в тайге заставляла преклониться перед силой. Как правило, в любой семье всегда есть старший, который сильнее всех и может защитить слабых, дать разумный совет, быть примером.
Пестуну скоро надоело следить за неугомонными малышами. Он озабоченно урчал и недовольно фыркал, исполняя молчаливый наказ матери.
Фур помнил разъяренных сородичей, посягающих на чужую землю. Часто доходило до смертельного исхода. Поэтому он промышлял постоянно в одной местности, на своих угодьях. Это был немалый кус леса, примерно в два ночных перехода до охотничьей избушки и дальше за нее, и поперек столько же. Но больше ему нравился участок поменьше, где была лесная полянка на берегу Сочура, с высокой пучкой в рост взрослого медведя. Это его любимое место. В нестерпимую жару стоило опуститься с крутого яра, и он оказывался в реке. Здесь вдоволь пил холодящую горло воду.
Полянку полукольцом окружали толстые обомшелые ели. Дальше тянулись заболоченные низины, заваленные буреломом и колодником. Здесь же, на небольшой лесной полянке было очень много сладкой сытной пучки. Без животной пищи Фур, конечно, тоже не мог. Оставив на время медвежат, как это делала мать, он брел в самую глухомань, надеясь поймать не оперившегося как следует птенца боровой птицы. Однажды удалось подкараулить отдыхающего лосенка. Тщательно закопав его землей, навалив сверху посильного колодника и хлама, он снова увел медвежат на полянку.
Вернулся к падали вместе с малышами только через неделю. Фур видел, с каким аппетитом уплетали медвежата тронувшееся мясо, урчали и злились, поглядывая на няньку. Фур чувствовал себя старшим и каждый неверный поступок медвежат старался предугадать и предупредить. Иной раз это получалось плохо, но пестун быстро исправлял свою ошибку, старался не повторить ее.
Не всегда приходила удача на охоте. Фур часто возвращался ни с чем. Никто не хочет становиться добычей. Да и делал это пестун неловко. Когда неожиданно из-под носа улетала птица, он каждый раз испытывал недоумение. Как это случилось? Его добыча обманула его и улетела. Тогда он, как суеверный охотник, верующий в сглаз, возвращался на полянку и занимался воспитанием медвежат. А они, увидев его, обрадовано урчали, принимались весело резвиться на траве: бороться, прятаться друг от друга, нападать исподтишка.
Однажды на рассвете старый ворон Крэк предупредил пестуна, что к полянке снова приближается опасность. Вскоре Фур и сам услышал, как изредка потрескивают сухие сучья под тяжелой ногой зверя. Зверь двигался медленно, часто останавливаясь, вслушивался в не проснувшуюся еще таежку. Так, где он проходил, на деревьях шевелились и верещали пичуги.
Фур быстро поднял с подстилки сонных медвежат и заставил их вскарабкаться на дерево. Мо послушно юркнула на ель, затаилась в густой хвое. Своенравный Бэр стал отбиваться от няньки лапами. Он просто хотел спать.
Медвежонок, распустив острые когти, отчаянно сопротивлялся, старался добраться до уязвимого места брата, схватить за нос. В таких случаях ловкий Фур знал, как поступить. Извернувшись, он лапой дал неслуху по загривку и, зацепив его под зад, сильно швырнул к дереву.  Обиженный Бэр присмирел. Виновато оглядываясь, неохотно стал карабкаться вверх по стволу. Очутившись на толстом суку, поглядывая вниз, злобно зарычал.
В чаще снова осторожно хрустнула ветка. Скоро из ельника темной горой вывалился громадный зверь. Он постоял немного, поводил ушами, вдохнул настоянный на травах терпкий воздух и смело вышел на открытое место.
Это был Хрип.
Фур еще с прошлого года знал крупного быка-лося. Видел он его и весной по насту. На вид он был добродушным, не причинявшим зла лесным зверям, хотя умел постоять за себя и свою семью. Это был именно он, Хрип, большой и сильный. Только сейчас он был уже с резко очерченными на фоне светлеющего неба широкими рогами. Фур знал, что лось не обидит его, но все же сторонился зверя. Мать-медведица тоже не хотела водить с ним дружбу, но и не трогала Хрипа. Лось всегда невидимкой исчезал в чаще.
Лось стоял так близко, что Фур видел у зверя каждый сильный мускул, играющий под кожей, гладкую мокрую шерсть, острые глаза и большие подрагивающие губы. Фур хотел метнуться к дереву, но было поздно.
Хрип, тяжело ступая, медленно пошел к реке, даже не удостоив вниманием медвежонка. Лось не спеша спустился с яра, стал пить воду. Крупные капли спадали с его громко чмокающих губ. Разъеденное мошкой промежье у задних ног кровоточило. Глазницы тоже покрылись коростами.
Хрип не торопился. Он перешел вброд неглубокую в перекате реку, остановился в заводи, густо заросшей ряской, травой-троелисткой.
Пестун глазами провожал лося, сильно сожалея о том, что рядом нет матери, и все заботы теперь ложаться на него, не окрепшего еще медведя. Он видел, как Хрип утопил в воду большую голову, оставив на поверхности рога, вырвал со дна заводи толстый травянистый корень, стал смачно жевать, изредка переступая ногами. Вода пузырилась и быстро мутнела от поднимавшегося со дна ила. Гладкая шерсть лося лоснилась в ярком свете утра.
В кедровую падь пришел рассвет, ядреный, бодрый.
Теперь лось и медведи жили рядом, не приближаясь друг к другу, но и не пугаясь. Каждый занимался своим делом.
Хрип ранним утром выходил из леса, брел в заводь, богатую лечебными травами, купался и, досыта наевшись, с восходом солнца скрывался в тайге, забираясь там в самую глушь, где меньше назойливого гнуса.
Фур присматривал за медвежатами. Мо была послушной. Бэр с каждым днем становился упрямей, проявляя свой неуживчивый характер.
Один раз Мо немало удивила всех.. Она поймала запутавшегося в траве маленького зайчонка. Бэр налетел на сестру. Неожиданно для всех завязалась грызня. Собрав все силы, обиженная Мо подмяла под себя брата. Оба медвежонка рычали. Но тут Бэр внезапно отпрыгнул, словно сдаваясь. И счастливая Мо накинулась на добычу. Бэр, облизываясь, повременил и снова рванул зайчонка. Мо не ожидала от брата такой хитрости, прозевала добычу. Но, недолго думая, вновь набросилась на обидчика. Пришлось вмешаться старшему.
Фур с яростью налетел на малышей. Медвежата взвыли. И уже помирившись, немного позже с виноватым видом возвратились к добыче и, косясь друг на друга, сначала осторожно, а потом дружно принялись рвать мясо, позабыв обиды.
Пестун стоял рядом и все смотрел на медвежат, слушая их урчание. Он был доволен, как была бы довольна мать, когда примирившиеся дети послушны, сыты и веселы, опасность не грозит им.
Фур брал над малышами верх. Его успехи в воспитании объяснялись еще и тем, что рядом не было матери и никто не отвлекал его от тех простых занятий, которым он их обучал. Медвежата уже сами стремились к самостоятельной жизни среди дикого края: находили корм, отыскивали укрытие, оборонялись и в конечном счете самоутверждались как взрослые медведи.
Бэр чаще сестры получал веские тумаки от няньки. Успокаивался лишь тогда, когда чувствовал силу  старшего. Недовольство быстро проходило, и он даже пытался нападать на Фура.
Стояло тихое пасмурное утро. Мелко моросил нудный дождь. В тайге примолкли птицы, и, казалось, остановилась надолго сама жизнь. Такую погоду обычно любят медведи. Они, как правило, в самую хмарь выходят на охоту. Мокрая трава делает шаги неслышными, дождь сразу обмывает траву, уносит с собой устойчивые медвежьи запахи.
Фур старательно выкапывал луковицу саранки. Он так увлекся работой, что не заметил, как по траве подобрался к нему Бэр. Пестун из образовавшейся лунки выкинул лапой наверх луковицу и хотел уже подхватить зубами. Бэр неожиданно для него оказался рядом и ударом головы опрокинул няньку на спину. Ловко подхватив луковицу, быстро слопал ее. Фур от боли взвыл. Мо мгновенно поднялась на дыбы, чтобы узнать, что происходит. Фур скоро понял, в чем дело, и задал обидчику такого трепака, что тот долго не мог опомниться, беспрестанно почесывая зад.
В другой раз медвежата во главе с Фуром затеями беззлобные игры. Как дети играют в прятки, так и они, прятались поочередно в высокой траве, отыскивая по следу ли, по запаху ли затаившегося, довольно урчали, катаясь в обнимку. В играх медвежата проявляли тактическую сметку. Когда Фур был в настроении, медвежата потешались и просто издевались над ним. Будто сговорившись, они валили его на землю, не больно царапали, покусывали, не давая ему подняться. Под их натиском Фур был бессилен. Брат с сестрой будто мстили ему за причиненные в свое время обиды. Если бы Фур умел говорить человеческим языком, то обязательно попросил бы у них прощения. Улучшив момент, он, обессиленный и мокрый, вскакивал и со всех ног бросался к дереву, прятался там. Немного передохнув, спускался на землю, с превосходством смотрел на малышей и снова терпеливо принимался за воспитание. 
               
Глава IX
НА ОВСАХ

Этот год был бедственным для сочурской тайги. Лето стояло жаркое. Огромное солнце с утра до вечера беспощадно палило землю. Жухла и увядала трава, высыхали реки, оставляя на месте глубоких омутов темнеющие глинистые отмели, болела обезвоженная тайга. То там, то здесь в лесах полыхали пожары: тайга вспыхивала, как порох, огонь на глазах разрастался, зверел, пожирая огромные площади. Чтобы затушить их, не хватало людей, вертолетов, техники. В пору пожаров работники лесхоза не знали покоя ни днем, ни ночью. Если им неимоверными усилиями удавалось заглушить один пожар, захлестнувший  огромную территорию, то совсем в другой стороне неожиданно вспыхивал новый. Леса горели от забытого туристами костра, небрежно брошенной горящей спички, от  валяющейся в сосновом бору пустой бутылки, отражающей, как оптикой, косые лучи солнца, да и просто так, неизвестно от чего. Предполагаемых причин было много. Но только никто не мог конкретно сказать, как уберечь тайгу от стихии. Горела уникальная тайга фактории Сым, страдали и без того истерзанные назимовские леса. В Айдаре занялись штабеля леса.
День выдался на редкость пасмурным, сухим и тихим. С утра хмурилось небо, обволакиваемое тучами, к счастью, собирался дождь. Его ждали люди и звери, трава и лес. Но он все никак не мог завернуть в тайгу – задерживался где-то далеко за Сочуром.
Зева отдыхала в густой пихтовой чаще. Стряхнув сон, она  громко зевала. Удовлетворив капризы природы, она давно уже вернулась к малышам, терпеливо взялась за воспитание, наверстывая упущенное время. Окунувшись с головой в семейную жизнь, медведица сразу же отметила своенравный характер Бэра. Он стал непослушным, задиристым и неуравновешенным. Бэр свысока поглядывал на Фура, переставая признавать в нем старшего. Мать долго не разбиралась, кто прав, а кто виноват. Попадало и непослушному медвежонку, и Фуру. Пестун молча сносил незаслуженные обиды. А в другой раз она снова добралась до Бэра. Шлепки ее были до того хлесткими и громкими, что даже отчаянный крик медвежонка не мог заглушить их. После поучительного урока Бэр забрался в траву и , потирая больные места, долго плакал навзрыд, как маленький ребенок. Ни за что, ни про что попало от матери и тихой Мо. Причина неуравновешенности была еще в том, что первое время медвежата раздражали мать. Она была еще под впечатлением медвежьей свадьбы. Ласковый и сильный Пришелец был с ней рядом, снился на коротких лежках. И, как неотступное видение, стоял у нее перед глазами. Зева не могла забыть смертельную медвежью схватку своего избранника и большого старого космача, устрашающе рыскавшего по тайге. Пришелец был намного слабее его, но ловчее и хитрее. Он одержал славную победу и стал единственным и любимым ее мужем.
Частыми ссорами медвежата мешали Зеве мечтать, вспоминать прошедшие незабываемые дни, проведенные с Пришельцем. В такие минуты ее охватывало бешенство. Рассудок терялся. Она вскакивала, разъяренно бросалась на малышей и наводила в семье порядок. Медвежата не узнавали мать. И после нескольких дней, проведенных вместе, стали сторониться ее, даже бояться. Успокоившись, она блаженно закрывала глаза в надежде снова увидеть и почувствовать Пришельца.
Она нашла своих медвежат на краю своего участка, где бывала не часто, на крутом берегу Сочура.
Нежась на солнце, Зева смотрела на давно присмиревшую воду реки, на частые тальники. Сосновый чистый бор далеко просматривался и хорошо принимал горячие утренние лучи.
Пахнуло дымом. Запах его медведица почувствовала сразу. Он ее насторожил. С ним были связаны воспоминания о пасеке, но пороховой дым был резким и сиюминутным. Вдруг она услышала повальный шум огня. Стал слышен треск хвои, который нарастал и, казалось, был уже совсем рядом. Зева не знала лесных пожаров, но сразу поняла, что движется страшная беда.
 Медведица тревожно посмотрела на другую сторону Сочура. Там висела сизая дымка, заполняя просветы, обволакивая легким туманом тайгу.
Зева увидела, как стремительно выскочили на противоположный берег реки лоси – бык-рогач и корова с маленьким теленком. Не останавливаясь у воды, словно одним прыжком перемахнули реку, ошалело выпучив глаза, в панике устремились вглубь леса. Лось-бык испуганно хрипел. Зева по гривастой холке и широкой груди узнала Хрипа. Следом за ними прыжками неслась хищная росомаха.
Росса торопилась, испуганно оглядываясь. Вскоре у обреза воды появились два щенка. Жалкие и уставшие, они еле волочили ноги. Росомаха, ухватив зубами первого подвернувшегося щенка, потащила его в воду. Быстро миновав реку, спрятала детеныша в траву, вернулась за другим. Тощий щенок нудно верещал, но терпел.
Зева единственным уцелевшим глазом глянула на ненавистницу и хотела уже отомстить за обиду, за свое уродство, нанесенное весной росомахой, но на отмели появился Пришелец. Медведь бежал и ревел, возможно, огонь опалил уже его, и тело жгла нестерпимая боль. Медведицу озадачило то, что даже увидев ее рядом, он не подошел, а быстро исчез в дымной мгле.
Высоко в небе кружил Крэк – громким отрывистым призывным басом вещал надвигающуюся беду.
Зева поняла, что настал тот час, когда надо спасать себя и медвежат. Громко и испуганно рявкнув, направилась за скрывшимися зверями, а потом перешла на бег.
Медвежата не отставали ни на шаг. Медведица двигалась быстрыми перебежками. Часто останавливаясь, на мгновение замирала, выбирая и выискивая направление, где меньше дыма. Когда она услышала треск полыхающего сушняка и хвои, монотонный и сильный гул пламени, со стоном падающие на землю деревья, понеслась, как обезумевшая, уже не выбирая ни дороги, ни направления. Медвежата, задыхаясь от бега и дыма, еле поспевали за ней. Когда они оступались и падали, с разгону налетая на кусты и деревья, мать терпеливо поджидала их. Как только малыши были рядом, Зева с большей силой и энергией мчалась на восток.
Жар сзади стал постепенно слабеть, отставать, но Зева вела семью в прежним напряжением. Неудержимая беда гнала ее все дальше. Страх овладел ее сердцем, давил сверху, подгонял сзади, хватая душными и дымными когтями за спину, за бока, за ноги, не давая уверенно ступать на землю.
Медведица уже давно оставила позади Кедровую падь и можно было остановиться. Здесь жара не чувствовалась, но ветер приносил еще слабый дым. И она пошла дальше.
Ночь застала Зеву у окрайки большого поля с высокими валами леса и земли на середине его. Она видела, что рядом плещется наливающиеся колосья не то пшеницы, не то овса. Но хотя она сильно была голодна, еда ее пока не интересовала. Забравшись в середину вала, уже густо заросшего прутняком, малинником и кипреем, медведица ничком упала в траву, придавленная усталостью. Медвежата далеко отстали, но скоро, еле волоча ноги, нагнали мать и тоже упали под куст ольшаника, блаженно вытянув лапы.

                ***
Машина, поднимая клубы дыма, мчалась по проселочной дороге. За рулем уазика сидел молодой веселый паренек лет четырнадцати. Рядом развалился, затягиваясь папиросой, посматривая в боковое окно, мужчина средних лет. Его продолговатое лицо с большим носом было озабочено. Это был Петря Архипов.
На колдобинах и яминах машина сильно гремела расхлестанными бортами. Всякий раз при грохоте кузова Архипов с упреком поглядывал на сына, недовольно морщился.
-С вечера тебе говорил, что поедем. Не машине, а тебе надо подкрутить гайки.
-Некогда было, папаня, - оправдывался сын, легко поворачивая руль.
-За девками мышкуй меньше, - упрекнул отец. – Опять утром явился! Дрыхнешь до обеда.
-Охота ведь!
-Разве охота за юбками? Ишь, за бабами увязался. Медведей шустрить кто будет? Ну, даешь… невтерпеж? – упрекнул сына Архипов. – С такими бортами все зверье разбежится к чертовой матери.
-Сам мог посмотреть…
-Сам с усам, Ванька. Поздно вянькать. Давай-ка травки подкосим да расклиним борта. Тормозни здесь.
-Где?
-Ну, вон, в низинке.
-Не вижу травы! – удивленно посмотрел паренек на отца. – Кругом овес.
-Тормозни, говорят. Овес легче косить.
-Колхозники что скажут?
-Обойдутся…
Дорога пролегла по огромному овсяному полю. На середине его, в низине, Ванька остановил машину.
Архипов живо выпрыгнул из кабины, выхватил из кузова литовку, стал пластать наливающийся соком еще зеленый овес. Ванька неохотно вилами сгребал крутые валки, бросал косовицу в кузов.
Архипов, торопясь, выпластав с полгектара вокруг себя, турнул сына:
-Давай наверх, притопчи малеха.
Ванька неохотно забрался в кузов и, скользом глянув в конец поля, обомлел.
-Чо рот раззявил? Принимай, - прикрикнул отец.
-Глянь, папаня!!! Чуда…
Зева, прежде чем выйти на поле, долго стояла в густом березняке, принюхиваясь. Рядом высилась куча прошлогодней полусгнившей соломы. По полю пробежала и скрылась в низине маленькая машина.
С тех пор как медведица с медвежатами поселилась здесь, она часто видела и слышала проезжающие по дороге машины и трактора. Они, как правило, на поле не останавливались, а спешили куда-то дальше, постепенно теряясь. Так они гудели зачастую с утра до позднего вечера. Откуда ей было знать, что колхозники совершенно не интересовались ею – они косили подрастающий клевер, закладывали глубокие силосные ямы. К торопливым машинам и мирным моторным звукам Зева постепенно привыкла.
Овес-зеленец набирал силу.
Каждое утро Зева по натоптанным тропам вела дружное семейство на окраек поля. Корма всем хватало вволю. Медведи не прилагали особого труда, чтобы найти корм. Они, насытившись вдоволь, большее время отдыхали.  Медвежата так же как мать ложились на брюхо и лапами лениво доставали колосья, смачно чмокали. С утра нарождалось новое солнце, и медведи здесь же, у поля в березовом колке, перевернувшись на спину, грели животы, спали, сколько хотели. Когда становилось невыносимо жарко, мать-медведица вела детей к холодному ручью, протекающему по разложью. Медведи с ходу бросались в воду и, наслаждаясь прохладой ручья, подолгу купались, играли и подзадоривали друг друга.
Другой раз перепадали дожди. Впрочем, и они не усугубляли и не омрачали счастья медведей. Овсяный колос морился, становился мягким, сочным и необыкновенно вкусным.
В ненастье медведи забывали про звонкий ручей, переваливаясь, неохотно забирались неподалеку от поля в густую траву и, спрятав от гнуса носы, блаженно отдыхали.
Зева для уверенности поводила влажным чувствительным носом. Попутный ветер нес в ее сторону дурманящий запах перестойных трав, пахло собственным медвежьим духом.
Она смело вышла на поле, выбрав непротоптанные злаки, прилегла и стала с наслаждением сосать чуть желтеющие овсяные колосья. Фур и Бэр, позабыв на время драки, уселись чуть в отдалении. Аккуратная Мо последнее время предпочитала быть рядом с матерью. Братья не мешали ей, и она, переполненная чувством свободы, находила у матери понимание и ласку.
Звери вошли во вкус.
-Карабин, - отрывисто скомандовал Архипов, пластом упав в кузове машины на овес. – Не греми, ради Бога. Морду не высовывай…
Парень, пригнувшись, мягко спрыгнул на землю, без скрипа открыл дверцу машины, небрежно сунул отцу оружие.
Архипов стволом карабина долго выслеживал медведицу. Но мушка ускользала от слезившегося глаза, сливалась с просторным полем, и он никак не мог навести ее на убойное место зверя.
Расстояние было приличное. Это еще больше беспокоило и нервировало Архипова. По опыту он знал, что первый выстрел часто решает исход дела. Он, оторвавшись от мушки, спешно смахивал рукавом с глаз слезу, снова принимался выискивать цель. К тому же нервы сдавали и руки не находили места. Он никак не мог успокоить дрожь.
-Дай мне, - не выдержал Ванька.
-Цыц, желторотый… Не ори под руку. Зверя спугнешь.
Выстрел громом ворвался в тихое солнечное утро. Медведица встала на задние лапы и, вертя головой, все никак не могла понять, что вокруг нее происходит. Подслеповатым одним глазом она видела плохо. Ветер уносил запахи за поле, в противоположную сторону от дороги, где стояла машина.
Зева услышала второй выстрел, и вдруг внезапная боль обожгла ей лапу. Медведица испуганно метнулась к лесу, потом от него, подмяв под себя Мо. Фур с Бэром словно по команде бросились в перелесок.
А выстрелы один за другим щелкали вслед, огненными шмелями летели трассирующие пули, ложась рядом со зверями, впиваясь в землю.
Медведица уже ничего не видела. Она и не слышала, как дребезжащим голосом вскрикнула Мо. Она просила помощи. Мать-медведица сейчас сама спасала свою жизнь.
-Мази-и-ила… - разочарованно протянул парень.
-Без оптики, сам знаешь… - оправдываясь, ответил Архипов.
После резких и громких выстрелов, разбудивших утро, вокруг поля наступила гнетущая тишина. Как будто в лесах вовсе не водилось суетливых птиц, ветер приутих, и стремительное солнце застыло, угнездившись на вершинах леса. Листва на деревьях словно потемнела, взгрустнули росистые травы, овсяное поле призадумалось.
Но через некоторое время в березовом колке пошевелилась птица, издавая пронзительный свист. Полевая пчела умостилась на дурман-траве, надеясь на взятку. Взмыл в небо и стал парить над овсами черный коршун. Он небрежно уронил на землю протяжную дребезжащую трель «Ки-ки-ки», словно насмехаясь над охотниками, а потом мелодично свистнул.
-Я те посмеюсь, - глянув на коршуна, потряс карабином в воздухе Архипов.
-Ладно уж… Чего после драки кулаками махать, - издевался над отцом Ванька, забираясь в кабину.
-В другой раз посмотрю на тебя, - резко ответил отец. И вдруг замер: - Ти-и-ише…
Из-под увала, где совсем недавно были медведи, доносился стон. Даже непосвященный в охоту Ванька понял, что стонет не коршун, и даже не умирающий зверь. Что-то неопределенное верещало там, далеко в траве.
-Однако попал, - с дрожью в голосе сказал Архипов. Он почувствовал, что его сердце трепыхнулось.
-Чего ждем! – азартно напомнил Ванька.
-Не суетись, - ответил отец, обдумывая. – Видел я нонче по весне медведицу. Жуть… По коже мурашки побежали. Хотел всадить ей, да Маркелыч не дал.
-Не дал?
-Противный мужик. Рохля… Говорит, мирная. В соседях живет. В гробу я видел таких соседей. Глазом не моргнешь, как фотокарточку испортит. А то и сожрет, не подавится.
-Вишь, стихло. Окочурился, видно… - насторожился парень, вслушиваясь в тишину.
-Притаился… Поворачивайся и дуй сколько мочи на машине по полю, - приказал Архипов.
-Овес потопчем. Жалко…
-Жалко у пчелки… Соображай тыквой. Чую, там зверь. Желчь пропадет. На лимон потянет.
Архипов взобрался в кузов машины и, взяв карабин наизготовку, ладошкой легонько стукнул по кабине, мол, трогай. Парень включил скорость.
Приминая колесами высокий овес, машина, пробуксовывая, поднялась на пригорок, а потом быстро покатилась в сторону леса. Колеса машины безжалостно приминали спелый колос, вдавливая его в грязь.
Ванька первым увидел медвежонка. Выбравшись из густой травы, он смешно ковылял в сторону березового колка. Включив повышенную скорость, парень быстро нагнал раненого зверя, загородив ему путь машиной в сторону леса.
Медвежонок, отступая задом, оскалил зубы. Злобно рычал, сверкая глазами. На левой лапе, чуть выше запястья пятном выступала кровь. Шальная пуля не пощадила.
-Лови, - крикнул отцу парень, умело управляя машиной.
-Ково, лови! Ишь, храбрый, про стерву забыл? – возмутился Архипов. Он был весь внимание. Глаза его неотступно следили за лесом. – Его мама разом схамат. Гони медведя на середину поля.
Машина медленно наступала на медвежонка. А он неуклюже то ковылял, то пятился в просторное поле.
Когда от леса уже было достаточное расстояние, Архипов, не выпуская из рук карабин, спрыгнул на землю. Пока Ванька останавливал машину, медвежонок уже отковылял метров на двадцать в сторону.
-Возьми в машине тесемку, - крикнул Архипов.
Затем он, придавив к земле звереныша, сделал из веревки удавку и накинул ему на шею. Он решил отвести медвежонка к машине. Вести на веревке, как послушного щенка, рядом с собой. Но звереныш рычал, скулил, упирался, подминая под себя густой высокий овес, бороздя лапами землю. Он рвался в петле и хотел убежать, но удавка захлестнула горло, и дышать стало трудно. Тогда смекалистый Ванька кинулся к машине, взял брезентовую куртку, а вернувшись, накинул сверху, придавил медвежонка.
Архипов с карабином в руке с опаской посматривал по сторонам. Ванька, обхватив медвежонка обеими руками, пер его к машине.

Глава  X
ПРИЧУДЫ СТАРИННОГО ГОРОДА

Зева опомнилась в глухой непроходимой чаще. Напуганная, она не заметила, как отмахала довольно большое расстояние вглубь тайги. Прыжки были огромны и неровны.
Остановилась медведица в темном лесу. Овсяное поле осталось далеко позади. Медвежата не отставали от матери. Задохнувшись от быстрого бега, они потными мордами устало ткнулись в траву. Немного опомнившись и успокоившись, зева посмотрела на медвежат. Подошла, обнюхала их. Не было маленькой Мо. Тогда она пошла обратно по следу, но скоро вернулась назад, замерла, вслушиваясь в тайгу. В вершинах темных елей шумел ветер.
И вдруг Зева вздрогнула. Рядом, на дереве, уставясь на нее, ярким огнем светились два пронзительных глаза. До сих пор она никого не пугалась. Но нервы до того, видно, сдали, что каждый шорох, подозрительная возня на дереве, шум леса, шелест травы напоминал ей овсяное поле, и она не могла управлять собой. Вот и сейчас блестевшие сверху глаза застали ее врасплох – она застыла, насторожилась.
Она знала, что здесь не может быть никого, кто опасен ей. Но от неожиданности растерялась. Первым желанием было мгновенно метнуться  вглубь леса, но присмиревшие медвежата и все нарастающее волнение за Мо остановили ее. Привычка прислушиваться и выжидать была неизменным правилом.
Она подняла голову и стала всматриваться в эти неожиданные странные глаза, но они вдруг погасли. И сразу же гулко и резко, будто выстрел на овсяном поле, раскатился крик филина. Глаза снова блеснули в сумраке и вновь погасли. Зева увидела, что большая птица взмахнула крыльями и перелетела на другое дерево, ухая и скребя когтями затвердевшую кору сука.
Раньше бы Зева не обратила внимания на большую птицу, но сейчас она не могла отойти от напряжения, завладевшего ею. А когда за лесом одиноко крикнул ворон, то медведица удивилась. Странно! Спасаясь от пожара, за последние дни она проделала большой путь от Кедровой пади до овсяного поля. Значит, ворон Крэк и филин Уху прилетели за ней, тоже испугались стихии. А может, в новом лесу живут свои вороны и филины? Какое значение это имеет теперь, когда в медвежьей семье нарушен ритм жизни.
-Крэк-к-к… Крэк-к-к, подтвердил мысль медведицы старый ворон.
Растерянность Зевы быстро сменилась уверенностью в себе. Она знала, что чего бы ей не стоило, она все равно отыщет Мо. А для этого нет ничего лучше ночи -  мутной или темной, ветреной, холодной или звездной, когда в мире спит все живое и слышен далеко-далеко каждый звук, каждый шорох родной тайги…
Разгоряченная бегом, гонимая в глушь неожиданным страхом, а теперь немного расслабившаяся Зева почувствовала подступающую тошноту в горле и слабость в теле. От потери крови кружилась голова.
-Пи-и-ить… Пи-и-ить, - крикнул, уходя на покой, сидевший на вершине ели хищный ястреб. Медведица подняла голову, глянула на птицу. Голодный ястреб беспрестанно крутил головой, выискивая в полутемных сплетениях берегового прутняка зазевавшуюся птаху.
Зева осмотрелась, вслушиваясь в бездонную и зовущую тишину вечера. Здесь лес был просторен. Вокруг заболоченной низины стояли темные ельники, заваленные буреломом. Она знала, что и этот незнакомый лес, во всяком случае, накормит и спрячет ее. Пусть даже это чужой лес, но она рада ему, шуму деревьев, журчанию веселого ручейка под угором. И она, осторожно ступая на раненую ногу, сползла с кручи и бросилась в ручей. Медведица пила и не могла напиться холодящей горло воды. Ключевой, не прогреваемой здесь солнцем водой Зева хотела заглушить жар пылающего нутра.
Почувствовав еще большую слабость, она, пошатываясь, выбралась на берег. С трудом вскарабкалась на угор. Отсюда, даже ночью, хорошо просматривался лес. К тому же высокая густая трава скрывала ее.
Зева прилегла. Она хотела расслабиться и подремать, но сон не шел. Тревога за Мо копилась в ней. А сил уже не было на то, чтобы подняться и идти на поиски медвежонка.
Первые сутки и весь следующий день Зева исцелялась собственной желчью. Не переставая, старательно зализывала рану. Только к утру третьего дня она почувствовала облегчение. К счастью, шальная горячая пуля прошлась по мякоти ноги, не задев кость и сухожилие. Появилась надежда на выздоровление.

                ***
Спустя несколько дней Зева вышла из укрытия. Небо хмурилось. Солнце надолго спряталось за темные низкие тучи. В них долго копилась влага, чтобы в одночасье напоить страдающую от зноя землю.
Выждав сумерки, медведица, как всегда, посадила на дерево присмиревших и довольно повзрослевших за последние дни медвежат и, припадая на заднюю лапу, поковыляла по своему следу к овсяному полю. Часто останавливаясь, напружинив тело, она чутко вслушивалась в лес, подслеповатым глазом всматриваясь  вдаль. Выбравшись на звериную тропу, пошла дальше -  спокойно и мягко, внимая нарастающей тишине осенней ночи. Инстинкт защиты своего детеныша от врага руководил ею.
Медведица долго и осторожно, с короткими остановками шла по лесу. Слушая темноту, старалась различать за ветром, шелестом травы, шумом леса, случайными последними криками засыпающих птиц протяжный слабый голос потерявшегося медвежонка. Раньше она с тихой и волнующей радостью выходила ночами на охоту. И долго, даже не ради добычи, шла во мглу. Медведицу влекла темная ночь, ее разнообразные звуки и медовые запахи разомлевшей на солнце травы. Но теперь это не радовало, а с каждым шагом  раздражало. Слух напрягался до предела, нервы, как струны, могли от неожиданности в любую минуту сдать. К тому же от безысходности в ней копилась злоба – отчаяние и гнев могли сокрушить все на ее пути.
Вокруг овсяного поля, по окрайкам неба, высветились сначала бледные светлые полоски, а вскоре они на глазах стали расти, раздаваясь вширь. Потускневшая было луна с трудом вскарабкалась на осветленное небо и зависла над вершинами темного леса, стала ярко-желтой. Засверкали звезды. Смутный круг овсяного поля стал медленно наполняться светом.
Зева, мягко ступая, подошла к полю с подветренной стороны. Подошла не очень близко, чтобы лучше прислушаться, всмотреться. На поле тихо. Медведица незаметно обошла вокруг него и снова остановилась там, где совсем недавно питалась со своим семейством сочными и вкусными молочными зернами овса. Зева дрожала от страха и ярости. Многое случалось в жизни. Бывало и так, что, казалось, нет выхода из создавшегося положения. Но сила выживания у любого живого существа велика.  Вот и теперь шла она сюда с огромным желанием отыскать медвежонка, защитить его, спасти, остановить смерть. Медведица устала, была голодна, но поскольку вызревала ночь, торопилась и все же не решалась выйти на поле.
Зева снова двинулась от дерева к дереву, по краю леса, укрываясь за стволами от лунного света, пристально вглядываясь в ночь. Чутко нюхала и слушала тайгу. Наконец, она осторожно ступила на край поля, на то место, где несколько дней назад в страхе забыла про медвежат. Память хранила этот вечер, и она, ведомая материнской любовью, шла навстречу опасности.
На примятых медведями седалищах овса медведица не нашла медвежонка, ни живого, ни мертвого. По подсохнувшим сгусткам крови, по заметному волочищу, по которому люди на веревке тащили бедную Мо, мать дошла до середины поля. Через низину и дальше уходила набитая машинами дорога.
Дождя все не было, и даже ночью под лапами зверя клубилась пыль. Зева осторожно шла по дороге и все надеялась за следующим поворотом ли, березовым колком, в низине, за ручьем ли увидеть медвежонка. Она не заметила, как подошла к колхозной заимке, примостившейся на краю огромного зернового поля, миновала ее лесом и оказалась на широкой пыльной дороге, которая вела на восток…

                ***
Ночь выдалась на редкость спокойной. С вечера один раз зазвонил телефон – пьяный мужик гонял свою бабу, и до утра в дежурной части милиции города Синегорска установилась тишина. Облокотившись на стол, дремал дежурный капитан Сукасян. Его помощник, сержант Серегин, позевывая, с интересом листал красочно оформленный журнал со множеством иллюстраций. Разглядывая порнографию, не выдержал:
-Чего теперь не насмотришься! Что только не придумают!
-Ты о чем? – спросил спросонья капитан Сукасян.
-Про голых баб, - невозмутимо ответил сержант.
-Я то думал… Посмотри, посмотри… Пригодится в жизни, - пошевелился дежурный.
-В рыгаловке их  любых калибров. Каждый день хоть отбавляй.
-В вытрезвителе одни, а в журнале другие. Фигуристые, поди?
- Красотки… Сколько на твоих натикало?
-Скоро утро, - сдержанно ответил Сукасян, ухмыляясь. – В милиции, брат, не то увидишь. Вся городская грязь у нас. Не успеваем дела стряпать. Не веришь?
-Мне эта служба не стучит, - признался сержант. – Во вневедомственную бы дернуть. Там, говорят, не служба, рай. Помоги перевестись.
-Легкой жизни захотел? Зачем пришел в милицию? – вдруг вспыхнув, строго посмотрел на помощника капитан и безразлично отвернулся.
Сержант от нечего делать продолжал листать журнал. Затем вышел на улицу и, схватив свежего воздуха, вернулся в дежурку.
Капитан Сукасян, откинувшись на диване, уже посапывал. В маленькое окно, выходящее во двор, светила слабая луна. Она час от часа бледнела, медленно двигалась, прячась за здание медвытрезвителя. Скоро сержант потерял ее из виду. Затем, поднявшись, походил взад-вперед по маленькой комнатке дежурной части и, пробежав глазами свежую газету, стал разгадывать ребус.
У сержанта непроизвольно закрывались глаза – сон морил его. Отложив в сторону газету, он устало склонил голову над столом и сладко засопел. Его черные длинные волосы небрежно упали на пульт связи со службами.
Уже на рассвете в дежурную часть милиции, громко стукнув входными тяжелыми дверями, очумело влетел мужчина лет сорока. Импортная куртка нараспашку, мокрые от росы и покрытые зеленью кроссовки расшнурованы. Он был взволнован. В больших серых глазах застыл испуг, руки не находили места.
-Дрыхните тут…
-В чем дело, гражданин? – подняв тяжелую голову, спросил сержант Серегин.- Распустили медведей по городу.
-С луны свалился?
-Чего? – не понял капитан Сукасян, поднимаясь и позевывая.
-Медведи по улицам шастают у вас, - не сдавался мужчина, плотнее закрывая за собой дверь.
-Машина есть, -безразлично спросил капитан.
-Ну и что?! – растерялся посетитель.
-Как что! Грузи и вези сюда. Устроим на ночлег. В рыгаловке свободный номер есть.
-Ме-е-е…
-Знаем мы этих медведей, - перебил дежурный. – Каждый день от автовокзала штабелями вывозим. Сам-то откуда такой выискался? Бабу побил? Паспорт с собой?
-Какой паспорт! – возмутился мужчина. – Им человеческим языком, а они…
-Проснись. У нас сам медведем заревешь, - пообещал сержант. В лице его появилась холодная жестокость.
-Погоди, - остановил его Капитан Сукасян. – Иди, разберись, сержант. Может, и правда…
-Ну, смотри, ежели что, - строго посмотрел на посетителя Серегин. Он напялил на себя бронежилет, неохотно взял автомат, прихватил на всякий случай наручники. – Веди…

                ***
Зева очнулась под утро, когда над городом погасли звезды. Она не могла понять, что с ней происходило в последнее время. В беспамятстве шла туда, куда вела дорога. Вдруг вспомнила оставленных в лесу медвежат и поняла, что делает совсем не то, не так, как надо было бы поступить, и вовсе не там ищет пропавшую Мо. Принюхалась. Запахи все были тревожными. Впереди желтым глазом беспрестанно мигал светофор. Она поняла, что это не ночная звезда, а что-то чужое, отталкивающее, что лес остался далеко позади и надо скорее возвращаться. У себя в тайге Зева могла отыскать нужную тропу, даже невидимую, на ощупь нашла бы в любую погоду Кедровую падь. Это делала без труда, когда возвращалась назад после усмиренного людьми пожара. Но в городе по сторонам широкой улицы стояли пахнущие человеком каменные и деревянные коробки. Перекрестки. Улицы. В надежде найти лес Зева кружила почти на месте, в центре города, в одном и том же квартале.
Очень ломило ногу, хотелось пить. На обочине дороги медведица увидела покрытую зеленью лужу. Вода была отвратительной: пахла гнилью, мазутом, железом и еще чем-то неприятным, совершенно чужим. Но в теле был сильный жар, тошнило, и она через силу стала пить воду. Немного полегчало.
Город спал. Высокие дома темными изваяниями высилась над медведицей. Но Зева знала, что это обманчивая тишина. Там люди. А человеческий запах она распознает из тысячи других. Она искала выход из города и не находила. Теперь ее трясло от ненависти к людям. Но и страх  все больше вкрадывался вовнутрь. Но куда бы она ни ковыляла, всюду ее встречал светофор. Он все больше и больше пугал и раздражал ее. Огляделась. Пустынная и длинная, как лесная просека, улица снова открылась перед ней. И Зева свернула к автовокзалу, выискивая выход для длинных рядов деревянных громадин.
Впереди услышала шаги. Они громко отдавались на асфальте и задевали сердце зверя. Медведица замерла. Остановился и человек. Некоторое время они недоуменно смотрели друг на друга, переживая неожиданную встречу каждый по-своему. Человек не выдержал. Он сорвался с места, одним прыжком оказался у высоченного забора и, не задерживаясь, перемахнул через него.
Зеве было не до него. Она снова принялась искать выход в лес. По обочинам улицы стояли и шумели увядающей листвой деревья. Шум леса был ей  самым дорогим, желанным. Но Зева скоро поняла, что это был не настоящий лес. Она знала тайгу, и поэтому шум листвы городских тополей еще больше насторожил ее.
В конце улицы Зева увидела приближающиеся к ней два ярких блестящих огня. Она узнала машину. В поле, когда потерялась Мо, была такая же.
И вот возле медведицы, правда, на другой стороне улицы, машина резко затормозила. Опустилось боковое стекло. Зева четко услышала человеческий голос.
-Поливай…
Медведица уже успела увидеть, как в маленьком окне машины появилась черная палка, и из нее харкнуло пламя. Сразу Зева ничего не поняла и боли не почувствовала. Пули, пули… Много пуль. Они, как град, летели в нее, ударялись об асфальт, рикошетили и свистели, улетали в мутный рассвет. А рядом вроде бы был желанный, уже видимый лес, и Зева хотела кинуться туда, но уже не могла.
Взопревший сержант Серегин, не выходя из машины, до боли стиснув зубы, нажимал на спусковой крючок автомата. Не заметил, как кончились патроны. Его передергивало, как паралитика, и зубы клацали. В бешенстве выпучив глаза, крикнул водителю:
-Держи на газах.. Давай гранату…
Передние ноги медведицы надломились и, ткнувшись оскаленной мордой в асфальт, она взревела. Ревела от нестерпимой боли, несправедливости, безысходности и отчаяния. Собрав последние силы, она попыталась сделать в сторону машины последний огромный прыжок и, не сумев подняться, растянулась на городском тротуаре во весь рост, откинув в сторону большую клыкастую пасть.
Сержант Серегин кинул в зверя гранату, но, к счастью, впопыхах забыл в дежурке запал к ней.
В окнах домов стал зажигаться свет. Начинался новый день старинного города.

                ***
Утром ошеломляющая весть в одночасье разлетелась по всему городу: доблестные стражи порядка, рискуя жизнью, всю ночь по улицам гоняли медведей. Их было так много, что, пожалуй бы, хватило, чтоб слопать каждого жителя маленького города.
А немного позже в автобусе маршрута «Синегорск-Кемь» люди поговаривали, что на днях у пристани появилась огромная стая волков. Кто-то этим утром над Белым домом видел НЛО. И уже после ледостава на Енисее со стороны Епишино в город заявился снежный человек. Но с ним, как и с медведем, милиция быстро расправилась, посадив в Синегорскую тюрьму. При выяснении обстоятельств оказалось, что это вовсе не снежное чудовище, а всего-навсего обмороженный человек в стеганной замызганной фуфайке, сбежавший из-за колючей проволоки.
Все эти наваждения к добру не приведут. Ждать хорошего не приходится. Но что бы ни говорили, как бы не обсуждали люди события последнего месяца, происходящие на улицах города, время неумолимо продвигалось вперед. А пока что в полную силу коптили трубами небо городские предприятия, работающие получали вовремя зарплату, в домах правили свадьбы, роддом переехал в новое светлое здание, где все чаще слышались первые крики новорожденных. Осмотрительные горожане некоторое время побаивались ночами шастать по улицам. Пьяные дебоширистые мужики немножко приутихли, зарываясь одутловатыми физиономиями в грязные подушки, засыпали с тяжелой думой: где утром сшибить на фуфырик. Медвытрезвитель перестал выполнять план. В сумеречную пору только самый храбрый тащил с производства сворованное добро. Капитан Сукасян, говоря милицейским языком, за оперативность по обезвреживанию опасного преступника получили внеочередное звание майора. Сержант Серегин, походив в героях, обремененный славой, но не дождался медали «За храбрость», махнул рукой на беспокойную и опасную службу в «органах», встал за прилавок, где много теплее и наваристее.
В древнем городе Синегорске все постепенно улеглось и образумилось. В тихие места с севера, с правобережья Енисея, шла суровая и долгая зима, а с запада, из столицы, - новая перестройка…

Глава  XI
УРАГАН

Кривая молния раздвоила небо. Удар был такой силы, что земля, казалось, сдвинулась с места. Сильный ветер зашумел в темной хвое, качнул деревья. А затем разом в тайгу пришла ночь. Хотя полчаса назад светило солнце, угадывалась размеренная деловая жизнь зверей и птиц.
Ветер мощной грудью налег на лес, пригнул кустарники к земле. Уже пожелтевшая листва густо закружилась в воздухе. Она хотела последними усилиями продлить жизнь, жалко цепляясь за ветки, стволы деревьев, но, скользнув лощеной поверхностью, беспомощно падала на корни, густым ковром покрывала землю.
Надломившись, где-то хрястнуло дерево, за ним другое, третье…
Смешались земля и небо, страшным гулом наполнилась тайга. Лес трещал, ломался, валился, подхваченный неимоверной силой ветра, впереверт летел на сотни метров, с грохотом ударяясь о землю, превращаясь в щепу.
Ветровал не жалел древнюю тайгу, он оставлял после себя широкую полосу непроходимых завалов с искореженными деревьями, со страшными изуродованными выворотнями.
Вся эта круговерть длилась недолго. Но трудно переживать это время в тайге всему живому: бегущему, летящему, ползущему.
В глубокой выемке, вымытой дождями, под корявым старым выворотнем, дрожа от страха, жались друг к другу медвежата. Чтобы не видеть стихии, Фур зарылся носом в пах. Свернувшись в комочек, втиснулся в углубление Бэр. В последнюю минуту перед грозой сама Природа пожалела одиноких медвежат, упрятав их в надежное потаенное убежище.
Буря пыталась достать животных и здесь. Но высокий кедровый выворотень, с годами утрамбованная земля на нем, взявшаяся мохом, сдерживали напор ветра. Лишь сверху на медвежат густо сыпала листва и хвоя, летели с деревьев сучья и ветки.
Бэр плотнее прижимался к теплому боку брата. Фур чувствовал, что и другой его бок грело живое существо, появившееся в размоине неожиданно. Не прошло и несколько минут, как сверху пестуна придавил большой мягкий ком. Фур мог бы подняться и разобраться с тем, кто мешает ему, но сейчас, когда тайга ревет и стонет, он не шевелился, боялся приподнять голову.
Вот рядом хрястнул вековой кедр, переломился. Вершина стремительным перевертышем полетела вниз. Она гулко стукнулась о землю, густыми хвойными лапами закрыла размоину под выворотнем, в которой пережидали стихию испуганные звери.
Вслед за ветровалом в тайге начался ливень. Надвигаясь с юга-запада, он сильными струями безжалостно хлестал по хвое, оставшейся листве, стволам деревьев, земле. Образовавшиеся бурные потоки стремительно ринулись в низины, под косогоры, быстро заполняя водой глубокие, пересохшие летом овраги, сметая все на своем пути.
В последнее время Фур многому научился. Он не отталкивал от себя Бэра, а старался приблизить его – вместе легче пережить невзгоды. Своенравный Бэр стал теперь послушнее, примирился с судьбой. В его движениях, повороте головы, в жгучих глазах угадывалась грусть. Он тенью ходил за братом.
Медвежата неделю не покидали ручей, где их оставила мать-медведица. Уходил яркий день, и наступала темная осенняя ночь, погожая погода сменялась ненастьем, а мать не возвращалась.
С наступлением сумерек медвежата выходили на охоту – ночью охотятся все. В это время легче встретить удачу. В основном они питались мягкими корешками, раскапывали большие муравейники. Изредка удавалось подкараулить зазевавшуюся птицу.
Как-то вечером в ручей шумно упала осина. Ее вершина оказалась рядом с медвежатами. Фур насторожился. Он уже готов был броситься наутек, скрыться в чаще. Но вскоре послышался всплеск воды и рядом, шелестя травою, к вершине осины проковылял темный зверь. На его гладкой шерсти играли слабые блики луны. Зверь прислушался, повертел головой, приподнялся на задние лапы и, не уловив опасности, стал старательно грызть ветку.
Фур долго глядел на него и слушал, как поскрипывает под его зубами мягкое дерево. Медвежата встречали в ручье бобров не раз. Фур пытался даже подкараулить зверя. Но тот, почуяв опасность, срывался с места и бросался с крутого яра вниз головой, скрывался под водой. Медвежата иногда слышали, как поздним вечером то выше, то ниже по течению ручья валились в водку деревья. Запасливый зверь распиливал их на бревнышки, трудился допоздна.
Бобр не заметил медвежат. Увлеченный работой, он думал о приближающейся зиме, холодной и суровой. Очень много корма идет в стужу. Припасти его надо вовремя. Лишнее осиновое бревнышко не помешает зимой, спасет от голода. Бобры предусмотрительны. Они живут по правилу: запас не помешает.
Когда перепиленная осиновая ветка качнулась, готовая отвалиться от ствола, Фур понял, что медлить больше нельзя. Он сделал стремительный прыжок, и, придавив сверху бобра, стукнул его по голове лапой. Но зверь отчаянно сопротивлялся. Он изворачивался, хлестал противника сильным хвостом, напрягая свои крепкие ноги, пытаясь выбраться и броситься в спасительную воду.
Большими и острыми зубами он норовил добраться до глотки медвежонка. Однако пестун был больше и сильнее. Неожиданно сильным ударом лапы он переломил бобру позвоночник. Подрыгавшись в конвульсиях, зверь скоро затих.
Медвежата с жадностью и остервенением рвали добычу. Они не ссорились. Каждый ел столько, сколько мог съесть. Жирным мясом бобра они утолили голод. Ночная удачная охота помогла им продержаться на обжитом месте еще два дня.
С приближением зимы медвежата острее почувствовали одиночество. Повзрослевший Фур знал, что мать не вернется и пришло то время, когда надо самому позаботиться о себе, нагулять жира, вернуться в свою тайгу, отыскать старую берлогу.
Сначала он направился к овсяному полю, откуда недавно их выдворили люди, но, вспомнив выстрелы, запах крови, исходящий от матери, передумал и через разлог, направился к потаенной овсяной полоске, умостившейся в вершине ручья. Там работали комбайны. И шум машин, и прощальный крик улетающих птиц, и холодные сквозящие ветры, и частые моросящие дожди – все говорило о том, что пора отыскивать свою тропу, торопиться в родные угодья.
Ураган застал их на полпути. Под выворотнем Фур учуял неприятный запах. Он выбрался наверх. Зябко выгнув дугой  худую хребтину, терпеливо стал ждать Бэра.
Гроза расходилась. Последняя в этом году гроза. Свирепая. Страшная. И внезапная. Звери бояться грозы. Испугался ее и Фур. В такие минуты тревожно, одиноко, боязно. Фур не раз встречал стихию, но тогда рядом была мать, бесстрашная всесильная Зева.
В нелегкой лесной жизни судьба пестуна незавидна. С появлением малышей он обделен вниманием. За любую провинность его наказывают. Пестун терпеливо сносит незаслуженные обиды. Придет время, и строгая мать оттолкнет его, отправит в самостоятельную жизнь.
По стечению обстоятельств Фур стал старшим в семье медведей.
В тайге темно. По спине пестуна, деревьям, земле хлестал ливень. Он заволакивал хмарью даль. И тут Фур вспомнил: точно так же пахло, когда весной они с матерью на увале зорили  волчье логово. Взрослые волки, не щадя себя, отчаянно защищали волчат. Но Зева была безжалостна.
Другой раз медведи встретились с волками на Сочуре. Фур помнит их голодные и жадные глаза. Свора серых полукольцом окружила их семейство. Медведи не боятся одиночных волков, но когда их стая…
Казалось, выхода у медведицы не было. И она, сделав медвежатам условный знак спасаться на дереве, смело ступила навстречу стае, чтобы в последний момент обманным движением сбить их с толку. Волки растерялись. Они привыкли, что все живое в тайге под их стремительностью и натиском трепетало, бежало, пряталось, хоронилось, спасалось. Даже сильный и быстрый на ногу лось не мог устоять от волчьего напора. А тут медведи! Окружив их, они готовились к кровавой бойне. Ничто в тайге не дается легко.
Стараясь сомкнуть круг, волки  двинулись навстречу медведице. Однако молодые переярки немного приостановили бег – от внушительного и дерзкого зверя дохнуло смертью. Никто из них не рискнул первым распрощаться с жизнью.
Зева поднялась на дыбы. Наблюдая боковым зрением за медвежатами, она сделала вперед осторожный шаг, прикрывая собой малышей.
Стая остановилась. Не выдержал самый молодой волк. Он робко попятился назад, разомкнул кольцо. Воспользовавшись замешательством хищников, Зева опустилась на все четыре лапы, молниеносно бросилась на врагов, разорвала одного из них в клочья.
Волки в панике отскочили. Зева прижалась спиной к дереву, на котором сидели медвежата. Она готова была защищать своих детей и себя.
Все это вспомнил Фур. Исходивший из вымоины волчий запах привел его в ярость. Издав воинственный рык, он метнулся к вершине кедра, прикрывающего выворотень, сильно тряхнул ее. Из ямы выскочил лохматый зверь, метнулся к дереву. Пестун подумал, что это Бэр, но, подняв голову, увидел на толстом суку удобно умостившуюся росомаху Россу.
Пока пестун разглядывал беспрестанно мочившегося на дереве зверя, из-под выворотня выполз большой матерый волк. Оскалив пасть и вывалив в сторону длинный красный язык, он беспомощно рычал, захлебываясь слюной, нервно царапал когтями размокший дерн. Зад зверя волочился по земле, на хребтине запеклась кровь.
Отступив на несколько шагов, Фур принял бойцовскую стойку, затем угрожающе двинулся на искалеченного зверя. Из-под хвои вынырнул Бэр, с любопытством посмотрел на брата. Волк, отчаянно скуля, пополз прочь.
Сплошной ливень захлестывал зверей. Не время сводить старые счеты, надо искать укромное место, спасать свою жизнь. Лучше это делать вместе. Стихия на время объединяет, роднит всех: зверей и людей, мирных птиц и стервятников. Вместе легче пережить беду. Угрюмая тайга помнит немало случаев, когда в стихию птицы и хищные звери уживались рядом, в одной расщелине, в одной норе, под выворотнем. Прижимаясь друг к другу, радушно отдавая последнее тепло беспомощному и хилому. Расходятся тоже мирно. Но проходит короткое время, веками устоявшаяся жизнь в тайге налаживается. Звери и птицы снова занимают свое место на этой земле, предназначенное им природой.
Росса соскользнула с дерева. Мокрые, избитые, изувеченные звери, с трудом перебираясь через стремительные потоки, спешили найти новое укрытие.
Ветер и ливень будто хотели уничтожить все живое на земле. В водяной лавине мчались убитые ураганом птицы, зайцы, белки. Некоторые еще боролись за жизнь, пытались уцепиться когтями за стремительно проносившуюся корягу. Другие погибали, и свирепая стихия с легкостью швыряла их безжизненные тела от берега к берегу. Потоком несло полосатого барсука. Судорожно хватая пастью воздух, он ронял тяжелую голову в воду, и поток легко тащил его в низовье. Бушующая вода превращалась в бурную реку, устремленную к Сочуру.
Медвежата со страхом смотрели на непонятный им гнев Природы. В эти минуты им открылась во всей неприглядности черная сторона жизни, жестокая, беспощадная, требующая от каждого из них выносливости, мужества и сообразительности. Здесь нет пощады слабому – выживает самый сильный, самый выносливый, самый сообразительный, самый-самый…
Буря умчалась за Сочур. Тучи унеслись за лес. Свет дня стал снова спокойным и привычным. Только отголоски ливня каплями дождя еще долго барабанили по хвое.
А вскоре в лесу наступило затишье, хвоя стала ярче и зеленее. На толстых ветках деревьев покачивались не упавшие на землю обломанные сухие сучья. Огромные буреломные завалы закрестили тайгу. Она стала неуютной и непроходимой.
-Крэк, крэк…
Росса не нуждалась больше в посторонней помощи. Она быстро покинула перепуганную насмерть компанию. По мокрому мху, скуля от боли, ползал обреченный волк.
Фур потянул оборвавшуюся было тропу к Кедровой пади. Именно в этот час испытаний медвежата повзрослели, стали самостоятельными. Фур заметил, что брат стал степеннее. Он мягче и осторожнее ходил по лесу.
Законы тайги жестоки: здесь нет места слабым. Надо испытать невзгоды и, сохранив себя, продолжить род.

Глава XII
НЕСЧАСТЬЕ

В тайгу торопилась зима. Все чаще сквозили холодные северные ветры. Ночью выпадал мокрый снег, но днем таял и земля, густо покрытая листвой, дышала, отдавая последнее тепло поникшим травам, деревьям и кустарникам.
Уже несколько ночей медвежата шли к Кедровой пади, интуитивно отыскивая тропу. Отдыхали мало: тянуло в родные края. Днем они прятались в укромных местах, это были густые заросли пихтача и ельника, где опасный враг, протискиваясь, обязательно выдаст себя. Чаще всего ложились под ниши вывороченных буреломом деревьев, выворотни и выскори. Отдыхали и там, где застанет утро, на пышной опавшей листве, которую они подгребали под себя лапами.
Сон был короток и тревожен. Прижимаясь друг к другу, медвежата даже сквозь сон слышали происходящее вокруг: шорохи трав, чужой запах, треск сломанного сучка. Когда возникал подозрительный шум, Фур поднимал голову, принюхивался, присматривался. Неизменными спутниками  нелегкого перехода от овсяных полей до Кедровой пади были оставшиеся на  зимовку птицы. При любом движении в тайге они поднимали невообразимый шум, предупреждая медвежат об опасности. К тому же большой черный ворон Крэк, а ночью филин Уху всегда были рядом.
На рассвете Фур выбрал для отдыха укромное место под плотно лежащими поваленными деревьями, под которые медвежата без труда пролезли. Они удобно устроились на дневку на густых пихтовых лапах.
-Крэк, крэк… - вдруг тревожно возвестил об опасности ворон.
Медвежата, чуть оторвав головы от земли, сквозь густой подрост пихтача стали всматриваться в просветы деревьев, вслушиваться в тайгу.
По перелеску, потрескивая кустарником, в сторону медвежат шел лось. Его большая голова качалась в такт размеренного шага.
Фур сразу же узнал большого Хрипа. Узнал и обрадовался. Значит, он не ошибся, шел правильной невидимой тропой. Значит, их встречают родные края, где они родились, росли и впервые познали суровую, дикую жизнь тайги. Пестун приподнялся на подстилке, готовый броситься навстречу громадному лосю, поприветствовать его. Встретиться так, как встречаются близкие после долгой вынужденной разлуки.
Но рядом с могучим лосем стояла стройная молодая лосиха с лиловыми глазами. Это насторожило Фура. И осторожность, переданная ему с рождения матерью, заставила затаиться. Он снова прилег на подстилку, со стороны наблюдая за лосями. Если бы Фур увидел Хрипа на овсяном поле, то он не узнал бы его, не обрадовался бы так, как сейчас. А здесь, после долгих мытарств увидев лося, пестун возликовал как никогда. Значит, лес живет, в нем прокладываются новые звериные тропы, рождается новая неповторимая жизнь.
Хрип  очень изменился с того времени, когда медвежата дружно жили рядом с ним на берегу Сочура. Шерсть на его холке лоснилась, и сам он был бодрым и здоровым. Огромные рога с девятью отростками внушали почтение. Хрип осенью одержал еще одну блестящую победу за продолжение рода. Это тайна соперничества. Тайна борьбы в своем роде, племени.
Вот и сейчас, гордо подняв гордо подняв голову, Хрип вслушивался в тайгу, прошел несколько шагов вперед по тропе, ласково посмотрел на свою подбористую подругу. Остановился, презрительно фыркнул и из больших ноздрей, нависающих над губами, со свистом выпустил пар. Или это был вздох облегчения, или великан учуял настораживающий его медвежий запах.
У лосей пришло время любви. Великому Хрипу предстоит жестокая борьба, чтобы собрать сородичей в единое стадо, стать его предводителем. У зверей так же, как и у людей, есть свой признанный покровитель, которому доверяют, который защитит их. Он спит меньше других на лежках, весь в заботах, во внимании.
Когда Хрип ушел, медвежата поднялись с нагретой подстилки и, не таясь, направились в Кедровую падь. Это их дом, их территория, земля предков. А в своем доме даже пустые стены помогают выжить. Солнце озарило вершины леса. Все пылало огнем: горели осенние разноцветные листья, подсохшие травы, стволы сосен. В тайгу пришла осень. Воздух стал влажным. Кедровый лес притих и задумался.
-Крэк!
Медвежата остановились. Старый ворон сидел на толстом нижнем суку дерева, поглядывал на них. Фур осмотрелся. Пока опасности ждать неоткуда. В лесу стояла тишина. Просыпались редкие птицы, отряхивались, приглаживали перышки, но до поры, до времени голоса не подавали.
Фур понял: черный ворон обрадовался возвращению медвежат, приветствовал их. Все так же шумел и поскрипывал древний лес. Огромные мохнатые ели и пихты размеренно покачивали обомшелыми ветками. По склону в разложье Сочура спускались Кедровые леса.
Пестун стал понимать, что с потерей матери жизнь его изменилась, а младший брат стал ему более близок. Без Бэра сейчас он не мог. Дни, проведенные здесь с матерью, еще надолго останутся в памяти, будут приходить в воспоминаниях и снах. И только Бэр будет сглаживать одиночество, напоминать ему о минувших счастливых днях. Темный лес, полный запахов, шорохов и неожиданностей, стал для пестуна не таким, как раньше. Он встретил его приветливо. Но Фура ждут здесь серьезные испытания: надо готовиться к зиме, отыскать старую берлогу под выворотнем, обиходить, очистить ее от гниющих остатков, хвои и листьев. Но стоит ли рассчитывать на нее? Пестун помнил, что стремительные весенние воды размыли семейное убежище. Возможно, что придется обустраивать новую берлогу на высоком непотопляемом месте.
Таежные знатоки уверяют, что все медведи, как правило, ложатся в берлогу в конце сентября, «под лист». Но этого неписанного закона придерживается не каждый медведь. Тайга непредсказуема, коварна, своенравна. Случается, что одни, гонимые стихией, поздно возвращаются в свои леса, другие не запасли достаточно жира и рыскают по лесу в поисках пищи, у третьих – сильный соплеменник захватил территорию. Бывает и такое, когда медведи устраивают берлогу  уже по снегу, когда охотник становится на лыжи.
Вот и Фур, вернувшись в родные места, сомневался, что территория его матери будет принадлежать ему. Пестун еще не медведь. Он полуторагодовалый медвежонок, которого может обидеть любой взрослый зверь. Он не может рассчитывать на помощь сородичей, их поддержку. Закон тайги: побеждает сильный. Теперь ему надо быть как никогда осторожным: сам он еще слаб и рядом меньший брат. Фур должен рассчитывать только на себя, на свои силы, на свою удачу, на свой маленький опыт. При встрече с настырным соперником, возможно, ему придется оставить свою землю и поторопиться до морозов отыскать новые укрытые места в другом лесу, в непроходимой глухомани.
Но сейчас Фур с удовольствием слушал голос ворона. Всезнающая птица говорила ему о том, что они благополучно вернулись в свой старый лес, где их все знают.
Вот желна Клюэ попробовала долбануть сухое дерево. Затем застучала сильнее. Пестрый болтливый дятел сорил на землю трухой. В разложье Сочура свистнул рябчик. Ему откликнулся другой.
Фур понял: начался день и надо быстрее отыскивать старую берлогу. Но трудный переход изнурил его, захотелось есть.
Медвежата ходили по сумрачному лесу. Волглая листва уже не шуршала.
Законы тайги неизменны: сильный добывает пищу силой, хитрый – хитростью, осторожный не торопиться попасть в лапы хищнику. Каждый здесь выживает благодаря своему уму, опыту, силе. Этими качествами Фур еще не обладал. Он повел брата в густые кедрачи, где еще оставалась застрявшая среди толстых корней обглоданная шишка-паданка. Но ее было так мало, что пришлось обойти всю Кедровую падь, обшарить каждое дерево, чтобы немного утолить голод.
Осенний день вроде расходился. Давно прошло теплое ласковое бабье лето с летящей в воздухе паутиной, но еще случались в Кедровой пади редкие погожие деньки. С утра хмарь неохотно отступала за сопки, поднималось солнце, ветерок подсушивал землю, и в тайгу ненадолго приходило тепло. Зима не торопилась в северные края.
Фур старательно зорил муравейник. Невдалеке, на вершине молодого кедра, суетились и нахально галдели кедровки. На землю летела пожелтевшая отжившая хвоя, шелуха от шишек. Под кедром Бэр увлеченно рыл яму. Его черная шерсть закаталась, свисала сосульками с боков, и сам он был неузнаваем, с головы до пят в земле. Лишь яркими огоньками светились круглые глаза.
Кедровые орешки Бэру пришлись по вкусу, но в эту позднюю пору их трудно сыскать в лесу. Беспощадный лесной гнус за считанные дни успевает спустить с кедров богатый урожай шишки. Когда в Кедровой пади появляется орех, то белки, соболи, бурундуки, кедровки, кукши, птички-синички здесь завсегдатаи. Все лесное население долбит, шелушит, грызет, а то и прячет кедровый орех. Каждая зверушка ли, птица ли спешит урвать себе побольше. Но сейчас жирные орешки можно найти только в кладовых бурундуков и кедровок. Предусмотрительные бурундуки делают норки под мощными корнями деревьев.
Бэр уже знал, что ради горстки сладких орешков стоит работать до изнеможения, копать яму в свой рост. И придет та долгожданная минута, когда отчаянно заверещит полосатый рачительный хозяин, бросится наутек. Но ловкий Бэр придавит его лапой к отвесной стене, не жуя, проглотит, а после разыщет кладовую с орешками.
Медвежонок быстро добрался до гнезда бурундука. Видно, зверек поленился сделать поглубже норку.
Бурундук верещал. Бэр не мог никак ухватить его лапой. Припертый к стене зверек острыми зубами вцепился врагу в палец. Бэр, взвыв от боли, быстро выдернул  лапу. Смекалистый бурундук пулей взлетел наверх, юркнул в крону дерева. Медвежонок кинулся за ним. Бурундук затаился в густой хвое кедра. Бэр удивленно поднял голову. Как могло это случиться? Он выпустил из лап поживу.
И тут произошло невероятное! Полупустая кедровая шишка упала с кедра, стукнула медвежонка по чувствительному носу. Он взвыл от боли. На вершине дерева все резвились крикливые кедровки, обклевывая редкие шишки.
Бэр, увлеченный охотой, не видел и не слышал птиц. Ему показалось, что это бурундук швырнул в него шишку. Раньше бы медвежонок простил обиду этому полосатому хулигану. Но сейчас им овладело любопытство: почему с кедра летят шишки, можно ли взять их. И он стал взбираться наверх по скользкому дереву, гонимый и любопытством, и жаждой добычи.
Кедровки почуяли опасность и, скрежеща от злости длинными клювами, сорвались и улетели. Гонимый медвежонком бурундук взобрался на тонкую вершину. Добравшись до вершины, Бэр увидел зверька. Чем выше забирался он, тем громче и притягательнее верещал бурундук. Забыв про осторожность, Бэр поднялся еще на полметра выше. Протяни лапу, и бурундук окажется в когтях.
Случилось непредвиденное. Вдруг, качнувшись, слабая вершина кедра надломилась, и медвежонок кубарем полетел вниз.
Бэр без движения лежал на корнях. Вывалив на бок лиловый язык, он слабо дышал. Фур не видел, а почувствовал, что произошла непоправимая беда. Он подскочил к медвежонку и хотел его наказать. Но кровь, струившаяся из пасти Бэра, встревожила его. Пестун лапой тронул бездыханное тело малыша. Он качнулся, как холодец…
Сознание медленно приходило к Бэру. Сначала он почувствовал запах крови. Он забил глотку и ноздри. Затем услышал шелест сухой травы, скрип дерева.
Скоро вспомнил все, что произошло с ним. С трудом открыл глаза, приподнял голову. Пестун лежал рядом. Слабо светило осеннее скупое солнце.
Пестун поднялся и, чтобы выразить свою жалость, потерся о бок медвежонка. Пересилив слабость, Бэр поднялся, неуверенно переставил лапы. Его качнуло. И он понуро побрел за пестуном.

                ***
Старая берлога обвалилась. На ее месте осталось небольшое углубление, замытое песком и илом. Усыпанная разноцветной листвой большая куча земли напоминала медвежатам о матери. Они постояли, покружили вокруг кедрового выворотня и, удрученные неудачей, пошли вверх по распадку, где их встретили могучие древние кедры. Уже несколько дней Фур бродил по знакомым окрестностям, отыскивая для берлоги подходящее место. Он придирчиво осматривал северные склоны, покрытые сухой травой, непроходимые ельники.
Медвежата перешли топкое болото и только здесь, на острове, покрытом густолесьем, они остановились. Пестун выбрал ядреный надежный кедр и под его корнями стал копать берлогу. Толстые смолянистые корни мешали быстро продвигаться вглубь. Фур лапами тянул их на себя, но  скоро убедившись в их прочности, стал копать в стороне. Иногда он впивался в зубами  корень, грыз, рвал, кромсал их на щепье. Из десен сочилась кровь, молодые зубы крошились.
Когда глубокая пологая яма стала походить на берлогу, пестун сгреб в кучу сухие листья, устлал ими дно ямы. У болота наломал мягких веточек и, поднявшись на задние лапы, принес их к жилищу. Здесь же нацарапал когтями мха.. Не забыл он и про затычку, чтобы с наступлением морозов надежно закупорить ею чело.
Бэр лежал у берлоги. Глаза его слезились, в теле была слабость. Медвежонок похудел. Большее время суток был неподвижен.
Надвигалась зима. Ночи стали темными. В тайге завыл ветер. Дождь сменялся снегом. Пушистый, он ровно ложился на деревья, на землю, на спину медвежонка.
Обреченный Бэр лежал неподвижно. Пестун неохотно выползал из берлоги, обнюхивал медвежонка и устраивался рядом, стараясь теплом своего тела согреть малыша.
Ночью на небе высветились яркие звезды. Молодая луна неподвижно зависла над тайгой. Она все видела, но не могла помочь, не могла подсказать медвежатам, как поступить.

Глава XIII
НАЙТИ ДРУГА

Маркелыч носил из поленницы чурки, колол их на мелкие поленья. В десяти метрах от избушки горел яркий костер. На таганах висели закопченные ведра. На избушку, на потемневший лес, на плохо просматриваемое болото все сыпал и сыпал мокрый снег. Коснувшись земли, он таял. Подошла нелегкая та промысловая пора, то беспокойное время, когда заморозки еще не тронули землю. В лесу сыро. На деревьях, кустарниках, жухлой траве висели крупные капли воды.
В такую слякотную пору сидеть бы в избушке, но необъяснимая сила толкает промысловика на охотничью тропу, и он, проклиная судьбу, бредет в тайгу, забирается в самую глушь, ведомый желанием ощутить страсти, задохнуться от азарта. Обувь и одежда быстро намокают, сковывают движения.
Маркелыч вернулся с путика. Одежду хоть выжимай. Он затопил печь. Переоделся. Не теряя времени, развел на улице костер. Кромсая чурки, стал поджидать припозднившихся собак. Он то и дело посматривал по сторонам. Собаки давно ушли за зверем. Охотник предполагал, что они теперь далеко и вряд ли скоро вернуться.
Все бы ладно было, но в разложье Сочура и дальше в гарях объявились волки. Принесло их невесть откуда. Собака бессильна перед волком. Поэтому Маркелыч тревожился за своих помощников. Собаку вырастить полдела, думал он, а чтобы воспитать, научить тропить зверя, быть выносливой, послушной, скорой на ногу, нужна кропотливая работа, требующая терпения, опыта и умения.
«Вдруг не придут! – сокрушался он. – Как быть? Собирать манатки и домой? Пропал сезон…»
Что готовит завтрашний день? Принесет ли удачу? Нет ответа охотнику. Монотонно шумит тайга. Вечер пасмурный, угрюмый. Настроение охотника такое же, как вечер.
Темень быстро наползала на избушку, наседала на пылающий костер. На улице теплынь. На крыше избушки таял снег, тоненькие ручейки струились на землю. Тайга погружалась в дрему. Но в ней еще слышались слабые шорохи, шелест травы и скрип леса.
«Зачем снова притащился в тайгу? Для чего? – в который раз спрашивал себя удрученный Маркелыч. – Семеро по лавкам?»
Есть притягательная сила у тайги. Есть! Охотником не рождаются, им становятся: с первой лесной тропинки, с первой зорьки, ночевки у костра, с первой удачи.
Маркелыч последние годы не находил себе места. Ему было страшно, когда видел беды тайги. Она гибнет на глазах от самого же человека.
«Спохватятся! Ой, спохватятся, - вздыхал он. – Поздно будет».
Горестны и тревожны раздумья охотника. Что только не придет в голову в пустой избушке, у одиноко мерцающего костра. Что не присниться! Что не почудится!
Маркелыч не заметил, как накромсал гору поленьев. Они, ядреные, загородили вход в сени. Осталось перекидать их сюда, сложить под крышу, чтобы не замело снегом вьюжной зимой, не намочило дождем слякотной осенью. В каждом зимовье у Маркелыча про запас сухие дрова.
Костер стал чахнуть. Густой дым пополз по земле. Болото погружалось во мрак. Снег перешел в моросящий дождь. Собак все не было. Маркелыч сложил дрова в сенях. Снял с таганов ведра и растолок варево для собак. Смахнув со лба пот, он мельком глянул на слабо просматриваемое болото и вдруг на середине его заметил темные точки, приближающиеся к нему.
«Вернулись, бродяги! Домой вернулись!» - екнуло сердце охотника и, чтобы отблагодарить собак, он быстро пошел в избушку за угощением. Прихватив несколько кусочков пиленого сахара и горсть сухарей, вернулся на улицу.
К его удивлению у кромки болота стояли два медвежонка. Они настороженно смотрели на человека. Один из них, маленький и худой, тяжело опустился на мокрый мох под разлапистой пихтой. Другой – пестун – не спускал глаз с охотника. В его взгляде угадывалось недоверие. Мотая головой, он издавал гортанные мягкие звуки, которые с трудом рождались у него в горле. Казалось, медвежонок пытался сказать о чем-то важном.
Маркелыч растерялся. Не спуская с медвежат глаз, он попятился в сени. Там на ощупь нашел на стене карабин, взял его наизготовку. Прицельная мушка и прорезь на планке в сумерках сливались. Маркелыч, не торопясь, по стволу стал выцеливать убойное место зверя: нажать на спусковой крючок, и десять пуль одна за другой полетят в цель, без труда пронзят пестуна.
Чуть позже он не смог объяснить, почему опустил оружие, отказался от выстрела. Видимо, поведение пестуна его насторожило. Зверь стоял как вкопанный, не проявляя злобы. Он то глядел на охотника, то переводил взгляд на медвежонка, беспомощно лежащего под деревом. И охотник понял, что с медвежатами случилась беда: они шли к ярко горящему костру не ради любопытства.
«Убить проще простого, - подумалось таежнику. – А понять!»
Маркелыч научен тайгою: доверяй, но проверяй. Он осмотрелся: в любой момент из темноты может всплыть мать-медведица. Когда она защищает детей, то стремительна и беспощадна. От этой мысли по коже побежали мурашки Он подумал, что надо быстрее отступить в сени и там дождаться матерого зверя. Но он продолжал стоять на месте. К тому же самолюбие не отпускало его. Маркелыч мысленно считал минуты, ожидая опасности. Мчавшиеся над болотом  темные низкие тучи закрывали небо. В лесу сгущались сумерки. Нудил дождь.
Пестун, послав охотнику долгий испытывающий взгляд, опустил нижнюю губу и невидимкой растворился в темноте. Под пихтой неподвижно лежал медвежонок, уронив голову на землю. Его впалые бока чуть заметно поднимались и с дрожью опускались. Слышался еле уловимый не то свист, не то стон. Маркелыч не понимал, что происходит. Убить немощного медвежонка – означало убить в себе добрые чувства, покалечить душу. Малыш будет приходить во сне, преследовать на тропе, всюду стоять перед глазами.
-Убирайся, дурачок, - крикнул он, подбадривая себя. – Скоро прибегут собаки. Штаны спустят.
Медвежонок с трудом приподнял голову и снова уронил ее на толстый корень.
-Не дури, брат. Где мать потерял?
И вдруг дерзкая мысль осенила охотника. Все еще держа наизготове карабин, он снова попятился в сени. В избушке, в неразобранном после охоты рюкзаке, отыскал фонарик, засветив его, вернулся. Яркий узкий лучик, скользнув по таежке, высветил раскисшую от дождя землю, выхватил мокрые деревья, уперся в болото, остановился на медвежонке.
Тайга шумела. На смену моросящему дождю опять пришел мокрый снег. Некоторое время охотник еще стоял, не выпуская из рук карабин. Для полной уверенности отступил в темноту, подальше от костра. Затем медленно и бесшумно двинулся к зверю Слух и зрение охотника были напряжены. Он улавливал каждый шорох, чувствовал каждое движение в лесу, направляя туда оружие. Ночью тайга непредсказуема: за каждым деревом, кустиком, колодиной таится опасность, готовая в любую минуту обернуться бедой, обрушиться на одинокого человека.
Маркелыч шаг за шагом осторожно приближался к медвежонку. Когда охотник тронул зверя ногой, тот даже не шевельнулся. Сунув руку под мышку малышу, Маркелыч понял, что звереныш болен. Он слаб и худ.
-Вон оно что! Горе ты мое. Где так угораздило? – вздохнул Маркелыч и, не раздумывая, подхватил медвежонка и заторопился в избушку.
Опасные метры, отделяющие кромку болота от зимовья, бежал. Весенний урок встречи с медведицей по насту не прошел даром. Он опасался медведицы и, когда бежал к избушке, будто чувствовал ее спиной.
В зимовье зажег лампу и тяжело опустился на нары. Охотник устал. Пот ручейками катился по лицу, парила энцефалитка. В зимовье было жарко, но охотник не хотел открывать дверь. Решил подождать собак – с ними надежнее.
Лежавший на полу медвежонок пошевелился, приподнял голову. Мутными глазами уставился на охотника. Из пасти, покрытой по краям засохшей кровавой пеной, вырывалось тяжелое дыхание. Он со стоном поднялся и снова упал на пол, закрыв глаза.
Тепло морило охотника, клонило в сон. Но, пересилив себя, он встряхнулся, попил горячего взбадривающего чая и наклонился над медвежонком.
- Что же произошло, дружище?
Звереныш словно понял охотника. Слабо шевельнулся и, застонав, с трудом приподнял голову.
-Не серчай. Все уладится, - приговаривал таежник, осторожно ощупывая бока зверя. Пытаясь найти причину болезни, он переворачивал медвежонка с боку на бок, прощупывая спину и грудь. Густая закатавшаяся шерсть мешала. Где-то внутри у медвежонка булькало так, как будто выливают из бутылки воду, опустив ее горлышком вниз.
На теле не было ни следов насилия, ни царапин.
«Простудился, бедолага», - решил Маркелыч.
Он достал с полки плотно закупоренную бутылку с разжиженным медвежьим салом, плеснул в кружку водки и все это размешал. Потом долго бился, чтобы разжать пасть зверя. Медвежонок свирепо рычал, отбиваясь лапами, но, обессилев, сдался и терпеливо принял лекарство, чихая и отфыркиваясь.
Охотник бросил в угол избушки поношенную фуфайку, перенес туда больного зверя. Налив в чашку воды, поставил перед мордой. Медвежонок стараний человека не признавал. Просверлив его жгучим взглядом, сильным взмахом лапы отшвырнул чашку, затаился под нарами.
-С норовом, - ухмыльнулся таежник. – Голод не тетка, еще просить будешь.
Скоро медвежонок, вздрагивая, засопел, блаженно вытянув лапы. Бэр впервые за время нелегкого пути спокойно спал. Ему снилось овсяное поле, Фур и Мо, долгая тропа в Кедровую падь Он слышал голос матери-медведицы. Она была рядом и все время звала его. Он вздрагивал, пытаясь вскочить. Ему слышались то выстрелы на овсяном поле, то буря в древнем лесу. Тогда в бессилии он начинал метаться, рычать и сучить ногами, пытаясь спрятаться в глубокой берлоге, сделанной пестуном. Болезнь долго не отпускала его, прижимая к полу.

                ***
В маленькое окно зимовья сочился предутренний скупой свет. Маркелыч открыл глаза. Под нарами ровно посапывал медвежонок. Изба за ночь настыла. Охотник пошевелился – оставлять нагретый за ночь спальник не хотелось. Но, пересилив себя, он неохотно поднялся. Затопил печь и, набросив на плечи куртку, вышел на улицу.
В тайгу пришла зима. Всюду лежал снег. Мороз тоже не заставил себя долго ждать. Зимовье окружили хмурые стылые деревья. Среди темнохвойной тайги виднелись редкие березы и осины, давно потерявшие листву. На фоне темного леса они были сиротливы и одиноки.
С вечера приготовленный в ведрах корм для собак подернулся тонкой корочкой льда. У болота шелестела сухая обмерзшая трава. Снегу выпало не так уж много, но за ночь он успел смерзнуться и поскрипывал под мягкими тапочками охотника.
Маркелыч заглянул под навес с дровами, сходил к бане – собак все еще не было. Это огорчило и озадачило его. В лесу копился предутренний свет. Но было еще темно. Поеживаясь от холода, он вернулся в избушку. Жаром тянуло от раскрасневшейся печки. От нагретых стен зимовья пахло смолой, пригоревшим чаем. Схватив рукавицу, Маркелыч быстро сдернул с печки пустой раскаленный чайник. Ни в ведре, ни в умывальнике не оказалось воды. Он вспомнил, что провозившись с медвежонком, забыл сходить к колодцу.
Надернув на босу ногу сапоги, охотник кинулся к болоту. Он умел ценить короткое световое время в тайге -  полчаса, сбереженные утром, понадобятся вечером, чтобы засветло вернуться с путика. Коротать ночь в тайге у костра не любил. Такие ночевки всегда непредсказуемы, опасны болезнями. Холодно и неуютно долгой ночью у костра.
Неглубокий колодец прихватило морозом, привалило снегом. Нащупав ногой крышку, Маркелыч открыл ее. Даже под ней вода затянулась ровным прозрачным льдом, сквозь которое виднелось илистое дно. Он разбил каблуком сапога лед, набрал в ведро воды и пошел к избушке. В окне желтым пятном пиликала лампа. Со стороны путика охотник заметил свежий след. Он тянулся к зимовью и терялся в сенях. И сразу же у прикрытой двери увидел медведя. Пестун стоял и смотрел не на Маркелыча, а в приоткрытую дверь избушки. Он был невозмутим и спокоен.
 Маркелыч струхнул немного. Поставив на снег ведро, он нырнул за толстую пихту, под которой вечером подобрал больного медвежонка. Босые ноги в сапогах стали стынуть, и тело знобило.
«Правду говорят знающие люди, что в тайге без ружья даже до ветру сходить нельзя, -  запоздало упрекнул он себя. – Что за напасть? Уморят меня звери».
О мысли о медведице его снова передернуло. Стало холодно, но не от мороза, а от невеселых дум. Маркелыч понимал свое незавидное положение. Вспомнились собаки, и опять пожалел, что их не было рядом. Видно, потерялись в лесу. Беда не приходит в одиночку. Обязательно тащит за собой  непомерные испытания, которых в тайге и без того хватает.
Минуты ожидания тянулись медленно. Чтобы не выдать себя, Маркелыч не шевелился, стараясь быть незамеченным. Корил себя: нельзя опрометчиво поступать в тайге. Нельзя.
 Пестун постоял, потоптался в сенях и, развернувшись, не спеша, прошел мимо охотника, чуть не опрокинув ведро с водой. У свежей проруби остановился, уныло посмотрел в сторону зимовья, пристально уставился на человека. В затуманенных светло-карих глазах зверя была тоска.
И вдруг Маркелыч понял все, что произошло в тайге, чего от него так долго добивается пестун. Зверь не хотел человеку зла – он просил помочь его горю. Он жалился охотнику на свою судьбу, на бродячую и опасную жизнь. И именно в эту минуту  человек и зверь поняли друг друга.
Фур искал в глазах охотника одобрения своего поступка, просил защиты от бед, которые разом обрушились на его медвежью семью. Всем своим видом он говорил, что доверяет доброму человеку. В размеренных движениях, спокойных и ласковых глазах охотника Фур видел силу. Она покоряла его.
Маркелыч забыл про избушку и воду, не замечая быстро мчавшегося времени. Он все стоял и смотрел на унылого зверя.
Незаметно пришло яркое утро.
-Шагай, дружок, - тихо сказал охотник. – Торопись… Зима не за горами. Поди, берлоги еще нет? Застынешь… До больших морозов остались считанные дни.
Пестун, качнув головой, насторожился. Но беззлобный тон, тихий голос человека успокоили его. Он переступал с ноги на ногу, так и не решаясь тронуться с места. Фур хотел окончательно убедиться: правильно ли он поступил? Можно ли довериться охотнику?
-Ну-ну… У меня, дружок, дел невпроворот. И не переживай о меньшом. Сохраню… Верь слову таежника. Подстыл он маленько, да и ребра наджабил. Опухоль на боку у него. До свадьбы заживет. Шагай…
Фур глазами пытал охотника: не врешь? Можно верить? Бросив прощальный пронзительный взгляд и, не торопясь, направился по охотничьему путику в сторону Кедровой пади. Он скоро скрылся в ельнике, которым были густо покрыты увалы и разлоги.

                ***
Маркелыч торопился к зимовью. Спотыкаясь и падая, он бежал по тропе. Куртка нараспашку, энцефалитка пропиталась потом. В одной руке он держал мокрую шапку, в другой – ружье. Резиновые сапоги срывались со скользкого колодника, и охотник снова плашмя падал на землю. Сердце гулко колотилось, готовое выпрыгнуть из груди, дыхание сбивалось. Чувство тревоги подстегивало его.
У избушки заливались громким и злобным лаем собаки. Поднявшись на крутой взлобок, Маркелыч отчетливо услышал звон битого стекла, отчаянную брань:
-Не на того нарвался, скотина. Только высуни башку…
Охотник не заметил, как на ходу машинально приставил к дереву ружье, бросил на тропу шапку и, не помня себя, как зверь, почувствовавший опасность, перемахнул загородившую тропу валежину. Последние метры он уже не бежал, а, казалось, летел.
У зимовья матюгался Витюховский. Просунув ружье в окно, он выискивал цель. Не помня себя, Маркелыч подскочил к егерю и, ухватившись за ствол ружья, рванул на себя.
Некоторое время оба сидели на снегу и смотрели друг на друга.
-Спятил? – наконец опомнился Витюховский.
-А тебя просили? – переводя дыхание, выпалил охотник.
Только сейчас он почувствовал в теле слабость. Подниматься не хотелось. Лежать бы вот так на снегу и не о чем не думать, забыться на время. Но собрав остатки сил, Маркелыч поднялся, пошел к сеням и оттуда выдворил озлобленных чужих собак.
На столе поблескивало осколками разбитое стекло. Сквозняком шевелило обвисший из пазов избушки сухой мох. Медвежонок урчал под нарами. Но, увидев Маркелыча, успокоился. Бэр видел, что бородатый охотник как всегда спокоен и внушителен. Он не шумел, как тот пришлый человек, не ругался, не бил в окне стекла, не натравливал на него собак. Притягательная сила сквозила в его улыбке. Бэр чувствовал неподдельную доброту, которая исходила от его ровного голоса, глаз и рук. Поглядывая на охотника, он блаженно жмурился, понимающе мотал головой, выдавливая из глотки отрывистые мягкие звуки.
Медвежонок робко подошел к таежнику, обнюхал его сапоги, на которых таял прилипший снег, поднялся на задние лапы, передние положил ему на колени. Вздохнул. Этот глубокий вздох показался Маркелычу печальным. Он понял, что хотел сказать зверь. Нелегка жизнь в тайге не только для медведя, но и для человека. Кругом несправедливость, и даже здесь, в избушке, она не обходит их стороной.
Чтобы привлечь к себе внимание хозяина, медвежонок вцепился когтями в руку. Стоял неподвижно и смотрел ему в глаза. Потом недовольно засопел, коснулся холодным носом его лица, шершавым языком лизнул щеку.
Услышав голос чужого человека, Бэр сжался. Быстро юркнул под нары, забился в угол.
-Одичал в лесу! – возмутился егерь. Его глаза шарили по углам избушки.
-Закрой дверь, - резко сказал Маркелыч и, помолчав, добавил. – Лучше с другой стороны.
В избушке холодно. В окно сквозило. Маркелыч поднялся с чурки, затопил печь. Надо заделать окно. На полке нашел целлофановый мешок и, Натянув его на проем, закрепил гвоздями. Когда дрова жарко взялись, охотник стянул сапоги, вынул из них влажные стельки, повесил сушить на гвозди.
Егерь насупился. Засунув в карманы озябшие руки, он искоса поглядывал под нары. Когда в избушке стало тепло, Витюховский вынул из рюкзака объемистую папку с бумагами, развернул ее на столе.
-Лицензия на отстрел медведя есть?
-Откуда ей взяться, - откровенно признался Маркелыч.
-Бумагу будем писать, - решительно сказал егерь, вынимая из папки бланк протокола.
-Зачем такие шутки, Витюховский?
-Я при деле.
-В ситуации разобраться надо. Ты же только вчера сам охотником был.
-Вчера не сегодня. Теперь сам с усам. Понял? – самодовольно похлопал рукой егерь по пухлой папке. – Десять лет по тайге рюкзак начальника носил, чтобы в люди выбиться.
Спрятав лукавые, быстро бегающие глаза, Витюховский взял ручку, повертел ее в руках, занес над протоколом:
- Ничего не поделаешь: служба такая. У тебя управлюсь, к Архипову подамся. У него работы мне хватит на неделю. За вами глаз да глаз нужен.
-Зачем протокол? – возразил Маркелыч.
-Для порядка. Распоясались вы тут. Удержу нет. Не успеваю отчеты стряпать. План довели. Если уж чего не так, то прости, мужик. Обязан… - быстро говорил Витюховский, шаря плутоватыми глазами по полу, полке, стенам избушки, выискивая новые доказательства.
-Всех под одну гребенку чешешь? – пристально поглядел Маркелыч на гостя.
Слова охотника егерь пропустил мимо ушей. Небрежно пригладил рукой темные прямые волосы, стал пытать:
-Откуда медвежонок? Медведицу взял?
Маркелыч презрительно наблюдал за егерем и понимал, для чего он объявился здесь. Ему вспомнились прошлые зимовки в тайге, когда Витюховский под разными предлогами появлялся здесь. Уж так устроила Природа, что участок охотника оказался в окружении многочисленных речек, впадавших в Сочур. Теперь они все именовались бобровыми заказниками. Выбираясь домой, Маркелыч вынужденно, по нескольку раз на лыжах пересекал запрещенные участки. И всякий раз ему приходилось с трудом выбивать в охотнадзоре разрешение, чтобы в определенном месте перейти речку. Сам же Витюховский не признавал законов. Его егерская избушка стояла на высоком берегу Сочура. В разгар охотничьего сезона он появлялся здесь, недолго жил, стреляя зверя и птицу, налаживал ловушки. В своей компании Витюховский хвастался: «Законы писаны для дураков. А умным они на руку».
Маркелыч понимал, что егерь давно мечтает выдворить его с добытчивого участка и всякий раз ищет для этого причину, чтобы заполнить нелепостями протокол. Охотнадзор разбираться долго не будет – была бы «бумага». А «бумаги» летели на охотника одна за другой: не там вытропил зверя, капкан поставил не на месте и просто так, лишь бы писалось.
Вся эта мышиная возня Маркелычу изрядно надоела. И он, махнув на все рукой, выполнял трудную работу охотника, как мог, как велела совесть.
Не надеясь найти у егеря сочувствия, он не заметил, как стал увлеченно рассказывать ему о том, как полмесяца назад у избушки появились медвежата. Он не оправдывался, не сетовал на судьбу, а говорил откровенно, часто поглядывая на лежащего под нарами медвежонка.
Бэр внимательно глядел на своего хозяина. Его глаза словно говорили, что на земле было бы совсем плохо, если бы одинокие и обездоленные не могли прийти друг к другу, пожаловаться, попытаться вместе выбраться из нужды.
Витюховский раскатисто, до слез хохотал.  Бэр забился в угол.
-Уморил! Сочинитель!  Где сужет слямзил?
- Как хочешь, - развел руками охотник.
-У меня тоже случай был. Знаешь же мое зимовье? Так вот за ним, на угоре, медведь берлогу вырыл. Хотел я утром на суп рябчиков пострелять. Прихватил с собой одностволку двадцать восьмого калибра. А тут собаки на берлогу напоролись. Я недолго думал: тэрц-тэрц-терц… Есть! Из мухобойки… Можешь поверить?
-Что поделаешь, коль так случилось, - вздохнул Маркелыч. – Не вышвыривать же зверя! Зима на дворе. Перебьемся вдвоем тут как-нибудь.
Витюховский задумался. Блеснув глазами, ответил:
-Решенье примем. Протокол на вынужденный отстрел зверя сочиним. Это нам наплевать. Подпишешь? Счас уж ночь. Утром займемся медведем. Ошкурить недолго. Желчь счас в цене.
Маркелыч нахмурился, злобно глянул на егеря:
-Тронешь – руки поганые оторву.
Лицо Витюховского побагровело. Руки судорожно дрогнули. Сквозь зубы он процедил:
-Но-но…ерой. Полегче на поворотах. Нэ-э-э… положено в зимовье зверье держать. По  Конституции нэ-э-э положено. Меры безопасности требо блюсти. То-то… Много на себя берешь. Как бы хребтина не погнулась.
В избушке тихо. На улице высветилась полная ярко-желтая луна. Ее края мерцали. На небе одна за другой вспыхивали яркие морозные звезды. Они сверкали синим огнем, часто мигали, излучая на землю волшебный свет.
К зимовью незаметно подкралась глубокая ночь, долгая, молчаливая…

Глава XIV
КОЛДОВСКОЕ СЛОВО

Вздымщик Тимофей Верстаков, задумавшись, стоял на берегу реки. Набрав в ведра воды, он поставил их на жухлую траву и снова стал смотреть на темную воду. Стремительный летом Сочур к осени будто приостановил свой бег. У берегов узкими извилистыми лентами протянулись первые забереги. На плесе кружила шуга. Утомившаяся река с нетерпением ждала морозов, чтобы с холодами спрятаться под толщей льда, передохнуть от моторных лодок, катеров, мазута, от наезжих людей, их пустословия, хвастовства и брани; от долгой изнурительной работы, недомогания и насилия.
Устал и он, Тимофей Верстаков, от одиночества, безысходности и обыденности. Несколько лет назад приехал он сюда, в Сибирь, примчался с теплой Кубани, чтобы заработать денег и вскоре вернуться к семье, к милой Ирине. Не считаясь со временем, много работал, откладывая в сберкассу заработанную честным трудом копейку. Жена скучала, жаловалась на одиночество, с нетерпением ждала его домой. Скучал и Тимофей. Но платили хорошо. И он оставался в тайге. Поначалу все шло ладно, катилось как по маслу. Но в один день, когда перестройка в стране и сюда протянула руки, лопнули мыльным пузырем пропитанные потом  тысячи.
Северное предприятие перестало добывать живицу; изворотливые чиновники не дремали: воровали, тащили, кто сколько мог. Работающие вздымщики стали безработными. Некуда пойти. Некому пожаловаться.
Тимофей крепился. Жил в тайге, жил и надеялся, что все образуется, скоро вспомнят о таких, как он. Но темные тучи сгущались. Северное предприятие обанкротилось. Тимофей стал никому не нужен. О нем, и таких, как он, теперь вовсе забыли.
Тимофей как неприкаянный ходил вокруг избушки и понимал, что в тайге оставаться больше нельзя. Он мучительно искал выход из создавшегося положения, но ничего не мог придумать. Работы не стало. « Где взять денег на дорогу? Украсть? Ограбить? Убить? Чего не хватало, - размышлял он. -- Что делать?».
Тоскливо ныло сердце. Он готов был взвыть от отчаяния. С нетерпением ждал морозов. Наладится зимняя дорога. Придут первые лесовозы. И тогда уж…  Очень хотелось повидать Маркелыча. Он поможет. И чтобы совесть была чиста перед собой и Богом, передать ему двух собак-лаек, кошку Мурку и медведя Кешку. Тимофей сколько раз порывался уйти до города пешком, но животные повязали по рукам и ногам. Держали его.
Но вместе с тем они сглаживали его одиночество, а в минуты душевного отчаяния заставляли действовать и думать. Думать о том, как выжить в безлюдной тайге, где добыть пропитание.
Ветер трепал смолянистую с проседью бороду Тимофея, его обветшалую одежду. Он с грустью смотрел на темную осеннюю воду и видел там печальное лицо Ирины. Оно колыхнулось на волне и снова застыло. Осуждающе посмотрели на него грустные глаза жены. Шелестя бесцветными губами, Ирина спросила: «Скоро?» Но вспыхнувшая вечерняя заря и отблески закатного солнца растворили ее бледное лицо.
«Наверно, скоро», - чуть слышно ответил Тимофей. И… вдруг радость кольнула сердце. Маркелыч! Он рядом, в избушке!
Маркелыч – умный мужик. Слов на ветер не бросает. Поймет. Обязательно поймет и поможет ему, Тимофею. Надежда оживала в его душе. Охотник принес с собой в безлюдную тайгу свет, рассыпал его по темной избушке, по угрюмым берегам Сочура.
Тимофей улыбнулся. Улыбнулся впервые за много месяцев одиночества. И, подхватив ведра, он помчался бегом на угор.
Возле избушки вздымщика ожидал неизвестно откуда появившийся Вадим Щербак. Тимофей понял, что тот расстроен и зол. Глаза его недобро горели, подбородок, заросший редкой взлохмаченной рыжей бороденкой, нервно подергивался. Впалые щеки бледны. Сам он небольшого роста, худ и слаб; из-под застиранного свитера килем выпирала грудь, как у тощего петуха.
Вадим жил на соседнем участке, в пяти километрах от Тимофея, и тоже был забыт  северным предприятием. Безысходность удерживала вздымщика в тайге, и он, как голодный волк в поисках удачи, рыскал по лесу с расхлябанным одноствольным ружьишком. Чтобы не умереть с голода, выслеживал птицу и зверя. Но сочурские леса, как и вся приенисейская тайга, оскудели, были пусты и безжизненны.
-Я тя предупреждал, Тимоха. Добром просил: привяжи свово грезу, - сверкая глазами, выговаривал Вадим. – Тебе хошь кол на башке теши.
Тимофей догадался. Вон что привело Вадима на ночь глядя. «Лучшая защита - нападение», - решил Тимофей. Придав голосу как можно больше строгости, посмотрел в упор на гостя, спросил:
-В чем дело?
-Медведь был в избушке!
-Причем здесь я? – притворился Тимофей. – Мало ли в лесу зверя!
-Твой медведь.
-Меченый он?
-С собаками… Последнюю муку выгреб.
-А была она у тебя?
-Конечно, была, - запальчиво выговаривал Вадим. – Пакостит зверь. Сколько терпеть! Предупреждаю последний раз: пристрелю.
-Попробуй, - ответил спокойно Тимофей, ставя на лавку ведра.
-Ему сам черт родня, - укротив пыл, уныло проговорил вздымщик. – Шастают втроем по тайге: собаки и он. Будто родились в одном гнезде. Мои-то гонят медведя, а твои не дают. Слово знаешь?
-Знаю… - невозмутимо ответил Тимофей.
-Научи! – попросил Вадим, тяжело вздыхая.
Тимофей загадочно улыбнулся:
-Как-нибудь в другой раз. Гость ждет.
Маркелыч в избушке готовил ужин и слышал перебранку вздымщиков. Подстрелив по дороге пару рябчиков, собирался сварить суп на костре. Маркелыч любил готовить дичь. Кухню у костра считал своим делом, не доверял никому. Для такого блюда, как суп из дичи, носил с собой морковку. Сделав из березового прута вертел, палил на костре птицу, потом тщательно ощипывал оставшиеся перышки. Ждал, когда забурлит в котле вода, сварится белое мясо. Позже бросит туда картошку, морковку, мелко накрошит лук. Не забудет и про лавровый лист. Все это долго парится на веселом огне. Пробуя варево, он от удовольствия жмурился.
Ароматный суп, да еще у костра, с аппетитом уплетали за обе щеки попутчики, нахваливая повара. Просили поделиться опытом. Обычно Маркелыч отмалчивался. Ведь весь секрет состоит не в знании таежной кухни, а в жарко пылающем костре и удивительных свойствах свежего мяса боровой дичи. Не у каждого получается такой деликатес!
Вздымщики разговаривали уже мирно. Маркелыч понял, что речь шла о медведе. Он и сам шел туда только за тем, чтобы увидеть Кешку. Тридцать километров тайги для охотника не расстояние. Узнает ли Кешка его?
… Желтое пламя керосиновой лампы отбрасывало на стены избушки длинные уродливые тени. Жаром тянуло от печки. Несмотря на убогость обстановки, в избушке было уютно. Трое мужчин с жадностью ели суп.
-Я не шучу, Тимоха, задумчиво пробормотал тощий вздымщик.
-И мне не до шуток, - ответил Тимофей, строго посмотрев на гостя. – Мне не резон ублажать тебя, Вадим.
-Не жалко Кеху?! – удивился вздымщик, подсовывая Тимофею пустую кружку. – Сказал же… Попробуй.
-Не будем воду в ступе толочь, - вальяжно откинувшись к стене, отмахнулся Вадим. – Не возьму грех на душу. Лучше плесни пять капель. Так захорошело!
- С этого бы и начинал, ухмыльнулся Тимофей. Он взял в руки бутылку, приподнял ее на уровень глаз, стал разглядывать этикетку, будто подчеркивая этим, что решено еще одно важное дело. Разлил по кружкам.
Выпили. Похлебали суп.
-Где нашел медвежонка? – спросил Вадим.
-Долго рассказывать, - сдержанно ответил Маркелыч.
Тимоха говорит, что много  бумаги на тебя извели?
-Еще бы. Ведь Витюховский премию получил.
-Даже так!
-А ты как думал? По протоколу я берлогу разорил.
-Во дает! – не переставал удивляться Вадим. – Ну и твари!
-Не жалеешь теперь? – спросил Тимофей, пристально посмотрев в глаза охотнику.
-О чем?
-Несправедливость…
-Где сегодня взять правду? Везде одинаково. Да и придурков хоть отбавляй. Не поймут никак они, что на все добрые дела бумаги не хватит. Но ничего: Бог шельму метит, - задумчиво ответил Маркелыч. – Жизнь рассудит, каждому выдаст по заслугам.
Тимофей отложил ложку и, подперев голову рукой, опустил глаза. С трудом подбирая слова, тихо заговорил:
-Не хотел сейчас говорить тебе, Маркелыч, но придется. Домой я собрался. К себе, на Кубань. Надоело все. Веришь? Теряю здесь и себя, и семью. А дальше что?
-Правильно решил, - согласился охотник. Он придвинулся к Тимофею. – Правильно. Помогу деньгами.
Тимофея будто подбросило – он не ожидал такого ответа. Глаза заблестели. По впалой щеке скатилась скупая слеза. Он таился долго, вынашивая в себе терзающую его мысль. Язык не поворачивался просить деньги. Но видно пришло время, когда стало невтерпеж. И он, задохнувшись, запальчиво выплеснул:
-Не до жиру, быть бы живу.
Думая о предстоящей разлуке с животными, с размеренной и уже привычной жизнью в тайге, Тимофей нахмурился. Глаза его затуманились. Кисло улыбнувшись, он низко опустил над столом курчавую темную голову. Ему давно приглянулись северные места, но как магнитом тянуло домой, к семье.
-Ну-ну… - смутился Маркелыч.
-Кешка! Собаки! Куда их? – дрогнувшим голосом спросил Тимофей.
Маркелыч с благодарностью посмотрел на него:
-Пристроим…
Будь при этом разговоре Кешка, он, наверное, понял бы настроение людей, забеспокоился. Животные хорошо разбираются в интонациях человеческого голоса. У них более обостренное восприятие. Зверь понимает человека, чувствует его настроение, а по глазам – угадывает намерения.
Вадим же был сейчас словно на далекой планете. О чем-то сосредоточенно думал. И вдруг его желтые щеки зарделись. Он оживился. Изредка поглядывая на койку, Вадим щурил узкие озорные глаза. Оскалив в кривой улыбке редкие неровные зубы, неожиданно громко крикнул:
-Мурка, браги хочешь?
Блаженно растянувшаяся на койке кошка подпрыгнула, стукнулась о стену и, как мячик, бросилась под койку. Вскоре оттуда послышалось недоброе мяуканье.
Дергая плечами, Вадим сучил под столом тощими ногами и скулил, как щенок, оторванный от сосков матери, захлебываясь, пуская слюну изо рта, отчаянно мотал взлохмаченной головой.
Тусклый огонь в лампе взметнулся и погас.
Тимофей беззлобно выругался:
-Потеха ему… Еще летом напоил до одури Мурку брагой. Теперь, когда кошка увидит его, то не знает, куда деваться. Дай спички!
В окно смотрела мутная луна. Она брюхом лежала на вершинах дальнего леса. На темном небе рассыпались редкие звезды.
В полутемной избушке сидела развеселившаяся компания. Мужики много пили, хорошо ели, смеялись и шутили, перебивая друг друга. Если бы кто посмотрел на них со стороны, то подумал, что у этих людей все ладится в жизни, не знают они забот, и невзгоды обходят их стороной.
И вдруг все разом примолкли. В избушке со скрипом распахнулась дверь. Через порог перевалилась большая темная туша. При слабом свете лампы ее маленькие острые глазки сверкнули и, поднявшись на задние лапы, волосатая гора направилась к столу, чуть ли не задевая большой головой низкий потолок избушки. Это был Кешка.
Увидев медведя, Маркелыч обрадовался. Неуемный Вадим хитро ухмыльнулся. Его точно ветром сдуло с табуретки. Широко раскинув руки, он пошел к зверю.
-Здорово, Кеха. Жрать захотел? Проходи. Выпить хочешь?
Медведь будто понял и, как бы соглашаясь, качнул большой головой, приоткрыл пасть и направился к столу. Как человек, он заграбастал лапами чашку, залпом выпил наваристую жижу. Затем понюхал кружку. Лизнул ее. Швырнул на пол. Недовольно заурчал. Надули!
За кружкой полетела под стол пустая посуда. Кешка затевал скандал.
Маркелыч с любопытством смотрел на зверя. За последнее время он сильно вырос и уже походил на взрослого медведя. Охотник приподнялся и, улыбнувшись, протянул медведю руки:
-Не узнаешь?
Кешка небрежно оттолкнул охотника. И протянул лапу к пустой бутылке. Здесь ему тоже не отломилось. Фыркнув, удрученно подошел к Вадиму и, опустив лапы, мурлыкая, стал жаловаться на судьбу, на людей, обманувших его.
-Не горюй, Кеха, - успокаивал вздымщик зверя. – Это дело мы поправим. Нальем стопарик. Вместе вжарим за спасение твово спасителя. Банкуй, Тимоха. Еще не вечер. А если вечер, то не ночь, - озорно блеснув глазами, попросил он Тимофея.
И не дождавшись его согласия, Вадим распечатал бутылку водки, собрал с пола кружки, разлил. Одну подал медведю. Кешка с жадностью набросился на зелье. Он смачно чмокал губами, качал головой, довольно жмурил глаза.
Вадим, стукнув ладошками по лоснящимся штанам, пропел:
-Ах вы, сени, мои сени…
Медведь прошелся по избе на задних лапах, выражая наклонами головы, неуклюжим потаптыванием, неторопливыми движениями неутешную грусть. Казалось, и глаза его повлажнели, и по бугристым щекам потекли слезы.
Эта сцена до глубины души тронула Маркелыча. Он растроганно смотрел на спектакль, исполняемый зверем и человеком, готов был сам подпевать, даже выйти на круг, чтобы поддержать танцующих.
И снова, как в минуты большой удачи, его сердце заходилось от восторга, умиления и благодарности к лесным людям, людям незавидной судьбы. Они беспредельно просты, скромны и бескорыстны.
Прошло более года с тех пор, как Маркелыч хлопотал над больным медвежонком. После отъезда Витюховского он, обливаясь потом, прокладывал по глубокому снегу лыжню до Сочура. Потом просил Тимофея до поры, до времени схоронить у себя медвежонка. Затем, вернувшись к себе,  в зимовье и по схваченной морозом лыжне повел малыша к вздымщику. К этому времени Кешка стал выздоравливать. Не хотелось ему оставлять нагретого места под нарами – зверь находился в полусне. Медвежонок артачился, показывал зубы, отбивался лапами. Идти вовсе не хотел. Ревел на всю тайгу.
Долгой показалась Маркелычу дорога. Связав бечевкой лапы медвежонка, он упаковал его в объемистый рюкзак. Тяжелым был звереныш. Охотник делал частые остановки. Привалившись плечом к дереву, быстро курил. Немного отдохнув, снова упорно шагал по лыжне.
После Маркелыч часто навещал Тимофея. Каждый раз оставался довольный вздымщиком. Как мог, помогал безработному товарищу продуктами, провиантом. Тимофей не остался в долгу. Медвежонок рос быстро, набирался сил.
Незаметно пришла весна, а за ней и распутица. Маркелыч на последнем лесовозе уехал домой. Тимофей с Кешкой на все лето остались в тайге. Они дружно жили на берегу Сочура, поджидая с первым снегом возвращения охотника.
… Умирала ночь. Зарождалось утро. Луна давно обогнула Сочур и слабо высвечивалась на просветленном небе уже с фасадной стороны избушки.
Тимофей турнул вволю напившегося и навеселившегося Кешку в угол, на лежанку. Бросив спальник, растянулся во весь рост рядом с медведем Вадим. Уставший Маркелыч уткнул голову в подушку. Он смотрел на Вадима и думал, что своими бесхитростными шутками, заразительным смехом, вздымщик походил на мальчишку-подростка, а не на взрослого человека с незавидной судьбой. Никто бы не поверил, что он уже увидел жизнь во всех проявлениях. Много испытаний выпало на его долю: на себе почувствовал немало унижений и оскорблений. Здесь, в тайге, он был самим собой, таким, какой он есть, каким и должен быть свободный человек, зависимый лишь от обстоятельств: простым в общении с людьми, чистым душой и открытым сердцем.
Засыпая, Вадим придвинулся ближе к медведю, бросив руку на его толстую шею и, почмокав губами, забормотал:
-Мотри, Кеха, со мной не шути.

                ***
Вскоре тревожная весть, как быстрокрылая птица, разом облетела вздымщиков и охотников в низовьях Сочура:  в тайге потерялся Тимофей. Пошел в тайгу и не вернулся. А по избушкам шастает медведь-оборотень с двумя собаками. Они изворотливы и неуловимы.
Маркелыча новость застала врасплох. Бросив промысел, он спешно собрался и пошел по геологическому профилю в сторону Сочура, где жил Тимофей. Путь до избушки вздымщика он обычно проходил за два дня, с ночевкой у костра. На этот раз хватило и дня. Правда, вышел из своего зимовья ночью. Другая ночь застала на берегу Сочура. Уставший, спотыкаясь и падая, не веря слухам, он шел в потемках с надеждой живым увидеть Тимофея, шел помочь ему в беде.
На снежный лесной склон охотник поднимался медленно и трудно, еле переставляя ноги. Избушка Тимофея будто срослась с темными снегами, словно затаилась в ожидании своей участи. Сонная тишина еще слабо дышала запахами медведя, собак и человека. Открытая дверь под взмахами ветра уныло скрипела, навевая тоску, терзая сердце охотника.
А снег все сыпал и сыпал, пряча следы зверя, следы человека надолго, может быть, навсегда.

Глава XV
ОБОРОТЕНЬ

Егерь Витюховский ходил по избушке, зябко поеживаясь, ждал, когда разгорятся дрова и будет тепло. Мокрая одежда холодила тело. Но вот печка весело загудела. Сухие кедровые дрова хорошо отдавали жар, ровное тепло стало быстро расходиться по зимовью.
Витюховский переоделся в сухую одежду, а мокрую раскинул у трубы. Сунул натруженные за день ноги в обрезки от старых валенок, подошел к столу. Налил полстакана водки, выпил залпом. Похрустел сухарями, посидел, раздумывая.
Его настроение поднималось. Он встал и прошелся из угла в угол, мурлыча под нос:
«По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал как по судьбе-е-е…» Дальше слов Витюховский не знал. Да и зачем?!
А песни он любил. Задушевные, напевные. Они поднимают настроение. А если удача?!
«По аэродрому, по аэродрому…»
Он с удовольствием вспомнил утреннюю охоту. Лосиха, войдя во вкус, ломала осиновые прутики. А искусство охотника заключается в том, чтобы вовремя схорониться за деревом или выворотнем, не скрипнуть снегом, хорошо выцелить убойное место добычи.
-Тэрц… Тэрц!.. Есть! – чуть не вскрикнул от восторга Витюховский. Он снова плеснул в стакан водки, с удовольствием выпил и подумал: «За удачу все пьют, и драный, и сраный… Сам Бог велел пить за удачу. А особенно тогда, когда фортуна сама лезет в рюкзак. Пищит, но лезет… Вот оно, истинное счастье таежного бродяги, хранителя лесов!»
Тогуш-сеголеток не отходил от мертвой матери. Он тоскливо смотрел то на лосиху, неподвижно лежащую на снегу, то на человека, мчавшегося к нему с ружьем. Смотрел и не понимал: что произошло?
После выстрела тогуш долго мучился. Егерь помог ему успокоиться. Он с наслаждением по самую ручку всадил в горло зверя нож, провернул его, чтобы хлынула кровь.
«По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал как по судьбе…»
Витюховскому захотелось пить. Воды в ведре не оказалось. Чайник тоже был пуст. На улице ветрено и стыло. Егеря передернуло от мысли, что надо одеться, покинуть на время теплую избушку.
«Не жизнь – каторга, - уныло подумал он. – Здесь некому чашку с супом подать. Некого даже турнуть за водой. Дома баба на цырлах ходит. Каждое желание мужа считает за великое счастье. Любую тварь к послушанию с малолетства приучать надо, чтобы не брыкалась, знала свое место у шестка. И не пускала мыльные пузыри…»
Витюховский знал: ночью без чая не обойтись. Тело за день изошло потом. Нутро до утра будет полыхать жаром. Натянув куртку и сунув босые ноги в сапоги, он, поеживаясь, вышел на улицу. Далеко за Сочуром протяжно, пронзительно и печально выл одинокий волк. Безудержный вой летел над притихшим зимним лесом, над заснеженными полянами, над рекой и избушкой, заунывным отголоском терялся за Кедровой падью.
Егеря передернуло, стало жутко. И он подумал, что жизнь его, опасная и одинокая, похожа на волчью – никому не нужна. Годами рыскает по тайге, выискивает поживу, как тот кровожадный волк, а не найдет – растерзает ни в чем не повинного охотника и снова в тайгу на поиски добычи. Не пугают его проливные дожди, глубокие снега, ураганные ветровалы.
Витюховский хорошо знает свое дело – придраться к столбу можно. Не было у него ни стыда, ни совести, с молоком матери проглотил.  Да и кому эта совесть нужна в нынешний алчный век? Выживает каждый, как может. Теперешняя непростая жизнь требует изворотливости и хитрости. А главное – бесстыжие глаза. С этим у него все в порядке.
Кинув на плечо ружье, он с ведром в руке  спустился к реке. Курьи и заливы Сочура за один вечер затянуло ровным прозрачным людом, сквозь который при ясной луне кое-где виднелось темное дно. В лед смерзли береговые тальники. Обледеневшую желтую осоку трепал ветер. Она шелестела, позванивала, напрягая сухие податливые стебли. На ветру они издавали мелодичные звонкие звуки.
«По аэродрому, по аэродрому…» - подбадривая себя, пел Витюховский. Пробив прикладом ружья лунку в неокрепшем льду, зачерпнул воды. И вдруг остро почувствовал опасность. На другом берегу Сочура мелькнули длинные тени. Не то собаки, не то волки пытались перейти реку.
На середине река еще шумела шугой, издавая зловещие звуки. Снегопад слабел, и в густых прибрежных кустарниках Витюховский увидел силуэты зверей. Держа в одной руке ведро с водой, в другой ружье, он предупредительно выстрелил в воздух. Но к его удивлению звери не испугались, а вроде бы заскулили, прося помощи.
«Не случайно они оказались здесь, - тоскливо подумал егерь. – Видно почуяли запах свежего мяса». Под сердцем засосало: расправятся за ночь с дармовой добычей, глазом не моргнут. Матерый зверь ночью не шутит. Нет! Не случайно они здесь.
Витюховский, как никогда, почувствовал жуткое одиночество. Уныло посмотрел за Сочур и, спотыкаясь, кинулся на угор.
У избушки свистел ветер. Зимовье стояло на открытом месте. Здесь, насколько хватало глаз, распростерлась безжизненная гарь. Поэтому по незащищенной лесами избушке всегда хлестал ветер, отчаянно метался, разбиваясь о стены. Вот и сейчас он хватал хлопья снега и зло швырял на сухие стены, колотился в окно и дверь. Снега было еще мало, но по гари кружила поземка, облизывая приярье длинными языками, наметали игрушечные сугробики у павших деревьев, коряг, выворотней.
Егерь спешно захлопнул за собой дверь, на всякий случай привязал изнутри веревкой. Налил в чайник воды, сунул его на печку. Затем лег на нары и пролежал так с горящей лампой до самой ночи. Но потом пришла мысль, что так он виден с улицы. Затушив лампу, сидел в потемках, вслушиваясь в звуки, окружавшие его. На улице завывала пурга, пронзительно свистел ветер. Под нарами царапалась мышь. Егерь ждал какой-то неизвестной неприятности: она обязательно должна прийти в эту ночь, беспокойную, пугающую. Это ожидание было таким мучительным, что он не находил себе места, снова и снова поднимался с нар, подходил к двери и проверял: надежно ли она привязана, выдержит ли гвоздь? Витюховский в эти тревожные минуты чувствовал себя виноватым. Виноватым перед людьми и тайгой. Нутро его терзало раскаяние за свои пакостные дела, за написанные им «бумаги» на невинных охотников и вздымщиков. Это чувство было незнакомо ему; его он боялся больше, чем зверя или случайности в тайге.
Кто-то ходил вокруг избушки. Ходил очень тихо. Слух Витюховского настолько обострился, что улавливал каждое движение, каждый шорох. Слышал, как протяжно и трудно скрипела сушина, как обломился сук на ней. И этот неровный скрип еще больше насторожил его, шилом вонзился в сердце.
Вот на улице под тяжелой ногой скрипнул снег, кто-то приглушенно фыркнул.
-Кто там? – тревожно вырвалось у егеря.
Никто не ответил. Только неистовый ветер сильнее свистел в трубе.
-Попробуй, ворвись! Встречу горяченьким из двенадцатого, - предупредил Витюховский, сжимая в руках ружье так, что занемели пальцы. Испариной покрылось лицо. Он подумал, что это нечистая сила искушает его. Немало былей и небылиц охотники рассказывают – мурашки по коже. Не напрасно ночами ветры зверствуют, срывают крышу с зимовья. Лишь к утру затихают. Черти ночами свадьбы правят.
Витюховскому стало жутко от мрачных мыслей. Его передернуло, сердце гулко заколотилось. Втиснувшись в угол, он испуганно смотрел то в окно, то на дверь, готовый в любую секунду разрядить ружье.
Печка давно потухла. Вода, зашумевшая в чайнике, перестала парить. Избушка настыла. Надо было подбросить в печку дров, оживить огонь, но у Витюховского не было сил подняться. Он замерз. Можно спрятаться в спальник, спокойно отдохнуть до утра в тепле, но в случае опасности в нем не повернуться и не схватить ружье.
Егерь все же лег поверх спальника, накинув на себя одеяло, и прикрыл глаза. Перебирал в памяти события последних дней. Ничего особенного, ярко запоминающегося в них не было. Нить за нитью он разматывал случавшееся и, наконец, нашел то, от чего ему было неспокойно, муторно на сердце, чего он боялся днем и ночью, что давно не давало покоя: медведь-оборотень, похожий на Тимофея. А он, Витюховский, последний год не давал спокойно жить вздымщику, придираясь к нему по пустякам. Егерь обрадовался, что все же нашел то, что искал, что его мучило, чего опасался, кого боялся.
Иногда Витюховскому казалось, что он помешался и не соображает, что делает; ему бы стряхнуть с себя наваждение, но эта мысль, едва появляясь, тотчас же исчезала бесследно. Но больше всего его пугало, как бы Тимофей-оборотень не догадался, что он здесь, в одинокой избушке, не выследил его на безлюдном Сочуре. От напряжения и ожидания у него разболелась голова. Он почувствовал слабость во всем теле и  не мог руководить нахлынувшим потоком сумбурных мыслей. Время тянулось медленно, черепахой двигалось к утру, и ему казалось, что ночи не будет конца – он останется здесь навсегда, наедине со своими  думами и страхами.
Витюховский неподвижно лежал на нарах и смотрел, как за окном мела метель. За долгую ночь он обессилел. Лишь к утру под завывание ветра впал в дремотное зыбкое состояние, но и сквозь сон непроизвольно вслушивался в тайгу, угадывал, что творилось за окном. Изредка он испуганно поднимал голову и, успокоившись, вжимался в спальник.
И вдруг егерь не увидел, а больше почувствовал, как распахнулась дверь, и в нее ввалился медведь. За ружье хвататься было уже поздно. Да он не только подняться, но и шевельнуть рукой, ногой не мог. Страх парализовал его. Вжавшись в угол, с перекошенным ртом смотрел на медведя и все больше находил подтверждение своему открытию: медведь походил на человека. Те же размеренные движения, качающаяся походка, затуманенные глаза – все это было у Тимофея. Он еще больше ужаснулся, когда рядом с оборотнем увидел двух собак вздымщика. Они легко запрыгнули на нары, где ни живой, ни мертвый костенел егерь, стали подбирать рассыпанные на столе сухари, умели сало и хлеб. На пол упало ружье, лежавшее на краю нар. У егеря захолонуло сердце – он почувствовал себя в ловушке, беспомощным и жалким.
Оборотень внимательно посмотрел на Витюховского, как человек, уселся на табуретку, ловко ухватил  лапой бутылку и вылил оставшуюся в ней водку в пасть.
-Отпусти меня, Тимофей, - промычал Витюховский.
Ему показалось, что он сказал это оченгь громко, потому что оборотень, опрокинув на столе пустую банку из-под меда, нервно швырнул ее на пол. В голове егеря лихорадочно проносились мысли и, с трудом подбирая слова оправдания, он пытался их высказать вслух. Но непослушный рот издавал лишь шипение и бульканье.
Собаки злобно зарычали, показывая зубы. Но, к счастью, не найдя на столе ничего съестного, спрыгнули с нар и, столкнув крышку с кастрюли, стали аппетитно уплетать свежую наваристую лосиную грудинку. Затем устало растянулись на полу, задремали.
Ночь была ветреной и светлой, но пришло то предрассветное время, когда все затихло, ненадолго погружаясь во тьму. Витюховский уже не ждал дня, не ждал он и помощи. Теперь ему было все равно. Наступило то состояние души, когда он уже распрощался с жизнью, но еще стучало сердце, и разум сопротивлялся, ворочался язык, вырывались невнятные просящие звуки. Он забыл про ружье, лежавшее на полу. А если бы и вспомнил, то вряд ли сумел поднять его, осознавая то, что медведь-оборотень обязательно упредит его выстрел. Тогда надежды на спасение уже не будет. Желание взять ружье еще сдерживало и то, что как бы он, Витюховский, не бесчинствовал в тайге, направить ружье на человека у него не поднимется рука. Он был уверен, что в избушке хозяйничает вздымщик Тимофей в образе медведя. Тимофей был тем молчаливым зверем, бродившим по тайге и искавшим случая встретиться с ним, Витюховским, отомстить ему за все пакости, от которых в образе человека предостаточно натерпелся. Сейчас во всех его движениях таился хитрый неподкупный зверь.
Витюховский повлажневшими глазами снова жалобно посмотрел на оборотня. В его взгляде было  больше раскаяния, чем просьбы. Мысли текли последовательно и ровно. Это все, что он может сделать в последнюю минуту перед смертью, чтобы спасти свою грешную душу.
-Прости, Тимофей… Служба у меня такая, собачья, неблагодарная. Вон, собаки нажрались от пуза и им хоть трава не расти. А мне ни днем, ни ночью нет покоя. Сам я стал, как паршивый пес, облик человеческий потерял. Жизнь проклятая заставляет крутиться: чем больше бегаю по тайге, тем привара больше. Ребятишки у меня маленькие. Прости, Христа ради.
Медведь-оборотень егеря не слышал. Да и слышать не мог. Потому что Витюховский не говорил, а только шевелил губами. Заграбастав с полки матерчатый мешочек с сахаром, оборотень разорвал его над столом, стал хрустеть кусочками рафинада, блаженно жмурясь, сопя и уркая. Подобрав последнюю крошку, он пристально посмотрел на вздрагивающего в углу человека.
-Он все понял! – безумно обрадовался егерь. Расслабившийся зверь был слеп от сытости и совсем не обращал внимания на егеря. Он его просто не замечал. Взобравшись на нары, которые были у противоположной стены, оборотень растянулся во весь рост, положив голову на подушку, засопел.
Витюховский встряхнулся. В открытую дверь несло холодом. В избушке настыло, но егерь покрылся испариной. Теперь в его действиях не было лихорадочности и единственным желанием было соскочить с нар, опрометью броситься в тайгу. Он еще раз подозрительно посмотрел на всхрапывающего зверя и выскочил из избушки. Спотыкаясь и падая, Витюховский бежал через гарь, летел, как лось, вскидывая высоко ноги, перепрыгивая через колодник. Раздетый, он в стремительном беге не чувствовал холода. Когда падал, быстро поднимался и снова безудержно бежал в тайгу туда, где остались еще люди.

                *** 
Жить в лесу было опасно. О медведе-оборотне ходили легенды. Он всегда появлялся там, где его не ждали. А рядом с ним были собаки-лайки, Анчар и Лапка, повадками похожие на диких зверей. Они были мудры и неприступны. Собаки слушались оборотня. Так приучить их мог только человек, опытный таежник. И уже не было сомнений, что по избушкам шастает не медведь, а вздымщик Тимофей, принявший облик зверя.
Тимофея искренне жалели те, кто знал его близко. Поэтому никто не хотел поднимать руку на человека-оборотня. Но каждый, кто жил в лесу, не желал с ним даже случайной встречи. Чтобы этого не произошло, слабые духом охотники и вздымщики один за другим подались из тайги, оставляя в пустых избушках последние припасы продуктов, чтобы угодить бедному оборотню. Ублажали его, чтобы когда-нибудь, при случае, он вспомнил добро и обошел благодетеля стороной. Но при этом каждый чувствовал, что беды в тайге не миновать. Она придет сюда рано или поздно. Но кое-кто и подумывал об облаве.
Много говорили и об егере.
Когда-то обиженные Витюховским охотники теперь искренне жалели его. В то морозное и ветреное утро он все же добрался до избушки вздымщика Вадима. Потом надолго слег в городскую больницу. Там ему ампутировали обмороженную ногу, и сам он долгое время находился между жизнью и смертью. Врачи-психиатры признали Витюховского невменяемым. Поседевшему за ночь егерю была назначена пожизненная мизерная пенсия.
А по Кедровой пади, Сосновой гриве и берегам Сочура безнаказанно бродил медведь-оборотень, разоряя пустые избушки, наводя страх уже на лесозаготовителей.

Глава  XVI
ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ

Морозов еще не было. Зима нежилась, балуя талую землю частыми оттепелями. Над тайгой изредка появлялось тусклое солнце, но скользнув по вершинам леса, снова скрывалась надолго в темных снежных тучах.
Хищные лесные звери – росомахи, горностаи, соболи, колонки, норки и ласки еще не выкунились. В поисках пищи они рыскали по лесу, подстерегая слабого зверя ли, птицу ли. Не спешили сменить свой неприглядный наряд на зимние шубки и белки. Рыжие лохмотья висели у них на боках, с подпалинами и проплешинами. Сторожкими стали птицы, оставшиеся зимовать в холодных краях.
Но время неуловимо двигалось к морозам. Тайга скудела. Клесты, поползни, свиристели, синички-гаечки дружной семьей умащивались на дереве, поднимали невообразимый  шум. Они стремительно сновали с ветки на ветку мохнатой ели, на которой еще остались не упавшие на землю редкие шишки, хотели урвать побольше питательных семян.
Только желна Клюэ была спокойна. Ей в любом случае не угрожал голод. Она уверена в завтрашнем дне. Теперь, после страшных пожаров и шелкопрядов в любом уголке леса, под корой каждого дерева вдоволь короедов и личинок.
С утра в лесу сыро и неуютно.
Удобно умастившись на сухой подстилке, сделанной из мха и хвои, в берлоге дремал медведь. Когда не поделившие еловую шишку птицы поднимали шум, он нехотя открывал глаза. Для него мелкие пташки интереса не представляли. Но когда на весь лес орала желна Клюэ, потревоженная хищным зверьком, медведь вслушивался. Желна стремительно перелетела на другое, более безопасное дерево и снова дробно застучала длинным клювом по стволу, изредка извещая лесных жителей, что она добралась до лакомового короеда.
Медведь слышал, что там, наверху, размеренно шумела тайга, шла вековая устоявшаяся борьба за выживание, за продолжение рода, за саму жизнь. Правда, в последние годы в тайге происходили заметные изменения. Истерзанные человеком, пожарами и шелкопрядом леса погибали на корню, на больших площадях.
Когда-то многочисленные в этих местах ручьи, болота и согры высыхали. Сама река Сочур  пустела и мелела, образуя на огибнях мели, на перекатах невообразимые завалы. От частых ветровалов, как подкошенный, валился сухостойный лес, захламляя тайгу. По нескольку раз в год по тайге была большая миграция зверей и птиц. Лишь в Кедровой пади и Сосновой гриве еще теплилась маломальская жизнь. Сюда  стали чаще наезжать люди. В поисках добычи они ехали на вездеходах, летели на вертолетах: брали все, что плохо хоронилось, бегало и летало.
Люди, как и звери, разные. Есть плохие и хорошие, добрые и злые. Это усвоил медведь Бэр. Он все чаще вспоминал бородатого доброго охотника, спасшего его от неминуемой гибели. Бэр помнил и вздымщика Тимофея, который долгое время заботился о нем, делился последним куском. Ему запомнился по-детски наивный, заразительный смех Вадима. Память хранила ег бесхитростные шутки. Вдруг видел бледное лицо егеря, крикливых людей с перекошенными ртами, которые неделями выслеживали его, Бэра, травили собаками, стреляли. Шуму было много, но победителем выходил Бэр. Потому что он знал людей, предвидел их  гуманные или грустные действия, мог сориентироваться, предугадать, откуда надо ждать опасности.
Особое место в памяти медведя занимали собаки. Не один раз друзья-лайки спасали его от неминуемой смерти. Он тонко чувствовал намерения чужих людей и чужих собак. Три года назад был глупым медвежонком. Он плохо разбирался во всех тонкостях суровой лесной жизни. Когда подобрали его бородатый охотник и вздымщик Тимофей, то все люди для Бэра были одинаково добрыми.
Эти приятные воспоминания выстроились в памяти, ставя в один ряд совершенно разные события, но объединенные добрыми делами человека.
В одночасье случилась беда – не стало Тимофея. Бэр с собаками Анчаром и Лапкой бродили по тайге в поисках пищи. Нападали на избушки лесных людей, выгребали последние продукты. Потом была облава со стрельбой из ружей и карабинов. Как память о злодеяниях людей осталась в плече медведя застрявшая пуля.
Бэр уводил собак от погони нехожеными тропами. Пули догоняли их и, не найдя цели, крошили кору деревьев, швырялись щепой. Раненый медведь, под покровом ночи трудно и долго шел в сторону Сосновой гривы. Встретила и спрятала родная тайга, знакомая ему каждой тропинкой, каждым деревом и кустиком. Разыгравшаяся пурга напрочь замела следы. В эти страшные часы Бэр понял: добро и зло уживаются рядом.
Назад дорога навсегда заказана. Под корнями векового дерева Бэр интуитивно стал рыть глубокую яму. Когда берлога была готова, он из-под снега надрал мха, наломал мягких пихтовых веточек и удобно умостился в ней. Анчар с Лапкой улеглись рядом. Спустя несколько дней голодные собаки покинули берлогу.
Вспоминая безвозвратное время, Бэр выпускал острые когти, готовый взорваться: шерсть на загривке поднималась, из гортани непроизвольно вылетал злобный рык. Как у человека, так и у зверя память с годами затушевывает события, но приходит время, когда наиболее значимый отрезок жизни восстанавливается, всплывает явью, рисуется видимой картиной.
Одаренный от рождения находчивостью, быстрым и острым умом, Бэр хорошо помнил случившееся. Никогда ему не забыть бородатого охотника, вздымщика Тимофея, насмешника Вадима, и верных друзей – собак Анчара и Лапку. Он сменил привычный образ жизни среди людей и давно уже стал диким медведем, бродил в поисках пищи по лесам, как и его сородичи – все медведи большой приенисейской тайги, но до сих пор презирал и боялся ружейной стрельбы. После случая на Сочуре, когда уходил от преследования, Бэр сторонился людей. В его памяти смешались тревожные, пугающие воспоминания и просто волнующие, щекочущие глотку, как водка, тоже связанные с человеком.
В полдень над тайгой закружили крупные липкие хлопья снега. Трава, кусты, ветви деревьев отяжелели. То там, то тут на деревьях под тяжестью снега обламывались ветки. Не стало слышно щебетания суетливых птиц. Зверьки залегли в дупла и норы – по такому снегу никто не выйдет на охоту из своего убежища. Мерно шумел лес.
В берлоге было душно. Пододвинувшись поближе к челу, Бэр положил голову на горку мха из мягких пихтовых лапок, приготовленных для затычки, когда наступят морозы, сладко задремал. Медведь чувствовал, что в природе наступают перемены. Недалек тот день, когда в тайгу придут морозы, он закроет чело и уйдет в долгую зимнюю спячку, позабыв на время неприятности и невзгоды. Но сейчас, когда в тайге тепло и еще открыто чело, надо быть начеку. Даже сквозь дрему медведь улавливал каждый звук, каждый шорох, любое постороннее движение. Здесь он слышит хорошо и дышится ему легко и свободно.
Вдруг в стороне от берлоги под мягкими лапами зверя скрипнул снег. А вскоре вдалеке послышался заливистый лай собаки. Бэр насторожился: голос лайки – чужой, не похожий на голос Анчара и Лапки. Значит, скоро придет человек с ружьем. Ведь собаки служат людям верой и правдой – он это понимал. Выйти из берлоги и расправиться с ними – безумство. И можно обмануть, бесшумно подойти с подветренной стороны, затаиться и одним ударом сильной лапы навсегда оставить врагов лежащими на снегу. Бэру такой прием не в новинку. Когда он ходил в поисках пищи по избушкам, то хорошо изучил повадки трусливых собак. Опасность заключалась в том, что за собаками обязательно придет охотник. Ему по свежему следу вытропить зверя  не составит труда. И об этом Бэр знал. Опасаясь преследования, он не раз запутывал следы или мчался прочь, сломя голову, не чувствуя под собой лап. Сейчас предугадать ситуацию невозможно.
И все-таки Бэр решил затаиться. Он сполз на дно берлоги, прижался задом к отвесной стене. Снег перестал. Лес снова наполнился щебетанием птиц, но Бэр не обратил на это внимания. Его интересовали другие звуки: собачий лай и негромкий говор людей за берлогой.
-Не отставай, папаня. Собаки, наверное, соболя держат.
-Ково соболя! По лаю слышу – белка.
-Хоть и белку… Все одно в сумку.
-Ишь, охотник! Намострячился, стервец. Отца скоро переплюнешь. Молодцом, Ванька. Так держать!
-Лялякай меньше. Шевели броднями, - торопил Ванька. Легко перепрыгнув через колодину, он плашмя растянулся на снегу.
-Ты чо?! – изумился отец. – Мослы переломишь…
-Сапоги скользнули. Глина какая-то! Свежая, папаня.
-Стой! – ошпарено вскрикнул Архипов. – Берлога, однако. Встань за дерево.
Ванька попятился к толстому кедру, вскидывая наизготовку мелкокалиберную винтовку. В сердце почувствовал волнение, в руках – дрожь.
-Русским языком говорил: карабин возьми, мать твою в душу. Все своевольничаешь, по своему норовишь, -  ругался Архипов, на ходу перезаряжая ружье. – Счас я его турну, изувера. Разлегся на дороге.
Медведь забеспокоился. Конечно, он не понимал, что происходило наверху. Но почувствовал в голосах людей угрозу. Там ругались. Что-то знакомое угадывалось в грубом голосе. Расплывчатые воспоминания шевельнулись в его зверином мозгу. Что-то далекое и неприятное смутно всплывало в памяти. Четкий зрительный образ не возникал, но тем не менее грубый голос напоминал минувшее неприятное время. Он решил посмотреть на человека – не ради встречи, а ради любопытства.
Человек стоял чуть в стороне от берлоги, держа в руках ружье. Другой, щуплый подросток, спрятался за деревом, бросая испуганный взгляд то на человека с ружьем, то на него, Бэра. В эту минуту встретились глаза охотника и зверя. Зверь добродушно смотрел на  людей, не понимая, что они намерены делать и что от него хотят. Бэр снова вспомнил бородатого доброго охотника и вздымщика Тимофея, и его с необычайной силой потянуло к незнакомому человеку. Сейчас охотник молчал. И его короткие резкие слова, сказанные недавно, в памяти медведя приутихли. Он хотел мира и уже подался из берлоги. И в следующую  секунду увидел уже другие глаза охотника, жгучие, ненавидящие всех и вся. Он не колебался перед выстрелом, готов был убить все живое в лесу. Бэр, увидев направленные на него черные глазки стволов, понял это. Бежать было поздно, да и в берлоге не спрятаться, и он, напружинив тело, приготовился к неприятной встрече, чтобы молниеносным прыжком достать ненавистного человека, опрокинуть его навзничь, смешать с талой землей.
В это время ударил выстрел.
Архипов видел, что медведь ткнулся клыкастой пастью в землю и остался лежать не шелохнувшись. От его головы плыло алое пятно. Для уверенности он нажал на другой спусковой крючок ружья, но выстрела не последовало. Осечка! Архипов поздно спохватился, что давно не перезаряжал пулевые патроны – подмоченный порох отсырел и слежался. Без опаски подвигаясь к зверю, он на ходу стал перезаряжать ружье. Сияющий, как солнце в погожую погоду, Ванька оставил спасительное дерево.
В следующее мгновение Архипов остолбенел. На него летел разъяренный зверь.
Медведь, быстро очнувшись, почувствовал запах собственной крови. Пуля рассекла только кожу лба. От неожиданного удара Бэр потерял сознание. Но сильному организму зверя хватило несколько минут, чтобы очнуться и оценить обстановку. Недолгое оцепенение сменилось буйством.
Защищаясь ружьем от зверя, Архипов пятился к дереву, где стоял Ванька. Его лицо от испуга перекосило и обуял панический ужас перед неминуемой гибелью. Вспомнив о сыне, он закричал:
-Беги, Ванька. Беги прочь…
Медведь, выбив ружье, набросился на охотника, пытаясь разом расправиться с ним. Распустив могучие мускулы, он доставал его зубами, захлебываясь от надрывного рычания, словно проклинал человека, вставшего на его пути. Он мстил за свою дикую неровную жизнь, свою нелегкую судьбу, в которую вмешались люди. Зверь лапой, одним ударом, хотел прикончить ненавистного ему сейчас человека, как делал это Фур, как делала мать-медведица, расправляясь с добычей. Он рвал когтями одежду своего врага. Добирался до груди, спины. Вата телогрейки клочьями летела по сторонам. Зверь злился и рычал, пытаясь добраться до тела охотника. Он видел бешенные от страха глаза, чувствовал слабое сопротивление рук, слышал на своем теле легкие порезы ножа и не мог остановиться.
Остановился лишь тогда, когда охотник, упав навзничь, уткнулся лицом в снег. Он лежал без движения и уже не дышал. Зверь вернулся к берлоге, остановился у чела, печально посмотрел во внутрь и снова уставился на человека. Тот приподнял голову. И снова встретились ненавидящие жгучие глаза человека и зверя.
Архипов, вздрогнув телом, прикрыл голову уцелевшей рукой. Другая была бесчувственной.  Охотник истекал кровью. Выразительные глаза зверя говорили: зачем потревожил меня? Я мешал тебе? Видишь, что получилось.
Безучастный зверь направился в густой пихтач. Потревоженный человеком, он больше не вернется в свою берлогу. Уйдет подальше от беды, оставив навсегда Сосновую гриву. В Кедровую падь тоже тропы нет. Там территория сильного Фура, оставленная ему матерью-медведицей. Возмужавшие медведи родства не признают. В тайге владыка сильный. Каждый зверь в смертельной схватке отчуждает себе территорию. Нет у Бэра больше своей земли, где бы он зимовал спокойно, где бы боролся за продолжение медвежьего рода-племени.
Услышав выстрел, крупный кобель оставил затаившуюся белку, кинулся со всех ног на помощь к хозяину. Подбегая к берлоге, услышав звериный рев и чужой неприятный запах, насторожился, зарычал.
Бывалый охотничий пес не боялся медведя. Не раз с хозяином они ходили на берлоги. Не боялся он зверя тогда, когда охотник был рядом. На этот раз хозяин лежал, распластавшись на земле. Пес решительно не понимал, что здесь произошло. Он обнюхал охотника и почувствовал на нем запах медведя. И удивился, почему хозяин пропах зверем? В то же время испугался крови, испугался грозного зверя, который в любую минуту мог оказаться рядом. Поджав хвост, он заскулил.
Тотчас же рядом появилась породистая сука. Она тоже ощетинилась и, заливаясь громким и злобным лаем, бросилась по медвежьему следу. Пес устремился за ней.
В густолесье они настигли медведя. Большой черный зверь умеючи отбивался. Он не бежал, как делают это другие звери, а,  прижавшись задом к дереву, мощными лапами пытался ухватить зазевавшуюся собаку. Скоро собаки позабыли про опасность, но медведь не давался. Неожиданным ударом по голове Бэр свалил одну из них. Уже мертвую, подбросив в воздухе как пушинку, разорвал пополам.
Бэр понимал, что может убить и другую собаку, но скоро здесь обязательно появятся люди с ружьями. Он помнил, что они всегда приходят на лай охотничьих собак. И он быстро скрылся в лесу.
Оставшись один, растерянный пес бросился было в погоню за зверем, захлебываясь лаем, но уже близко не подступал и скоро отстал, опасливо оглядываясь назад. Он вернулся к берлоге, и как ни в чем не бывало, улегся на ней и стал зализывать раны.
-Ва-а-ань… - промычал Архипов, поднимая голову. Он отчетливо слышал, как собаки с лаем гнали в тайгу зверя. И убедившись в безопасности, с трудом поднялся, опираясь спиной о дерево. – Сы-ы-нок…
Ванька хоронился  неподалеку под большим кедровым выворотнем, стоя по колено в воде.. Он видел, как медведь подмял под себя отца. Со страхом смотрел на летящие по сторонам останки разорванной медведем суки. Одна часть упала рядом с ним.
Перепуганный до смерти, Ванька ненавидел зверя, но отчетливо осознавал, что сам в эти минуты был жалок и беспомощен. Он знал, что стоит ему выдать себя, как тут же станет жертвой разъяренного медведя. И, втиснувшись в углубление, к счастью, сотворенное для него самой Природой, он в ужасе ждал своей участи.
Спокойный вид кобеля сказал ему, что медведь далеко. Теперь, когда зверя не было рядом, он, опасливо осмотревшись, со всех ног ринулся к отцу.
Глаза парня расширились. На левой стороне головы отца зияла большая рана. Содранная кожа свисала гармошкой. По ней на белый снег ручейками струилась кровь. Рука безвольно болталась, и сам он еле держался на ногах, здоровой рукой придерживаясь за дерево.
-Папаня-я-я… - завыл на весь лес парень, позабыв про опасность, которая могла прийти в любую минуту. – Папаня-я-я…
Ослабевший Архипов приоткрыл глаза, прошелестел губами:
- Тише… Он вернется.
-Папаня, - рыдал Ванька, захлебываясь слезами.
Его трясло. Он растерялся и не знал, что делать, как поступить.
-Заряди ружье, - догадался он по губам отца. – Сними рубаху. Перевяжи. Торопись… Не выдюжу до избушки.
Пес подошел к хозяину и, пытаясь заглянуть ему в глаза, лизнул руку, словно успокаивая: мол, все обойдется, сам такое затеял.
В тайгу опускались сумерки. Густыми кронами шумели высокие сосны. Вызвездило. Подмораживало. В северные края скорыми шагами спешила зима, долгая, суровая. Ее причудам и выдумкам в урочище Сочур не будет ни предела, ни числа.

Глава XVII
ВСТРЕЧА НА ПУТИКЕ

Если бы Маркелычу сказали раньше, что такое с ним случиться на охотничьей тропе, он бы этому не поверил. Впрочем, он и сам не мог предположить и даже не допускал мысли, что тайга с ним так обойдется. Каждый день, каждый час, каждую минуту подстерегает охотника опасность: за любым деревом, колодиной, в гари, на болоте. Да мало ли с какой стороны караулит беда, когда промысловик один на один остается с тайгой. Счастливого случая ждать не приходится. Надеяться здесь не на кого: рассчитывать надо только на себя, на свои силы, выносливость, опыт и сноровку.
За годы, проведенные в тайге, Маркелыч видел и испытал многое. Заезжая одиночкой в тайгу, полагался на свой крепкий организм: сильные ноги, пытливый и разносторонний ум, не знавшее усталости тело. На путике, на тропе, на реке, у костра был как дома. Даже в экстремальной ситуации находил оптимальное решение, которое определяло исход дела.. Но чтобы вот так бросить на тропе сломанные лыжи, по пояс проваливаясь в снег, брести до избушки, а иногда и ползти – Маркелыч такого не припоминал.
Последние полтора месяца дальние тропы измотали охотника – зверь ходил широко, часто меняя места обитания. В поисках добычи Маркелыч забирался в самые глухие непролазные чащи. Всюду лежал нетронутый лапами зверей снег. Тайга казалась безжизненной, необитаемой. Ему было страшно за завтрашний день.
Не от физического перенапряжения устал охотник, а от морального неудовлетворения, от одиночества. Когда случалось ночевать в базовом зимовье, по вечерам включал радиоприемник, подолгу слушал живую речь диктора, наслаждался музыкой. Маркелыч анализировал события, происходящие в мире: Чечня, Босния, Таджикистан, забастовки, катастрофы… И от этой информации ему становилось вовсе горько. И мысленно он был дома, с семьей. Иногда на душе было покойно, но в минуты отрешенности ему не хватало простого человеческого слова, которому дома он мало придавал значения. Слово ценится тогда, когда человек долгое время остается наедине с собой, своими мыслями, думами и переживаниями. Когда отчаяние и безысходность терзают душу, сосут, как пиявки, сердце.
Но как бы охотника не томило одиночество, он не торопил время, не разменивался по пустякам, приберегал нервы и как мог, старался сдерживать свое неуемное желание встретиться с семьей.
Судьба была благосклонна к нему. Он занимался в жизни тем, что нравилось ему, к чему лежала душа. С детства знал ружье. И вот пришло время, когда он по-настоящему увлекся охотой, а позже стал промысловиком. Опыт приходил с годами. У Маркелыча были свои взгляды на жизнь, свое мировоззрение. Он утверждал, что космонавтом не любому дано родиться, но и профессия охотника-промысловика не каждому по зубам. По первому снегу с усердием добывал белку, тропил зверя, с удовольствием обихаживал многокилометровые путики. Все делал добротно, с присущим ему рвением. В избушку приходил затемно. Случалось, что запаздывал и не успевал вовремя добраться до зимовья. Тогда выбирал в тайге высокое сухое место, добывал дрова, разводил костер. Долгими ночами охотнику стенами служит тайга, крышей – звездное небо, а постелью – мягкие пихтовые ветки. Маркелыч пробовал коротать длинную темную ночь у нодьи. Он любил яркий костер, хорошо отдающий жар. Сон на ночлеге прерывист и тревожен. А ночь бесконечно долгая и холодная.
Привалившись спиной к дереву, Маркелыч перебирал в памяти события последних дней. Он сидел на снегу и не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. В гриди гулко колотилось сердце. Но мысли были последовательны Удача, сопутствующая охоте, вдруг отвернулась. Добыча ускользнула из рук. Казалось, что зверь уже вытроплен, но в последний момент уходил. Неудачи следовали одна за другой: то вставшее на пути дерево, то густая хвоя, то упавший с ветки ком снега, а то и просто неизвестно откуда появившийся сучок мешали охоте.
Пустая трата времени тревожила охотника. Он чувствовал себя не только уставшим, но и опустошенным, изуродованным тайгой. Охотничий сезон не долог. Маркелыч пытался успокоить себя, снова и снова настраивался на рабочий ритм: вставал на лыжи и с надеждой брел в тайгу, выслеживал зверя, скрадывал птицу.
Маркелыч последние дни поднимался чуть свет. На скорую руку пил чай, спешно собирал немудреный обед и шел «поднимать» капканы. Но как бы он обстоятельно и детально не обдумывал новый маршрут, сам же часто изменял его – в тайге все предугадать невозможно. Всюду охотника поджидает неизвестность.
Последней каплей была потеря молодого и сильного кобеля. Найден превосходно ставил зверя. Охотник ценил в нем хорошие рабочие качества. Но вместе с тем кобель был хитер и коварен. Иногда он раздражал охотника: на лету хватал подстреленную белку и уносил из-под носа, глотая на ходу. Были минуты, когда Маркелыч уговаривал, убеждал непослушного кобеля, но терпению приходил конец, и он его строго наказывал.
Правду говорят, что ружье раз в год само стреляет. Разгневанный Маркелыч мчался по чаще за собакой, которая уносила очередную добычу. В азарте  погони, он забыл о другом курке ружья, взведенном впопыхах. Случайный, но роковой заряд дроби достал Найдена на полпути.
Склонив голову над кобелем, охотник плакал. Плакал горько, навзрыд. Жалился тайге на нелегкую судьбу, безысходность, утрату друга.
В вершинах деревьев расходился ветер. Лес качался, и стыло скрипел. Стремительные вихри поднимали клубы снега, метались по болоту, с разгону налетали на маячившую в сумерках избушку. Она, то терялась из вида, то снова появлялась, мрачная, холодная, но такая желанная.
Охотник смотрел на зимовье уставшими глазами, утешая себя: «Ничего… Отдохну… Доберусь!...» Протянуть бы руку и открыть дверь. Но Маркелыча и избушку разделяют пять десятков тяжелых метров. Уже более получаса он беспомощно сидит на снегу.
Маркелыч чувствовал, как быстро остывает вспотевшая за дорогу спина, немеют ноги. Тяжелеют веки, неудержимо клонит в сон. Устал. Смертельно устал. Таежник знал, что стоит ему хоть немного расслабиться, и он уже никогда не поднимется. Пересиливая сон, он перебирал в памяти события последних дней, старался взбодриться, набраться сил.
Ухватившись руками за холодное дерево, охотник с трудом поднялся и, сделав несколько мучительных шагов, снова опустился на снег. Оставив мешавшее ружье, пополз. Снег леденил руки – они онемели. Охотник попытался натянуть рукавицы – не получилось. Намокшие за день, они смерзлись и стали похожи на комья льда.
Сунув руки за пазуху, Маркелыч пошевелил непослушными пальцами. Огляделся… Над ним смыкались высоченные сумеречные вершины елей и пихт, образуя непроглядную крышу. Вокруг стояли стылые деревья, а впереди маячила желанная одинокая избушка.
 Маркелыч корил себя: как он, опытный таежник, не мог рассчитать свои силы, не мог остановиться, преследуя раненого зверя. Он мог «добрать» его на другой день. Опомнился лишь тогда, когда споткнувшись, подвернул ногу. Подбитая камусом лыжа переломилась пополам. Он бросил лыжи, и, опираясь на палку, с трудом побрел по глубокому снегу к избушке. К концу пути силы были на исходе. Надо было остановиться, вскипятить на костре чай – короткий отдых восстановит силы, и снова брести до желанного зимовья. Но времени терять не хотелось – избушка, как ему казалось, была рядом… А теперь он не мог не только идти, но даже пошевелиться не мог. И не в силах было что-либо изменить.
Невыносимо мучила жажда. Он хватал ладошкой снег, с жадностью толкал его в рот, сосал влажные холодные комочки, но напиться не мог. За день организм ослаб, изошел потом. Маркелыч понимал, что, как бы ему не хотелось пить, нельзя поддаваться соблазну горящего нутра, ведь даже горсть снега слабит обезвоженный организм, но удержаться не мог.
Охотника начала мучить навязчивая мысль. Ему казалось, что все время, пока он брел по тропе, его кто-то сопровождал. Особенно остро преследовал чужой острый взгляд на путике, который проходил по густым пихтачам. На болоте он чувствовал себя спокойнее и увереннее. Но стоило ему очутиться в густолесье, пристальные глаза снова начинали преследовать его. Маркелыч боролся с собой, а успокоиться не мог. Замирая на полушаге, он оглядывался назад, озирался по сторонам, вслушивался в тайгу.
 Лес шумел. С разлапистых ветвей елей и кедров большими комьями на землю падал снег. Охотник пристально всматривался в просветы между деревьями, но видел только затуманенную даль заснеженной тайги, да стылый качающийся лес.
Вот и сейчас, когда до избушки остались считанные десятки метров, он чувствовал на себе все тот же испытующий взгляд. Маркелыч знал, что интуиция никогда не подводила его. Нет, это не наваждение, мучительно думал он, осознавая свое незавидное положение. Начал припоминать: последние дни путик не раз пересекал медвежий след. От этой мысли его покоробило, стало зябко, неуютно и тоскливо. Сердце заныло. Шатун! Но тут же успокоил себя: «Откуда ему взяться в позднее зимнее время? Обознался? Ошибся следом? Пусть даже и шатун. У медведя своя дорога, а у меня - своя». Но знал, что обманывает себя.
Маркелыч прикрыл глаза. Он крепился, старался не поддаться страху, заполнившему грудь. От нового чувства ему стало дурно, но, собрав силы, он попытался действовать, шевеля руками и ногами.
Маркелыч понимал, что дальше оставаться без движений нельзя: замерзнешь. Холод забирался под телогрейку, возвращал его к действительности. Подумал, что отдохнет немного и поползет по снегу – любыми путями он должен добраться до желанного зимовья.
Он приподнялся и вдруг рядом услышал скрип снега и глубокий вздох. Перед ним стоял большой медведь. Зверь с любопытством смотрел на человека. Ружья не было. Медведь был так близко, что он лицом почувствовал его прерывистое дыхание. А в груди отрывисто колотилось сердце, но не его, Маркелыча, а, казалось, он слышит сердце зверя. Он непослушными пальцами нащупал ручку ножа, но она выскользнула, и нож никак не вынимался из плотных ножен, обтянутых кожей.
Господи! Когда исчезнут этот кошмар и наваждение. Он беспомощно откинулся на снег и уставился на зверя, отыскивая его глаза. В них не было звериной злобы, а угадывалось сочувствие, сострадание и боль. Охотником овладела тупая апатия и безразличие.
И вдруг Маркелыч почувствовал, как теплый и влажный язык зверя коснулся его щеки. Громадным усилием воли он снова открыл глаза и встрепенулся от мгновенно озарившей его мысли:
-Кешка!
Пережитый страх отнял последние силы. Равнодушно и спокойно ждал развязки, не надеясь на благополучный исход. Он был готов ко всему. Чему быть, того не миновать!
Зверь глубоко вздохнул и лег рядом с охотником, положив тяжелую голову на вытянутые лапы. Голова и шерсть были седы от инея. Он, видно, тоже устал. Глубокий снег не под силу даже сильному медведю.
Ночь сгущалась. По тайге беспрепятственно гулял холодный ветер. Небо прояснилось. Обрывки стремительных туч то прикрывали половинчатую луну, то, освободив ее от мглы, позволяли ей лить мутный свет на пригорюнившийся лес, охотника и зверя.
Густая шерсть зверя спасала от холода. Согретый телом медведя, Маркелыч пошевелился, нащупал лежащую рядом палку, на которую опирался в пути. Его движения были вялы и замедленны. Но появилась надежда. Сделав мучительное усилие, он поднялся на ноги, но провалился по пояс в снег. Выбравшись из сугроба, охотник шагнул вперед, пошатнулся. Ухватившись за дерево, удержал равновесие, снова сделал шаг. Нечеловеческими усилиями, собрав всю волю, прошел несколько метров. Сердце бешено стучало. В глазах потемнело. И хотя холодный ветер пронизывал тело, поп застилал глаза.
Медведь тоже поднялся. Он смотрел на охотника и видимо, не знал, что делать: идти за ним или повернуть в тайгу.
-Ну, что уставился? – грубо спросил Маркелыч. – Вишь, не могу. Топчи тропу!
 Оставляя широкую борозду в глубоком снегу, зверь направился к избушке. Почувствовав под ногой тропу, охотник понял, что можно идти, но ноги не слушались, силы были на исходе. Он сделал неуверенный шаг… другой. Затем бессильно опустился на колени и, судорожно хватаясь руками за снег, пополз.
-Господи! Неужели избушка!?
Толкнув дверь, охотник перевалился через порог. Отдышавшись, положил в печь несколько сухих поленьев, поджег бересту и в изнеможении откинулся спиной к стене. Когда ровное тепло разошлось по избушке, он на четвереньках добрался до нар, вполз на них и, уткнувшись головой в подушку, мгновенно заснул.
До утра Маркелыч спал как убитый.
На улице морозно. Щебетали зимние птицы. Над тайгой весело светило солнце. Тысячи радужных искр сверкали и переливались на нетронутой снежной целине. Только в сторону Кедровой пади шла глубокая и широкая борозда, оставленная ночью медведем и человеком.

Глава XVIII
НАДО ВЫЖИТЬ…

Ворон Крэк известил тайгу о надвигающейся беде. Он зловеще и надрывно вещал:
-Крэк, крэк…
В густом темном ельнике зашевелилась куча снега и из-под выворотня показалась огромная голова медведя. Зверь от чуткого носа до лап был в снегу. Каждых его тяжелый выдох клубился паром над ним, оседая инеем на низких кедровых ветках. На голове, шее, боках неизвестно чего было больше – снега или инея.
После долгого перехода по глубокому снегу медведь отдыхал на дне ямы, между корней кряжистого дерева. Всякий раз, выбиваясь из сил, он тщательно выбирал укромное место, где был бы незамеченным, но сам мог при любой опасности первым броситься на врага, стремительным прыжком достать его, одним ударом сильной лапы опрокинуть навзничь, растерзать.
Зверь был голоден и озлоблен. Уже более недели ему не везло. Охота не удавалась: мешал снег. Чуткие лоси при  малейшей опасности скрывались в тайге, напуганные, тотчас же покидали обжитые места, уходили без остановки далеко на юг. Только большой опыт да великое терпение медведя изредка помогали подкараулить зазевавшегося лося. Но за прошедшую неделю ему, кроме мелочи – двух тощих и больных зайцев ничего не удалось добыть. Накопленный летом жир словно таял. Этому помогали сильные морозы, от которых медведь постоянно мерз. В пустом желудке подсасывало и ему ничего не оставалось делать, как брести неизвестно куда. В каждом перелеске, за каждым деревом ему чудилась добыча, но в лесу было пусто. Лишь росомаха Росса неотступно следовала за ним. Она, то появлялась неожиданно, то ненадолго исчезала. Росса тоже была голодна, но удача изредка сопутствовала ей. Добычу она брала хитростью. Неотступно преследуя медведя, с нетерпением ждала, когда обессиленный зверь уткнется головой в снег. Тогда придет час расправы и великого торжества. Шатун был на редкость вынослив, и это раздражало ее. И они вдвоем, медведь и росомаха, как заклятые враги, коротали голодное время, укладываясь на ночь в густых ельниках, с рассветом поднимались и, накапливая злобу, снова медленно продвигались  тайгой вдоль Сочура. Каждый из них ненавидел и раздражал друг друга, ожидая, кто умрет первым.
Росса тоскливо и жадно смотрела на унылого зверя. Она видела, что с каждым днем он тощал. Брел по глубокому снегу, понурив голову. Сама росомаха кашляла и чихала. Так,  голодные и обессиленные, они бродили по тайге, подстерегая друг друга.
 Как-то Бэру на пути повстречалась охотничья избушка. Он знал, как в ней себя вести, где можно поживиться. Но в последнее время жилье человека стало настораживать его. Увидев избушку, он огляделся, принюхался и, убедившись в полной безопасности, на махе пошел к ней. Открыв дверь, он сразу понял, что здесь давно никто не живет – избушка выстыла, взялась по углам и стенам изморозью.
Здесь Бэр немного утолил голод. Пока он хрустел зачерствелыми сухарями, росомаха стояла у распахнутой двери, пуская слюну, ненавидяще сверкая глазами.
Голодному зверю мешочка сухарей мало. И он, вспомнив былое время, решил проверить все избушки в тайге. Но они были безжизненны – люди ушли из пустой  тайги…
-Крэк, крэк… - напомнил ворон.
Предрассветные сумерки рассеялись, и первые лучи багрового зимнего солнца, предвещавшего морозный день, легли на белые сугробы.
Бэр боковым зрением увидел, как рядом на дерево вихрем взметнулась росомаха. И сразу же перед ним появился огромный матерый волк. Старый волк, видимо, вожак стаи, гордо и спокойно смотрел на медведя. В то время, как чуть в стороне метнулись темные тени, полукольцом обступая жертву. Стая голодных волков едва бы решилась на рискованную охоту, но ей, как и медведю, в последнее время тоже не везло. Еще летом, они порезали в Кедровой пади молодых лосей и телят. Участь старых лосей была в руках человека с ружьем и вертолетом. Лишь малая часть сильных зверей уцелела. Оставшиеся лоси ринулись на поиски новых укромных мест, сменили пути миграции.
Жестокая неудержимая злоба переполнила широкую грудь вожака. Желто-зеленые глаза, наполненные гневом, горели. И он, не мигая, смотрел на жертву, еще выжидая, когда послушная и опытная стая займет свои места, свои позиции, чтобы мгновенно, одним порывом, не страшась смерти, напасть на сильного врага, смять его, уничтожить и растерзать. Стая ждала команды.  Матерый волк разумно и точно выбирал момент боевой удачи.
Побывавший не один раз в передрягах, медведь сразу оценил обстановку. Расправиться с одним волком, даже матерым, ему не составит особого труда. Но когда окружила стая! И он приготовился к обороне, прижав зад к стволу толстого дерева, напряг мускулы, ожидая смертельной схватки.
Бэру можно было отступить в густолесье, где снег много мельче, и волки там беспомощны перед сильным противником. Но он понимал, что это делать уже поздно. А еще можно было быстро развернуться и вскарабкаться на дерево, как сделала росомаха, как делал это сам не раз. Но стремительному волку хватит секунды, чтобы метнуться в прыжке и острыми когтями развалить полость жертвы…
Волк-вожак, напружинив тело, все стоял, не спуская острых глаз с медведя, искоса наблюдая за действиями стаи. Как предводитель, он всем своим видом,  как бы спрашивал подчиненных: все ли заняли  свои места? Все ли готовы для боя? А каждый волк стаи, ощетинившись, уже ждал условного знака вожака, хоронясь до поры до времени за деревьями, за сугробами снега.
Бэр видел, как волки окружали его, и понимал, что они ждали приказа. Он не был уверен в безопасности своего тыла и поэтому плотнее прижался к дереву, с любой стороны ожидая нападения.
И в тот самый момент, когда вожак готов был сделать первый сильный прыжок, может, даже решающий для всей стаи, молниеносно рвануть зубами жертву, перед ним объявился большой черный кобель породы лайка.
Прыжка вожака с нетерпением ждала вся стая. Ждала как сигнал, как призыв к нападению. Волки уже ощущали запах теплой крови, видели алую, бьющую на снег струю. Клацая зубами, они нетерпеливо, часто переставляли лапами, чтобы утрамбовать снег, чтобы в решающий момент уверенно оттолкнуться и сделать общее дело, ради которого они так долго выслеживали по следу медведя. Но, к их всеобщему удивлению и разочарованию, этого не произошло. Вожак вовремя не дал отработанный годами сигнал, был упущен тот момент азарта, который в охоте всегда решал исход дела. Намерение стаи расстроились.
Волки стояли в растерянности и не понимали, что произошло. Почему прибившийся к ним три года назад кобель восстал против их признанного сильного вожака. Что случилось? Ведь еще тогда они могли растерзать скитавшуюся по лесу тощую собаку. Остаться в живых ей помог случай. Анчар по старой привычки охоты с человеком облаивал лося. Поставить поставил, а сделать с ним ничего не мог. Лай собаки услышали волки. Они бесшумно и осторожно легким наметом приближались к зверю. Шли они быстро, зная о том, что на сигнал собаки обязательно следом придет человек с ружьем.
Сохатый упорно оборонялся. Окруженный стаей, он не подпускал волков, не давая им зайти сзади, угрожал каждому из них смертоносными копытами. И уже прорвав плотное кольцо нападающих волков, кинулся было в чащу. Путь лосю преградил Анчар, ухватив его за ноздри. Секунды замешательства зверя хватило стае, чтобы расправиться с ним, непокорным и своенравным. Волки мгновенно набросились на жертву, терзали, рвали зубами, наслаждались парной кровью.
Голодный Анчар жадно глотал большие куски мяса. Никто из волков сначала не обратил на него внимания. Но когда трапеза была закончена и стая улеглась рядом с парившем мясом, волчица-мать увидела чужака. Он лежал около головы зверя, свернувшись в клубок. Волчица лениво поднялась и, злобно оскалившись, подошла к собаке. Стая насторожилась, готовая исполнить волю волчицы.
Волки бы растерзали чужака, но они были сыты. А вожак, загородив собой собаку, заставил вернуться волчицу на прежнее место.
Кобель-чужак не был отвергнут. Волки понимали, что он помог им  овладеть добычей. Если вожак не возражает, то стае ничего не остается делать, как подчиниться его воле, его силе, его праву защищать их, находить добычу и управлять их действиями, как он хочет, как подсказывает его опыт.
И вот теперь он, приблудный Анчар, стоял напротив вожака, ощетинившийся, озлобленный, готовый к борьбе с ним, с самым сильным волком во всей округе. Он забыл про неоспоримый закон, по которому вся стая обязана подчиняться вожаку. Действия Анчара были против всяких правил.
Волки не понимали происходящего. Они доверительно смотрели на своего повелителя и внимательно наблюдали за выражением его морды. Он должен подать условный знак, и тогда вся стая набросится не на жертву-медведя, а на неподчинившегося чужака, отвергнувшего законы их стаи, набросятся на любого, даже будь это не собака, а их соплеменник. Тогда они разорвут его в клочья. Покажут каждому волку из стаи, что в лютые голодные дни они всегда должны быть вместе.
Стая – это сила, пища и сама жизнь. Но вожак по-прежнему не подавал знака. Не призывал их. Они еще настороженно, но уже с любопытством смотрели на него: как поведет себя дальше вожак? Сумеет ли справиться с врагом, повергнуть его? И что им делать, когда рядом с ними, прижавшись к дереву, стоит медведь, готовый в любую минуту уничтожить не только вожака с собакой, но и каждого из них, потерявших азарт, растерянных и удивленных. Они не понимали, почему чужак против власти вожака. Вожак и сам не понимал происходящего. Чужак, оскалив клыки, шел на него. Он был уверен в себе: если поколебал решимость стаи, то уж справиться с одним волком у него хватит сноровки и сил.
Однако старый волк, выдержав угрожающий взгляд противника, обнажил в оскале крепкие, чуть желтоватые клыки. Он не тот, кого можно взять на испуг. Многое он видел на своем веку, выдержал не одну схватку. Встав вполоборота, он сделал обманный маневр, чтобы молниеносным броском повергнуть врага. Ему надо быть примером для молодых волков. В тайге только сила, ловкость и коварство дают возможность выжить. Сейчас он обрушится на чужака грудью, вонзит в его загривок клыки, остервенело рванет, и противник рухнет на снег, а из глубоких его ран хлынет дымящаяся кровь. Тогда уже стая налетит на ослушника, жестоко расправиться с ним. И он снова утвердит себя хозяином стаи, ее повелителем.
И в это время под деревом взметнулся снег. Чуть замешкавшийся вожак упал с переломанным позвоночником. Он громко и отчаянно заскулил. Но, попав в лапы медведя, взлетел в воздух, перевернулся и упал под деревом, распластавшись, остался лежать неподвижно.
Анчар успел отскочить в сторону. Обескураженная стая, потеряв вожака, отступала вглубь пихтача. Волки не просто отступали, а при неожиданном повороте дела не в их пользу растерялись, отказавшись от своих намерений.
Анчар приблизился к разгневанному зверю. Он помнил его силу по тем временам, когда они втроем бродили по лесным избушкам в поисках пищи. Давно не стало Лапки, утонувшей в полынье. И сам Анчар теперь не тот, каким был, когда доверялся людям, беспрекословно исполнял их волю. Он стал зверем, как и все дикие звери, бродившие по тайге. Но его отличало от них то, что ему не изменяли пытливый ум, выносливость и небывалая сообразительность. Это было его достоинством, оно помогало выжить, быстрее находить добычу. Волки чувствовали это превосходство и поэтому приняли в стаю. Он давно бы возглавил ее, но непомерный пыл кобеля всякий раз охлаждал опытный вожак. Старый предводитель незаметно учил Анчара, как угадывать действия каждого волка, как вести себя в стае, как управлять ею. Большой черный кобель нравился вожаку. Анчар не раз спасал стаю, уводя ее из-под носа людей, когда они устраивали облаву. Особенно вожаку нравились маневры Анчара, когда над тайгой летал вертолет. В эти минуты разброда и отчаяния стая становилась неуправляемой. Анчар находил выход: прятал волков в пустых избушках, под глубокими выворотнями, и люди улетали ни с чем. Авторитет сильного кобеля возрастал с каждым днем. Волки иногда даже сомневались, кому надо подчиняться: старому вожаку или большому Анчару.
И вот вожака не стало – его разорвал медведь. Шатун с жадностью глотал парившие куски мяса, оставляя лишь мокрые клочья волчьей шерсти. На том месте, где недавно стоял вожак, Анчар увидел утоптанный и густо забрызганный кровью снег.
Изумленная и перепуганная стая торопливо уходила в тайгу, оставляя на снежной целине свой бесконечный след.
Анчар не торопился трогаться с места. Медведь-шатун узнавал и не узнавал его. Он мельком глянул на кобеля и, успокоенный, сыто отрыгая, улегся под выскорью, где его потревожили волки.
Вот он снова поднял большую голову, насторожился. Над лесом кружил ворон, кричал, негодуя, что ему не оставили поживы. Он так старался, ожидая развязки! Никому из победителей не пришло в голову, что Крэк тоже голоден и согласен даже на скудную подачку, оставленную медведем. Но тот не уступил ему даже жалкого кусочка, и ворон, возмущенно хлопая крыльями, надрывно кричал, призывая к возмездию.
Анчар все стоял, вслушиваясь в тайгу. Волки, видно, ушли далеко, не ожидая его приказа. Вольные, они уходили от опасного места, разрушая девственную гладь снегов. Анчар и сам давно почувствовал всю прелесть воли. Нет, он уже никогда не променяет свободу на унижающий его достоинство ошейник. Он свободен, как ветер и вправе распоряжаться собой, своими действиями, поступками, самой жизнью так, как он хочет. День был светел от снегов, от солнца, от безоблачного неба. И Анчар был спокоен: он сделал доброе дело, спас друга от неминуемой смерти.
Медведь-шатун поглядывал на собаку и не верил ей, так, как не верил людям. Его маленькие острые глазки смотрели исподлобья внимательно и вопросительно. Чего ждешь? Беги, пока не поздно. Шумно втягивая воздух, он не проявлял открытой враждебности. Медведь внимательно изучал спасителя.
Анчар улегся на снегу в нескольких метрах от зверя. Волнение еще не прошло, но он знал, что надо спешить за стаей, пока она не ушла далеко, пока волки еще не поняли происшедшего, не сорганизовались, не обвинили его в неудаче. Его тянуло за стаей. Остаться с медведем означало обречь себя на голодную смерть.. В его цепкой памяти еще живет то опасное время, когда они с Кешкой-медведем бродили по тайге. Они с Лапкой оставили теплую берлогу и, голодные, рыскали по лесу, отыскивая живность. Того урока было достаточно, чтобы понять, как дальше жить, что делать. Анчар поднялся, влажными ноздрями беспокойно втянул воздух. Из-под увала несло запахом, оставленным волками. Но этот запах был перемешан с другим, влекущим и будоражащим его. Где-то рядом стоял лось.
Кобель нервно вздрогнул. Печальными глазами посмотрел на шатуна, словно прощаясь, и, несмотря на густые заросли, быстро и бесшумно помчался вдоль пихтового колка – совсем не туда, куда устремилась стая, а наперерез ей. Поднявшись на склон, Анчар остановился и печально посмотрел назад.
Большая голова медведя была чуть повернута в сторону, куда ушел кобель. Он нехотя поднялся и, не оглядываясь, по грудь проваливаясь в снег, медленно побрел в другую сторону. Анчар видел, как с дерева живо соскользнула росомаха, осторожно подошла к убоищу и стала жадно хватать оставшуюся окровавленную шерсть, все время озираясь по сторонам.
Анчар снова уловил, что его волновало. Встречный ветер приносил запах лося, который тревожил его. Тонкое чутье Анчара ничуть не уступало обонянию волка. Он знал, что стае, оставшейся без вожака, трудно будет управиться с крупным зверем. Ее действиями нужно управлять, найти точный момент для загона добычи, молниеносного броска, а потом соблюсти порядок при общей трапезе. Все это для Анчара стало привычным, обыкновенной работой в борьбе за выживание. Напружинив тело, он сделал огромный прыжок и помчался навстречу ветру, не выбирая дороги. Глубокий снег недолго сдерживал его бег. Скоро кобель выбрался на волчью тропу, уже прихваченную морозом, и длинными размеренными бросками помчался догонять стаю. Бежал он легко и неутомимо.

                ***
К вечеру подморозило сильнее. Раздвигая мощной грудью глубокий снег, к берегу Сочура брел бурый медведь. Мороз буквально обжигал горло. По берегам реки снег мельче – его выдувало ветрами, там можно надеяться на удачу. Мяса волка ему хватило ненадолго. И теперь снова гонимый голодом шатун был рад любой добыче, пусть даже незначительной, вроде зайца. Морда его закуржавела, вокруг пасти мгновенно нарастал лед, нельзя было облизнуться. Лапам холодно. Шатун знал, что страшный мороз не принесет удачи на охоте, но он шел, не зная куда. Теперь его гнали мороз и голод.
Медведя стряхнул громкий треск сучьев. Он остановился, вжимаясь в снег, готовясь к прыжку и, повернув голову туда, где снова заскрипел снег. Оттуда послышалось отрывистое дыхание большого зверя. Мимо шатуна  быстрым галопом бежал лось Хрип. До этого лосиных следов Бэр не видел. Видно, это последний лось, оставшийся на зимовку в Кедровой пади.
Лось бежал, высоко выбрасывая из снега передние ноги, закинув на спину рогатую голову. Из его широко разинутой пасти летели по сторонам клубы пены. Зверь задыхался. Он, казалось, хотел вобрать в легкие весь таежный воздух, чтобы найти силы для спасения. Увидев медведя, Хрип метнулся в чащу и остановился. Часто семеня ногами, он смотрел не на шатуна, а назад. Только чуть позже поглядел на медведя – в нем он будто искал спасение. Шумно вобрав воздух, лось сделал огромный прыжок в сторону и помчался не к реке, где его по льду обязательно настигнут враги, а ломанулся в самую непроходимую чащобу. Острое ощущение гибели придавало сил крупному зверю. Хрип быстро скрылся за густым подростом.
Только спустя полчаса на сосновом склоне появились волки, впереди которых огромными прыжками мчался их вожак, черный большой Анчар.
Шатун быстро оценил обстановку. Он понял, что мудрый Хрип стае не по зубам. Значит, в ближайшее время не будет пира волкам и воронью. И тогда он решил незамеченным скрыться в густолесье, на всякий случай схорониться за огромным выворотнем, попытать удачи – одним мощным ударом лапы прикончить чуть зазевавшегося волка.
Мясо волка противно пахнет потом и псиной, но даже такая ничтожная добыча может на несколько дней продлить жизнь…
Шатун, утопая в глубоких снегах разлога, с трудом выбрался на высокий взлобок, где жалким островком сиротливо возвышались  оставшиеся после лесозаготовителей высоченные сосны. Они тревожно шумели, качались из стороны в сторону. Насколько хватало глаз, вокруг сосняка и дальше, распростерлась огромная безжизненная пустыня с поваленными и истерзанными деревьями на ней, грудами сучьев и порубочных остатков, штабелями заброшенного полусгнившего леса.
Медведь посмотрел на запад. Там падал и ломался лес. В морозном воздухе стоял непрерывный гул тракторов. И в этом общем шуме трудно было распознать, где валятся наземь деревья, а где корежит и уродует тайгу тяжелая неуклюжая техника.
Там люди. Медведь их теперь сторонился. Он понимал, что в их делах что-то изменилось: гул моторов, стук топоров, шум бензопил, падающие деревья – все тревожило и волновало его.
Шатун повернул запорошенную снегом большую косматую голову в сторону Сочура. От обреза правого берега реки начинались мертвые гари. Он знал, что обугленные после пожара разгарки тянулись на много десятков километров к востоку. Там, в конце их, почти у самых селений человека, начинаются обширные поля с окрайками березовых колков, где летом кое-где колосилась редкая рожь и пшеница, вызревал хлипкий овес.
Вверх по течению Сочура тоже безжизненная, когда-то хвойная тайга, теперь загубленная шелкопрядом.
В низовьях реки на корню высыхают древние сосновые леса, заброшенные вздымщиками, которые высосали из стволов последние капли ценной жизнедеятельной смолы. Обескровленные сосны будут долго и трудно умирать на корню. И придет то время, когда ветровал устелет ими мшистую землю, образовав непроходимые завалы и преграды. В борах уже не стало ягод. Покинули звери и птицы веками обжитые места.
Куда податься? Куда пойти? В любой стороне родного большого края пустынно, одиноко и голодно…