Вместо предисловия
Любовь человека к животным, а, в частности, к собаке, лошади, корове, вполне оправдана. И обусловлена она не только огромной от них пользой, но и возможностью найти для себя настоящих, преданных друзей. Эта неподдельная любовь породила у людей стремление увековечивать своих четвероногих любимцев не только в величественных памятниках, трогательных скульптурных и архитектурных сооружениях, но и в литературных произведениях. Сотни песен сложено верному другу и помощнику человека -- лошади. Ей посвящены неувядаемые произведения мировой литературы: «Холстомер» Льва Толстого, «Изумруд» А.Куприна, «Мустанг-иноходец» Э.Сетон-Томпсона, «Удивительный монгол» Д.Олдриджа.
Десятки фильмов созданы о преданности собаки. О любви к ней говорят всемирно известные литературные шедевры: от «Муму» И.С.Тургенева и «Белого Клыка» Д.Лондона, до «Белого Бима Черное ухо» Г. Троепольского.
Предлагаемая читателю (в авторском переводе с украинского) книга включает в себя рассказы-бывальщины о животных. Они, по мнению самого автора, являются наиболее удавшимися из всех, когда-либо им опубликованных. Будучи полубиографическими, эти произведения должны стать еще одним нерукотворным памятником братьям нашим меньшим. И вместе с тем -- помочь воспитать в человеке лучшие черты его характера: общительность, жизнелюбие, доброту, верность и преданность.
Галина Грес
соучредитель Криворожской городской общественной литературно-художественной организации «Лотос"
НИКА
« Не все ли равно, про кого говорить?
Заслуживает того каждый из живших
на земле».
Иван Бунин. «Сны Чанга»
Странно! А еще -- грустно и тревожно. Так тоскливо, что и не передать. Время от времени даже чудится, словно где-то, далеко-далеко, затягивает свою печальную песню одинокий, изгнанный из стаи волк. А может это старый, бездомный пес оплакивает и клянет свою собачью судьбу. От подобного воя у людей обычно волосы дыбом и мороз по коже. Ведь в том жутком рыдании они издревле привыкли усматривать пророчество чего-то предостерегающего, неотвратимого, неминуемо трагического. А вот мы, собаки, своим тоскливым завыванием всего лишь выплескиваем из души непонятные, неведомо, чем порождаемые, грусть и уныние. Но я, к сожалению, даже такого собачьего утешения позволить себе не могу. Ведь живу-то не в собачьей будке, на просторном крестьянском подворье, а в специально отведенном углу тесной городской квартиры. В ней и обитаю со своими добрыми, уже заметно состарившимися, хозяевами. Здесь и ючусь вот уже много лет кряду. Но, как говорится у людей, в тесноте да не в обиде. Беда в другом. Сегодня мои хозяева какие-то необычные, ну просто на себя не похожи. На их мрачных лицах проглядывается трудно скрываемое выражение душевных страданий и отчаяния. В их вынужденной молчаливости сквозит человеческая беспомощность и неутешительная безысходность.
О, людоньки! Что ж это с ними творится?! Нет, ну скажите, это нормально? Это справедливо?! Или хотя бы… просто по-человечески! С самого раннего утра бросили меня одну-одинешеньку в этих глухих и молчаливых стенах. Оставили больную, беспомощную. Нет, ждать я научилась сызмальства. Но, поверьте, привыкнуть к одиночеству трудно даже собаке. Целехонький день бог весть, где пропадали и явились вот, только под вечер. И представьте, их трудно было узнать. Хозяин, вместо того, чтобы, как обычно, завалиться на диван и отдыхать, битый час молча метался из угла в угол, места себе в квартире не находил. Наконец, бросив беглый взгляд на часы, принялся неохотно куда-то собираться. Видели бы вы его лицо! Бледное, как стенка, губы дрожат, веки подергиваются… И главное, почему-то все время прячет от меня свои грустные, ввалившиеся глаза. А как собирается? Как собирается?! Словно на казнь или на каторгу. Все у него из рук валится. Легкую курточку, хоть бери да сама помогай, никак одеть не может. Я бы и рада помочь, но… Что мне, трудно, как часто бывало, отыскать ему носки или принести туфли? И, лизнув потом ногу, пожелать таким макаром счастливого пути. Ведь так поступала каждый раз, когда он куда-нибудь собирался, делала это с нескрываемым удовольствием. А хозяин в знак благодарности награждал меня доброй улыбкой и поглаживанием по спине. Я рада бы помочь ему и сейчас. Но кому, скажите, нужна моя помощь, если человек идет из дому в таком состоянии? Нет, нет! Сегодня его даже своей преданностью лучше не беспокоить. Что-то недоброе с ним творится. Ох, и недоброе! И я не столько вижу, сколько чувствую все это своим неравнодушным сердцем. Что ж, если надо, пусть идет. Порешает свои неотложные дела и вернется, как всегда, веселый и приветливый. А я тем временем, если конечно удастся, немножечко подремлю. Что-то меня в сон клонит. Да оно и не удивительно: вот уже которую ночь кряду проклятая одышка никак уснуть не дает. А хозяюшка, огромнейшее ей спасибо, видя мои страдания, вчера в кусочке колбаски снотворную таблетку мне подсунула. Святая невинность! Думала, не замечу. И я, прикинувшись валенком, с трудом проглотила эту гадость. Да еще и поблагодарила, лизнув ей руку. Но веселей от этого она почему-то не стала, а сразу же начала меня голубить. А у самой на глазах… слезы. Большие, неутешные и непонятные. Вот-вот капнут мне на нос. А сегодня -- так вообще… На моих хозяев смотреть страшно. Такими я их видела всего один раз в жизни. Было это давненько, но я хорошо помню каждое пережитое тогда мгновенье.
В первый день осени померла старенькая бабушка, мама моего хозяина. Нежная и добрая, она любила укутывать меня после купания в пуховый платок. Потом, словно малое дитя, укладывала рядышком с собой на большую мягкую подушку. И я, бывало, часами дремала возле старушки под ее вздохи и невнятное сонное бормотание. Но в тот трагический день, когда она внезапно умерла, я старалась всех избегать и никому не попадаться на глаза. Мне и самой никого не хотелось видеть. И я с самого вечера забилась в глухой угол, положила голову на лапы и пролежала там до самого утра. Ведь возле умершей хватало слез и без моих, собачьих. А вот когда старенькую выносили из квартиры, впервые, помимо моей воли, вместо собачьего визга из моей растревоженной души стали вырываться странные, похожие на завывание, звуки. В тот день печаль, казалось, упала на весь белый свет. К сожалению, ничем другим, кроме уединения и тихого подвывания, выразить соболезнование своим осиротевшим хозяевам я не могла.
Утром следующего дня мы завтракали не дома, а на кладбище, у свежего холмика с деревянным крестом. Больше вздыхали, нежели ели. Хозяин тихонько всхлипывал, и когда наклонился к могилке, чтобы поцеловать землю, я таки осмелилась лизнуть его влажную щеку. Вот тогда и поняла, что такое слезы. Странно, но на вкус они не были горькими, как это привыкли утверждать люди, а оказались солеными, как свежая морская вода. О-о, как давно все это было. Добрая, чуткая была бабулечка. Правда, у меня сейчас чудесная хозяйка. Вот и сегодня не поскупилась, целебной таблетки для меня не пожалела. И теперь мне и легче дышится, и спокойно дремлется. Даже боль, та неуемная, несмолкаемая боль под ребрами, кажется, тоже начала дремать. Только стоит ли расслабляться? Чего доброго, так и возвращение хозяина недолго проглядеть. А я ведь должна опередить хозяйку и встретить его первой. Но вот, кажется, и он сам. Да, точно! Его шаги! Видать на то я и собака, чтобы из сотен похожих узнавать шаги моего хозяина. Да не у самого порога, а когда он еще только приближается к дому. Сама не пойму, как мне такое удается. Стоит ему шагнуть на ступеньки, и я выпрыгиваю со своей лежки, а мой хвост от радости выкидывает такие кренделя, что совладать с ним мне уже не под силу. Однако, что это?! Хозяин возвращается не один! Я же не глухая: рядом с ним стучат еще чьи-то, совершенно незнакомые мне, ноги. Такой походки я раньше не слышала. И те чужие шаги точно не принадлежат ни соседям, ни родственникам или знакомым моих хозяев. Одним словом, чужие ноги. Да пусть себе идут, куда направились. Мне то что? Ничего против них я не имею. Ничего. Но почему тогда так больно сжимается, так часто стучит, а потом замирает мое сердце?! Откуда эта непонятная, нарастающая тревога? Что заставляет меня так дрожать? За хозяином порог переступает и незнакомец. С его появлением меня вдруг пронзает доселе неизвестный ужас. Я с трудом поднимаюсь на передние лапы и, навострив уши, пристально всматриваюсь в бледное, словно окаменелое лицо хозяина. Кто он и зачем этот чужанин к нам пожаловал? Ведь чувствую же, не с добром пришел! Ох, не с добром! Здесь я просто-таки вынуждена была напрячь последние силы, чтобы едва подняться и выдавить из себя что-то похожее на собачье рычание. А надоевшая боль в груди сразу же тут как тут. Она мешает мне зарычать громко и угрожающе, как это удавалось при добром здравии. И все-таки я даю понять: здесь есть собака. И не просто собака, а преданный друг хозяина. Она готова защищать от незваных гостей и это жилище, и его обитателей. Чужой должен это понять. И забираться отсюда вон! Нечего ему здесь делать! Ходят тут всякие!..
Но они, словно сговорившись, останавливаются около лежки и, подозрительно поглядывая в мою сторону, начинают о чем-то тихо советоваться. Я -- собака опытная, и человеческую речь училась понимать сызмальства. Да и со слухом тоже вроде бы все в порядке. Но на этот раз как не прислушивалась, а понять, о чем они договаривались, так и не смогла. А неизвестность не только настораживает, но и пугает. И меня охватил еще больший ужас. Но как только я попыталась от них убежать и спрятаться в безопасном месте, хозяин взял меня на руки и нежно прижал к своей дрожащей груди. О, горюшко-горе! Да что же это творится?! Дрожит весь, как осиновый лист. Утешительные слова говорит, но глухим и угнетенным голосом. Словно перед вечной разлукой со мной разговаривает. Будто пытается теми ласковыми словами загладить какую-то вину и заблаговременно попросить прощения.
Чужой тем временем извлек из крохотного чемоданчика блестящую штуковину с резиновыми трубками и, воткнув их в уши, попытался другим концом притронуться к тому месту, где стучало мое сердце. Я ни за что не позволила бы ему такую вольность, но хозяин шепнул, что так надо. Ничего, мол, мне плохого, он сделать не даст. И я поверила, потому что верила ему всегда. Верила с той самой минуты, когда он давал обещание моей матери. Чужой долго меня выслушивал, потом спрятал свою игрушку и еще сильнее нахмурился. А хозяин осторожно опустил меня в лежку. Я успокаиваюсь. Но они снова начинают перешептываться. Теперь я уже не прислушиваюсь к непонятным выражениям, только замечаю, как после каждого слова чужого хозяин пытается прятать от меня глаза. А по его щекам катятся слезинки. Одна догоняет другую. Я знаю, горьких слез не бывает, но почему тогда так жалко хозяина, так за него больно? Лизнуть бы сейчас его щеку, проглотить те слезинки и хотя бы так утешить дорогого человека. Тем временем чужой окончательно наглеет и, порывшись в чемоданчике, втыкает мне в шею длинную толстую иглу. Я не сопротивляюсь. Я молчу, а только с невыразимой тоской смотрю на хозяина. А слезинки у него уже и по другой щеке, уже градом катят. Кап… кап… Не удерживаются они там и падают мне на голову.
--Ну, вот. Теперь она уснет, -- откуда-то издали доносится и уплывает голос чужого. -- Уснет быстро и… Больше уже никогда … не проснется.
Как это «никогда»?! -- удивляюсь я. -- Как -- «не проснется»?! Всегда просыпалась, а здесь вдруг… Ты гляди, чего удумал! Я же чувствовала, не с добром заявился. Сердцем чуяла!
А оно и впрямь… начинает в сон бросать. Окружающее погружается в густой, как там, на осеннем лугу, туман. И куда-то все уплывает, уплывает. Отдаляются и тают в густом белом тумане заплаканное лицо хозяина и небритое, безразличное -- чужого. Смолкают голоса. Наверное, я уже сплю. Полуоткрытыми глазами замечаю, как чужой протягивает ко мне руки, видимо, хочет убедиться в этом сам. Я делаю отчаянную попытку схватить его за палец и, окончательно обессилевшая, снова ныряю в сладкое забытье. Но этот сон какой-то странный, необычный. Нет, он приятен, но совершенно не похож на те сны, которыми я наслаждалась в детстве. Надоедливую мучительную боль он, правда, успокоил, но вместе с тем породил ощущение невероятной усталости. А еще -- неусыпной тревоги и безграничной тоски. Таких же глубоких, неутешительных и ужасных, как и тогда, в день смерти доброй, любящей меня бабушки…
Даже не знаю, сплю я или… начинаю бредить. Из густого мрака одна за другой всплывают четкие и яркие картины моего земного существования. Вспоминаю тот день, когда я впервые осознала себя живым существом. Нас, тогда еще слепых щенков, у моей матери было трое. Беспомощные, голодные, мы тыкались мордочками ей в живот. А, вдоволь насосавшись живительной влаги, сразу же засыпали. О-о! Какой это был чудесный сон! Какой сон!.. Спустя месяц тогдашняя хозяйка начала выносить нас из дому. В кинотеатре, где она работала билетершей, женщина устраивала нашу матушку у входа. И та, на удивление посетителей, успешно играла роль помощницы. А нас, неразумных щенков, помещала в картонный ящик и ставила рядом, за хвостом матери. Обнявшись, мы в этом людном месте сладко дремали и быстро росли. С волнением и радостью входила я в мир, в котором судилось жить. Жить и… Потому, что… Тогда даже не догадывалась, что в этом очаровательном мире существует что-то противоположное жизни. Разве могла я, впервые открыв глаза, знать, кто и когда мне их закроет…
В один из вечеров порог кинотеатра переступила уже немолодая супружеская пара. Мужчина подал билеты четырехлапой «билетерше», а та, чинно взяв их в зубы, передала хозяйке.
-- Вот это помощница! А какая красавица! А -- умница! -- стали расхваливать мою матушку женщина и ее супруг. А наша хозяйка с нескрываемым удовольствием показала на картонную коробку.
-- Да вы, -- говорит, -- вот сюда, сюда поглядите! Таких чудненьких, уверяю вас, вы еще никогда не видели! Да это же… Это настоящее диво!
Расхваливать нас ей долго не пришлось. Ведь мы сразу понравились этой паре, особенно -- мужчине. Понравились все трое, но выбрали почему-то именно меня. Может из-за моего необычного окраса. Вся белая, как снег, я была одета в черные «трусики», а на голове у меня был такой же черный «платочек». Черное сочеталось с белым, как судьба моего хозяина. Как и моя судьба. С того памятного вечера эти люди стали моими новыми хозяевами. Самыми близкими, самыми для меня дорогими. На всю оставшуюся жизнь. За долгие годы совместного существования я заслужила их неподдельную любовь, а они -- мою безграничную преданность.
Вот и теперь, когда я состарилась и меня подкараулила эта жестокая болезнь, они делают все, что могут, только бы выздоровела. Наверное, и этого чужого не случайно пригласили, ведь после его укола боль почти утихла. А приятная дрема не только успокаивает, но и помогает припомнить самые счастливые дни жизни. Вряд ли их было бы так много, если бы тогда не повезло с хозяевами. Обычные, казалось бы, люди. Иногда веселые и беззаботные, иногда опечаленные и сердитые. Но всегда добрые. Как и моя родная матушка. Вспоминаю тот далекий вечер в кинотеатре, когда будущий хозяин взял меня крошечную в руки и с волнением в голосе спросил: «Ну, что, собачка, разрешаешь взять твое дитя?» Матушка в ответ пристально посмотрела на мужчину и не проронила ни звука. Только в ее подернутых неописуемой материнской тоской глазах на весь мир кричал немой вопрос: «А не обидишь ли мою малышку?!! Скажи мне правду, человек, только правду! Даже, когда меня не будет? Даже чисто случайно?! А? Не обидишь?!»
От того кричащего взгляда мужчина вздрогнул, наверное, услышал ее немой вопрос своим человеческим сердцем.
«Нет, нет! -- задрожал его взволнованный голос, и он еще крепче прижал меня к груди. -- Да я… Я клянусь тебе, собака! Слышишь, никогда твою кроху не обижу! Никогда!». Он говорил тихо, но так пламенно, так искренне и убедительно, что не поверить этой необычной клятве моя матушка не могла. Наверное, поверила, потому что не зарычала, как другие собаки, когда их щенков пытаются взять в руки чужие. Она только опустила голову и отвернулась. Видимо для того, чтобы спрятать от людей свои грустные глаза. Зачем им видеть материнские слезы? Пусть забирают. «Иди, доченька. Иди. У этого мужчины, кажется, добрая душа. Иди, дорогая моя…» -- услышала я тогда ее молчаливое благословение. Матушкины слова оказались пророческими. И по тому, что у меня появились такие добрые хозяева, я поняла одну простую истину: нам, собакам, без людей, без хорошего хозяина никак нельзя. Творец только и создал нас для того, чтобы мы преданно служили людям.
А тогда, маленькой, я все время себя спрашивала: «Ну, зачем, зачем эти люди отрывают меня от матушки? Почему никто не спрашивает моего согласия? Зачем я им? Быть живой игрушкой в доме? А, может… Может, им нужен охранник? Или, уповая на наш нюх, отыскивать в густых травах зайцев, поднимать куропаток, таскать из холодной воды подстреленных уток? А что, если?.. Если кто-то жестокий похитит их детей и кроме нас, им некому будет выплескивать всю боль израненных утратой душ? И если все именно так, то было бы большим грехом не согласиться. Пусть, пусть меня забирают, пусть. Даже от родной матушки. Может быть, эти люди настолько мудрые и добрые, что смогут мне ее заменить. А я… Я попытаюсь, приложу все усилия, чтобы заменить им утраченное дитя».
В тот вечер новый хозяин поклялся, поблагодарил моей матушке и, погрузив меня в нагрудный карман куртки, пошел вместе с женой смотреть кино. Его тело согревало и пьянило своим особым запахом. Дремля, я впервые услышала, как стучит, как бьется человеческое сердце. Тук-тук, тук-тук… Точь в точь, как вот теперь мое: чуть взволнованно, тревожно и растерянно. Этот стук убаюкивал, и я после кино опомнилась уже в просторной, ярко освещенной комнате. Пробудилась от веселого смеха, громких, радостных возгласов хозяина, его красавицы-жены, да еще совсем старенькой бабушки.
--Людоньки! Какое чудо! Краса-то какая! -- восхищалась мной старенькая.
-- Тогда давайте назовем ее… Афродитой.
-- Нет, нет! Пусть будет Никой! -- возразил хозяин.
-- Конечно, конечно. Пусть носит имя богини победы.
И старушка в знак согласия тут же принялась угощать меня теплым козьим молоком. Вот так я стала Никой. Ночами, когда все крепко спали, во снах ко мне являлась моя матушка. Она почему-то все время молчала, а меня охватывала горькая тоска и леденящий страх. Я просыпалась и начинала тихонько скулить. Тогда хозяин опускал к лежке руку и вместо матушкиного соска предлагал мне свой мизинец. Я охотно к нему прикладывалась, и мне становилось спокойно, уютно и хорошо. А вместе с этим наступал долгий крепкий сон.
Мелькали дни, таяли и уходили в прошлое долгие зимние ночи. И со временем я научилась самостоятельно выползать из своей лежки, чтобы совершить свои первые собачьи дела. То, бывало, оставлю в коридоре на видном месте небольшую лужицу, то, заигравшись, спрячу под диван чьи-нибудь тапочки или носки. Но настоящих неудобств, даже обид, я стала причинять, когда у меня начали резаться зубы. Вместе с этим родилось неодолимое желание грызть все, что попадало под лапы и на глаза. Особое удовольствие я получала от «латания» тапочек и «штопки» носков. Хозяева долго ломали головы, как отучить меня от этой вредной привычки. И не придумали ничего лучшего, как натирать самые искусительные для меня места горьким красным перцем. Но я не обиделась, ведь на то время уже успела по-настоящему полюбить своих домашних.
За окнами свирепствовали жестокие морозы, бесновались холодные метели, завывали неистовые ветры, секли дожди. Вот в такие вечера вся наша семья собиралась возле сверкавшего мягким нежно-голубым цветом ящика. Однажды в нем показывали большого белого с черным ухом пса. Кажется, его звали Бимом. Да, точно, Бимом Черное ухо. Как и все собаки, он был беззаветно предан своему хозяину. Но, к сожалению, погиб бессмысленной смертью. И когда хозяин Бима хоронил его в лесу, под березами, то сделал над могилой преданного друга несколько прощальных выстрелов. Тогда я увидела на лице своего хозяина прозрачно-белые, катящиеся по щекам, горошины. Тогда плакали все домашние. Мне тоже было жаль Бима. Еще как жаль! Но, глядя на заплаканные лица, я в душе радовалась. Радовалась и благодарила судьбу за то, что она послала мне таких чутких, таких добрых людей.
А время не шло, не бежало. Оно летело, словно напуганные охотником куропатки. И что ни день, то ярче и щедрее пригревало солнышко. С юга подули теплые ветры. Стали короче ночи. Приближалась моя первая весна. Начинались незабываемые времена беззаботной юности. Почти ежедневно хозяин брал меня на прогулки. То к речке, то в лес или на луг. И каждый раз меня изумляло разнообразие окружающего мира: яркость красок, очаровательная мелодичность звуков, нежность и острота запахов, крохотность насекомых и громоздкость животных. Солнечными весенними утрами мир переполнялся звонким щебетаньем и радостным курлыканьем птиц. В моей крови, безусловно, было что-то от охотничьих собак, ведь больше всего прочего всегда тревожило и впечатляло разнообразие запахов. Одни возбуждали желание поиска, другие предупреждали и настораживали. Встречались иногда и запахи пьянящие, дурманящие, сводящие с ума. Я безгранично радовалась, если, собираясь на прогулку или рыбалку, хозяин брал меня с собой. Каждое такое путешествие становилось прекрасным поводом еще глубже познать очаровательный окружающий мир и своего хозяина.
В том году лето выдалось невероятно знойным, и терпеть адскую жару в городе значило бы обрекать себя на настоящие пытки. В одно воскресное утро хозяин усадил меня на заднее сиденье автомобиля, и мы отправились в первое далекое путешествие. Через час остановились в старом лесу, у самой воды. Большую воду я видела и раньше. На рыбалке. Но это была самая большая из тех, которые мне когда-либо встречались. Хозяин часто повторял: озеро, Белое озеро. А чаще, просто Белое.
И вот мы возле Белого. А вода в нем действительно необычная: прозрачная, теплая, мягкая как заячий пух. Такая ласковая, такая приветливая, что, даже не умея плавать, я бросилась к своим, плескавшимся в живом зеркале невдалеке от берега. Знойный день, большую часть которого мы провели в водах Белого, закончился тихим, напоенным лесными ароматами, вечером. Такие вечера, наверное, бывают только на Белом. На его берегах, то тут, то там, полыхали вечерние костры. Их отблески мерцали между столетними соснами, словно упавшие с неба, да так и не погасшие звезды. Мы тоже сидели у костра, лакомились жареной колбаской, наслаждались душистым кофе. С озера повевал легкий ветерок, и о песчаный берег плескались розовые, едва заметные, волны. Какое это было блаженство! На ночь хозяева забрались в шалаш, а я осталась снаружи, чтобы, чего доброго, не проворонить приближения посторонних. С тех пор я всегда с нетерпением ждала лета, считая его самым лучшим временем года. Так думала до тех пор, пока эта страшная болезнь не подстерегла меня именно среди лета, моего последнего лета. Но до этого были и первая золотая осень, и многоснежные охотничьи зимы. Были, были.… Припоминаю, как одной ранней осенью, закинув за плечи рюкзаки и прихватив с собой ружья, хозяева двинулись вдоль нашей быстроводной речки. Спустя час-полтора мы вышли на просторный, тянувшийся до самого горизонта, луг. Весь он был иссечен озерцами, канавами, тихими, поросшими дикими травами и камышами, поймами. Пахло свежескошенным сеном, дикими утками, болотными куликами, куропатками. Хозяин щелкнул ружьем, подмигнул, подбадривающе улыбнулся, и мы принялись за охоту. Это стало моим любимейшим занятием. Правда, иногда было обидно видеть, как хозяин, в общем, опытный охотник, спокойно проходит мимо выводка куропаток, прячущихся в траве в паре метров от его ног. Или, словно околдованный, проходит мимо утки, запах которой слышно за десятки метров. В таких случаях я уже не церемонилась и буквально тащила туда горе-охотника за штанину или вовремя останавливала его в нужном месте. И мы редко возвращались без добычи. В награду мне доставались то крылышко, то голова птицы. А дома я предусмотрительно прятала под диван заячьи уши и лапы. Так, на «черный» день, если хозяин вдруг приболеет или нас подведет погода, из-за чего выбраться на охоту не сможем.
В одну из зим снега навалило, как никогда. В поле еще, куда не шло: то обогнешь сугроб, то переползешь перемерзшую канаву на животе, чтоб не провалиться. Иное дело в лесу. Помню, под вечер, возвращаясь с охоты, мы оказались в лесу, между высокими старыми деревьями. Долго и упрямо преодолевали тогда заснеженные трущобы. Окончательно выбившись из сил, я, наконец-то, поняла, что самостоятельно одолеть метровую глубину снега не смогу. Хоть садись да вой. Хозяин тоже еле волочил ноги, но, заметив мою беспомощность, взял на руки и прижал к мокрому от усталости телу. Затем, пошатываясь, медленно поковылял к ближайшей дороге. В тот раз с охотой нам не повезло. Отмотав по сугробам не менее двадцати верст, кроме заячьих следов, так ничего и не увидели. Но все равно, той охоте я осталась бесконечно благодарна. Ведь в который раз убедилась в настоящей к себе любви. Вот и сейчас, плавая в этом неестественном, странном сне, лишний раз убеждаюсь: ничего ценнее преданности и доверия в жизни не существует. К сожалению, люди, рассуждая о любви, имеют в виду не доверие, не преданность, а что-то совершенно иное, мелкое и преходящее. Нет, они, конечно, прекрасные создания, но в какой-то мере заумные, высокомерные зазнайки. Они привыкли считать себя самыми умными существами во Вселенной. Но никто из этих «умнейших» никогда не стремился стать самым преданным. Создатель наградил таким стремлением, таким желанием и такой способностью одно-единственное существо на земле: нас, собак. А еще наделил высшим из достоинств: доверием. Таким безграничным и настолько безумным, что часто именно оно, доверие, ох, как часто! становится причиной всех наших бед и даже гибели.
… Как, однако, быстро течет время! Сама жизнь доказывает: у нас, собак, оно бежит раз этак в десять быстрее, нежели у людей. Вот, к примеру, я. Кажется, только вчера училась понимать человеческую речь, различать запахи, преодолевать препятствия, отыскивать дичь, а сейчас все это лишь отпечатки в моей памяти ярких и неповторимых мгновений прожитого времени. Припоминаю, когда мне исполнилось пять лет, хозяева отмечали полдень моего собачьего возраста. Так, по крайней мере, считали хозяева. А запечатлелся тот год в моей памяти долгой и трудной, почти в целые сутки, дорогой. А также горьким и даже трагическим, во время этого путешествия, событием. В незнакомый путь пришлось спешно выезжать поздним вечером. Всю ночь наш автомобиль то шуршал по асфальту шинами, то судорожно подпрыгивал на ухабах. Мотор не смолкал, даже если кому-то приспичивало сбегать в кусты. А на следующий день, когда солнце уже стояло в зените, мы наконец-то добрались до большого, шумного города. Но как ни торопились, как ни старались, а родного и дорогого нам человека уже поспешили похоронить. В осиротевшем дворе покойницы подвывал цепной пес. Туда-сюда бесцельно сновали чужие и знакомые, притворно и по-настоящему опечаленные, люди. Отовсюду, из неубранных комнат, из подвала, даже от нависших над крышей яблонь и груш, веяло пустотой и тоской. Я поняла: моего хозяина постигло большое, непоправимое горе.
Как больно видеть человеческое отчаяние и беспомощность, но еще тяжелее осознавать собственное бессилие. И потому я старалась держаться подальше не только от чужих, а и от своих. Но беда, как говорят люди, одна не ходит.
Обратный путь оказался для нас еще более трудным и опасным. Там, где нас настигло несчастье, много веков назад завоеватели-монголы, проигрывая сражение с нашими предками, в панике кричали: «Кагар-лык! Кагар-лык!», что по-ихнему означало «проклятое место». Со временем на «проклятом месте» выросло поселение, сохранившее за собой то непривлекательное название. Так, по крайней мере, объясняли это приютившие нас местные жители и утверждали, что названии «Кагарлык» во многом себя оправдывает.
Я всего-навсего собака, и на шоферских терминах мало смыслю. Не знаю, что у «водил» значит «ослепить», «поцеловаться», «увильнуть». А вот что такое «подрезать» испытала и узнала вместе со своими хозяевами, прочувствовала на собственной шкуре. После такого «подрезания» наша легковушка оказалась на обочине серьезно искалеченной и неподвижной. Ее переднее колесо было искорежено, а правый глаз, освещавший нам путь ночью, разлетелся вдребезги, и от него на асфальте поблескивали мелкие стеклышки. Изрядно досталось и лицу, и голове легковушки. Моя бедная хозяйка ходила вокруг искалеченной машины и умывалась горькими слезами. А хозяин, так вообще!.. Оставив нас в степи одних, подался куда-то с незнакомыми людьми. Я снова чувствовала себя без вины виноватой и, спрятавшись в придорожных травах, вкушала там всю горечь своего бессилия. Именно там впервые почувствовала невероятно жгучую боль в сердце и частое буханье в голове. Именно тогда, то ли от боли, то ли от отчаяния, я тоже не удержала слез. Но их, кажется, никто не видел.
Где только не пришлось нам скитаться несколько последующих дней. Каких только людей пришлось увидеть! В огражденном со всех сторон дворе нетрезвые мужики бросились «лечить» нашу машину. Другие, схожие с ними, стаканами хлестали огненную воду и во все горло распевали тюремно-блатные песни. Потом «лекари» и выпивохи менялись местами. Им было весело. А вот нам, уставшим и голодным, деваться было некуда. И мы вынуждены были выслушивать эти хмельные концерты. У меня сильно болело сердце. Но что там моя боль в сравнении с той, что истязала сердце хозяина? Я и сейчас, на краюшке своего бытия, склоняю голову перед его железным терпением. Но, как бы там ни было, всему когда-то приходит конец. Пришел он и к нашему бедствованию. Только боль в моем сердце … еще долго-долго не утихала.
На подлеченной машине мы с трудом и большим риском преодолели еще несколько сотен верст и с огромной радостью переступили порог своей квартиры. Помимо смертельной усталости я ощутила такой желанный, такой драгоценный покой, что проспала целые сутки. Как вот сейчас, в этом невероятно загадочном сне, в котором дремлю, кажется, уже целую вечность. И, может быть, чужой говорил правду. Возможно, я больше никогда не проснусь. Пусть и так, пусть. Лишь бы никто не прерывал этих воспоминаний. Ведь мне есть что припомнить. Вот хотя бы ту исключительную охоту, после которой хозяин не уставал расхваливать меня не только перед близкими и знакомыми, но и в кругу совершенно чужих людей. А дело было так. В один из охотничьих дней мы долго бродили высокими травами вдоль оживленной автодороги. Набегались, как говорится, до не могу. И за куропатками, и за зайцами, но возвращались, к сожалению, без трофеев. Солнце катилось к горизонту, и мы, представив себе, как будем прятать от стыда глаза, собрались возвращаться домой с пустым рюкзаком. Хозяин собирался уже зачехлить ружье, как вдруг из-под заросшей травой березки выскочил большущий рыжий заяц. Не успела я и глазом мигнуть, как хозяин сделал два поспешных выстрела. Но косой, как ни в чем не бывало, выбрался на озимь и начал совершать такие прыжки, что гнаться за ним было бы пустым делом. Но у нас, собак, есть что-то особое, врожденное, не подвластное ни человеческой логике, ни здравому смыслу. Именно это толкнуло меня в погоню за обезумевшим зайцем. Я хорошо понимала, что догнать его не смогу, но что-то заставляло напрягать последние силы и, скуля, бежать за ним к лесу. А хозяин, побаиваясь, что в охотничьем пылу я выскочу на автостраду и попаду под машину, настойчиво звал назад. Однако в такие минуты я уже не принадлежала ни ему, ни самой себе: азарт преследования дичи овладевал мной полностью. Он не отпустил даже тогда, когда заяц, добежав до придорожных сосен, безнадежно исчез в непроходимых трущобах. Моему разочарованию не было границ, ведь ни уставшие лапы, ни острое зрение, ни даже чувствительные к наименьшему шороху уши помочь здесь уже не могли. Тогда я пустила в ход свое главное оружие: нюх. И тут же взяла след беглеца. Он вывел меня на ближайшую опушку. На высокой прошлогодней траве лежал заяц: большущий, красивый, но бездыханный. Его круглые, окаймленные черными ресницами глаза, оставались широко открытыми. Не мигая, они грустно смотрели в прозрачно-холодную бездну зимнего неба, словно ни за что не хотели с ним расставаться. Мало кто поверит, но мне почему-то стало жаль зверька. Тогда я села рядышком и жалостно заскулила: тихо и печально, словно этим подвыванием пыталась попросить у него прощения. А откуда-то издали доносился тревожный зов хозяина. И тогда радость победы взяла верх над жалостью. Знакомый голос то приближался и звучал почти рядом, то снова отдалялся. Но я, к сожалению, так и не научилась откликаться. Поэтому, оставив мертвого зайца, сама нашла хозяина в сотне прыжков от опушки. Он так обрадовался моему появлению, что едва не расплакался. Взял на руки, начал целовать, гладить по голове. Затем угостил последней конфеткой и разрешил лизнуть щеку и нос. А когда мы немного успокоились, я «повела» хозяина на опушку, к зайцу. Его удивлению не было границ. И радовался он не столько охотничьему трофею, сколько тому, что именно я, --я! -- нашла зверька. Но больше всего радовался моему невредимому возвращению. А еще удивлялся, что ни на зайце, ни рядом с ним не было ни кровиночки. Но уже потом, дома, оказалось, что в беглеца попала одна-единственная дробинка. Одна из тех сорока, что находились в заряде. Одна, но… В самое уязвимое место. Потому и бежал до тех пор, пока пронизанное свинцом и окровавленное сердце не остановилось навсегда. Поглядывая на снятую с него шкурку, я тогда подумала: а ведь у зверей, наверное, как и у людей, у каждого своя судьба.
Интересного в моей жизни было немало, но в голове постоянно вертится одна и та же мысль. Еще маленькой я иногда себя спрашивала: а зачем, собственно, эти добрые люди взяли меня к себе? Пыталась, но долго не находила ответа. А потом, на протяжении многих лет совместного существования, убедилась: только не ради охоты взяли, не ради прогулок или ночной охраны. И не раз убеждалась: собаки нужны людям ничуть не меньше, чем люди собакам. Матушка-природа создала нас друг для друга. Люди между собой нередко ссорятся. И, как ни странно, горечь обиды вынуждает их не разговаривать, избегать общения, таить в душе мелочные обиды. Им больно, а они молчат. Их убивает одиночество, а они избегают друг друга. И вот тут -- я! Умная и находчивая, всех и все понимающая собака. Хозяин, позабыв о ссоре, виновато спрашивает жену: «Слышь, Мала, -- наверное, он называл ее так из-за невысокого роста, -- ты это… Ты собаке сегодня поесть давала?» Выдержав паузу, Мала отвечает: «Ну, как же. А приготовлю что-нибудь вкусненькое, угощу еще. А сам то ты, сам… что-нибудь ел?» Хозяин довольно улыбается; «Да вроде бы ел. Только думаю, не помешало бы сейчас да вместе, да за стол. А? Как думаешь?».
И уже находят они добрые друг для друга слова. И воркуют мои хозяева, словно голуби, что прилетают к нам на подоконник каждое утро. Бывало, не раз мирю их вот таким образом. А они тут же обо мне забывают. Кто-то бы обиделся, а мне иного счастья не надо. Ведь привыкла сама дарить людям незаметную, но самую большую, самую ценную радость, радость общения.
Обидно слышать, когда говорят: брешет, как собака. Что ж, возможно кто-то из нас порой этим и грешит. Но я, если и впрямь выпала судьба больше не просыпаться, постараюсь до конца быть откровенной и правдивой.
Много чего довелось повидать на своем коротком собачьем веку. Меньше горького и обидного, больше радостного и приятного. Но вот, ни с того, ни с сего, прицепилась ко мне эта безжалостная болезнь. Зубами в меня вцепилась и заставила понять грустную истину: теперь, вместо пользы и утешений, я приношу дорогим людям одни страдания да излишние заботы. Болезнь, как известно, никого не красит. А что уж говорить о собаке, постоянными спутниками которой стала изнуряющая слабость, нестихаемая боль, мучительная одышка? Об аппетите и говорить нечего, и не удивительно, что за последнее время я заметно исхудала. Хозяин показывал меня собачьим лекарям, возил по разным больницам, как умел, лечил сам, доставал дорогие лекарства. Но все -- зря. Болезнь не отступала. Даже наоборот, короткие светлые промежутки сменялись жестокими приступами боли и сердцебиения. Меня все раздражало: и топанье ног по лестничным ступенькам, и громкий смех, и разговоры под окном, даже яркий свет и запах еды. Тогда я, сама не своя, забивалась в глухой угол квартиры и пролеживала там с утра до ночи.
Вот уже несколько месяцев кряду хозяин ежедневно выносит меня во двор. Делает это утром и вечером, днем и ночью. А мне… Вы даже не представляете, как мне стыдно! Как только обидно! Как горько! Неужели это я? Та самая Ника, что совсем еще недавно, всего прошлой зимой, гонялась за зайцами и куропатками? Неужели стала настолько немощной, что не в силах самостоятельно подняться на второй этаж?! Неужели это я?!! Тот удушливый стыд заставлял отказываться от помощи хозяина. И я, спотыкаясь и задыхаясь, катилась по ступенькам вниз или, выбиваясь из последних сил, пыталась ползти по ним вверх. А две последние ночи, когда так ярко светила луна, ни я, ни хозяева не сомкнули глаз. Время от времени они прислушивались к моему прерывистому дыханию и умоляли вылезть из трудно доступного закоулка, упрашивали проглотить крохи пищи или глоток воды. А мне было несказанно жалко этих добрых людей. Наверное, от той жалости в голове все чаще мелькала коварная мысль: вот если бы удалось уснуть и… долго-долго не просыпаться. Не чувствовать этой немощи, этой нестерпимой боли и, главное, не причинять никаких хлопот, никаких страданий своим хозяевам. Говорят, в невыносимые для жизни минуты люди способны наложить на себя руки. А что делать нам, собакам? Ведь рук-то у нас нет! Что делать мне?..
Еще утром, после бессонной ночи, хозяева вспоминали о какой-то эвтаназии и прятали от меня заплаканные глаза. Кто она, интересно, эта, как ее? Слово-то, какое непонятное. Может, новое лекарство? Ничего, когда-нибудь узнаю…
«Все… Спит…» -- откуда-то издали врывается в мой странный сон голос чужого. А я чувствую на себе теплую и нежную руку хозяина. Он осторожно дотрагивается до моих ушей, носа, прикрытых глаз, гладит мою спину и, кажется, всхлипывает. А я… продолжаю думать о вечном сне. Но кто?! Кто тогда будет встречать хозяина радостным помахиванием хвоста, когда он, уставший или обиженный, вернется домой?! Кто отыщет и принесет ему носки? Кто отогреет замерзшие больные ноги? Кто, в конце концов, помирит его с Малой, если между ними вдруг снова вспыхнет ссора?! Кто?!!
А они -- о какой-то там эвтаназии. Что оно такое, никак в толк не возьму. Не раскумекаю. А не далее, как вчера, подслушала их разговор. «Нет! -- вскрикнул в отчаянии хозяин. -- Я… Не смогу! У меня на такое рука не поднимется. Это все равно, что выстрелить в самого себя.
Потом тихо, еле внятно промолвил: «Лучше уж… Эвтаназия. Но и тогда всю оставшуюся жизнь буду чувствовать себя убийцей». «Все так, -- согласилась Мала, -- но и видеть ее муки… Это -- выше моих сил. Лучше уж, как ты говоришь…»
И мою судьбу решил не Создатель, а люди. Безгранично меня любящие и безмерно грешные люди.
«… Да говорю же вам, спит она, спит. И ничего не чувствует. Вот, впрысну сейчас пару кубиков… и за минуту-другую… Никогда не проснется. Гарантирую!» После этих слов чужой повернул меня, беззащитную и обессиленную, на правый бок, поднял переднюю левую лапу и уколол в самое сердце. Потом, раскурив сигарету, вышел с хозяином в коридор ждать, когда оно, мое бедное сердце, остановится, и меня одолеет обещанный вечный сон. Поначалу и впрямь стало легче: вроде бы кто-то невидимый будил меня, выводя из отведенного для воспоминаний сна. Но уже через минуту грудь пронзила адская боль и разлилась огнем по всему телу. Ища спасения, я попыталась подняться на передние лапы. Но напрасно, они меня не слушались. Ну, кого еще и как здесь умолять?! Каким визгом, каким вытьем дать людям понять, что не в силах я снести эту ужасную боль, эти адские мучения!? Кто?! Кто поможет мне их выдержать?!
И тогда, в самые страшные мгновения своей жизни, я увидела грустные глаза матери. Вместо когда-то немого вопроса: «А не обидишь ли мою кровинушку?» -- в них пылал горький упрек, кричала неуемная материнская скорбь. Я уже не дышала, но сердце еще продолжало биться. Тяжело, утомленно, временами замирая, но сокращалось. И тогда на весь белый свет я закричала человеческим языком: «Ма-м-м-ма!!». Теряя сознание, умоляла: «Матушка моя, не отворачивайся от меня в этот скорбный час! Не оставляй меня в эту страшную минуту!..»
Этих моих последних слов, кроме давно умершей матери, услышать уже никто не мог. Ведь моя душа начала медленно покидать тело. Но расставаться с ним ей совсем не хотелось. Ох, как не хотелось! Может, поэтому мне на какое-то мгновенье удалось вынырнуть из вечного сна, как когда-то из волн Белого озера, и я начала подниматься. «Она!.. Она просыпается!!» -- перепуганно завопила стоявшая рядом хозяйка. А чужой удивленно развел руками и пролепетал, что ничего подобного раньше не видел. Убеждал, вроде бы я какая-то необычная собака, потому что любая другая на моем месте должна бы уже остывать. Потом он схватил иглу и снова вколол ею в сердце. Жгучая боль усилилась. От судорог я начала извиваться. Задыхаясь, стонала, хрипела. Сумасшедшим визгом молила пощады и в то же время проклинала мгновение, когда мне была подарена жизнь. Проклинала и жизнь, и эвтаназию, и чужого. Ведь это он, пытаясь сэкономить на моих страданиях, пожалел лекарства, и тем, вместо приятного засыпания и тихого отхода в небытие, обрек на такие ужасные муки. И на неизгладимые душевные страдания хозяев. На всю их оставшуюся жизнь!..
Я ощутила, что мое сердце окончательно остановилось. Теперь, беспорядочно подергиваясь, умирали мышцы. А во мне еще тлела последняя живая мысль: такой смерти я бы никому не пожелала. Даже своему злейшему врагу. Даже этому чужому.
Еще мгновение и моя душа тяжело, неохотно, но оставляет, наконец, мое, еще теплое, тело. Меня уже не стало. Я не знаю, что бывает и что будет потом. Но знаю наверняка: вот тот, мой последний вскрик и вздох останутся в памяти моих хозяев навсегда. Они будут сопровождать их везде, днем и ночью, в часы веселья и в минуты грусти. Они будут преследовать их на каждом шагу, как наказание за грех. До последних минут их жизни. Пока не сольются они с их предсмертными вздохом и криком. Пока не уснут они тем, самым сладким, непробудным сном.
Сделав свое черное дело, чужой ушел. А хозяева, умываясь слезами, долго стояли возле моего мертвого тела. Затем, словно еще живую, осторожно вынесли из квартиры, уложили на заднее сидение автомобиля, откуда я обычно наблюдала за дорогой и следила, как хозяин ведет машину. Зашумел мотор, и меня повезли в последний путь. Остановились возле крутого, самого высокого в этой местности, холма. Именно на нем в свои лучшие годы мы с хозяином охотились на куропаток. Какие это были счастливые дни! Были, были…
Коробку с моим телом нес на холм хозяин. Вслед за ним, с лопатой в одной руке и ружьем в другой, поднималась, всхлипывая, хозяйка. Моя душа следила за ними с высоты птичьего полета и была поражена тем, как горько рыдали, направляясь к месту моих похорон, эти двое…
-- Вот… здесь и похороним, -- не вымолвил, а скорее простонал хозяин, остановившись на вершине холма у трех молодых сосенок. Взял в руки лопату, и она покорно подняла первый ком земли. Моя душа тем временем парила над окрестностью и радостно усмехалась. Вон там, далеко внизу, спешит куда-то быстроводный Стыр. А за ним, до самого небосклона, луга, луга. Еще зеленые, но уже холодные, росистые. Вон там -- железнодорожный мост. Это по нему хозяин переносил меня на противоположный берег, когда в предрассветной мгле спешили на уток. На тех застырьевых лугах мы протопали не один десяток верст. Уставали, бывало, до изнеможения, зато всегда были до забытья счастливы. А вон в тех омутах рыбалили. А в густом перелеске, невдалеке отсюда, каждую осень собирали грибы. Чудесное, прямо-таки прекрасное место выбрали мне для вечного сна хозяева. Вот только не знаю, кто побеспокоится о них самих, когда наступит их время. Ведь меня уже не будет. Никогда не будет. Мое тело станет частицей самой красивой планеты во Вселенной. А душа… Одинокой скиталицей тоже не останется. Она обязательно переселится в другое живое существо. Может, в лошадь. А может, в зайца. Лучше бы в какую-нибудь птицу. Лишь бы не в собачье или человеческое тело. Потому что… Кажется, нет на свете существа, испытывающего больших, чем собаки, страданий.
Как ни обидно, должна, однако, сознаться: в последние минуты своего земного бытия убедилась, что у людей нет ничего святого. Нет у них Всевышнего. И что из того, что, читая Священную книгу, хозяин каждый раз повторял: «Не убей! Слышишь, Мала, не убей!..». А что сами? Нет! Нет у них ни честности, ни совести, ни любви. Даже жалости! Убить без истязаний, и то не могут. И кто только их такими создал? И зачем?! Зачем тогда живут они на этой красивой земле?!
Только теперь, свободной от тела душой, я поняла, как вдруг состарились мои хозяева. Роя для меня яму, хозяин быстро уставал, и Мала постоянно рвалась ему помочь. Но он не выпускал из рук лопату до тех пор, пока не поравнял дно и стены моего вечного приюта. Старательно выбрав оттуда мелкие камешки, словно они могли помешать моему вечному сну, он снова пригладил дно ладонью.
-- Хочу с ней проститься, -- всхлипывая, обратился он к Малой. Все поняв, она открыла коробку с моим телом, приподняла покрывальце. Хозяин взял в руку мою переднюю лапу и, почувствовав, что она уже остыла, зашелся таким горьким плачем, такими стенаниями, что, казалось, вместе с ним зарыдали и далекий лес, и окружающие луга, и даже полноводный Стыр. Затем коробку с моим телом завернули в тонкую прозрачную пленку и осторожно опустили на дно ямы. Мала бросила на гробик горсть сырой земли. То же самое сделал хозяин. И снова взялся за лопату…
Я знаю: в той земле, которой они меня покрыли, останется не одна их слезинка. Те слезы будут согревать меня в лютые холода, спасать от жары в знойный летний день. Это будут они сами, мои самые дорогие люди, рядом и всегда со мной.
-- Ну, вот и… все, -- ровняя на свежем холмике землю, проронил хозяин. -- Вот и все…
Мала тем временем собрала из осенних цветов небольшой букет и положила его к моему изголовью. Наступила самая грустная минута последнего прощания. Хозяин зарядил ружье. Опечаленный, простоволосый, на какой-то миг он о чем-то задумался, а потом взвел курки, поднял ружье над головой и выстрелил. Раз, другой. Над лесами и лугами, далеко-далеко за горизонт, покатилось тревожное эхо. Оно сообщило всему миру о тоске еще одного последнего прощания. А хозяин положил на могилку стреляные гильзы и, не вытирая слез, поковылял за Малой вниз.
Покружив над холмиком под соснами, моя душа устремилась за ними. По дороге домой Мала купила водки. А уже за столом хозяин наполнил стакан и одним махом выпил все до дна.
-- Убийцы! Мы с тобой -- настоящие убийцы! -- вытирая слезы, тихо промолвила Мала и выпила свое.
Нет, эти люди, -- подумала я, созерцая их горькое застолье, -- действительно странные создания. Считают себя самыми умными и ничегошеньки при этом не замечают. Ведь вот я! Рядышком с ними! Решили, что если я перестала дышать, и навсегда остановилось мое сердце, значит, все кончилось? Нет, нет! В действительности -- я живу! И буду жить до тех пор, пока у хозяев не умрет добрая обо мне память. Я буду жить всегда, пока люди будут читать или слушать этот рассказ, написанный моим хозяином и моим земным существованием. Я буду жить вечно! Потому что смерть -- это только продолжение земной жизни. Жизни в бесконечном, непробудном сне.