В предвечернем свете декабрьского дня заснеженные верхушки сосен из окон моего восьмого этажа казались то ли расстеленной скатертью рытого бархата, то ли барашками, заполнившими морскую гладь. И я вдруг вспомнила зимние леса моего детства, деревню, приютившую нас, эвакуированных, белые поля в сугробах, непременно обрамлённых чуть темнеющими этими лесами. Вспомнила эту поглощающую тишину, которую не в силах были разрушить ни скрип полозьев саней по накатанной просёлочной дороге, ни потрескивание от мороза стволов елей, ни дробный стук дятла, ни шорох снежных комьев, срывающихся с еловых лап от крыла ли неугомонной птицы, просто ли от собственной тяжести. Сердце кольнуло от нахлынувшего ощущения той детской зачарованности, когда лежишь в низких розвальнях, укрытых для тепла сеном, а поверх овчинным деревенским полушубком, и смотришь на проплывающие прямо возле тебя заснеженные деревья и высокое, синее от холода, небо.
А ночью мне приснился красивый сон. Во сне я была в том возрасте, в ощущении которого мы остаёмся внутри себя, начиная с какого-то времени, и не меняющегося уже с годами, в том, в котором, быть может, мы предстаём за пределом нашей жизни и который когда-то польский писатель, карикатурист Ленгрен обозначил как «самое прекрасное десятилетие в жизни женщины: от тридцати до пятидесяти». Мы шли по городу, и мой спутник был угнетён предстоящим расставанием. Внезапно, как если бы мы с Невского вышли на Дворцовую набережную, перед нами открылось блистающее море, именно блистающее. Никогда ни в жизни, ни у маринистов я не видела такого моря. Сине-золотое, оно как будто кипело мелкими волнами, кое-где на поверхности вырывались фонтаны, каждая поднимающаяся маленькая волна становилась прозрачно-золотой, а над всем – низкое чёрно-багровое небо. Мы стояли на узкой полосе, сзади была скала, а перед нами крутой обрыв, и я всё время боялась, что проходящие сзади люди столкнут нечаянно нас в море. Мой спутник отступил подальше от края, я пошла за ним и… проснулась.
Потом полдня напевала: «Всё васильки, васильки, много их выросло в поле. Помню, у самой реки их собирали для Лёли». Почему мне вдруг пришла на ум эта незатейливая песня времён молодости моей мамы и моих тётей? В послевоенные годы они приезжали летом к нам в деревню, вечерами вспоминали свои гимназические годы и пели, сидя на ступеньках нашей школы, при которой были и учительские квартиры. Мои милые родные женщины, ни одна из них не дождалась мужа с войны.
Видно, душа моя загрустила о далёких местах детства, где я не была десятилетия, о южном море, которое я давно-давно не видела и, конечно, о моих дорогих ушедших близких.