Впервые я заметил его, это пожухлое на фоне остальных выделение, за соседним столиком, в столовой, сидящим с небольшой компанией разношерстных бывших пехотинцев, списанных, за наличием ранений, в утиль - они о чём-то говорили, весело кривя беззубые рты, а он подмигивал им густыми бровями в дуге, и ниже неё не было ничего, кроме двух сияющих бусин бордового цвета и путаного месива дырявой куртки. Врач - как я его охарактеризовал, пусть он и не был похож на станционных докторов с их стеклянными глазами и долгими хоботками в кольцах, строго-настрого запрещавшими смотреть на шатуна, потому что иначе ловился зайчик - пересел на ближайший ко мне стул не сразу, на девятую или восьмую минуту завтрака, понятную не по циферблату, которого нет, а по шеренгам - голодные узники пачкали слюной рыжий кафель и выстраивались в длинные ряды, не видные ни с начала, ни с конца. Потом, змейки через три, звенел звонок, оповещавший о закрытии приёма пищи, и людей, включая тех, кто не дождался своего череда, выводили из помещения силой. Не знаю, что делалось с проигравшими, пропустившими и не успевшими, но я почти уверен, что они умирали, и их сотнями, тысячами убирали граблями в мешки, как опавшие осенние листья, а затем сжигали. Изредка к ним относились с материнской заботой - помню, как с безумством растерзали пролезшего ребёнка, а повариха всё крутилась и шептала: "гражданин не шевелитесь мы вам щас шину наложим", но нечему было шевелиться, и некуда было накладывать шину - бурая жижа, переливаемая из кулака в кулак, из глотки в глотку, за считанные секунды лишалась черт человека...
...и кружилась алым волчком в кристаллах льда, плясе метели, осколках зеркал и гуле метеостанций, маячивших на горизонте полярного дня и медвежьей кареты. Сбежав, я долго шёл по проложенным под ней, на каждом миллиметре заснеженного плато, рельсам прямо и вдаль - листы металла приветливо щекотали костяшки пальцев, и не предвиделось смысла их отпускать, разлучаться с самобытной опорой, на пару секунд прочными гвоздями прибившей к скользкой и шершавой поверхности глыб, по которой трудно было идти, не ломая ноги. Шпалы шли вместе со мной движением рудниковых вод, тянулись медленной, туманной вереницей изменчивых лент, и не было исхода из этой точки, словно своевременно ступала земля, заметая мои следы и оставляя свои, обгонявшие меня. Тогда я в отчаянии бросал их, кричал им: "убирайтесь!", сворачивал туда, где прошла земля, и угадывал в её следах свои следы - там, где не могло быть ни меня, ни рельсов, были оба из нас - и исстирались с каждым шагом в клочки сапоги, а ступни - в струпья. Вокруг вырастали те, кто пали и не встали - возможно, могли и не хотели, а возможно, хотели и не могли - и, проходя мимо, я повторял их имена, срываясь на гвалт, но они не узнавали мой голос, и произносили хором подкорковых гостей имя перевёртышей. Фарами подползшей по брусам машины озарило их общее тело - штукатуркой осыпались его грязные губы, а на корневище, в которое переходила шея, пировали чайки, и их клекот принимался мной за устное слово. Как только грузовой состав поравнялся и замедлился напротив, я легонько наклонился к нему вбок, но никто не позволял так просто уходить, ловя и втаскивая в знойный салон. Меня подвели к мучнистым скамьям по оба бортика и усадили на одну из них, освещаемую белыми лучами холодных, стерильных ножей солнца - я потянулся к гардинам у бойниц, чтобы огородить, обезопасить себя от этого жгучего солнца, казавшегося мне, товару на продажу, мощным мясником - но из соседнего вагона кто-то, чья речь была мне незнакома, проглотил половину фразы и осипшими гландами прокричал: "не надо ничё не надо лучше встань" - и я, уже стоявший, встал, и стоял так, обмерши, не час, не два, но дольше, пока я не разнюхал у охраны, куда держит путь состав - и когда ответом мне послужили пещеры, я упал, забывшись, на пол, вспоминая и бубня никому не нужные истории о том, как безбилетных нас грузили штабелями на баржи и переправляли с большой земли на малую через океан, охапками, большими группами заключённых по сорок, может, пятьдесят человек в одной партии, никого не предупреждая и не предостерегая, да и не было у многих ни родных, ни близких, с заботой погибших задолго до поимки - ну а тем, у кого они всё-таки пока оставались, не требовалось соболезнования или понимания, чтобы проститься с материком, безответно попросить прощения и пожелать спокойной ночи вне мёртвой зоны сновидений - не для себя, так для потопа, бескрайних валов грозовых волн, в тёмной и непроглядной пучине которых затихли голоса, остановились часы и скрылись шпили небоскрёбов самых богатых и известных столиц мира. Как клеймом отмеченных быков, нас щедро кормили и поили, обували и одевали, а после пустили на забой, поздравляя и отворяя входы и выходы гигантского ангара - большинство бежало, меньшинство осталось, не доверившись хрипучим песням темноты. Как выяснилось впоследствии, мы сделали правильный выбор, и те, чьих лиц не хватало среди членов экипажа и пассажиров, не возвращались больше никогда - лишь иногда я замечал их плавленые, улыбающиеся гримасы в пятнах плесени, но я не улыбался - я смеялся им в ответ, и некому было слышать мой смех - угасая, он тонул на палубе...
...и всплывал в каютах, поздно ночью под аккомпанемент колких ударов электрическим током, часу в третьем или втором - и точно не сказать, сколько качался, хохоча обломками антикварного сервиза, маятник на проходной, источники шумов которой я не видел, но без конца слышал с самого момента моего прибытия на борт. Я лежал на колючей и ежистой двухъярусной кровати, сверху, и место одним ярусом ниже всегда занималось лысыми хвостами на облезлых шкурах и вытекших зрачках в белках - дохлыми крысами, которых доктора зашивали в мягкий матрас, полагая, что они могут вновь зажить по-прежнему, восстать из невырытых могил - и они оживали, тарахтели и щебетали, соскакивая из одеяла в покрывало, а из покрывала - в чугунные трубы, составлявшие сложную систему водоснабжения корабля, заменившую пресную воду теплой крысиной кровью - и когда мой организм был иссушён, я не смел приближаться к проржавевшим раковинам. Вместо этого я собирался с руками и ногами в клубок, приподнимался на носочках и просовывал голову в выдвижной люк на потолке - из жаркого, спёртого воздуха, напоминавшего огнедышащие котельные нижних уровней, где употребляли на топливо с деловым видом людей, я вырывался в суровый зимний климат, слизывавший орнаменты тающих льдин. Натяжным потолком с проталинами свисали звёзды и уходили вдаль патрульные огни, стихая в безбрежных долинах перекувырнутых коряг - снежинки слетались с неба в раскрытый рот и растворялись в нём, покуда я не напился и не уполз туда, откуда прибыл. Вернувшись, первым делом я обвёл взглядом комнату и увидел, что похожие на щупальца наземные лампы зажгли за несколько часов моего отсутствия, и они пылали, наискосок отбрасывая пластилиновые тени и освещая стоявший у калитки, спиной повёрнутый ко мне, перевёрнутый поднос с чем-то съестным, давно остывшим и покрывшимся тонким слоем студёной росы. Комочки запечённого железа хрустели в щеках и челюсти, как пальцы солдат - дрожали от волнения и страха их вспотевшие ладони - пять или шесть раз парализованного меня в тяжелом бреду теряли, роняя на каменные плиты у древних колонн, и столько же, поплутав вокруг да около, находили и подбирали, вытягивали за лохмотья, придерживали за рыхлый, пухлый язык...
...и отчищали им язвы грота.