...Много лет назад, разбирая оставшийся после бабушки архив, я наткнулся на несколько листов бумаги, скрепленных скоросшивателем. Они были полностью исписаны чернилами и повествовали о происхождении рода Геворгянов, из которого происходила бабушка. Ее каллиграфический почерк и пристрастие к использованию незаправляемых перьевых ручек были мне хороши знакомы: тут же, с приятным нетерпением, я погрузился в изучение своей находки и с удивлением обнаружил, что родословная бабушки восходит к некоему Геворгу, жившему сто пятьдесят лет назад в деревне Кайцберд. Признаюсь – я мало что знал об этой деревне, но у меня сразу возникла мысль посетить ее при первом же удобном случае. В течение долгого времени это желание не совпадало с возможностями. Я горделиво сообщал родным, что вскоре посещу Кайцберд, и сразу же возникали объективные и субъективные причины не делать этого, в полном соответствии со словами Притчей Соломоновых: «Не хвались завтрашним днем, ибо не знаешь, что родит день тот».
...Однажды произошло следующее: один мой знакомый случайно познакомился с уроженцем Кайцберда, который, за доступную цену, обещал передать любому страждущему и алчущему в личное пользование десять литров абрикосовой водки, изготовленной в домашних условиях. Для приобретения сего чуда необходимо было посетить Кайцберд. Мой знакомый не колебался ни минуты; узнав о подобном предложении, я упросил его взять меня с собой, дав обещание никоим образом не претендовать на абрикосовый самогон.
...Кайцберд предстал нашему взору туманным летним утром. Расположенная на возвышенности, по правую сторону от реки Дебед, деревня мирно начинала свой свежий субботний день, как и десятки веков назад. Окруженный горами и ущельями, окутанный дремой патриархального покоя, Кайцберд ничем не отличался от других сел и деревень Северной Армении.
Автомобиль направлялся к краеведческому музею, неподалеку от которого предстояла встреча с дистрибьютором алкогольной продукции из абрикоса. Справившись у одного из сельчан о местных достопримечательностях, я попросил своего спутника отвезти меня в район Кари глух («Вершина камня»). Там, к северо-западу от Кайцберда, на треугольном каменном мысе, соединенном с селом узким перешейком, находились руины средневековой крепости Кайцберд. «Кайцберд» переводится с армянского как «крепость молний». Местное предание гласит, что армянский царь, Ашот Второй, прозванный «Железным» за выносливость и неприхотливость в походах против арабов, проводя ночную рекогносцировку, наткнулся на арабский отряд. Царское войско находилось неблизко, принимать бой с десятком телохранителей было глупо. Царь поспешил укрыться в безымянной крепостце, находящейся на месте современного Кайцберда. Вражеский отряд преследовал его. Гарнизон крепостцы не насчитывал и двух сотен воинов. Стены укрепления были ветхие, ворота – уязвимые: отсутствие рва лишь облегчало усилия осаждающих. Шел проливной дождь. Волны раскатистого грома, вперемешку с внезапно вспыхивавшими во тьме и раздиравшими черные облака бело-желтыми изломами молний, казалось, предрекали быстрый штурм и позорный плен. И «Железный», успев выслать гонца с приказом о помощи военачальникам своей армии, приказал телохранителям связать копья в длинные шесты, водрузить их на стены, а самим укрыться.
Когда авангард преследователей приблизился к крепостце, притягиваемые самодельными молниеотводами молнии вовсю бушевали на ней, огненные змейки плясали на наконечниках копий. Арабы, пораженные невиданным зрелищем, не решились брать крепостцу с налету. «Армянский царь в ловушке, сама природа не благоволит к нему и огненный джинн Иблис решил испепелить неверного за его строптивость», – так, вероятно, думалось командиру арабского отряда. Про гонца он не знал и решил подождать до утра. А тем временем, воины царя Ашота, получив весть о случившемся, уже приближались. К рассвету во фланг продрогшим и промокшим осаждающим ударила армянская конница, а с тыла их атаковала царская пехота. Из крепостцы вышел со своими телохранителями и гарнизоном царь Ашот, и через час противник был частью перебит, частью пленен. В благодарность за спасение, «Железный» приказал отстроить безымянную крепостцу за счет казны и основать при ней одноименное поселение, а новой крепости с двадцатичетырехметровыми стенами дать название Кайцберд – в память о своей находчивости.
...Когда-то Кайцберд играл большую роль в обеспечении безопасности армянских границ и торговых путей, проходящих мимо него. После смерти Ашота Третьего, прозванного в народе Милостивым, крепость досталась его младшему сыну, Гургену. Владел ею и сын царя Гагика, объединителя земель армянских, покровителя искусств и торговли – слабовольный и трусливый Ованнес-Смбат, и полководец, переводчик Платона и Евклида на армянский язык, Григор Магистрос, из рода Пахлавуни. Штурмовали ее стены и незваные гости – турки-сельджуки и татаро-монгольские орды. В восемнадцатом веке Кайцаберд разрушил и разорил аварский нуцал, хан Омар, прозванный «Бешенным», а coup de grace крепости нанес тюрок Ага-Мухаммед, основатель династии Каджаров в Персии.
Сейчас о существовании Кайцберда напоминало лишь расхожее среди местных жителей выражение «берди дур» («ворота крепости») в отношении места, где когда-то находились ее главные ворота с двумя башнями, «бургами», да остатки стен с циклопической кладкой из базальтовых камней, без связующего раствора.
– Здравствуйте! – приветствовал меня человек лет тридцати. Высокий лоб, в серо-зеленых глазах – искры, усы, борода, колоратка, однотонные, черного цвета, сорочка и брюки – скорее всего, местный священник.
– День добрый, тэр айр (батюшка)! – отвечал я.
– Вы нездешний, – продолжал священник, – но акцент у Вас – как у местных. Приехали погостить к родным?
Я улыбнулся, хотя меня сильно злило, когда речь шла о моем акценте:
– Зов предков. Одна из моих бабушек родом отсюда. Вот, приехал, любуюсь тенью былой славы, – я повел рукой в сторону разрушенной крепостной стены.
Мой новый знакомый улыбнулся:
– Да, предки строили на славу.
– Кроме искусства строить нужно владеть искусством оборонять, –заметил я и процитировал из четвертой главы Книги Неемии, – «И исполняем мы работу, а половина держит копья от утренней зари до появления звезд».
Священник возразил:
– Кайцберд строили люди, знакомые с фортификацией. Смотрите, дорога к входу в крепость проходила мимо ее стен, и людям, укрывшимся за ними, было очень удобно следить за нападающими и обстреливать их из луков. Вон – остатки выступающих крепостных башен. Сооружены они так, что атакующие не могли защищаться щитами, либо вынуждены были держать их в правой руке. Питьевая вода из подземного ручья на холме святого Саргиса, по глиняным трубам, проложенным под землей, самотеком, попадала в крепость. Подземный ход из церкви святого Геворга вел к реке, а оттуда – прямой путь для удара в тыл осаждающим. С трех сторон – непроходимые каньоны, теснины и скалы – подход к крепости один, через узкий перешеек...
– Не только Кайцберд, но и многие другие армянские крепости построены таким образом. Только странно, что многочисленным захватчикам все это ничуть не мешало. И мнится мне, что вопрос не в том, что наши князья, вместо защиты рубежей родины, на протяжении столетий писали письма о помощи против своих царей кесарям Византии и шахам Персии. Проблема в малочисленности народа. «Во множестве народа – величие царя, а при малолюдстве народа беда государю», – перешел я в контр-наступление.
Мой визави был опытным полемистом. Оттого не растерялся:
– Величие народа вовсе не исчисляется его численностью, как величие человека не измеряется его ростом, – отчеканил он слова Гюго, явно готовясь к принятию моей капитуляции.
Я уважал Виктора Гюго. За его монументальность, за «Девяносто третий год». За введение в литературу Тельмарша - Нищеброда. За диалог маркиза де Лантенака со своим внучатым племянником, который необходимо прочесть активистам и революционерам всех мастей, прежде чем они займутся своей кипучей деятельностью. И за племянника, молодого наивного виконта. Я точно не выпустил бы маркиза из тюрьмы, как это сделал де Говэн. Я не могу сказать, как бы я поступил на месте самого Лантенака: вытащил бы детей из горящей башни, рискуя своей жизнью, исповедуемой идеей и делом или – нет. Но я точно знаю, что будь я на месте Тельмарша, я бы, не задумываясь, спас маркиза.
Но отца Гюго, генерала Жозефа Леопольда, я уважал больше. В биографическом очерке Аделаиды Паевской о Викторе Гюго есть потрясающий эпизод: отец писателя приютил у себя дома друга, собрата по оружию, бретонского дворянина Фанно де Лагори, примкнувшего к заговору против Наполеона Бонапарта. За голову Лагори была обещана награда, за ним охотились. Но Жозеф Леопольд продолжал прятать своего друга в убежище, известном лишь ему, его семье и местному старому священнику, чудом избежавшему последствий робеспьеровских фантазий. Известно также, что воюя в Испании, генерал Жозеф Гюго щадил жизни пленных испанцев, борющихся против французских захватчиков. Все эти поступки зеркально отразились в жизни самого Гюго. В 1851 году, когда за голову гения, живого или мертвого, была объявлена награда в 25000 франков, Виктор Гюго был вынужден бежать в Бельгию. А перед этим он несколько дней скрывался в доме одного старого роялиста. Похоже на историю с де Лагори? А эпизод в дни бесновавшихся коммунаров, когда Гюго чуть не поставили к стенке? Во время гражданской междоусобицы жизнь человека ничего не стоит – почитайте Паустовского, который сам, в молодости, чудом избежал расстрела по ошибке. Известность ли спасла Гюго в тот день? Или то, что его отец, в свое время, запрещал расстреливать пленных герильяс? А вот Николай Второй поступал по-другому. Он мог не знать, сколько детей погибло при подавлении известной демонстрации, после которой сам он получил прозвище "Кровавый". Но вот ему сообщают, что на адмирала Дубасова, подавлявшего Декабрьское восстание в Москве и прозванного Лениным "дикой собакой", произведено покушение. В адмирала стреляли и бросили бомбу. Дубасов отделался легким ранением и обратился к царю с просьбой о помиловании стрелявшего в него юноши "с детскими, бессознательными глазами, испуганными тем, что ... выстрелил", назвав его "почти мальчиком". Но Николай Александрович заявил, что законы должны действовать механически, и никто не должен умалять их силу. "Почти мальчика" повесили. Стрелявшие в подвале Ипатьевского дома тоже действовали механически... В силу законов, действие которых они и не думали подвергать сомнению.
Так я подумал про себя, а вслух сказал:
– Но Вы, тэр айр, не можете быть сторонником Мальтуса, и – я уверен –
помните, как Создатель благословил мужчину и женщину: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю...». Первая нация, принявшая крест, должна следовать этим словам хотя бы во имя собственной безопасности. В малолюдстве нет добра. Как и нет силы, – парировал я.
Священник пристально смотрел на меня, обдумывая свой ответ. Мне показалось, что он немного обижен, и я перевел разговор на новую тему:
– Мне импонирует, что Вы цитировали Виктора Гюго.
– Я его большой поклонник. Единственное, в чем Гюго ошибался – оценка двадцатого века, – принял мою мировую тэр айр, – кстати, простите, забыл представиться – отец Аристакес.
– Армен, – представился я, – «Девяносто третий год» – самое лучшее, что мог создать девятнадцатый век. Лучше этого только «Борис Годунов».
– Да, но какая разница в признании современников! – с жаром заговорил отец Аристакес, – ведь и у Гюго были завистники, даже предлагали исключить его из Общества французских литераторов. А потом – похороны за счет нации, корзинки для визиток и книги для записей перед домом... Гроб выставляют под Триумфальной аркой. Я молчу о похоронах Пушкина, которые больше подходили Радищеву или сосланному декабристу, чем солнцу русской поэзии. Понадобился Лермонтов, чтобы залить своей праведной желчью тлеющие, с характерным запахом, угли зависти и злости.
– Есть какие-то параллели между Пушкиным и Моцартом. К ним относились как к вундеркиндам на заре их творчества, затем все стали поражаться их смелому таланту и осознавать недосягаемость их гения, отчего среди посредственностей возникли зависть и страх, в конце – Моцарт остается без понимания, а Пушкин... Помните его портрет кисти Линева, незадолго до смерти? В этом портрете – все: и его внутреннее состояние, и отношение друзей, врагов... – сказал я.
– Надо отдать должное многим их современникам, которые все же были в состоянии оценить их гений. Хотя, больше все это напоминает «Падение Икара». Помните это полотно? Каждый занимается своим делом, никто не замечает Икара, попытавшегося полететь и упавшего в море. Думаете, появись сегодня Моцарт – что бы они с ним сделали? То же, что и тогда, только все было бы гораздо ужаснее, ибо в те времена не было прогресса, но была хоть какая-то мораль, иерархия, духовные скрепы, сегодня – все наоборот. Мы живем в дни, когда политики занимаются тем, что ловят покемонов, литературные критики с неподдельным восхищением обсуждают книгу, состоящую из ругательств и мата, а люди тоннами потребляют ненужную информацию и считают это культурным развитием, – с горечью в голосе продолжал разговор священник.
– И полная утрата всеми любви и стыда, как писал Мовсес Хоренаци – улыбнулся я, – прогуляемся, отец Аристакес, а Вы расскажите мне что-нибудь интересное о Кайцберде. Физическая нагрузка в виде прогулки – лучшее средство для тех, кто, умножая знания, умножает скорбь.
– Пройдемся, у меня как раз есть для Вас интересная история, – согласился отец Аристакес, – только нам придется добираться до сельского кладбища.
И мы направились к кайцбердскому кладбищу. Как и любое старое кладбище в Армении, насчитывающее двести-триста лет, последнее пристанище жителей села Кайцберд представляло собой странное сочетание столетних хачкаров –камней-крестов, пирамидок со звездами –могил воинов, павших в Великой Отечественной войне, памятников и бюстов на цоколях советской эпохи, и мемориальных комплексов целых семей. Могилы русских казаков, погибших при освобождении Восточной Армении от персов, были отмечены березками. Габбро-диабаз –«черный гранит», вперемешку с туфом и базальтом. Черные мраморные стелы с выбитыми погрудными, а то и в полный рост, прижизненными изображениями покойных.
Во избежание внезапной встречи со змеями, обычными обитателями подобных мест, мы с отцом Аристакесом срезали две толстые ветки и время от времени шумно раздвигали ими траву для того, чтобы спугнуть затаившихся гадов на нашем пути. «Интересно, почему в больших городах, где змей, в буквальном смысле этого слова, нет, противозмеиная сыворотка есть почти в каждой больнице? А в таких деревнях, как Кайцберд, имеющих медпункты, ее нет. Где логика переходит в маразм?» – думал я, внимательно осматривая вьющуюся тропинку, по которой мы шли. Наконец, она привела нас к пяти серым базальтовым, покрытых мхом, надгробиям, настолько погрузившимся в землю, что их можно было и не заметить в густой траве.
– Вот мы и пришли, - сказал отец Аристакес, – сделайте милость, присмотритесь к датам жизни и смерти, насколько это позволяют надписи.
– На двух камнях я вижу год смерти «1884», – сказал я – на третьем – мох. А два последних просели так, что ничего не видно.
– Поверьте мне на слово, даты там те же – «1884». Это пять братьев, умерли в один и тот же год, вероятно – в возрасте двадцати -тридцати лет. Как думаете – от чего?
– Даже не знаю, что предположить. Кайцберд в это время находился в составе Российской империи. Войн в этих местах, насколько помню, в то время не было. Может – какой-нибудь разбойный набег на село? Молния в поле?
– Нет. Ничего из перечисленного. А теперь я напомню Вам нашу предыдущую беседу про Пушкина и Гюго, – начал свое повествование отец Аристакес, – так вот, полтора века назад, в в июне 1880 года, когда в Москве устанавливали памятник Пушкину работы Опекушина, а Достоевский назвал Александра Сергеевича «единственным явлением русского духа», когда Гюго напечатал поэму «Революция», в которой, в частности, критикует Мальтуса, «повелевающего простому народу покорно умирать», здесь, в Кайцберде, ставились декорации для драмы, достойной пера выдающихся писателей.
...Сын вдовы Антарам, Вардан, полюбил Нвард, дочь односельчанина и решил жениться на ней. Отец Нвард был не против – предки Вардана оставили своему потомку добрую славу и честное имя. Важное значение имел и тот факт, что у Вардана водились деньги – в юности он обучился в Тифлисе профессии сапожника и часто уезжал на заработки в соседние города и села. В Кайцберде он считался лучшим охотником на медведей. А еще в деревне жило пять братьев из одного известного когда-то рода, к указанному времени обмельчавшего морально, выжавшего из себя все хорошее. Пятеро братьев, грубые, нахальные, из состоятельной семьи, всячески пытались насадить в Кайцберде и округе свои нравы и порядки. Кайцбердцы жаловались на них приставам, полицейским урядникам – те, частью запуганные, частью подкупленные – молчали. Несколько отчаявшихся крестьян побывали у исправника, в уезде. Не помогло. Власти предпочитали не вмешиваться в творящийся в далеком селе беспредел. И крестьяне, в страхе за хозяйство и семьи, были вынуждены терпеть навязанное самоуправство. Ни у кого не хватало мужества стать Робин Гудом или Вильгельмом Теллем. Дубровский и Дата Туташхиа не нашли бы здесь братьев по духу. Так вот, как-то один из братьев тоже задумал жениться, и выбор его пал на Нвард. Отец девушки был в панике – ему совсем не хотелось выдавать дочь за человека, семью которого проклинала вся деревня. С другой стороны, крестьянская смекалка не позволяла ему не осознавать, какие выгоды дает этот брак для него самого – породниться с людьми, которых боятся приставы и урядники, с которыми не хочет связываться даже уездный исправник! А Нвард с Варданом, уж точно, были против такого развития событий. И Вардан, повстречавшись со своим соперником перед домом сельского старосты, заявил, что не намерен уступать Нвард. Может, любовь вскружила ему голову в тот миг – он дерзко заявил, что никто и ничто не остановит его на пути к женитьбе на любимой. В селе он был лучшим охотником на медведей, но ему следовало быть осторожнее в разговоре с человеком.
После разговора перед домом сельского старосты братья решили наказать Вардана. Речь шла не только о Нвард, речь шла о том, что кто-то посмел пойти наперекор их воле и желаниям. В безнаказанности результата своих намерений они были уверены: страх перед братьями не позволил бы сельчанам поддержать сына вдовы. И братья приняли меры. Летним утром, когда Вардан выехал на покос, они устроили засаду у одной рощицы на окраине села. Первая пуля попала Вардану в грудь – он упал с лошади. Двумя следующими братья, с проклятиями и издевками, добили умирающего.
Прибежавшие на выстрелы крестьяне с ужасом увидели, как братья, ухмыляясь и сквернословя, отъезжали от трупа...
Антарам не пролила над телом сына ни капли слез. Поддерживаемая зятьями, приехавшими на похороны со своими женами, сестрами Вардана, из окрестных сел, она, сгорбленная, маленькими, неровными шажками следовала за гробом. Ее, утонувшие в морщинах, маленькие карие глаза спрятались в глубине глазниц, бесцветные губы тонкой трещиной тянулись между сморщенных старческих щек. С этих губ не сорвалось ни одного проклятия, ни одной жалобы. И ни разу не заплакала.
После похорон зятья вдовы поспешили покинуть Кайцберд. У них были семьи – они не хотели иметь дела с убийцами своего шурина. Приехавший из уезда исправник, в фуражке из темно-зеленого сукна и сапогах черной юфти, пару дней с важным видом просидел в доме у сельского старосты, допрашивая свидетелей. Потом блеснул на солнце портупеей и исчез вместе с сопровождающими. Кто-то из сельчан, правда, видел, как вечером первого дня исправник наведался к отцу братьев-убийц. Но и на следующий день братья, с наглым и бравым видом, разъезжали по деревне. Родители Нвард, на следующий же день после похорон Вардана, отправили дочь к родственникам, подальше от Кайцберда. О Вардане еще говорили несколько месяцев. Про Антарам забыли сразу.
...Прошло еще несколько лет. Один из братьев, тот, который собирался жениться на Нвард, решил сыграть свадьбу с дочерью зажиточного крестьянина из соседней деревни. В Кайцберд прибыли родственники невесты, в доме жениха варили и жарили мясо, готовили салаты и закуски, доставали соленья и вино, пекли хлеб и сладости. Путались под ногами ребятишки, осанисто мерили шагами улицу перед домом друзья жениха, лениво поглядывали на незамужних девушек, свысока, отрывисто отпускали ценные советы по подготовке к свадьбе. И, наконец, после венчания в церкви святого Саргиса, благословения священника и родителей, все устремились за длинные столы, накрытые во дворе под яблонями и мушмуловыми деревьями. А дальше произошло следующее: пригубив первую же рюмку вина в самом начале застолья, жених с братьями, в судорогах, свалились на месте, потеряли сознание и умерли. Послышались женские вопли, плач. Мужчины повскакали с мест, отец братьев метался между трупами сыновей, невеста упала в обморок. Через день из уезда прибыли новый, с пожелтевшими от табака усами, исправник и пожилой прозектор. В уезде хорошо знали о дурной славе погибших, на подозрении оказалась вся деревня – мотивы могли быть у всех: у кого-то братья отняли корову, у кого-то вытоптали урожай, кому-то угрожали поджечь хлев, требуя денег, у кого-то незаконно отхватили надел. Однако, допрос сельчан ничего не дал. Доподлинно было установлено, что вино братья достали из погребов собственного дома. А хранилось оно там долгое время, и было не куплено, а изготовлено ими самими... Единственное, что было точно – братьев отравили. Кто, как и когда, с дьявольской точностью, отмерил яд именно в их стаканы, осталось неизвестным.
– То есть, отец Аристакес, отравитель так и не был найден? – прервал я священника, – И Вы хотите сказать, что в маленьком селе, где все на виду друг у друга, его не смогли найти? История немного фантастическая. Если, конечно, каким-то чудесным образом, на свадьбе не присутствовала старуха Антарам, горящая желанием отомстить за сына. По-моему, после убийства Вардана, сами сельчане и сочинили эту историю – ведь в реальности они боялись и не могли противостоять братьям, вот и придумали этакий хоррор. Так часто бывало в истории – побежденные сочиняли себе в утешение мифы и легенды. Хорошее средство для малодушных, чтобы заглушить голос совести.
– А как же камни с датами? Вот они, у нас перед ногами, – приподнял брови отец Аристакес и продолжил:
– На самом деле у этой истории было продолжение. Старуха Антарам, как Вы говорите, к тому времени уже умерла. Возмездие пришло изнутри. Зло – явление системное и замыкающееся на себе. Добро – спираль, если хотите, зло – круг. Представьте уробороса – змея, кусающего себя за хвост. Так вот, через много лет после происшедших событий, в соседней деревне, скончался один человек, из числа приглашенных на злополучную свадьбу. На смертном одре он нашел в себе силы покаяться перед родственниками в том, что это он отравил тех пятерых. Как? Очень просто: добавил яд в бутыль с вином, пронес ее в дом к жениху и лично разлил отравленную жидкость в стаканы всем пятерым. Братья, вообще, любили, чтобы им прислуживали. Налить себе вина было ниже их достоинства. В последующей суматохе он сумел унести бутыль со стола и разбить ее потом в ущелье, предварительно вылив остатки вина в реку. Зачем? Ему нравилась невеста, но на женитьбу он не имел никаких шансов – знал, как поступают братья с теми, кто переходит им дорогу. В состоянии жгучей ревности и злости, он принял решение – отравить их. Злость погубила злость. Надо сказать – риск был большой: ведь многие могли заметить, кто был виночерпием у братьев. Но его ни в чем не заподозрили. Змей укусил себя в хвост.
– Ну, теперь понятна Ваша аллегория с уроборосом, отец Аристакес, – сказал я, немного удивленный такой концовкой.
– Она будет еще понятнее, когда я скажу, что отравитель приходился двоюродным братом отравленным, – сказал отец Аристакес, с видом человека, раскрывающего тайну Тунгусского метеорита.
– Теперь понятно, почему его не коснулось подозрение. К тому же, отсутствовала главная улика. Эти пятеро – кивнул я в сторону серых, замшелых надгробий, – не пользовались любовью и уважением даже у своих родственников.
– Представьте себе, – ответил священник, – а когда-то этот род был прославлен. Впрочем, так часто бывает: потомки, в силу каких-то причин, деградируют и становятся недостойными носить имя предков. И сегодня дети гигантов оказываются пигмеями, способными лишь на эксплуатацию своих славных имен, доставшихся им только по праву наследства. А бывает и так, что из тени отца очень трудно выбраться. Вспомните сыновей Моцарта!
– Абсолютно верно, – подтвердил я.
Зазвонил мой мобильный: абрикосовая водка была уже погружена, мой знакомый спрашивал – где я, чтобы забрать меня. Пришло время покинуть Кайцберд. Я попрощался с отцом Аристакесом, поблагодарив его за интересную беседу, и зашагал в сторону деревенской площади.