На похороны Лукьянова пришло много разного народу. Сам Лукьянов при жизни наверное, и не догадывался, что на свете есть такое количество людей, которые его знают.
Вот поправляет торжественную ленту на венке рыжеволосая дама средних лет. Волосы ее раскиданы по плечам, мужской пиджак на ней с подвернутыми рукавами и нараспашку. Она то и дело бросает свое сжатое от плача лицо в мокрый платок, заражая собирающихся горем.
Вот дети, не шумные, их несколько, всем лет по восемь-девять, не больше. Так же скорбят, подражая взрослым, и готовятся к разбрасыванию цветов перед процессией. Им уже об этом сказали, и теперь они ждут - не дождутся этого развлечения.
Вот старики в большом количестве, часто перешептываются, много кивают головами, не всегда говорят о покойном, а о ком-то и о чем-то другом, стоят по стенке, как солдаты. Во дворе курит разная молодежь, по-разному одетая, меланхоличная и энергичная, равнодушная и сочувствующая. Они больше смеются, чем грустят.
А вот какие-то невысокие мужчины в рабочих куртках принесли завернутые в большую белую тряпку стопку похвальных грамот и фотографий умершего. Все это было разложено прямо во дворе на гладком доминошном столике. К столику тут же стали подходить присутствующие, перебирали принесенный архив и уважительно кивали каждой бумаге, каждой карточке. По рукам смиренной и тихой толпы побежала вся жизнь Лукьянова. Архивная стопка стала быстро таять, бумаги передавались из рук в руки, со двора попадали на сырой лестничный марш, втекали на второй этаж, в квартиру, где стоял темно-синий гроб, и сгущались новой стопкой на довоенное трюмо с прикрытым простыней зеркалом.
Вдове стало хуже, и кто-то громко позвал врача.
Поминки начинались с рыбы и крупной отварной картошки. Народ был суетлив, громок и бестолков. Долго усаживались, решая кому быть ближе к стулу вдовы, а кому быть дальше. Наконец, разобрались, расселись и начали.
Первую рюмку сопроводил поминальным и очень долгим словом близкий родственник вдовы, крупный мужчина лет шестидесяти в однотонном сером свитере с высоким горлом. То и дело он легко и по-родственному сжимал плечо вдовы, отчего она все ниже и ниже опускала голову, пока наконец громко не зарыдала, что впрочем не остановило говорящего родственника, который оформил еще пару поминальных мыслей. И тем остался доволен, запив громкие слова водкой. Выпили еще раз, потом кто-то сказал о покойном, выпили, закусили, вздохнули, сказали ещё.
Стол был хорошим, слов было много правильных, вновь прибывших аккуратно усаживали на свободные места. Спрашивали, мыли ли они руки после кладбища. Заботливо, сытно, тепло - всё как у людей.
Потом вдруг кто-то сказал про отварную картошку. Лучше бы, и не говорил, конечно. Картошка уже была последним блюдом. Но оказалось, что картошку эту несколько недель назад выкапывал сам умерший. Тот, кто это вовремя подметил, конечно, рассчитывал на усиление эмоциональной составляющей мероприятия, но добился обратного эффекта: присутствующие, - кто явно, а кто, стараясь делать это незаметно, - брезгливо отодвигали свои тарелки в стороны и больше к картошке не притрагивались. Им всем приведелись руки покойного, которые когда-то брали эту картошку в руки. То есть он к ней прикасался. А то, что он прикасался к ней, еще не будучи мертвым и холодным, а будучи живым - никого не успокаивало. А вдруг он и сейчас, будучи уже умершим и даже закопанным, каким-то мистическим образом, своими холодными руками прикасается к ней.
Принесение на стол кастрюли горячего киселя то и дело откладывали, потому что не тронутой в тарелках оставалась картошка. Две суетливые женщины в фартуках полным голосом убеждали присутствующих, что на поминках подолгу никогда не сидят, долго сидеть на поминках - большой грех, и после третьей рюмки по старому народному обычаю надо подавать кисель, выпивать его и немедленно расходиться. Никто не прислушался к этим словам. За столом бубнили.
Назло вдове и собравшемуся обществу упрямые поварихи все же поставили кастрюлю с киселем на стол, и, скрестив руки на груди, встали в дверях гостиной и долго с укором смотрели на общество. Но всё после лукьяновской картошки пошло как-то не так.
Мужчины курили и воспитывали детей. Дети потеряли страх и ответственность перед мероприятием, им наскучило играть скорбь, и они нашли резиновый мяч. Мужчины курили и воспитывали детей, весело играющих в мяч.
Когда стемнело, во дворе дома вокруг доминошного стола собрались красные папиросные огни. Во двор скапливались теперь уже все жильцы, шедшие на поминки соседа, - народу прибавлялось, и не было ему счета. Так шел вечер. Долгий поминальный вечер моего города.
Уставшие предлагать кисель поварихи гладили свои полные белые, вымотанные готовкой, руки и долго дышали у распахнутого настежь окна, захлебываясь недобрым словом о собравшихся.
В гостиной выпивали, и у каждого выпивающего за столом на коленях лежало по одной детской спящей головке. Разговоры были бессвязны, вдова говорила про октябрьские праздники, устало смеялась и даже с кем-то пела знакомые песни. Здесь же, во дворе, подрались два молодых парня, растерзали друг друга в кровь, изваляли друг друга в пыли, закатились под доминошный стол. Там их и разняли мужчины.
Кто-то вынес выпивку на улицу с тарелкой лука и батоном колбасы, и кто-то даже предложил переночевать в квартире вдовы, чтобы не тащиться по ночному городу. Предложение было принято большинством. Но вдова, все это слышавшая, и выглянувшая из окна, на фоне ночи торжественно освященная со спины ярким комнатным светом, вдруг перешла на крик, и сказала, чтобы никто не смел здесь задерживаться, чтобы знали меру. Ей надоели эти затянувшиеся бессмысленные поминки. Хоть плачь.
Во дворе резко притихли. Стало так тихо, что с улицы можно было расслышать, как скатывался по лестничному маршу дома сквозняк. Со второго этажа на улицу. Молчали недолго. Вдруг все, как по команде, бросились мирить двух подравшихся парней, а они улыбались. Нашли гитару, стали долбить по струнам, рвать пьяные голоса. Выбегала во двор вдова с близкими родственниками, ругали пьяных за шум, уговаривали, плакали, потом всей громкой толпой поднимались снова в квартиру вдовы, потом снова высыпали во двор. И не было этому конца.
Никто не мог уйти, потому что еще двумя часами раньше кто-то предположил вслух, что клюкву для киселя, без пития которого ни одни поминки не заканчиваются, тоже собирал Лукьянов. Всякое могло быть. И быть может, он сильно любил свою жену, а она сильно любила его. Как это часто и бывает в жизни.