В одном из просторных залов Вашингтонского обкома возле окна стоял вице-президент и сенатор Альберт Гор. Он с грустью смотрел вдаль на зелёный склон Капитолийского холма, где в траве паслись грациозные козы и неторопливые куры. Альберту Гору, казалось, что, стоя перед окном обкома, он видит гораздо больше - всю Америку, и всех страдающих существ, её населявших. Ему было невыносимо жалко каждое из них - жалко утлые рыбацкие лодки в заливе Манхэттена, жалко замерзающих эскимосов на Аляске, жалко гаитянских планокуров в разноцветных шапках. Ему было жалко коз и кур, мирно пасущихся под окнами Капитолия - за то, что они ничего не понимают. Жалко пастухов, окрики которых доносились с зелени холма - за то, что они такие грязные. Альберт Гор как будто бы вблизи увидел одно из животных на склоне - его глаза были невыносимо грустны, а сзади к шерсти прилип засохший кусок дерьма. От жалости на глаза сенатора навернулись слёзы, и он заплакал. Где-то за пределами окна, очень далеко, находилась Россия, утопая в вечных снегах. Люди и медведи прорубали себе дорогу балалайками сквозь двухметровые сугробы - и приходили, как правило, не туда, куда шли, не видя пути и выхода. Альберт Гор со слезами на сердце подумал о том, что его фамилия Gore читается по-русски как "горе", и нашёл это символичным - весь мир пронизывало неизбывное горе, которому нет пределов. Поэтому и плакал сенатор - он плакал чаще всего внезапно, просто увидев какую-нибудь незначительную примету мира. Его фамилия Gore казалась ему удивительно русской - как будто бы много веков назад нищая крестьянка, сидя при лучине в покосившемся доме, гладит его мертвецки пьяного далёкого предка по голове, приговаривая, - "горе ты моё луковое". Любил ли сенатор Америку - да, любил, ведь жалость - это и есть любовь. Покопавшись же в своём израненном скорбью сердце, он понял, что и Россию он тоже любит - но как-то странно. Впрочем, никто не знает, как именно нужно любить Россию - возможно, только медведи, которые по скудости своего языка ничего не могут нам рассказать.
К Альберту Гору, погружённому в скорбь, тихо подошла со спины Хиллари Клинтон. Она не могла смотреть на то, как кто-то плачет - дети под кровавыми сапогами диктаторов, или муж, обманутый коварной секретаршей. Поэтому Хиллари тихо обняла сенатора, и стала гладить его по голове, тихо говоря, - "всё будет хорошо". Конечно, это было обманом - хорошо не станет никогда, в мире всё как было, так и будет, даже через сотни лет. Но иногда даже такой обман нужен человеку. К тому же, она была женщиной. Хиллари, утешавшая плачущего сенатора, была похожа на склонившуюся берёзу.
В небольшом отдалении от них сидел Джон Маккейн на одиноком стуле посреди кабинета. Он был погружён в свои мысли, и не обращал внимания на происходящее, опустив очи долу, и как бы разглядывая дырку на своём ботинке, из которой выглядывал большой палец. Маккейн никого не любил - только Вьетнам, наверное, не уходил у него из головы уже многие годы. Как он шёл с автоматом наперевес через джунгли, а вокруг него тонко пели райские птицы и склоняли головы диковинные цветы неописуемой красоты. Проходя по сумеречному миру дивного леса, Маккейн гладил цветы по их головам, и кормил райских птиц с ладони. Но всё заканчивается, и настал день вывода войск - в военном аэропорту стояли в ожидании самолёты. Маккейн мечтал остаться в джунглях навсегда - но солдаты шли строем, загружаясь внутрь. Удивительная штука - строй. Он лишает человека возможности думать, заставляя делать то, что делают и ждут другие. Люди вокруг нас - в большинстве своём солдаты в строю. Так Джон Маккейн был изгнан из райского леса силой обстоятельств, и переехал в Вашингтонский обком. Проходя каждый день по многочисленным одинаковым коридорам, он много думал о том - а что бы было, если бы он остался там, во Вьетнаме, в джунглях. Его бы искали, и не нашли, а он бы, осторожно смотря из кустов на военный аэродром, дождался бы, когда улетит последний самолёт. Необратимость - вот что это такое. Мы делаем то, чего потом не можем изменить - вот в чём беда. Маккейн тогда, в лесу, в последний раз, прощаясь с диковинной природой, погладил по спине неизвестное насекомое с множеством ног, и размером с котёнка, сидящее на дереве - насекомое испугалось, и сгинуло куда-то, мило перебирая ногами. Он пустил скупую солдатскую слезу, вышел из-за деревьев, и направился на посадку.
Трамп, до чуткой президентской интуиции которого случайно долетела мысль Маккейна, вдруг испытал приступ гомофобии - он никогда в жизни не стал бы трогать за pussy ужасное насекомое. "Ай да Маккейн, ай да сукин сын", - подумал он. В этом скучном месте, при всём обилии народа в кабинете, не было совсем никого, кого можно было бы схватить за pussy. Разве что Хиллари Клинтон - но посмотрев на её старческую фигуру, склонившуюся над сенатором Гором подобно берёзе, Трамп подумал о том, что её уже понемногу хватает за pussy сама смерть, а он не хотел обращать на себя внимание смерти. Кажется, зря он вступил в эту должность, совсем зря - в Вашингтонском обкоме было откровенно скучно. Президент заметил, как, пересекая кабинет по диагонали, по полу прошмыгнула юркая мышь, и провалилась в какую-то дырку. "Надо бы завести кошку", - подумал Трамп, - "с кошкой будет веселее". "Pussycat", - мысленно мурлыкнул он, и мечтательно улыбнулся.
Под потолком кабинета, над шкафами с документами, где лежала многолетняя пыль, и росла паутина, было темно - поэтому Барак Обама был там не очень заметен. Ему было очень страшно - поэтому он и влез на пыльный обкомовский шкаф. Ностадамус говорил, что Америки скоро не станет, что все погибнут в катастрофе. Возможно, предсказатель врал - но нельзя отрицать того, что, возможно, он знал что-то такое, чего не знаем все мы. Обама знал, что в непосредственной близости от Земли за последний год пролетело пять крупных метеоритов. А если бы один них не пролетел мимо, а прилетел к нам? А сколько их ещё будет? Ужас объял Обаму от одной этой мысли. Учёные говорят, что скоро взорвётся Йеллоустоунский супервулкан - погибнут все, и даже стены обкома не спасут от этого взрыва. Наука может ошибаться в сроках - но он точно взорвётся. Поистине, человек понимающий не может не чувствовать постоянного ужаса. Обама подумал о том, что ожидание мучительно - не лучше ли тогда броситься со шкафа, как орёл, и сломать себе шею. Но увидел в пыли апельсин, закинутый наверх неизвестно кем и когда. Обама знал, что еда - тоже средство от тревоги. Он взял апельсин, начал есть его вместе со шкурой, не чистя, чтобы не нарушать хрупкое спокойствие бытия - и страх стал уходить.
Вскоре заиграл гимн - в полдень на Капитолийском холме поднимали флаг на флагштоке. Друзья встали у окна в ряд и запели, - "O say, can you see, by the dawn’s early light". На их вдохновлённых лицах светилось полуденное солнце, а вокруг флагштока, в зелёной траве, важно ходили равнодушные куры.