6. Год консульства Флавия Агриколы и Флавия Евстафия <421 г.>, месяц гамилион по атическому, февруарий по ромейскому календарю
Прошло еще месяца полтора. Стояла промозглая и мрачная зима, солнце редко показывалось из-за облаков. В пятый день месяца гамилиона у Леонтия случился еще один удар, и на следующий день его не стало…
Смерть отца обрушилась на Афинаиду снежной лавиной. Она была так потрясена, что не могла ни плакать, ни спать, ни есть. Тенью бродила по дому, где хлопотали слуги и какие-то чужие, пришлые люди. Вид умершего, к которому ее пустили, заставил девушку содрогнуться. Это был уже не тот отец и учитель, которого она знала и любила, а лишь последняя бренная его оболочка, смятая, пожелтевшая и тронутая тлением…
По древнему обычаю, пригласили плакальщиц; их нечеловеческие завывания наполнили дом. В уста покойного вложили медный обол, а в руку — медовую лепешку. Рано утром, до рассвета скорбная процессия, состоящая из родных, друзей, учеников и учителей окрестных школ, вышла из осиротевшего дома софиста и препроводила его останки на кладбище…
В доме все изменилось. Валерий смотрел темнее тучи: ему пришлось-таки возвращать часть денег ученикам. Гессий был сломлен и пристыжен, целыми днями сидел в своей комнате и никому не показывался на глаза.
Афинаида постепенно приходила в себя. Ее безмерно удивляла собственная черствость: оказывается, она еще могла не только испытывать чувство голода и холода, но и думать о каких-то пустяках вроде плохо подметенной комнаты или потерявшейся фибулы от плаща. Потом она вернулась к чтению Платона и Плотина, и все, что касалось души и смерти, причиняло ей острую боль. Вспоминая отцовские похороны, она представляла себе собственную последнюю оболочку, совлеченные одежды куда-то отлетевшей души, и от этого исполнялась отчаянием и бессильной ненавистью к самой себе.
Но на этом несчастья Афинаиды не кончились. Вскоре выяснилось, что испытания только начинаются.
Однажды утром после завтрака брат Валерий позвал ее в приемную отца. Девушку это немного удивило: жизнь ее всегда протекала отдельно от жизни братьев и как будто в ином измерении.
Когда Афинаида вошла в знакомую комнату, там на широких, покрытых циновками скамьях вдоль стен чинно восседали семь человек — кого-то из них она уже видела в доме и раньше. Тут же в углу, понурив кудрявую голову, сидел Гессий. Валерий стоял посреди помещения возле отцовского письменного стола, в важной позе, словно статуя на постаменте. Он молча указал сестре на место рядом с Гессием. Афинаида села и вопросительно взглянула на старшего брата.
— Ну что ж, уважаемые?… — немного нерешительно начал Валерий. — Я должен огласить завещание, подписанное нашим отцом в присутствии семерых положенных свидетелей, то есть вас.
При этих словах собравшиеся закивали и заерзали на своих местах.
Валерий взял со стола пергаменный свиток, показал всем, что печать на нем не тронута, снял ее, развернул лист и начал медленно читать:
— «Я, Леонтий, сын Ираклида, из филы Эгеиды, дима Колона, находясь в здравом уме и твердой памяти, в присутствии семерых нижеподписавшихся свидетелей, заверяю, что все принадлежащее мне имущество, движимое и недвижимое, должно быть разделено между моими сыновьями: старшим, Валерием и младшим, Гессием. Во избежание злоупотреблений имуществом со стороны моего сына Гессия, на три года назачаю его опекуном старшего брата Валерия. По прошествии трех лет, ежели сын мой Гессий выкажет признаки исправления и отстанет от пагубной привычки к игре в кости, он вступит в свои права. В противном случае сын мой Валерий останется его опекуном на неопределенный срок…»
Афинаида внимала с недоумением.
— А как же я? — спросила она растерянно.
— Слушай-слушай, здесь есть и о тебе, — невозмутимо продолжал Валерий:
«Любимейшей же моей дочери Афинаиде я оставляю сто одну номисму золота. Ибо ей будет достаточно удела ее, превосходящего всякий женский удел».
— Сто одну номисму? — повторила Афинаида, не веря своим ушам. — Но что это значит?
— Как видишь, то и значит, что ты услышала, — Валерий смотрел на нее непроницаемым свинцовым взглядом. — Отец оставляет тебе сто одну номисму золотых денег.
— Но по-моему, этого мало! Разве я смогу существовать на такие деньги?
— Тебе мало? Это приличное годовое жалованье чиновника!
— Но ведь у чиновника уже есть дом, а у меня? О каком таком уделе говорит отец? Разве это не часть дома?
— Но ты же слышала, что всю недвижимость, равно как и движимость, он делит между мною и Гессием.
— А книги? А отцовская библиотека?
— Думаю, что не стоит разрознивать отцовское имущество!
Афинаида медленно поднялась и беспомощным взглядом обвела притихших свидетелей:
— Господа, но что же вы молчите? Вы же присутствовали при подписании завещания! Что все это значит?
— Милая госпожа Афинаида, — возвысил голос один из свидетелей, толстяк с отвислым животом, на котором его руки еле сходились. — Твой отец одобрил именно такую формулировку.
— Но разве вы не знаете, что отец в последней болезни стал терять память?
— Он рассуждал вполне здраво, ни у кого из свидетелей не возникло подозрений относительно твердости его рассудка. Такой красивой девушке, как ты, названной суммы более чем достаточно. Можно сыграть великолепнейшую свадьбу. Мы полагаем, что об этом должен позаботиться твой брат.
— И каково же твое решение? — Афинаида посмотрела брату прямо в глаза, и он ответил ей колючим, непроницаемым взглядом.
— Я тоже думаю, сестра, что тебе следует выйти замуж. Это и будет твой удел.
— Замуж? За кого?
— Ну это отдельный вопрос. У нас еще будет время к нему вернуться. Но поскольку женихи находятся здесь, мы уже можем затронуть и эту тему. Твоей руки просят двое. Это господин Геласий…
Со скамьи поднялся длинный и сутулый человек, с лицом угрюмым и унылым. На вид ему было лет тридцать пять.
—… и господин Сервий.
Поднялся плотный бесцветный мужчина лет тридцати, улыбающийся самодовольной улыбкой, и слегка поклонился Афинаиде.
— Это люди почтенные, — продолжал Валерий. — Господин Геласий владеет несколькими рыболовными судами, у него мы закупаем рыбу, а господин Сервий — хозяин хлебопекарни, которая поставляет нам хлеб. Брак и с тем, и с другим принесет тебе безбедную жизнь и будет способствовать тому, что наша гостиница — а теперь, со смертью отца, нашим с братом главным делом становится она, — начнет разрастаться и процветать. Поверь, мы желаем тебе всего самого лучшего.
Афинаида от ужаса потеряла дар речи.
— Вы… шутите? — выдавила она наконец.
— Нет, ну почему же? — заискивающе осклабился Сервий. — Мы вполне всерьез. И даже готовы дать тебе время подумать. Видишь, как много свободы предоставляет тебе твой брат? Другой бы и спрашивать не стал, а ты вольна выбирать.
— Выбирать? — лицо Афинаиды пошло красными пятнами и она начала срывающимся голосом. — Между рыботорговцем и булочником?.. Извините, я никого не хочу обидеть но… вы смеетесь! Отец все силы прилагал, чтобы дать мне полноценное образование, какое получают мужчины!.. Он хотел оставить школу мне!
– Успокойся! — строго приказал Валерий. — убедитесь сами, господа, насколько моя сестра избалована и каково ее самомнение! Девица шестнадцати лет от роду, видите ли, хочет возглавить школу! Вы когда-нибудь слыхали о таком?
Присутствующие дружно загоготали. Со всех сторон посыпались насмешки:
— Неплохое желание!
— А комитом она стать не желает?
— Или магистром оффикий?
— Может, стратилатом?
— Чего мелочиться: августом!
А Валерий продолжал, обращаясь к сестре:
— Выбрось всю эту дурь из головы. Что бы ни задумывал относительно тебя отец, надо признать, что этим его замыслам не суждено воплотиться. Чтобы учить, тебе в любом случае самой надо было бы еще много учиться. А кто будет заниматься твоим образованием?
— Можно поговорить с друзьями отца, с господином Плутархом, например… — начала было Афинаида.
— Не перебивай, когда старшие говорят! — повысил голос Валерий. — Возиться с тобой больше некому. И отца-то многие предупреждали, что все это ни к чему, но теперь это уж совершенно ясно. Я считаю, что не женское это дело. Предназначение женщины — выходить замуж и рожать детей. Да, вот так. Не всегда в жизни получается то, чего мы желаем. Мы с Гессием тоже не очень хотели, чтобы отец женился на твоей матери. А кто прислушался к нашим мольбам? Назначаю тебе срок в три дня. По прошествии их мы дадим почтенным господам ответ, за кого ты выходишь.
Афинаида еще раз оглядела собравшихся, открыла рот что-то сказать, но тут же махнула рукой и бросилась прочь из приемной.
Три дня, отведенных для выбора между рыботорговцем Геласием и булочником Сервием, Афинаида не покидала своей спальни. Она не являлась за общий стол, да и к принесенной еде почти не притрагивалась, а хлеб и рыбу не позволяла даже внести в комнату.
Валерий ходил мрачный и злой. Упрямство сестры его бесило. Ему хотелось отхлестать ее розгами, до багровых рубцов на нежной спине. Да что там рубцы? Перебить этот тонкий, но неподатливый хребет! Лишь с трудом он сдерживал себя, убеждая, что делу это не поможет, а только повредит. Гессий, более мягкий характером, несколько раз заговаривал с ним, что, может быть, не стоит так жестко ставить условия: Афинаида — красавица, в девках точно не засидится, отчего не поискать жениха получше, такого, какой понравится ей самой? Но Валерий, раздраженный против брата не меньше, чем против сестры, был неумолим. Сейчас решалась его собственная судьба. Он, столько лет притесняемый и высмеиваемый отцом, вечно на вторых ролях, на подхвате, теперь пьянел от ощущения свободы. Заполучить все отцовское наследство себе, — Гессию воли давать нельзя, пусть отныне он будет на подхвате, и пусть только попробует лентяйничать! — наконец-то устроить собственную жизнь, найти невесту по душе и со средствами, дать начало новой поросли! Он уже видел себя маститым старцем в окружении многочисленных сыновей и внуков… Что плохого в этом его желании? Разве он не имеет на него права?
Афинаида — красавица… Да, конечно, ей можно было бы приискать партию получше. И с большей выгодой для себя. Но тут в душе Валерия поднималась застарелая детская обида, воспоминание о том, как они с Гессием со слезами упрашивали отца не приводить в дом мачеху, как потом он отмахивался от их невинных просьб и нужд, потому что на первом месте оказалась эта непрошенная «доченька», оттеснившая сыновей в сердце отца… Умом Валерий понимал: Афинаида меньше всех виновата в том, что появилась на свет, причем такой, какая есть, одаренной всеми дарами, но, имея сейчас власть просто так, походя сломать ее судьбу, свести к ничтожеству, к безличности, он не мог отказать себе в этом удовольствии. Библиотека? Книги? Ему они не нужны, но они стоят денег. С какой стати он должен их отдавать?
Через три дня, поздно вечером Афинаида предстала перед братьями в той же отцовской приемной. На этот раз свидетелей не было. Едва взглянув на сестру, Валерий понял, что она по-прежнему стоит на своем. Глаза ее были опущены в пол, губы закушены, пальцы рук накрепко сцеплены.
— Ну и что ты нам скажешь? — спросил Валерий, глядя на сестру в упор. — На ком ты остановила свой выбор?
— Ни на ком, — глухо, не своим голосом пробормотала она.
— Ах, вот оно что! Тогда я сам завтра же скажу, за кого ты выходишь.
— Я не выйду замуж! — Афинаида подняла глаза и, встретившись с свинцовым взглядом брата, не отвела их. — Я убью себя, но не сделаю этого.
— А я говорю: сделаешь! Хорошо, что предупредила о возможности самоубийства. Значит, проследим, чтобы все колющее и режущее и висящее было удалено из твоей комнаты.
— Слушай, брат, — вмешался Гессий. — Не надо так! Ну ее! Пусть идет на все четыре стороны! Не хватало только нам, чтобы нас потом обвиняли в ее смерти.
— Она не умрет, — усмехнулся Валерий. — Когда человек пугает самоубийством, он ни за что не покончит с собой. Она просто набивает себе цену.
— А если так, — быстро заговорила Афинаида, испепеляя его сверкающими глазами, — и ты выдашь меня замуж насильно, я прежде всего расскажу мужу, что вы ничтожные обманщики! Что вы ничего не можете добиться своими силами и умеете только отбирать у тех, кто слабее вас. Ты думаешь, после этого будут тебе какие-то поставки хлеба или рыбы? Да я сделаю так, что вас все будут обходить за десять стадиев, как прокаженных!
— Вон отсюда, мразь! — заорал, не помня себя, Валерий, забыв обо всех своих видах и намерениях. Последние слова сестры задели самое уязвимое его место. —Убирайся, прямо сейчас! Иди в ночь, одна, сдохни где-нибудь под забором!
Он чувствовал, что говорит страшное, чего не должен произносить ни при каких обстоятельствах, но какая-то сила, мощнее его воли, уже разомкнула его уста и огненный гнев рвался наружу из недр его души.
Афинаида развернулась и выбежала, хлопнув дверью.
Григорий с Андроником уже легли спать, когда раздался робкий стук в дверь. Андроник недовольно поморщился и отвернулся к стенке. Григорий приподнялся на циновке. Через некоторое время стук повторился. Григорий встал, завернулся в шерстяное одеяло и открыл дверь.
На пороге стояла Афинаида, закутанная в плащ, с покрывалом на голове и лампой в руках. Огонек освещал ее лицо и блестящие, как звезды, глаза. Григорий так опешил, что не мог произнести ни слова.
— Мне нужна твоя помощь, — начала девушка и шмыгнула носом.
Андроник, услышав голос Афинаиды, тут же вскочил и, тоже препоясавшись одеялом, в один прыжок оказался у двери.
— Братья выгоняют меня из дома, — сдавленным голосом продолжала Афинаида, обращаясь лишь к Григорию и не замечая Андроника. — Мне надо перебраться к тете. Она живет по ту сторону акрополя, возле Олимпиона. Ты проводишь меня? Мне некого больше просить…
— Афинаида, ты плачешь? — с ужасом спросил Григорий.
Она не ответила, но личико ее сморщилось, побежавшая по щеке слеза сверкнула в свете лампы.
— Конечно, я провожу тебя! — поспешил заверить ее Григорий. — Ты только успокойся!
— А можно он проводит тебя, а я — его? — умоляюще протянул Андроник. — Как друг я не могу отпустить его из дома одного в столь поздний час. Я за него ответе перед его родителями.
— Как хочешь, — девушка даже не взглянула на него.
Застигнутые врасплох, юноши засуетились. Афинаиду попросили подождать, вынесли ей свой единственный стул, чтобы она посидела, пока они одеваются.
Они вышли на улицу, зажгли факелы. Было холодно, почти морозно.
— А где же твои вещи? — удивился Григорий.
— Они не дали мне собраться. И Мелитту мою не отпускают. Заперли в чулане. Я ничего не взяла, даже своего наследства. Потом как-нибудь разберемся. Надеюсь, тетя поможет. Мне сейчас только до нее дойти. Она это дело так не оставит. И я не оставлю!
Афинаида вновь принялась всхлипывать.
Улицы города казались пустынными, но это впечатление было обманчиво. Откуда-то доносились выклики и нестройное пение подвыпивших гуляк. За оградами то и дело заливались лаем собаки. Одна даже выскочила на дорогу, им наперерез, ощетинившись и рыча. Андроник швырнул в нее камнем.
Стояла холодная зимняя ночь. Усеянное звездной россыпью небо простиралось над ними, бесчисленные звезды походили на комья снега, и вполнеба гигантским черным горбом вырисовывался акрополь; святилищ отсюда не было видно. Афинаиде и ее спутникам предстояло обогнуть холм, чтобы выйти к храму Зевса Олимпийского.
Андроник украдкой поглядывал на бедра идущей девушки, не столько видя, сколько воображая их движение, и жуткая, дерзкая идея волновала его кровь: прямо сейчас похитить ее! Ей некуда деваться, за нее некому заступиться, она беззащитна. Слабак Григорий не помеха… И с ней он справится. Одна мысль, что прямо сейчас это нежное тело может оказаться в его руках, пьянила, как несмешанное вино. Куда только он с ней? Да все равно! Хоть в лес на Ликавите. Почувствует сильную руку — сама к нему привяжется, не оторвать. Они, девки, такие…
Увлеченный этой думой, он не заметил валявшегося на дороге камня, споткнулся и упал на колени, чуть не опалившись факелом.
— Под ноги смотри, защитник, — процедил сквозь зубы Григорий, догадывавшийся, почему его друг не видит, куда ступает.
Афинаида даже не обернулась.
Ушибленная коленка отрезвила Андроника. Но сколько раз потом он жалел, что не отважился на задуманное…
Наконец они оказались перед невысоким домом за каменной оградой. Освещенных окон видно не было, и он казался нежилым. Однако стоило им остановиться у входа, как во дворе надрывно залаяла собака.
— Тише, Аргус, тише! Свои! — крикнула Афинаида и ударила в колотушку у дверей. Сперва никто не отозвался, так что ей пришлось постучать вновь и вновь. Наконец послышались шаги, заскрежетал отодвигаемый засов, скрипнула дверь и перед ними появился старик-привратник с масляной лампой в левой руке. Правую он прятал и, похоже, сжимал в ней что-то тяжелое от непрошенных гостей.
— Кто тут? — сердито спросил он, недоверчиво вглядываясь в темноту подслеповатыми глазами.
— Это я, Номадий… Афинаида, племянница госпожи…
— Госпожа Афинаида! — ахнул раб. — Что ты делаешь на улице в столь поздний час? Кто это с тобой?
— Это мои благодетели, они меня проводили. Впусти, пожалуйста, Номадий!
— Заходи, заходи, госпожа! А провожатые твои при тебе?
Афинаида обернулась к Григорию и Андронику.
— Не знаю, как мне вас и благодарить, друзья мои! Если бы не вы, что бы я делала?
— Как не знаешь? — быстро вставил Андроник. — Хотя бы один поцелуй!
— Да ладно, Бог с тобой, ничего нам не надо… — махнул рукой Григорий.
Девушка немного помедлила, а затем порывисто и неловко по очереди обняла и поцеловала в щеку каждого из своих спасителей.
— Прощайте!
И скрылась в темноте. Привратник захлопнул дверь.
Приятели еще некоторое время стояли и молчали. Потом Андроник со всей силы стукнул кулаком в стену и выругался. Григорий молча развернулся и пошел прочь, ускоряя шаг.
Тетка Афинаиды, Тимоклия, успела лечь спать, когда племянница постучалась в двери ее дома. Появление девушки вызвало некоторый переполох в маленьком доме бездетной вдовы, всю обслугу которой составляли старый привратник и сторож Номадий, да две служанки. Одна из них, сорокалетняя девица Еввула, ведала общим поддержанием порядка, другая, старушка Вероя, — покупками и кухней.
Вскоре все четверо уже собрались в тесной гостевой комнате, окружив нежданную гостью. Тимоклия, сорокапятилетняя полная женщина со следами былой красоты, вся кипела от возмущения:
— Ну это ж надо? Мерзавцы! Нелюди! Выставить девочку на улицу одну, зимой, среди ночи! Это же в уме не укладывается! Тебя точно никто не обидел?
Она сидела на скамье рядом с племянницей, крепко обняв ее за плечи.
— Нет… — покачала головой Афинаида. — Меня проводили… друзья.
— Тоже, знаем мы этих друзей! Неизвестно, от кого опасности больше! – продолжала кипеть Тимоклия. — Я это так не оставлю! Завтра же пойду к ним и сама с ними разберусь!
— Да уж, да уж! — с некоторым запозданием поддакнула госпоже старая кухарка Вероя. — И такое сделают, упаси Афина-владычица!
И тут же поставила перед Афинаидой миску с творогом.
— Вот покушай, деточка! На смоковничной закваске!
— С ними бесполезно толковать, — вздохнула Афинаида, не обращая внимания на угощение. — Надо идти к судье, добиваться правды…
— Это тебе бесполезно, а меня они должны послушать. Хоть мы и не родня, но должно же у них быть хотя бы уважение к возрасту! Ну да ладно, девочка, кушай скорее и давай ложиться спать! Завтра с утра лучше обдумаем. Еввула, постели молодой госпоже постель в маленькой комнате!
Афинаида с трудом затолкала в себя несколько ложек творогу и пошла готовиться ко сну.
На другой день Тимоклия вместе со стариком Номадием отправилась к братьям Афинаиды и забрала причитающееся ей наследство, сто одну номисму, а также некоторые необходимые вещи. Деньги Валерий отдал без возражений, но разговаривать с женщиной не стал. Возмущенная Тимоклия согласилась с племянницей: надо идти к судье. В ближайший день работы судов обе они проследовали на агору, где в окруженной стоей небольшой базилике разбирались гражданские дела. Им пришлось долго ждать, потому что тяжущихся было много. Попасть к самому судье было невозможно, не подав жалобы официально, поэтому пришлось разговаривать с его помощником. Это был человек средних лет, дородный и важный, с сединой, красивым изгибом процветшей в круглой черной бороде, и масляными глазками. Лицо его было знакомо обеим женщинам, но имени его они не помнили. Увидев Афинаиду, он принялся откровенно рассматривать ее, как будто ощупывая взглядом, и рассыпаться в любезностях, восхваляя ее красоту. Афинаида растерялась и стояла перед ним, глядя в пол и нервно ломая пальцы.
— Наслышан о твоей красоте, госпожа Афинаида, — с приторной улыбкой произнес он. — Рад буду помочь тебе.
Афинаида начала излагать суть дела. Помощник судьи слушал девушку, откинувшись в кресле, сложив руки на груди и продолжая бесцеремонно ее разглядывать. Тимоклия, заметив это и заподозрив неладное, крепко схватила племянницу за руку и пыталась безмолвно усовестить чиновного женолюба, метая в него молнии испепеляющих взглядов, которые, однако, не достигали цели.
— Послушай, цветочек мой, — наконец прервал он говорившую. — Дело твое нелегкое. Где ж ты была, когда завещание составлялось и подписывалось таким образом?
— Я никак не ожидала, что меня обманут… Я была убита горем.
— Убита, говоришь, а теперь что, жить захотела? Сама посуди, что можно сделать сейчас? Отец твой был человек почтенный и брат твой Валерий в городе не на худшем счету. Семеро положенных свидетелей, как ты сама признаешь, подтвердили волю господина Леонтия. Очевидно, он заботился о тебе. Ты, вероятно, просто упрямилась и не соглашалась замуж, за кого просватал отец – вот он и решил принудить тебя к этому таким образом.
— Отец не заводил со мной и речи о замужестве! — взволнованно воскликнула Афинаида. — Это братья сразу стали мне навязывать женихов, и — да! — меня ни один из них не устраивает.
— Ну вот видишь! —помощник судьи развел руками. — Гиблое твое дело! Ни один уважающий себя адвокат не возьмется. И господина судью тревожить не надо. Нет, ну ты, конечно, можешь затеять процесс… Но предупреждаю сразу, что подобные разбирательства у нас обычно длятся не менее двух-трех лет. Издержки оплачивает проигравшая сторона. Ну и надо тебе это? Даже твоих ста номисм едва ли хватит на покрытие всех судебных расходов. А тебе за этот срок все равно придется выйти замуж. Самое лучшее для тебя — поскорее приискать подходящую партию. Братья совершили глупость, что поспешили с выбором. В этом я их не одобряю. Такая красавица, как ты, достойна самого лучшего мужа. Ну или… Можно подумать, как еще нам устроить твою судьбу… Есть и у меня кое-какие соображения…
Он лукаво прищурил глаза, и посмотрел на девушку, облизывая губы.
— О чем это ты, почтеннейший? — перебила его Тимоклия. — Что за намеки ты делаешь честной девушке и дочери порядочных горожан?
Помощник судьи метнул в женщину неприязненный взгляд:
— Ишь, заквохтала, наседка! Крыльями прикрывает своего птенца. Я между тем желаю госпоже Афинаиде только добра. Думал помочь. Но если моя помощь не нужна, от горя не умру. В общем, решайте сами. Хотите, возбуждайте дело, хотите, улаживайте вопрос своими силами, а если госпожа Афинаида хорошенько поразмыслит, она всегда может прийти ко мне за советом. Самостоятельно, разумеется. Без провожатых.
Опечаленные, тетка и племянница вышли на улицу. Стоял яркий, уже совсем весенний день, на агоре толпился народ, кругом звенел жизнерадостный гомон, на солнцепеке голуби с радужными шейками клевали просыпанное зерно и устраивали брачные игры, а две женщины, пожилая и юная, брели поникшие, чуждые общему веселью, и подавленно молчали.
Заговорили они только дома, усевшись за стол в ожидании обеда.
— Ох, деточка, боюсь, что он, действительно, прав! — сокрушенно покачала головой Тимоклия. — Не добьемся мы с тобой справедливости! Может, и в самом деле, поискать тебе жениха?
— О чем ты, тетя! — Афинаида в отчаянии закрыла лицо руками. — Ты тоже хочешь перечеркнуть всю мою жизнь?
— Ну зачем ты так? — укоризненно взглянула на нее Тимоклия. — Я хочу для тебя самого лучшего!
— Я только и слышу, что все хотят для меня самого лучшего! — Афинаида в раздражении воздела глаза к небу и скривила губки. — Братья, слуги, ученики отца, ты… вон, даже этот судья… Вы не понимаете! Я живу одной жаждой знаний! Все остальное для меня не существует!
— Ты жизни не знаешь! — махнула рукой Тимоклия. — Как это девушка в шестнадцать лет может не хотеть замужества и любви? Намудрил с тобой отец, задурил тебе голову!
— Не говори так об отце! — резко ответила Афинаида, сжимая кулачки. — Он один все понимал! О любви! Какая же это любовь — поскорее спихнуть меня с рук, точно залежавшийся товар?
— Ну и что ты предлагаешь? — тетка внимательно заглянула племяннице в глаза.
— Я хочу обратиться к друзьям отца. Они должны мне помочь! Они знают меня с детства и понимают, что отец возлагал на меня большие надежды.
В тот же день Афинаида написала письма тем из афинских учителей, кто чаще других бывал у них дома: Плутарху, Иероклу и Хрисиппу. Кратко рассказала о своей беде и просила каждого из них принять ее для важного разговора.
Письма относил старик Номадий, поэтому сомневаться в том, что они получены, не приходилось. Откликнулся один Плутарх, написавший в ответной записке, что Афинаида может зайти к нему после полудня.
Тимоклия, разумеется, не решилась отпустить племянницу одну и послала с ней Еввулу. Когда они подошли к дому философа, от него как раз выходили ученики, которые, увидев Афинаиду, все как один повернули головы в ее сторону. Плутарх, вышедший их проводить, заметил это. Афинаиду он принял приветливо и сочувственно. Вздохнул о безвременной смерти Леонтия, посетовал, какого светоча лишились афинские школы. Афинаида поведала ему свою историю. Плутарх слушал внимательно, качая головой, теребя бороду и причмокивая языком. Но когда девушка кончила говорить, в воздухе повисло напряженное молчание. Потом, поняв, что она ждет какого-то ответа, Плутарх спросил ее:
— И чего же ты от меня хочешь?
— Я надеялась, что ты поможешь мне...
Плутарх поднялся с места и взволнованно заходил по комнате.
— Послушай… но все не так просто… Ты же, должно быть, под опекой братьев… Как я могу навязывать им какое бы то ни было решение относительно твоей участи? Я же не судья и не адвокат. Я даже не знаю всех тонкостей наследственного права…
— Может быть, ты позволишь мне учиться у тебя… — Афинаида взглянула на него умоляюще. — Как обычному ученику. Я отдам тебе все деньги, какие у меня есть! Как изрек поэт, «может и слабый умом приобресть несказанную мудрость».
— Ну… милая девочка… надеюсь, ты сама понимаешь, что это невозможно… — от неловкости Плутарх даже начал запинаться. — Причем тут «слабый ум»? Он у тебя отнюдь не слабый. Но… пойдут разговоры… Ты видела, как смотрели на тебя юноши? Моя школа превратится в… не буду говорить, во что она превратится, но ученики забудут про философию. А меня, чего доброго, обвинят, что я тебя похитил… И знаешь, хоть моей собственной старухе уже пятьдесят стукнуло, она меня не поймет, если я приму в дом молодую девушку…
— Но что же ты советуешь мне делать?
— Ну… я думаю, что твоя тетка сможет подыскать тебе достойного мужа. Если, конечно, братья не потребуют, чтобы ты все-таки следовала их выбору.
Афинаида встала.
— Я поняла, — обреченно сказала она, глядя философу в глаза. — Ты не хочешь мне помочь. Вы все восхваляли меня при отце, но, оказывается, это были лишь слова… Правду говорил Омир:
С днем сиротства сирота и товарищей детства теряет;
Бродит один с головою пониклой, с заплаканным взором.
В нужде приходит ли он к отцовым друзьям и, просящий,
То одного, то другого смиренно касается ризы, —
Сжалясь, иной сиротливому чару едва наклоняет
Только уста омочает и нёба в устах не омочит.
Так и я. Никому из вас не нужна ни я, ни мое стремление к знаниям…
— Милая моя, мы сами-то не знаем, кому будем нужны в этом государстве и долго ли продержимся! — в сердцах ответил Плутарх и махнул рукой.
На обратном пути Афинаида изо всех сил сдерживалась, чтобы не заплакать, но перед теткой предстала вновь решительной и непреклонной. Тимоклия выслушала ее с сомнениями.
— Ну видишь, никто не берется тебе помогать! Надо смириться! Я не буду тебя торопить, найдем хорошего человека, выйдешь замуж. Может быть, и учиться он тебе позволит, и книги читать.
— А что, может быть, и нет? — Афинаида пристально и недоуменно посмотрела на тетку.
— Ну разные мужья бывают… Но чего же ты сама хочешь?
— Добиваться правды! Не может быть такого закона, чтобы разрешал подтасовывать завещания и лишать наследства. Если здешний суд не в состоянии мне помочь, надо ехать в столицу. Может быть, найдут управу и на моих братьев, и на наших судей.
— Час от часу не легче! — тяжело вздохнула Тимоклия. — Будто ты не знаешь, что власть в столице далека от благочестия, наших там не жалуют. А за следование древним обрядам и казнить могут…
— Но я же не собираюсь совершать там жертвоприношения! Мы и дома-то их никогда не совершали. Так, вино отец возливал да ладан бросал в огонь. Больше ничего и не помню. И не так страшны эти христиане. Те двое, что проводили меня ночью до твоего дома, тоже их веры. Но только к ним я и могла обратиться...
И вдруг, увлеченная внезапно пришедшей в голову мыслью, она схватила Тимоклию за руку:
— Тетечка, миленькая, отпусти меня в Новый Рим! Там же твой брат, а мой дядя, Асклепиодот. Есть у кого остановиться! Ну а потом как-нибудь — есть же правда на свете!
— Выдумщица ты! — замотала головой Тимоклия. — Во-первых, одну я тебя никуда не отпущу. И не проси. Во-вторых, я с братом сто лет не виделась. Даже не знаю, жив ли он, здравствует ли? Слышала, что у него были большие неприятности, когда при дворе начались гонения на отеческую веру. Да и жена у него — особа неприветливая.
— Ну мы же ненадолго едем, — с мольбой в голосе продолжала Афинаида. — И я могу даже заплатить за постой.
— Знаешь, если ты будешь раскидываться деньгами, от твоего состояния скоро вообще ничего не останется.
— Но ведь это временно, я только добьюсь правды!
— Только правды она добьется! — всплеснула руками Тимоклия. — Многого ты здесь добилась от судьи? Иди теперь к архонтам…
— Здесь они все на стороне братьев. А там никто не знает ни их, ни меня.
— Ну что мне с тобой делать? — женщина покорно опустила голову. — Если бы не долг памяти моей покойной сестры, твоей матери, и говорить бы не стала… Но придется тащиться туда и мне, что не так-то легко на старости лет…
Услышав эти слова, Афинаида в порыве восторга бросилась тетке на шею. Та, в свою очередь, растроганно обняла ее. Когда наплыв чувств миновал, Тимоклия сказала строго:
— Только обещай мне, что, если мы и там ничего не добьемся, ты выйдешь замуж за подходящего человека. Нет у тебя иного способа войти в жизнь.
— Обещаю, конечно, обещаю! — радостно отозвалась Афинаида. Мысль о неудаче не нашла в ее душе никакого отклика.
Начались сборы. Решено было взять с собой служанку Еввулу, как наиболее смышленую; кухарку же вместе с привратником оставить дома. До весеннего открытия моря оставалось совсем немного — месяц гамилион подходил к концу и необычно ранняя весна уже вступала в свои права. Афинаида пребывала в приподнятом расположении духа. Будущее виделось ей в радужных красках.
Идти в дом отца ей не хотелось, но все же она послала записку Григорию, в которой еще раз благодарила его и Андроника за помощь и сообщала, что едет в Новый Рим и надеется на справедливость.
«Помолитесь обо мне своему Богу, пусть Он пошлет мне удачу!» — такими словами заканчивалось ее письмо.