Я пытался спрятаться, но карусельный станок не был мне спасением. Разъяренный мастер душил меня нешуточным образом. Его цепкие руки впились в мою тонкую цыплячью шею. Я уже хрипел. Злые глаза Дитриха поплыли надо мной. Он орал нескончаемые ругательства.
Если бы не помощь Иохана, я уже не увидел бы в своей жизни ничего. Он отбил меня из рук разбушевавшегося мастера. Я судорожно глотал воздух.
А случилось вот что.
Опытный старый рабочий Генрих вдруг заболел, а надо было срочно выточить большую втулку. Вот мастер и спросил меня:
- Алекс, сможешь сделать?
Я много раз видел, как Генрих вытачивал такие втулки, подавая ему заготовки. И решил, что смогу. А работа состояла в расточке внутреннего диаметра отверстия в двести пятьдесят миллиметров. Уверенными движениями я закрепил втулку и начал расточку.
- Ничего сложного,- думал я , вот уже третий замер внутреннего диаметра показал цифру - двести пятьдесят один миллиметр. Ещё один миллиметр и все готово. И я снял стружку ещё...
- Что же было со мной, когда готовая втулка буквально провалилась с контрольного вала!
Втулка была испорчена, и ничего исправить я не мог. А тут и мастер пришёл за ней.
Через два дня эту деталь выздоровевший Генрих довел до ума: посадили внатяг внутрь другую втулку и он сумел выточить необходимый размер.
А было это все в далёкие годы моей юности в чужой стране. Угнали меня в Германию в четырнадцать лет и жил я в лагере в городе Дуйсбурге. Кроме таких же молодых ребят в бараках жили семейные, в основном, поляки, украинцы. Это не был лагерь смерти. Мы просто работали на заводе, выпускавшем фермы для строительства мостов. На этом заводе работали и жители города - немцы.
В цехе, где меня поставили выполнять подсобную работу, было восемь больших станков. Я должен был убирать стружку, подавать заготовки, мыть станки, подавать каретку станка. Я работал быстро. Всем нравилось, что я беспрекословно и быстро выполнял свои обязанности.
Был я ходячим скелетом пятнадцатилетнего возраста, и постоянно мной владело чувство голода. В лагере давали баланду: выпьешь ее, как воду, а насыщения нет. Давали добавку, выпьешь ещё, чувствуешь - полный желудок.
А рабочие в цехе брали из дома обеды с собой. Это были термоса с широким горлышком, банки. К обеду я должен был разогреть под горячей водой все принесенные банки. Немцы беспокоились о своём здоровье даже в те годы.
Я всегда хотел есть, а во время подогрева - особенно. И я ухитрялся, десять раз оглянувшись, украсть кусочек картошки у одного, кусочек чего-нибудь у другого. Но это бывало редко. Страх, что увидят, побьют, был сильнее. Особенно, если мастер был в цехе, я не рисковал.
Рабочие любили меня. Иногда сами давали чего-нибудь. Иоган, рабочий лет тридцати пяти, угощал меня бутербродом. Это был настоящий бутерброд: два тонких кусочка чёрного хлеба, чуть промазанных маслом. Я съедал за одну секунду, спрятавшись под станок. За это я должен был хорошенько убрать его станок, так чисто, чтобы в конце смены мастер белым платочком вытер его, а на нем не осталось никакого следа.
Я старался. Бутерброд подбадривал меня, и мастер, проведя платком по станку, не находил ни пылинки, ни машинного масла.
Немецкие рабочие были антифашисты. Они хотели скорее конца войны. Только Генрих носил значок фашистской партии. Но ко мне он был добр... А однажды после этого случая со втулкой, он пригласил меня к себе домой.
Иногда лагерные давали пропуск в город. И в ближайший свой выходной я остановился возле добротного дома по названному мне адресу.
Я испытывал противоречивые чувства: страх и непреодолимое желание побыть 'дома' боролись во мне. Моё сердечко трепетало, я хотел бежать. Но Генрих вышел на крыльцо. Он с улыбкой приветствовал меня и повёл в сад. Он показывал свой садик,с любовью говорил о каждом дереве. Потом мы вошли в дом. Он познакомил меня со своим взрослым сыном, женой. Я довольно сносно объяснялся на немецком и понимал разговорную речь. Они были настроены ко мне доброжелательно.
В доме пахло домом, семьёй, уютом и вкусным обедом. Я вспомнил родной далекий дом, моих братьев, маму, отца. Как бы оказаться сейчас на родной улице и пройти по ней, увидеть свои деревья - старую акацию,цветы которой мы с мальчишками любили есть за их сладость, и большую старую тютину, которая засыпала улицу черно-синими жирными ягодами. Хоть бы один раз пройти по своей улице, а потом и умереть можно! Подышать родным воздухом, понюхать ароматы родины. Это было самым сильным моим желанием. А сейчас оно обострилось тысячекратно!
В столовой жена Генриха расставила тарелки, поставила хлебницу с нарезанными тонко кусочками серого хлеба, принялась разливать в большие тарелки суп. Суп дымился и пах, расточая вкусный запах по всему дому. В нем были морковка,лук, много картошки, и крупа. От запаха кружилась голова.
Все помолились и, не спеша, принялись есть . Я старался не выделяться, и ел, как бы нехотя, пытаясь даже что-то оставить в тарелке, как хозяева. Генрих подбадривал меня:
-Не стесняйся, ешь, как следует!
Потом посреди стола появилась большая сковорода жареной картошки с колбасой. Это было выше меня!
Я уже не сдерживал себя и доедал картошку. Лишь когда я корочкой хлеба промокал масло в сковороде, я заметил, что я один за столом, а всю сковородку, оказывается, съел сам! Я так наелся, что, казалось, лопну. Потом мы пили чай из мяты с сахаром.
После такого посещения Генрих стал приучать меня к станку. Это были мои первые ученичества. Тогда я изучил разницу между станками, приёмы изготовления деталей. Уже потом, дома, я часто вспоминал мои первые уроки, когда работал на заводе.
Долго потом ночами, лёжа на нарах, я вспоминал вкус жареной картошки и приятный запах домашнего супа. Эти воспоминания снова и снова приводили меня на родную улицу, в мой далекий дом.
И вот однажды утром лагерь оказался брошенным. Вся обслуга сбежала. Американцы были на подступах к городу. Немцы в спешке бросили все, что не могли взять с собой. И все случилось так быстро и так тихо.. Просто никто утром не кричал, не командовал, не вел на работы.
Когда лагерники поняли, что нас бросили, первое, что пришло на ум - бежать в склады. Замки не были для нас препятствием. Несмотря на постоянный голод и слабость, именно желание 'есть' удесятиряло наши силы.
Через короткое время все двери были открыты, и все тащили из склада, что могли. И главной добычей было мясо. Кусок туши кто-то нес в барак, но по пути у него от громадного куска отрезали, открывали, кто как и чем мог, куски и кусочки. Ажиотаж длился недолго. Все растащили вмиг.
Потом нашли чаны, кастрюли, все куски пошли в общий котел. Кто, надев свою добычу на прут , жарил его на костре, не доверяя общему котлу.
Но вот, не доварив, не дождавшись готовности, мы ели полусырое мясо, обжигаясь. Мяса было много, это были запасы для немцев, а не для нас. И барак наш насытился. Все наелись так, что вскоре у нас вспучило животы. Мы мучились жуткой болью,- кого рвало, у кого открылся кровавый понос, кто катался по земле, скорчившись и чертыхаясь, все это от забытого организмом, так нужного ему белка. Совсем слабые даже умирали.
Потом, опомнившись, мы побежали от этого проклятого места, кто куда. Но вокруг была немецкая земля. Долгий был мой путь домой.
Помню, что, украв где-то велосипед, ехал я по сельской местности; потом жил у какого-то крестьянина несколько дней, работая у него в огороде за тарелку супа. Короткое время жил у сапожника, где учился шить и чинить обувь.
Потом была прямая дорога домой. Уже привезли меня в Ростов, долго держали на карантине. Однажды меня вызвали и сказали, что за мной пришёл брат, он выкупил меня, мой старший брат. Я шёл домой по городу моего детства, по родным улицам.
Я дышал воздухом свободы и родины! Видел разрушенные бомбежкой дома, израненные, но живые деревья.
Я дома, дома! Здравствуй, дом!