У нас с ним в то лето все было. Про такое говорят: "курортный роман". Нет… Когда души с разбега врезаются друг в друга до кровавых вмятин, когда разнеженные солеными изгибами тела вдруг обнаруживают себя беспомощно нагими на жестком и скользком основании, когда языки начинают путаться в очередности своих прямых и вторичных назначений… Словом, когда все бывает так, как у нас тогда вышло, это нельзя называть романом, тем более курортным. Хотя, почему нет? Роман – хороший жанр. Курорт – чем не место? Вон и Чехов там писал.
…Кем я была до всего этого, кем? Ну, положим, неглупой барышней, знающей себе цену… Тьфу, черт! Разве цена – подходящее слово? Разве я когда-то была товаром? Нет, не была, да и не хотела становиться им. Хотя, в силу непреложного вселенского автоматизма, красила ресницы в два слоя, получила про запас два диплома, всегда имела в гардеробе джинсы двух размеров – на «поправилась» и «сбросила» – даже хранила на всякий случай два комплекта ключей от квартиры. Это примета такая: когда одинокой девушке больше… хм, двадцати пяти, нужно всегда иметь запасной комплект ключей на случай внезапного обретения личного счастья со всеми вытекающими. У моих знакомых это неоднократно работало! Только я вот все одна и одна.
…И на море я всегда одна, как-то так уж повелось. Ездила с подругой на море единственный раз: мне не понравилось. Нашу парочку тогда все подряд принимали за тандем искательниц приключений. Нет, не то, чтобы мы как-то по-особенному выглядели: просто две девушки милые, симпатичные, на море… Но, вот именно, что – две! Почему-то одну меня никогда так не доставали эти липкие взгляды. Наверное, в одиночестве я умудрялась «включать» блоковскую Незнакомку не хуже, чем в чахоточном Питере – может быть, природная бледность помогала. И меня это устраивало: я же не приключений искать сюда ехала.
…Про ключи это я к тому сказала, что да, не отрицаю – ждала. Что замаячит, забрезжит… Просто свалится с неба. Родной и не такой, как все. Но вот чтобы искать? Да боже упаси! Я же гордая.
…Я Герда, он – Кай. Он даже подарил мне розу в горшке! Не подумал, как я в плацкарте ее повезу из лета в сентябрь. Да и не нужно о таком думать тому, кто дарит. Девушка с горшком – это ведь так поэтично.
…Началось-то у нас все обычно. Я пила чай на веранде, с винограда капала вчерашняя гроза, пахло цветущими пионами. Кот хозяйки грелся на соседнем стуле, словно солнце на год запасал, жадина – ему ли жаловаться? И тут запахло яичницей. Так аппетитно запахло, что я чуть мысленно не нарушила все табу пляжного сезона. Хотя, каюсь: нарушила. Вообще ударилась в ментальный гастрономический разврат! Не успела я дофантазировать вдобавок к яичнице огромный бутерброд с сыром и помидорами, как экран перед моими закрытыми веками потемнел, точно солнце померкло, и судный день настал. Я открыла глаза проверить, что за ерунда, а смотрю… Все не так плохо: ангел в тельняшке со сковородой яичницы стоит напротив. И улыбается. И говорит, нахал такой:
– А у вас нос обгорел! Утро – утром, а надо с такой белой веснушчатой кожей шляпу… Или крем. Ну, я не знаю… Что вы еще там делаете?
– Кто «вы»? – спрашиваю. А он растерялся немного:
– А… Я вчера заехал, ночью уже. Там, наверху снял. Владимир! Будем знакомы! – Я пытаюсь выкрутиться:
– Ой, я не в этом смысле! Кто «вы»… То есть… Ну вы же сами спросили: «Что вы еще там делаете?»… Кто делает, я не поняла? Ира…
Он только фыркнул сквозь смех:
– Женщины – и тут мы оба покатились... По наклонной в рай, как и бывает в таких вот вопиющих случаях мгновенного взаимного непонимания.
Мы оказались земляками. Только он потом выбрал Москву, а я – Питер. Мы учились в соседних школах! У моей был номер 43, а у его – 34! Нет, ну ей богу не вру! Легко проверить! Эти школы там по сей день работают на соседних улицах, честное слово! Дальше больше: когда я переезжала в Питер после успешного поступления, то я с собой тащила кота в птичьей клетке поездом. Ну не было у меня нормальной кошачьей переноски, а тогда с этим было не строго. Пассажиры еще поглазеть приходили всем вагоном на это чудо… Так вот: он тоже вез птичью клетку поездом в свою Москву. Только это был макет: в клетке всякие домики, мостики, люди, львы, орлы и куропатки… Такой готовый макет мира. Это он рассказывал, как поступал в свою художку…
Ну что еще? Мы оба любим кошек, лошадей, ворон, немецких поэтов-романтиков – да, да вот этих чокнутых восемнадцатилетних мальчиков-самоубийц! – глобусы, нырять, собирать монетки разных стран, сидеть на подоконнике, разные кроссворды и головоломки… А еще мы любим друг друга. Я даже сейчас берусь утверждать это, хотя и утекло так много воды с тех пор.
…В то утро мы пошли вместе гулять по берегу. Шли мы медленно. Мне после этой его яичницы, каюсь, вообще не хотелось ничего сначала, только бы с книжечкой в тень, но потом я решила, что после такой порции холестерина необходимо пройтись. Да и кавалер такой симпатичный образовался! И пошли мы вместе. Шли, шли… Так и добрели за разговорами обо всем сразу до той окраины пляжа, где никого не было. Там всюду какие-то ветки валялись, щепки, обертки от мороженого и шоколадок мокрые… Вчерашним штормом нанесло. До меня дошло не сразу, что надо обуваться: камни оказались острые и уже были горячие, как в полдень. Поэтому там и не было никого, наверное, что они, эти камни, очень уж сильно жглись и кололись – не то, что песочек на официальном пляже. Вот мы дошли туда, огляделись… И, как в кино, уставились одновременно на плоский камень метрах в пятидесяти от берега.
– Побежали! – сказал этот полосатый ангел и потащил меня по камням босую. Мы забрели в море по колено одетыми, а дно там после «по колено» сразу кончилось. И мы поплыли прямо в одежде. Потом сразу мелко и медузы…
Так и повелось: мы каждый день плавали до этого камня. Там было единственное место, где на дикой окраине пляжа было удобно загорать. И еще там было… Как за пазухой у Бога. Тихо… Только море. Рядом – ни следа отдыхающих. Только нас двое, медузы и ангелы.
…В это лето случилась какая-то аномалия в тех краях. Один из видов вечерних мотыльков, таких пушистых, подслеповатых, серых с коричневыми пятнышками на крыльях, размножился невероятно. Они массово вылупились из своих куколок и обалдели от жестокости, доставшегося им в наследство, мира. Их травили там какой-то ерундой, чтоб не мешали отдыхающим отдыхать, а они все равно летали и летали по вечерам, бархатные такие… Пройдешь в сумерках, а они врезаются в лицо, как маленькие мягкие тени прошлого, глядишься потом в зеркало – нос в пыльце, ресницы серые. А на подошвах – размозжённые трупики. До сих пор замирает сердце, когда вспоминаю.
…Мы вдвоем сидим на веранде, пьем чай с бергамотом и местным медом, как взрослые. Разговариваем об устройстве Вселенной, разных там черных дырах и суперструнах, хотя оба лирики такие, что ни бум-бум ни в относительности, ни в теории, ни вообще… Ну не важно же: под таким небом, черным и соленым, так хорошо думается про суперструны. А лампочки мы все выкрутили специально, чтобы мотыльки не летели на свет и не обжигались. Слышим: шум, звон, грохот… Покатилось жестяное ведро по мощеному булыжниками двору… Хозяйка ругается на чем свет: пошла своих кур кормить, а лампочки-то повыкручены! Мы ей пытались объяснять про мотыльков, она только отвечала, что подметает двор, пусть себе падают. Уж лучше они, чем старая женщина с ведром! Может, она и была права… Но только я помню, как мы растерянно потом в его комнате смотрели друг на друга после первого нашего раза и как плакали в обнимку, потому что обоим было пронзительно грустно и стыдно за этих мотыльков, которых мы не уберегли сегодня, которые там десятками вьются у лампочек во дворе, обжигаются, падают, пока мы тут занимаемся какой-то ерундой.
Мы оба в детстве таскали с улицы котят, больных голубей, оба с особым пиететом относились к самым рваным и старым игрушкам и книжкам… Откуда эта базовая вина перед миром? Смерть ведь не нами придумана…
…Он и не скрывал, что женат. Один на юге он оказался, потому что жена захотела в этот раз пойти в горы с друзьями, она у него такая – спортсменка и комсомолка. Хотя у них уже двое. Детей они оставили с бабушкой, а сами – одним поездом поехали до развилки. Потом она отправилась в горы свои, а он так – поваляться на пляже. Вот и приехал он в мою часть уютного захолустья прямо в грозовую ночь. Немецкие романтики нервно курят…
Я не скрывала, что живу с котом, то есть одна. Что хочу, «все как у людей», а значит особо-то и нечего нам ждать с ним друг от друга. Тем более, что нам обоим уже было за… И даже с хвостиком. А в таком возрасте взрослые – уже совсем взрослые, с фиксированной точкой сборки. Короче, что тут поменяешь? К тому же: я – в Питере, он – в Москве. Ночные поезда – не вариант для женатого папы и незамужней особы среднего и случайного, поскольку крайне богемного, заработка.
Так и порешили: когда жена слезет с гор, он уедет к ней доживать неделю отпуска, а я просто постараюсь весело провести время. Если получится, весело. Я пообещала.
…На камне было очень скользко. Но мы как-то нашли баланс, поймали дзен, остановили внешний ритм, тщательно следя за ритмом внутренним, который у каждого был свой, только когда мы были порознь – вместе он у нас был один, общий. Наши тела продолжались в воде, медузы бесшумно проносили свои жизни мимо, ангелы на облаках спорили на щелбаны, получится у нас что-то путнее из всего этого или нет. Те которые были за нас – победили в тот раз. Эх раз, еще много-много раз… И нам было все равно тогда, что будет после этого солнечного удара, какое похмелье: мы просто жили, как в первые десять, от силы, пятнадцать лет жизни может жить человек – без оглядки, жадно, но легко. Мы были сами этими медузами, морем, плоским камнем и ангелами. И мотыльками, чьи трупики прилипали к нашим мокрым подошвам, когда мы возвращались по ночам, стараясь не скрипеть калиткой, чтобы не будить в будке старого пса.
…Виноград на веранде совсем поспел. Я в первый раз тогда и видела, как спеет виноград. В первый раз, кстати, тогда попробовала такое хорошее домашнее вино. Хозяйка продавала его гостям, говорила, что брала у знакомого своего по специальной цене. Дороговато, но… Оно того стоило! Красное, сладкое и терпкое вместе с этим, легкое, вроде бы… А потом не замечаешь, как уже целуешься с соседом, женатым, между прочим, мужчиной. Хорошее вино.
Так вот, виноград поспел. И мне как-то стало понятно однажды утром, что вот все прямо сейчас закончится. Так и случилось. Он вышел в городской рубашке, в кепке, с рюкзаком. Сел к столу и посмотрел – чужой-чужим. Я подумала, что как-то от нахлынувшей эйфории просчиталась: пять дней же еще до гибели нашего островного королевства оставалось вчера! Нет, оказалось, что жена его вывихнула лодыжку, серной прыгая по горам, а теперь вот ждет его в городе. Надо ехать. И он только посмотрел на меня сквозь тень лозы… И повернулся, как будто не было у нас этого вне-времени. И ушел. Взаправду.
«Как потерянная бродит вечерами на мысу…» – только и лезло в голову. Но вот, что там дальше у Ахматовой было, я никак вспомнить не могла. Бродила по берегу дотемна, еще обгорели плечи у меня тогда… А ночью, ерзая обожженным телом по мятой простыне, я пыталась вспоминать его. Но у меня из памяти истерся сразу даже его образ. Только голос шел и шел сквозь сердце, как кабель под напряжением…
– Кобель! – закричала я, давясь слезами, и сразу зажала себе рот обеими руками, а хозяйский седой пес, проснувшись, хрипло бухнул собачьим басом «гау» один раз и тихонько заскулил на полную луну. Так мы и скулили вдвоем. Втроем. Он тоже где-то на своем берегу, выл в ту ночь от тоски и одиночества, я знаю.
Только наутро потом я нашла записку под простыней у изголовья. Если б не скомкала за ночь эту простыню к чертовой матери, не нашла бы. «Герда! Я тебя никогда не забуду! Это невозможно после звезд, медуз, Пастернака с похмелья, суперструн и твоей неуклюжей камасутры. Прости меня, что я все сделал в жизни не так, как было нужно. Прости, что уехал из нашего города, где ты жила в соседнем квартале в соседнюю твоей нынешней столицу. Что у меня двое мелких, я извиняться не буду. Кто бы я был такой после этого? Ты ведь знаешь, что они – это мы же, но только не испорченные определенностью. У них будут свои мечты. И я буду им говорить всегда, что надо только так: до конца, даже если звезды сошлись к очевидной катастрофе. Но только – если это не убьет ни одного мотылька. Мы же с тобой столько их повычеркнули из этой реальности… С нас и спрос. Твоя роза пускай растет. И ты расти. На ночь ешь, если очень хочется, но не много. А то, если приеду навестить, не узнаю тебя. Твой Кай. Я люблю…» И серое крылышко между складочек бумаги.
Вот как это назвать? Курортный? Да нет… Хотя Чехов бы не постеснялся. Роман? Нет… Новелла страницы на три – не больше.
…Я шла по городу с чемоданом, на неделю раньше увозя из лета горшок с белой розой и, старалась не глядеть под ноги. Наша хозяйка, и правда, еще хорошо мела свой двор: мотыльков с удовольствием ели куры. А здесь… Пыльный, горячий воздух, смесь запахов жареной пищи и бензина с ароматами поздних летних цветов и дешевых духов на потных телах… И мертвые мотыльки под ногами. Сотни мотыльков! Особенно у фонарей. Вот так – среди оберток от мороженого и пивных банок –заканчивали они свои коротенькие летописи высоты. И мне было так стыдно от того, что мы тогда не выдержали нажима и согласились вкрутить назад все эти лампочки во дворе, что я сняла сандалеты и пошла босиком по растрескавшемуся асфальту. Так мы были хотя бы наравне: я и мертвые мотыльки, я и высушенные солнцем медузы, я и проспорившие ангелы…
И я мечтала тогда, конечно, споткнуться, вывихнуть лодыжку, позвонить ему… Но, к счастью, трагик из меня, как из рыжего клоуна – хоть белая роза в руках, хоть какая. Я не вывихнула лодыжку, он не примчался меня лечить, лето кончилось, а роза растет у меня в Питере, тянется за оконный переплет. Если вдруг он приедет навестить – не узнает.