III
Двадцатое декабря. В этот день назначен спектакль: «То, что не угаснет!» В зал под руководством Укусова входят студенты, которые видом своим напугали Вячеслава Олеговича, когда он выглядывал из концертного занавеса. Все молодые люди различны — кто-то с бородой и с выбритыми висками, кто-то с волосами синими, а один из студентов и вовсе обычный парень (что тоже отличительная черта). Испуганный, окончательно оробевший Артаков, говорил себе: «Сплошная индивидуальность! Все такие творческие. Вот я себе бы такую прическу взъерошенную, как у того парня в очках с черной оправой, никогда бы не придумал... Да коли они так над своим видом заморачиваются, то для них не составит труда и выступить, как мы, и написать сценарий! Да они в грош не поставят наш спектакль!» Студенты сели в первом ряду, у некоторых из них в руках были книги, которые потом увидел Олегович. «И начитанные, наверное, с книгой видать не расстаются, они нас точно высмеют. Кого же он привел... Как же выступать теперь. Господи! девушка в блокноте что-то записывает. Наверное, поэт, вдохновения взыскавший в культурном месте! О, ужас!»
— Ну, а мы что? Мы не хуже, может, чем некоторые, чего тут переживать? Свернуть наше выступление хочешь? — вразумлял Горячев испуганного Олеговича, одевая ему парик.
— Первое выступление и такая серьезная критика! Там и поэты, наверное, и прочие творческие люди!
— Да как же ты узнал, что они творческие, Олегович. И если так, то, что тут плохого? М?! — промычал Горячев. — Ведь нам нужны критики, а то мы из критики и слышим только одно нытье Платкова, которого я было уже хотел отстранить. Все понял? не беспокойся. — Артаков, вроде как, пришел в себя.
— Так, все в сборе? Выступаем на сцену через десять минут, — важным уверенным тоном обратился Максим Михайлович ко всему актерскому составу, который вот-вот вышел из гримерки. Все, кроме, естественно, самого Горячева и Артакова, какие-то кислые. Горячеву это на руку, потому что сюжет не требуют от актеров веселого настроения. Тем более, для природного обстоятельства такое расположение духа на руку.
— Все здесь? Минута до выхода. — Горячев посмотрел на всех актеров: Платков со стеклянным глазами, наверное, подлец он такой, пригубил с чутка; Лиза — в форме, потому что сегодня последний день ее страданий, она ошибалась; Сутулова — она, вроде, как и ничего, но дрожала почему-то сильно, по всей видимости, из-за недоедания.
— Ну, что тянуть... — сказал Горячев. — Выходим.
Из занавеса, который не раздвигался, не поднимался, и был в весьма скверном положении, вышли актеры. Студенты похлопали, а некоторые в силу своей уникальности и ножкой постучали, удивив таким образом Артакова, который до такого бы никогда не додумался. Теперь следует описать мне сцену. Сцена освещена прилично, пол весь в мелу как доска школьная (те, кто дежурил в школе, это легко могут представить), стол с тремя стульями по правую часть приходятся; декорациями выступление не выделялось.
О Доме культуры скажу следующее: как войду в Дом культуры, то постоянно наблюдаю: обшарпанные стены; на зрительских сидениях, вернее на их спинках — неприятного вида рисунки, подкрепленные нецензурным словом; ковролин, какой замызган и имеет ожоги от сигарет; большую хрустальную люстру в холле, которая, покачиваясь от сквозняка, на тоненьком проводке висит, которую, мой совет, нужно обходить, — не то пришибет. Что вертелось у меня в голове, когда я бывал там, два слова: скудость и старость. И дивился я, не без утайки сказать, когда в это заведение заезжали известные актеры, которые, не брезгуя, выступали там, выкладываясь на полную силу, отдавая некоторый процент с выступлений в пользу Дома культуры им. Зубкова. И немало денег вложено было на реставрацию, даже граждане оказывали поддержку единственному культурному зданию города. Но все эти деньги шли куда-то мимо; и крыша как протекала, так и протекает, а во время оттепели, как снег подтает, заведение прикрывается... выступлений никаких не проводится.
Поприветствовав поклоном зрителя, часть актеров вернулась обратно (за занавес), оставив на сцене Артакова и его супругу. Они сидели за столом, напротив друг друга. Максим Михайлович дергал от волнения ножкой, что природное обстоятельство и совсем не плохо.
— Приезжает, ты помнишь? В письме указано сегодняшнее число!
— Аннушка, — обратился он к Елизавете Сергеевне, — как не помнить мне, что приезжает любимый мой братец! Как долго я не видел его! Неужели не мог он учиться здесь. Ведь в столице есть множество достойных университетов... Что же он брата своего родного бросает; я за имением один не угляжу!
— А как же я соскучилась, как же он и мне дорог! — Чуть не разрыдалась Елизавета Сергеевна (природное обстоятельство тому виной).
— Знаю, Аннушка, — знаю! И с фабрикой дела плохи, как оказался я в коммерческом отделе, так производство уменьшилось втрое... Надеюсь, брат мой поправит дело, не зря же он учился во Франции! Ох... Отец, на что же ты нас оставил, не сказав ни слова... Что дальше нам делать... Нищета — вот что мне снится каждый божий день. Обеднею я, опозорю фамилию нашу! Если ты этого не хотел бы, отец, дал бы мне план действия! — Максим Михайлович сморщил лицо. — Все будут говорить, что, дескать, вот, жил в особняке Дудкин, сын Алексея Ивановича, и земли имел, а теперь, теперь все распродал, глупая он голова... Живет в квартире... говорить будут. Скажут, что породил ты глупца, который капитал преумножить не смог, что, дескать, на всем готовом и, ах, к черту...
— Сережа поможет тебе, выйдем мы из этого положения.
— Буду надеяться.
Супруги посидели секунд тридцать, потому что и в жизни так бывает, и это не плохо. Прошло еще тридцать секунд, бывает... и столько люди молчат. «Где же негодяй этот?» — прошептал Горячев. Супруга его пожала плечами. «Дурак я экий, — поругал себя Горячев, — про импровизацию совсем забыл». И он крикнул:
— Василий! Самовар нагрелся? А?!
Платков, видимо, забыв имя своего героя, постоял, и, получив толчок в спину от Артакова, вылетел на сцену комическим образом: споткнулся о брусок, прибитый к полу, чуть ли не упав ничком. Горячев подумал уже, что сейчас засмеют, но ожидания его были напрасны, все зрители сидели с лицами серьезными, полными внимания. Теперь, к радости Артакова, студенты гримасой походили друг на друга да и на любого оценивающего что-либо человека тоже.
— Готов ваш самовар, — ответил Платков, поймав, наконец, равновесие.
— Так неси чай к столу. Не можешь сам догадаться? Обязательно мне нужно тебя подзывать? А?! Неси скорее чаю.
Василий принес две чашки с чаем.
— Чего так долго? — сымпровизировал Максим Михайлович.
— Да... а чего... — запутался Платков. — Чего это, я не долго, барин, и того.
— Долго, долго. Давно не получал ты? — все импровизировал Максим Михайлович. — Молчишь? Иди отсюда и в окно поглядывай, с минуты на минуту приедет мой брат.
— Слушаюсь, барин, — сказал Платков и согласно линии, которую рисовал Горячев, ушел.
— Ох, что же делать мне с прислугой. Совсем от рук отбивается; понимают, что дела у меня плохи, понимают. Переворот затеяли затейники.
— Какой же переворот? — спросила Анна.
— Сбежать хотят или чести лишить, мне почем знать... Ты не видишь, как себя Вася ведет? Старый бунтарь этот. Он и Пелагею подбивает; я-то вижу, вижу, вижу! Я за такие проделки его кровати лишу, на полу спать будет, что животное, и есть он будет один раз вместо трех, как Пелагея, которая за какое занятие не возьмется, поработает с пять минут и сядет, и постоянно так! — На этих словах в зале послышался стук: Туф-ту, туф-ту.
— Александр Алексеевич, экипаж с вашим братом прибыл... — сообщил важную новость Максиму Михайловичу Платков.
— Уже?! Так скоро?
На сцену входит Артаков.
— Брат мой! — громко сказал Максим Михайлович. — Ты приехал! — Горячев подошел и обнял Олеговича.
— Как видишь, брат-тец!
— Здравствуйте! — сказала Анна.
Прогнав лакея, наказав ему принести к столу чего-нибудь питательного и опьяняющего, герои стали обсуждать приезд Максима Алексеевича. Вячеслав Олегович посматривал частенько на зрителей и, пугаясь их сосредоточенных лиц, запинался. Сидели герои за тем же столом.
— Каждый раз спрашиваю у Анны: почему Максим, мой брат любимый, не поступил учиться в Московский университет? Ответа на мной поставленный вопрос мы так и не нашли. Наверное, чтоб скучали мы сильнее? — посмеялся Александр Алексеевич, поглядев дерзко на Анну.
— Эко-экномике — запнулся Максим Алексеевич, — во Франции учат лучше вв-сех!
— Надеюсь на это, брат, потому что дела плохи.
— То есть, почему плох-хи? — Здесь Александр Алексеевич рассказал о положении дел на фабрике. Рассказал, что материалов не хватает, что половину станков не работает, что нищеты боится он.
— Плачевно дело, но, к радости твоей, поправимо!
— Ох, брат мой, не зря ты нас скучать по себе заставлял! — Максим Михайлович подошел и обнял Вячеслава Олеговича, когда обнимал он его, то перекачивался с одной ноги на другую, что было высокого мастерства импровизация, которая так удивила Олеговича.
Вошли Василий и Пелагея, неся подносы. Платкова косило набок, но, по наблюдению Горячева, шел он согласно линии, и остановился там, где был раньше «квадрат». Прислужники поставили тарелки с едой. Это — пюре с рыбой жареной, курица гриль и много другое. У Пелагеи потекли слюнки, это заметил Горячев и подумал: «Работает, все как я и предполагал! Вот чего театру не хватало за все его существование!». Далее два брата чокнулись бокалами и громко на весь зал вместе крикнули: «За успех! За приумножение капитала!» Два персонажа говорили долго, что я не осмелюсь воспроизводить их диалог, чтобы не утомить читателя. Первое действие подходило к завершению. Сейчас зовет к себе Александр Алексеевич: Василия и Пелагею и приказывает им принести еще две бутылки вина из погреба. Василий кивает головой, но идет не по линии; немощная Пелагея еле ногами двигает. «Бунтует! — подумал Горячев о Платкове, — аплодирую, полностью вжился в роль! Моя заслуга».
Начинается второе действие. Стол убрали, на заднем плане поставили картонную стенку. Кто имеет плохое зрение, легко спутал бы ее с настоящей кирпичной стеной. Главные действующие лица — Пелагея и Василий.
— Васька, ну что ты ерзаешь?
— А что я? Я сейчас все их вино выпью! Принесу им одну бутылочку, скажу, что другую разбил! Надоел мне мой барин, надоело мне прислуживать! — После этих слов Василий сделал глоточек.
— Дурак ты, на старости лет взбунтовался! Чего же ты в молодости молчал?.. Александр Алексеевич высечет, а потом на улицу выкинет. Всех удобств тебя лишит! Доживи прислугой, тебе уже шестьдесят лет!
— Умереть прислугой себе не позволю! — помотал Василий указательным пальцем, потому что в «квадрате» стоял. — Я его на дуэль вызову! Стреляться будем! За каждого прислужника, что жил в клоповнике, спал на полу, — прислужника, который питался объедками, пока хозяин его потчевал блюдом из французской кухни!.. Я покажу, что и лакей, который всю жизни лакеем прибывал, может быть доблестным, что за честь свою постоять способен!
— А-ну, отдай бутылку! И вправду дел натворишь!
— Отстань! Отстань! Поняла?! — Начал залпом пить вино Василий, а Пелагея приговаривала: «Боже мой, делов натворит!»
На этом второе действие заканчивается. Третье следует сразу, потому что Горячев антракт не признавал. На сцене вновь появляется стол с тремя стульями, за которым усаживаются Горячев с Лизой и Артаков. Появляется дверь. Стенку, которая схожа с настоящей кирпичной, убрали.
— Где же вино наше? — спрашивала Анна.
— Я уже сам заметил, — сказал брат Александра Алексеевича.
— Я это выясню сейчас! — встав со своего места и повернувшись к зрителям, сказал Горячев. — Взбунтоваться решили! — Горячев пробует открыть дверь, но она сама открывается, и видим мы: Василия, а сзади него — Пелагея. Александр Алексеевич пятится назад, изображая руками всю свою злость на Василия.
— Александр Алексеевич, не могу его остановить... — кричала слезно Пелагея.
— Что такое? Где вы пропадали?! Черт вас подери!
— Не пропадали, Василий... Василий потерял голову!
— Что ты говоришь? Не терял я голову, глупая ты женщина! Александр Алексеевич, я заявляю, что вы бесчестный человек и человек вы недостойный! Иди, отвяжись баба! — кричал он на Пелагею, которая его за руку тянула. — Никто вас не уважал, Александр. Вы на всем готовом родились, но и готовое вы все готовы потерять!
— Я тебя высеку! Не посмотрю, что ты старый человек!
— Не высечешь! — Василий достает револьвер.
— Откуда?!
— Вы забыли закрыть сейф, а я этим воспользовался! Прислугой быть устал, и от вас избавиться хочу я, но вас я не убью, я вызываю на дуэль вас!
— На дуэль? С лакеем? — с едкой ухмылкой, повернувшись к зрителям, проговорил Дудкин.
— Или я вас убью сейчас, как человека оскорбленного мной, или вы будете стрелять со мной за честь свою!
— Оскорбленный? Что ж! Будет дуэль! Ищи секунданта!
В четвертом действии зрители наблюдали, что на сцене выросли три деревца, сделанные из пластиковых бутылок. Укусов постоянно улыбался, а когда он поглядывал на студентов, которые со вниманием смотрели за происходящим, его улыбка переходила в неприличный в здешних местах смех, который он еле сдерживал, пряча его в кулачек.
Актеры разошлись на нужное расстояние, чтобы стреляться. В руках их — револьверы. Василий стоял спиной к зрителям, потому что такой ракурс реалистичен и способен показать дуэль иначе, так, как ее еще никто не видел и нигде не увидит.
— Посягнул на мою ты честь, чести не имеющий, никогда ее не имевший, лакей! Знай, этот тихий лес послужит тебе вечным пристанищем, пока не разбежится каждый атом твой в земле! Мой отец дал тебе кров, работу, немалое жалование, но ты вот так просто изменяешь семье, моему отцу! — говорил один из дуэлянтов.
— Я никого не предал! не предам. Мне надоели вы и ваше покровительство! А вашего отца я не предал, потому что увидел бы он вас сейчас, то смерти пожелал бы вашей, сослать в Сибирь бы захотел, для людского блага!
— Муж мой, может, и не нужно этого всего? Может, разойдетесь в мире? Неужели вы за эти три дня, что были пред дуэлью, познав мудрость утра каждого из этих дней, не осознали ничего, что предотвратить дуэль способно? Я буду пить... не за вас... утоляю боль я!
— Тут дело чести. Пусть дуэль состоится, но о ней не слова, даже в нашем обществе. Я выступаю секундантом моего брата. Василий, спрошу, где твой секундант?
— Он должен быть; лес большой, где заплутать не грех!
Является Пелагея, вздыхая так, как дышат люди, которые пробежали несколько километров; натурально играла Ольга Владимировна.
— Вы все же решились... — сказала запыхавшаяся Пелагея.
— Какую сторону монеты выбираете, Василий?
— Решка!
— А вы, мой брат?
— Орел.
— Выпал орел, — сказал Максим Алексеевич. — Стреляет Александр Алексеевич.
— Я видела, Василий, орел выпал.
— Я готов.
— Готов.
— О, ужас! Но я не готова к смерти мужа! И пью вино за победу его!
Раздается по всему залу удар по «тарелке», что символизирует выстрел. Горячев отвел руку, отдача воображаемого оружия сильна. Это заметил Укусов и покачал головой, сказав: «Верно, одно, но верно».
Василий хватается за живот и падает, громко падает, что, казалось, кости его все до единой переломались.
— Ну, вот и все, глаза мои... веки закрывают их и тяжелы они. Пелагея, помни, что за каждого лакея... я стрелялся... и за тебя.
— Ты все затеял себя ради!.. Ты умираешь за себя, ни за кого из подопечных!
— Верно, ты права... Х-ох, дыхание пропадает... — лежа головой к зрителям, произносил Платков.
— Умирай, Василий, умирай тихо, — заклинали все персонажи разом, — умирай с миром.
А Василий тихонько сказал, что мало кто из зрителей расслышал: «Хорошо, барин...» После этой реплики послышалось кряхтение, и не без подсвиста обошлось, так долго репетируемого Платковым. Жаль мне, что я не могу выразить эти звуки буквами. Однако, думаю, что читатель это может и сам себе вообразить. Кажется, конец, но труп лакея так и остался на сцене. И, кажется, не дышит он. Елизавете Сергеевне прикрепляют крылья, по своему виду напоминающие ангельские. «Последняя реплика! Представьте, поставили пьесу. Вы представляете? Лиза, не забудь: ангел — создание невинное. Ты это должна была выяснить из моих уроков. Все! Выходи на сцену; долго уже труп пролежал, и не забудь о “квадрате”». Труп уже долго пролежал, у трупа левая рука уже онемела. Студенты не понимают: пришел ли конец спектакля, или актеру, который лежит на сцене, нужна медицинская помощь. Укусова это обстоятельство также не могло не мучить, и готов он уже был вызвать врача. Но явился ангел, и все успокоились. «Какой странный исход! Как странно!» — хвалили пьесу студенты. Крылья ее белы, походка выражает кротость, лицо не по-человечески невинно, невиннее, чем у ребенка; чепец скрывает волосы. Присев и положив руку на грудь Василия-лакея, Елизавета робко, смотря в самый дальний угол зала, начала свой монолог, усердно написанный Подречным по заказу: «Еще одна жертва... — Лиза наклонилась и, поморщившись от запаха Платкова, послушала: бьется ли сердце. — Не бьется... Лес оживает: птица хищная на мощных двух крыльях помчалась за добычей для птенцов; слышится стук, — стук и вправду послышался. — Лучи солнца — пробились сквозь косматые ветви хмурых деревьев, а мрак — в испуге умчался; листочек дуба гнилой на камне, обросшем мхом, мокренький из-за проделок росы, но и это красиво! Земляники кусток, по которому ползут муравьи... Все полно жизни, все оживает. Живое вберет в себя мертвый сосуд души, которая мечется где-то сейчас и говорит: “Не тихо стрелял я? А если никто не услышит, значит напрасно все?”. Все земное напрасно... — слезливо проговорила Лиза утверждение не свойственное ангелу. — И не лакей ты теперь больше, не Василий — это все бренность, оболочка, которую ты и не вспомнишь! — повысила она голос, но эмоций не наблюдалось. — Ведь дух, пребывающий вне тела трое суток, способности вспоминать теряет...» — эту фразу Лиза проговорила тише, сыграла на понижении, заканчивая монолог. Ангел нагнулся, чтобы закрыть глаза мертвецу, и ужасается: «Глаза страдальца! Ужас в них. Пусть останутся открыты, рука не тянется... И нужно возвращаться мне, темнеет. Пребывание на земле летит секундой». Ангел ушел, а вслед за ним сонный мертвец.
Пьеса закончилась; студенты встали и начали громко хлопать актерам и их необычной авторской пьесе. Горячев и Артаков были крайне удивлены таким овациям. Актеры выстроились в ряд и, сделав шаг вправо, они поклонились, сделав шаг влево — выпрямились и изобразили причудливый жест рукой, который выдумал Горячев, чтобы произвести еще большее впечатление. Аплодисменты усилились, а когда кончились, актеры оказались в гримерной, где довольный спектаклем Горячев произносил речь: «...Верно я говорил, что мы: я и Олегович, люди неученые можем поставить спектакль, который всех удивит! Хорошо, что не учились мы, как актеришки разные там по калибру, благодаря этому мы — удивили всех своей самобытностью, необычностью, для некоторых, как выразился мой знакомый друг: «странностью». Доказательство вам прямое, что учиться не нужно на актера или на певца того же, — ерунда это все! В каждом из нас самобытность таится, которую мы и должны воплощать в жизнь, не обременять ее учением строгим. И жаль, хочу сказать я вам, что молодые идут учиться: на актера, певца, музыканта, живописца, философа, — губят свой талант они. Нужно взращиваться в одиночестве или с другом своим, — посмотрел с теплотой Горячев на Артакова, а Артаков на Горячева, — который помощь окажет, если он друг, конечно. Не винить, не винить нужно молодых, им меня не хватает, — не хватает им человека, который поведает им учение мое. Но скоро и это изменится».
Артаков и Горячев ушли с работы (потому что мешала и отвлекала от настоящего дела). Через три недели с этого, описываемого вкратце спектакля, на каждой остановке были расклеены плакаты: «То, что не угаснет!». На плакате было указано, что спектакль подвержен новому укладу, что, дескать, по новой формуле написан, которая каждого удивит своей неординарностью, самобытностью и, быть может, «странностью». Указано еще было и то, что выступление проводится в театре, который на улице Ленина 82, — удалось им выпросить себе место. Каждого заинтересовать должен был подобный плакат, но зал по какому-то обстоятельству был пустым, не считая тех двух-трех-четырех пареньков с девушками, которые имели разный стиль причесок и т.п. и отличались от любого другого человека, как спектакль Артакова и Горячева от иных спектаклей, — театральная деятельность двух лучших друзей не удалась.