Я живу здесь поблизости.
Я прохожу каждый день мимо цветочного магазина, устроенного в сером бетонном кубе какого-то нелепого советского строения. Цветы здесь стали продавать недавно, они даже не удосужились перекрасить стены, поэтому постройка воплощает известную аллегорию, призванную утешать некрасивых девочек: внутренний мир – это главное, а лицо – лишь изнанка того удивительного богатства, что сокрыто в душе. Я не нахожу очарования в таких девочках, обычно их лица белесы и тусклы, а вот чтобы пройти мимо цветочной лавки, я каждое утро делаю большой крюк.
Потому что я вижу сквозь прозрачное, отливающее серым стекло, сквозь блики, разлитые по его гладкой поверхности, как где-то в подсвеченной электричеством глубине, в простой стеклянной вазе стоят гиацинты.
Они столь прекрасны, что кажется нечестным и несправедливым, что их никто не покупает… И вместе с тем они прекрасны ровно настолько, что я не хочу, чтобы они оказались куплены. Эти гиацинты в прозрачном стекле за прозрачным стеклом дарят столь острое, столь цельное переживание, что я не могу себе в нем отказать.
Я знаю, что они скоро увянут, потому что хрупки и тленны, несмотря на их видимую мощь – мощь весеннего растения, чья жизненная сила сокрыта в тяжелой пурпурной луковице. Я помню эти луковицы на ощупь: они твердые и безответные.
Чем ближе день расставания с гиацинтами, тем дольше я стою по утрам у витрины.
Кажется, я впитал их образ так глубоко, что даже когда они исчезнут из магазина, а их тучная свежесть обратится в пыль, они продолжат существовать, неприкосновенные и недосягаемые. Они отпечатаются где-то в вечности, в том, что кажется мне вечностью, и оттуда будут источать свой дивный аромат.
Я смотрю на гиацинты.
Я вижу их толстые лилово-зеленые стебли, напитанные водой, поглощаемой так жадно… Вспоминаю их обманчивую гибкость – поначалу мягко гнущийся стебель вдруг сочно обламывается. Я знаю, что если сжать их в руках – раздастся влажный скрип и запахнет зеленым. Весенним, по-весеннему чистым и одновременно душноватым, пыльным.
Образ моих гиацинтов выкристаллизовывается в холодной пустоте петербуржских утр; город, пронизанный Невой, ее дыханием, пахнет чем-то холодным и серым – осторожно проникают в этот аккорд и изящные ноты цветочного запаха – во мне, в моей памяти, ведь в лавку я так и не захожу. Мне ценна их неуловимая загадка, хрупкий образ, подобный струйке дыма в городском воздухе. Этот дым приятно пахнет.
Гиацинтовое переживание также элегантно, как и строгая дорогая одежда, как тонкие запястья, от которых чуть веет классическим французским парфюмом. Я буквально всем своим существом отдаюсь им, прохожусь мысленно по чуть синеватому граненому стеблю – чувствую его холод, его влагу; огибаю тугие ниточки, крепящие к стеблю цветок, соскальзываю вниз по твердому просвечивающему розоватой голубизной колокольчику, чтобы, задержавшись на мгновение, обрушиться в благоуханную глубь. Там в тишине таится пыльца. Она покрывает бархатом темные тычинки. И там внутри аромат столь силен, что сводит с ума.
Я могу все это пережить, не двигаясь с места. Я мысленно устремляюсь к букету цветов в стеклянной вазе за стеклом магазина и вновь возвращаюсь сюда, на прохладную пыльную улицу. Если бы прошел дождь, аромат стеблей гиацинтов звенел бы в воздухе… Дождя нет.
Из-за угла сворачивает девушка. Она может подойти и заговорить о чем-то невзначай, например, о нежнейших лютиках на подоконнике цветочной лавки, а может, не останавливаясь, пройти мимо. Я могу пойти за ней.
И я иду. Тихо, внимательно вслушиваясь в стук каблуков, не очень ритмичный, она как будто прихрамывает, но мне нравится такой ее ритм. Нравится, как она одета. Я не успел разглядеть ее лица, когда она проходила мимо меня, но ее светло-каштановые волосы хороши. Мне приятно следовать за ней и думать о гиацинтах.
Она вдруг останавливается, оборачивается и напряженно хмурится, возможно, потому, что я не успеваю отвести взгляд:
- В чем дело? Я могу чем-то помочь?
Мои губы растягиваются в улыбке. В чем дело? В том, что на мне надето именно это пальто. В том, что на очках слегка разболтался винтик. В том, что правый мой глаз видит лучше, чем левый. В том, что на завтрак сегодня я ел омлет, в том, что я держу руки в карманах и в том, как я это делаю, в моей привычке смешно загибать мизинец. В том, что мне довелось родиться мужчиной, а она стала женщиной… И даже в том, что это именно Вагнер написал «Зигфрида». Дело в Пушкине, в Гюго, в Прусте, Сартре, Марлен Дитрих и Диане Кролл. В Петербурге. В делах, которые я должен закончить на этой неделе. В ее походке. В гиацинтах… Во всем этом вместе и в отдельности. В том, что дует ветер. В том, что сейчас в типографиях, должно быть, уже лежат пахнущие свежей краской пачки газет…
Я отрицательно качаю головой.
- Нет, вряд ли. Простите.