Я выхожу на крыльцо. Раннее утро охватывает прохладой. Ежусь, раздумывая, не вернуться ли за кофточкой? Но не решаюсь: старшая сестра сразу же оставит дома. А мой план – встретить первой маму, уехавшую на рассвете в райцентр за почтой. Жду, как всегда, ее возвращения. Надеюсь, что снова будет от отца письмо, а в нем рисунок: наши бойцы бегут и стреляют из автоматов по фашистам, а черные «Мессершмитты», объятые пламенем, падают на землю.
Деревенская улица тянется далеко и обрывается у оврага. Почему его называют Голым – мне непонятно. Склоны оврага заросли густым кустарником. Зато мне нравится название нашего колхоза – «Прогресс». Живем мы здесь почти год. Мы – это мама, бабушка, сестры, брат и я. Наш поселок под Курском занят фашистами. «Эвакуированные», - жалостливо говорят здешние женщины, когда мы с мамой разносим под вечер почту. Они гладят меня по голове, предлагают попить топленого молока.
Солдатские письма-треугольники мама отдает мне. Я мчусь вперед, а у калиток стоят в ожидании люди. Я громко кричу:
- Письмо! Получите письмо!
А казенные четырехугольники, склеенные тонкой ленточкой бумаги, мама отдает сама. Она всегда идет медленнее обычного и держит бумажку, словно это раскаленная головешка. У дома останавливается, а мне отдает очередной треугольник. На этот раз я бегу дальше, оглядываясь, а в глазах пощипывает от набегающих слез. Знаю, что сейчас за моей спиной раздастся горестный крик, потому что четырехугольная казенная бумажка называется «похоронка». Это значит, что погиб на фронте чей-то папа, дядя или брат.
Я продолжаю свой путь вдоль бревенчатых домов. На улице тихо. Все работают в поле. Домоседничают и приглядывают за нами, ребятишками-дошколятами, наши старенькие бабушки. Вот в этом доме живет со своей мамой мой ровесник Вовка Петрусевич. Они приехали сюда из Белоруссии. А еще через два дома квартируют у бабушки Петровны две тети Фроси, которых прозвали Фрося-большая и Фрося-маленькая….
- Ты куда это бежишь, кнопушка, спозаранку? – спрашивает маленькая сухонькая старушка. Это Фоминична, подруга моей бабушки. Она держит за спиной вязанку хвороста. Ходила, видно, в лес. Сбросив хворост у забора, она садится на скамейку.
- Ну, что молчишь? Небось, от бабушки сбежала без спроса?
- Не-ет, - я мотаю головой. – Бабушка знает. Я маму иду встречать.
- Ну-ну, - недоверчиво тянет Фоминична. Потом оживляется. – Может, и мне весточку принесешь? Чего стоишь, беги.
Из-за оврага показывается подвода. Мама стоит на передке и нахлестывает лошадь. Я кричу:
- Письма привезла?
Она улыбается:
- Целых два! – в мамином голосе ликование. – От папы и от дедушки. Жив наш дедушка! Кшень освободили! Скоро домой вернемся!
На семейном совете решили, что бабушка, брат и я поедем немедля на родину. Наши вещи уложены в плетеную корзину, еда – в холщевую сумку. Мама отвозит нас на станцию и вечером сажает в пассажирский поезд. Утром следующего дня мы уже на пересадке.
Через полдня приезжаем в Воронеж. Ночуем на вокзале, в бомбоубежище. На рассвете идем через весь город на другой вокзал. Города, как такового, нет. Только стены домов с пустыми глазницами окон и груды ржавых кроватей. Надежды наши тщетны: пассажирские поезда еще не ходят. Нам удается проехать немного в солдатской теплушке, отправляющегося на фронт эшелона. А дальше тридцать километров пешком…
Августовское утро бодрит легким ветерком. Проселочная дорога вьется с пригорка на пригорок среди полей, вид которых необычен: высокий бурьян да разбитые танки, пушки, самолеты. Километры тянутся за километрами. Я страшно устаю, начинаю хныкать:
- Бабушка, есть хочу!
Бабушка вздыхает, выгребая из пустой холщевой сумки крошки хлеба, перемешанные с солью, и отдает мне:
- Потерпи немного, скоро придем домой.
На закате показываются первые дома поселка. Бабушка становится на колени прямо в придорожную пыль, обнимает руками обочину дороги и целует ее, приговаривая:
- Здравствуй, родная земля! Здравствуй кормилица! Изранили, избили тебя. Вылечим, милая. Улыбнешься снова нам, накормишь хлебушком.