Моей бабушке Анне посвящается…
Бабуля
1.
Проснулась от непонятного стука. Прислушалась – действительно стучат, причём в мои двери. Потянулась к ночнику за очками, дёрнув за верёвочку торшера, не зажигалась лампа – света не было. Очки нашарила там же, где и оставила их – на прикроватном столике, надела. Стучать в дверь не переставали. Господи, да что случилось-то - ночь на дворе, но стучать продолжали. Надевая очки, привычными заученными движениями вечного очкарика, задела рукой лицо – лицо было мокрым. И тут же вспомнилось, что мне снилось – страшный сон, и я проснулась вся в слезах. Бог ты мой, что мне приснилось-то - бабушка умерла. Нет, тут же одёрнула себя – это к добру, хороший сон, успокоила сама себя - будет жить моя бабуля вечно. Входная дверь снова была потревожена уверенными стучащими движениями. Надев халат, подошла босиком к дверям (тапочки искать уже не было времени), спросив, прильнула к глазку, скорее, по заученному движению, а там, конечно же, была такая же темень: - Кто?, - спросила, всё силясь понять - что происходит – муж на дежурстве, а ребёнок у свекрови.
Тут же мне ответили, как будто только и ждали моего вопроса: - Да проснёшься ли ты, дочка! С телеграфа я. Столько времени потеряли, когда звонили тебе.
Но, то, что я услышала, как-то не проясняло сложившейся ситуации, уж тем более от соседки – голос был, вроде её Я снова спросила: - Теть Маш, Вы ли это?
- Да, я, я. Беда у тебя, дочка, открывай, - соседка просто задыхалась, и всё нетерпеливо дёргала входную дверь с другой стороны за ручку.
Понимая, что что-то всё-таки случилось, снова попыталась сделать не нужные телодвижения – поторкала клавишу выключателя, что бы включить свет в прихожей – бесполезно – свет не зажигался и здесь. Открыв дверь, выглядываю, держась за полу халата - стоит моя соседка по лестничной площадке, пожилая, вечно уставшая и медлительная женщина - тётя Маша, как её все называют в доме. Глаза уже привыкли к темноте, да и на лестнице было чуть светлее, чем в квартире – заглядывал уличный фонарь, освещая этаж подъезда. Вот она стоит одетая, в пальто и уличной обуви, запыхавшаяся и вся встрёпанная, и какая-то всклокоченная, как будто и не в себе немного. Снова спрашиваю, пытаясь понять, что ей от меня нужно: - У Вас что-то случилось, а?
- Да не у меня, у тебя. Я же на телеграфе дежурю – подрабатываю, телеграммы ночью разношу. Днём много телеграмм, так вот я ночью стала дежурить, их совсем немного, ночью-то. Ночью мало телеграмм, – она объясняла мне, как маленькой, какие-то не нужные подробности своей трудовой биографии, и уже пытаясь войти в квартиру, впихивалась в дверь. Я продолжала стоять, не двигаясь с места.
- И что?-, снова задаю почти наводящий вопрос, пытаясь всё же одновременно въехать в суть ночного визита соседки.
- Да вот понимаешь, а сегодня авария – света во многих домах нет, а телефон-то у тебя, я знаю, он-то от света работает. Ну, во всём нашем доме такие телефоны понаставлены – «АВЫ», что ли. Она всё же не в себе, думала я, не сходя с места, внимательно рассматривая соседку.
- АВУ, - поправляю я соседку, скорее автоматически, пытаясь войти в суть её слов.
- Да, так вот, АВУ, да. Так вот..
Не закончив предложения, она шумно вздыхает, выдыхает ещё с присвистами, а обмахнув лицо от пота, концом, съехавшего на затылок платка, и кое-как заправив, вытряхнувшиеся всем на обозрение седые волосы, снова начинает говорить, как бы отдышавшись:
- Ох, дочка, телеграмма к пришла к нам, а я смотрю адрес знакомый. Пыталась тебе позвонить, но куда там…Сплошные гудки. А я же знаю, что ты дома – вечером же виделись на лестнице. Так вот я и пришла сама.
- Телеграмма?! И что за телеграмма? Кому? Вам? Что-то у Вас случилось? Да Вы проходите, правда, темно, я сейчас фонарик найду. Что – за телеграмма?
Ничего не понимая, я всё стояла в дверях, и пыталась ещё и согреться – ёжилась - пол был холодный, да и на лестнице было очень холодно. Что и говорить – на севере зима начиналась рано. Тепло сна начинало меня покидать, и ноги уже отчаянно стыли.
- Да, тебе, тебе она, тяжёлая она. Худая.
Соседка, уже входила в квартиру – я чуть посторонилась. И мы никак не могли разминуться в маленькой прихожей малогабаритной квартирки, рассчитанной на одного.
- В каком смысле? Что это – худая?, - этой словесной тягомотины, от не совсем адекватной соседки, я совсем не ожидала. От такого житья с ума сойти можно кому хочешь - у неё муж и сын алкоголики. Женщина, ставшей пожилой, по–моему, уже с замужества, и разговор с ней мне явно не давался - совсем ничего не добиться. Ответы на мои вопросы не чёткие. Сама дышит, как паровоз – у неё застарелая астма, ноги отёчные – вечно в ботах ходит, неизменного фасона - «прощай молодость», и зимой и летом в них.
Я продолжаю стоять уже в прихожей, та в дверях, и окончательно проснувшись, начинаю задавать, наводящие на тему визита, вопросы: - Худая, это порвалась что ли?
- Да, нет! Плохая, тяжёлая – смертельная.
- Какая - смертельная?
- Да, бабушка у тебя умерла в Ярославле. Тебе ехать надо. Бабушка твоя умерла!
…Очнулась от резкой боли - кто-то стучит по щекам и дышит жарким и неприятным запахом изо рта прямо в лицо. Фу, гадость какая. Кто-то… совсем рядом с моим чувствительным лицом. Ах, да – телеграмма. Вспомнилось - бабушка. Соседка. И тут же - моей бабушки больше нет на свете – правда ли это? Вряд ли на такие ошибки способен телеграф?
- Ой, Господи, очнулась, наконец. Слава те, Господи! Ты поднимайся, поднимайся, дочка, уже всё случилось. Ехать тебе надо. Я вот и прибежала, зная, что поезд-то, будет рано утром. У нас такие телеграммы ночью не носят – очень опасно, но тут такое дело – ты молодая, выдержишь. Есть у тебя, что хлебнуть-то…из лекарств…что-нибудь?, - это всё она бубнила, и пыталась меня заговорить-разговорить. Что-то всё ещё причитала соседка, что-то всё говорила и приговаривала – отчасти сочувствовала. Приподнять меня с пола она не смогла, и уже начав меня поднимать, тащила меня за руки в темноте коридора к кухне. И я всё понимала, как собака, но сказать ничего не могла: слёзы градом катились и катились, но молча, всё молча. Ноги и руки одеревенели, и были, как будто и не мои.
Сколько прошло времени? – первый вопрос к самой себе. И вот всё же - я сама попыталась, и встала, придерживаясь за руку женщины, и за стену, как за опору. Вдвоём добрели мы до кухни, я на своих, ставших вдруг уже ватными, а она на своих, искалеченных, подагрой ногах. Привычно был включен газ заученными движениями – свет вырубали в посёлке и в доме часто. Зачастую – свет фонаря на улице – был единственным светлым пятном.
Сразу на четырёх конфорках плиты осветилась столпом, и ровным синим светом, разом осветилась кухня от такого светильника. Некое подобие освещённости небольшого помещения было достигнуто. Посмотрела на часы, висящие на противоположной стене – было четыре утра. Как война началась, подумалось мне, только вот на улице был не июнь, а ноябрь. Вспомнила – сегодня первое ноября. Первый день без бабушки. Может ли такое быть со мной? Бабуля моя, роднуля моя…бабушка.
2.
Мне в жизни, я считаю, что повезло - у меня есть бабушка, бабуля наша, бабуленька. Меня, как внучку, любят, любят беззаветно, без слов самой любви, как и всех, конечно, остальных внуков. Но, любовью особенной, совершенно особенной любовью – я девочка, девонька. Единственное различие этой любви - все остальные внуки, а внучка я одна, единственная. «Кровушка моя» говорила бабушка. Бабушка моя любимая, любимая моя. Так и не могу сказать, что она была – она для меня всегда есть - Царствие ей Небесное.
Вспоминаю ее – простую, не простой своей жизнью, как и вся наша страна - эту дорогую для меня женщину. Душат слезы, душат от безысходности – как жаль, что люди не живут вечно. В моей памяти всегда она есть, поэтому я никогда не смогу сказать в прошедшем времени – бабушка была. Хоть и столько лет прошло, но память меня не подводит – начинаются вспоминаться какие-то мельчайшие подробности.
Моя бабушка, бабуля, как любовно называли ее все внуки. Как все бабушки, она вела нехитрое хозяйство, тянула безропотно на себе дом, сад, огород. А еще была живность - куры, собака и кот. Котяра был непременно по имени Васька, такой откормленный, и обязательно серый в полоску, с толстым хвостом и лапами, наглой мордой и зелёными глазами. Всегда почему-то драчливый - с порванным ухом, и вечными болячками на нежном месте - разодранным носом. Ну, конечно же – он сердцеед окрестных кошачьих дамских сердец. Но дома, ничего такого не наблюдалось - мурлыкал свои песенки у нас, у внуков на руках, почесывающих его за ушком, и был сама кротость и прилежание. Хотя, возможность подержать его на руках и погладить доставалась не каждому – выбирал нас сам. Запрыгивал к кому-то на колени. Или был такой оборот в движении - любил неожиданно с веток яблони, на плечи спрыгнуть кому-нибудь. Визгу детского было, а восхищения сколько – такой кот есть только у нас. Яблоня та, у дома, старая совсем, вся кривая, но с большой кроной и тенистая- «разветвистая», а под ней лавочка. Лавочка деревянная, отполированная сидящими за много лет, и стол, «ногами» своими, врыта в землю, за которым мы, детишки и свои и чужие, собирались почти каждый вечер. Посиделки, разговоры, игра в карты – исключительно в «дурака». Если не было дождя, сидели вечерами, разговаривали, делились местными сплетнями. Собираться было больше негде. Бабушка в дом не приглашала, да и не любила посторонних в доме. А на улице, под её невидимым нам оком – это пожалуйста – сколько угодно, и не было такого, что бы она нас звала домой. Ей спокойно, да и мы почти в доме. Она сидела на освещённой веранде и вязала свои бесконечные коврики-ковры, а так же всем нам носки и варежки, и шарфы... Что-то штопала, что-то гладила, что-то перешивала на старенькой машинке «Зингер»…
А кот вдруг, за неспешной беседой, незаметно ускользал из рук, и на зависть всем собравшимся, снова спрыгивал с яблони, и уже, к совершенно другому. Почему он так делал, почему самостоятельно выбирал себе, кто же сегодня его будет почесывать. Не знаю, кто же его обучил этому ежевечернему трюку – прыгать с веток, а потом за вечер повторять трюк с прыжками. И сидеть единовластно у кого-то на коленях, и «муркать» громко, нежась от прикосновений. Выбор этих рук на вечер – самостоятельность исключительно кошачья. А днем Васька ни к кому не подходил, да мы его и не видели почти. А если и видели, то не мешали: «Хлеб свой робит», - говорила бабушка. Его можно было изредка увидеть, но только в позе неподвижной. Сидит, бывало, у какой-нибудь щелки около сарая. Бывало, что и выходил, как прогуливаясь из будки собачьей – на удивление, они дружили, и оба – и пес и кот днем отсыпались. А как они выходили из неподвижности - выгибая спину, и отряхиваясь от соломы, словно братья на арене цирка – готовились к номеру. Одновременно подходили к миске водой и лакали воду. Васька, нежно захватывая водичку розовым язычком, сложенным в некую трубку, и друг его - Полкан, жадно припав к миске – шумно работал языком, захватывая воду, как лопастью.
Исправно выполнял свои обязанности Васька – ловил мышей. Несдобровать коту и от бабули ждать выговора, если бы мыши погрызли или испортили её «запасу». Сидел в неподвижности своей сфинксовой, ушки торчком, спина и лапки напряжены, а сам почти не дышит, усы и то прижаты к морде. Мог часами сидеть в такой позе, но вот – торжественный момент, и вот - уже с мышью, а то и с двумя в зубах, совершает свой торжественный пронос добычи от сарая до дома. Обязательно надо проделать один и тот же манёвр – положить мышь, дохлую уже, на крыльцо дома. И сидеть, сидеть на крыльце, ожидая похвалы, а так же заслуженной награды. В ожидание будет, будет умываться, и вылизывать свою шкурку до бесконечности. Ждать, и ждать награды, пока хозяйка, бабуля наша, выйдет на крыльцо и посмотрит на «добытчика», а уж тем более оценит его улов. Похвалит бабушка «добытчика» нашего, вот после этого только Васька схватит мышь, перенесет ее куда-нибудь подальше, и… забудет. Что ж он дикий что ли - питаться мышами не его рацион. Он - кот домашний - он только ловит мышей. И за работу получает свою долю - миску молока, редко «рыбьего вареву»- остатки рыбного супа, а всяких там «вискасов» не было и в помине. Впрочем – никто не оставался голодным, даже, если не было мышей. И Полкан наш – сторожил дом и сарай. Частенько мы спускали его с цепи и брали с собой на реку. Вот это было счастье для нашего Полкаши – свобода…она для дворовой собаки не каждый день бывает. Он купался вместе с нами, и каждый раз, добегая до реки, и руки наши и лица были уже неоднократно облизаны Полканом. Это и от счастья быть рядом с детьми, и на свободе – лето, надо полагать, для него было ожидаемым. А грибной порой мы тоже брали его с собой, но уже в лес. Господи, какое счастье испытывал наш пёс! Это было неописуемо – он уже с вечера об этом знал – в сарай заходил дед наш за корзинами. И пёс уже с вечера тихо поскуливал, ожидая утра…
Из живности была недолго у бабушки коза, но внуки невзлюбили козье молоко – жирное очень, да и запах, исходящий от молока, не очень приличный. Так что коза была ликвидирована за одно лето, когда мы уже уехали. Корову старики не держали – не было покосов. Времена семидесятых годов, странные городского жителя, для селян – были временем на выживаание, а с высоты сегодняшных дней – просто дикие. Чем кормить скотину, травы накосить, сена на зиму запасти? Негде. Ничего нет, а комбикорм дорог, а отходов всяких не напасешься столько.
Выход нашёлся быстро – завели «кролей». И вот кроликов было много - плодились они безмерно. Их вечно подрагивающие мокрые носики и красные глазки, не пользовались популярностью у детей – не было желания взять их и погладить - могли укусить.
Свинью держали. Выбирал поросенка всегда дед – готовился загодя, узнавал по своим каналам сарафанного радио – где и почём в этом году, и у кого. Брали, обязательно, весной, и откармливали до рождества. Взятый поросенок, а то и два (вдруг подохнет) - были непременно хряки, и на одно имя, конечно же, по имени Борька. Разность была только по цифре – Борька первый, Борька второй…
Вот для них…травоядных (борову поневоле запаривалась трава с пойлом и кроликам – их основная еда), нам, внукам, бабуля ежедневно выдавала после завтрака по мешку «холщяному», и задание на утро – нарвать на огромном лугу у реки свежей и сочной травы:
«Нет ответственней заданья, чем скотину накормить, ну, с Богом» - это каждый раз бабушка приговаривала, и крестила нас вслед, украдкой. И мы после нехитрого завтрака, с мешками, аккуратно свернутыми, бежали вприпрыжку на реку, но не купаться (это будет после обеда), а с превеликим удовольствием – нарвать как можно больше травы. Да что бы соседские дети нас не опередили, сворачивали мешки в трубочки – вроде бы мы идем просто на прогулку. Хитрость Полишинеля! (о чём мы, конечно, тогда и не знали) – посёлок маленький – всё на виду. Даже, если мы не видели кого-то – нас видели всегда…
Семидесятые-восьмидесятые годы – мое детство… «Главное, чтобы не было войны» – основной девиз населения, уж очень помнившего, что такое война. Было много людей, помнивших – что такое война, побывавших, как на самих фронтах, так других - кто остался в тылу, и не известно где было тяжелей. Всегда тяжело уходить из дома, а особенно не по своей воле, да и вернешься ли - ещё неизвестно. И сколько таких разоренных семей, одиноких женщин, покалеченных мужчин, а так же вовсе не вернувшихся с войны мужей, отцов, детей и братьев.
Мы, тогдашние дети, конечно, всего не понимали, но на уровне своего осмысления мира, усвоили, что, не дай Господи, такому горю повториться.
Много читали, в том числе и про войну, а так же слушали рассказы фронтовиков, так сказать – из первых уст – от своих дедов. Слушали, как впитывала влагу губка, но не запоминали, особо. Что-то запомнилось, что-то припомнилось, но никогда не было сомнений в том, что это всё рассказанное – солдатские байки. Не дай нам повторения такого, Господи!
Мы, внуки любимые, наших любимых бабушек, и оставшихся в живых дедушек, ждали, ждали с нетерпением лета, что бы приехать к бабуле в Ярославскую область. Ехали из Ленинграда. Совершенно самостоятельным был этот путь. В край голодный – Поволжье, Ярославская область. Почему-то он, этот край всегда был небогатым. Это сейчас я знаю, край называется - зона неблагоприятного земледелия: то дожди, то засуха, то заморозки, то ещё что-нибудь из атмосферных осадков. А люди как-то жили, пестовали свои огороды – как малое дитя. Они, как кроты, вечно копались в земле - не расчитывали на чью-то помощь, сами выращивали овощи на огороде, держали живность в сарае – жили-были... Просто жили, как могли…
Нехитрая еда в обед – вареная картошка, обязательно сваренная «в мундире», очищенная, еще горячей, от тонкой шкурки, обжигая руки. А еще огурцы, как свежие, так и соленые, зелень всякая – петрушка и укроп, свежая редиска, а так же зеленый лук – его называли перо, все шло в дело. Если все это покрошить, приправить пахучим маслом, и в большую миску сложить, поставить её на середину стола – ах, объеденье – вот он наш обед. Деревянные ложки в наших ручонках очень быстро находили дно миски. Запивали наш обед большими кружками, стоящими на столе, ядреным квасом. Квас – бабулина гордость. Рецептов его не было - все на глазок, но вкуснота… незабываемая. Отстаивался квас в глиняных бочонках, стоял готовым к употреблению в леднике (было и такое сооружение в погребе, даже в самую жару был лед), и всегда оставался холодненьким, густым и остро пах, именно квасным духом. Черный хлеб, щедро отрезался к обеду уже дедушкиной рукой, большими кусками, а нами уже, посыпался, почему-то серой и крупной солью. Да, ещё хлеб, макали в блюдечко с «постным» маслом, стоящего возле каждой нашей ложки.
А в обед за столом тишина всегда соблюдалась беспрекословно, и не только из-за того, что можно было запросто «схлопотать» ложкой по лбу.
Дед наш, сидящий во главе стола, приходящий к обеду с работы, строго следил за дисциплиной, раз и навсегда им же и заведенной. Стоило лишь только зашуметь – сначала взор строгий, переводил на шумящего, иногда и этого бывало достаточно – шум стихал. А если кто взгляда строгого не замечал, то дед прикасался рукой, к лежащей на столе, деревянной ложке. Но бывало, что этого было недостаточно, то глухой стук по лбу ребячьему, очень громко отдавался в каждой головёшке. Жаловаться бесполезно, да и бессмысленно – сам виноват, что деда ослушался. Каждый такой стук по лбу, громко отзывался в бабушкином сердце – бабушка зарывалась в платок лицом, и склонялась низко над столом. Но порядок есть порядок. Вот уж после обеда происходил «разбор полетов» - почему же дедушка стукнул ложкой. При нас бабушка никогда не заступалась за внуков, но однажды я замешкалась в дверях, меня не видели, и бабушка со слезами в голосе, стыдила деда за излишнюю строгость к внукам. Дед не оправдывался, но говорил ей со строгостью в голосе: - «Смолоду пусть знают про порядок за столом. Не заступайся за них, старая - забалуют дети наши. Я ведь не больно стукнул, а порядка, токмо, ради. Далее ведь жить им, а порядок ценить надо!». Что-то бабуля ещё тихо ворчала, но дед наш, как кремень, никогда не изменяющий своему слову, уже выходил с кухни, и я, боясь быть застигнутой, выскакивала тихой лисой на веранду, и потом на крыльцо.
Невольно подслушав разговор старших, и мысли не было пересказывать его своим братьям, и не из-за того, что в этот раз не мне досталось, а просто «ябеда» у нас не прижилась. Он сказал, она сказала, а я пересказала, и … на… получила по лбу – чужих разговоров не пересказывай, пересказчику первая палка. Молчи и слушай, молчи и слушай. Нас всегда в пример ставили соседи своим детям – вот Питерские дети, какие послушные, культурные. Ха-ха! Дед с бабушкой в нас привычки закладывали, а ложками по лбу их…немного закрепляли, как у собаки Павлова. А что, всё правильно – вот это воспитание и называется - дедовское серьёзное…с бабушкиной лаской! Что ещё надо?
Вот и прошел обед! Вкуснота, ничего нет слаще, вкуснее и здоровее такой пищи - все со своего огорода. Поели внучата, и вот тогда уж, айда, скорее, на реку купаться. Не забывали мы взять мешочек с сухарями самодельными, поджаренных, или посушенных бабулиными заботами, и всё для внуков. Да – сушка - на противне в русской печке, до крутого изгиба хлеба - все сухарики из «черного», и опять-таки, щедро посыпанных бабушкиной рукой, крупной солью. Лакомство такое послеобеденное было заранее приготовлено для внуков. А жаренные – это на сковородке на подсолнечном масле.
И после обеда мы уже почти до вечера на реке. А проголодаются внучата, сухарей погрызут, а водицы испить можно из родника, недалече, находящегося от пляжа. А река-то, красота, река! Волга - она одна река такая, а у нас приток большой реки - Которосль! Для нас она, как весь мир - широкая, полноводная, судоходная. Каких только судов по ней не проходит – и баржи, и теплоходы, и лодочек, и катеров разных - не счесть…И все разные - так интересно наблюдать за проходящими судами, когда накупаешься, а ещё другое занятие – ещё не видно судна из-за поворота, а различать их «голоса» на спор – за сухарь. У каждого судна свой голос, и за лето и вспоминали, и уже узнавали каждый. Ах – детские споры, бывало и до драки доходило. Я близорукая, ходила в очках, но со слухом у меня всё в порядке – выигрывала каждый раз.
Один берег реки пологий, с прекрасным природным песчаным пляжем с отмелью у берега. Можно брызгаться в воде, плескаться малышне у берега, не боясь утонуть. А умеешь плавать, пожалуйста, плыви - вода чистая без водоворотов, дно чистое, без камней и коряг. Конечно, все купающиеся, всё равно далеко не заплывали: во-первых – река судоходная, во-вторых – страшно в течение попасть - унесет далеко, и босиком надо будет возвращаться к одежде, в-третьих – змеи водяные, а в четвертых - самое главное – закон нельзя нарушать. Все пришли, все вместе с реки уйти и должны – бабушкин наказ. Соблюдалось это строго, даже, если поссорились (у кого такого не бывает) – ждали друг друга, хоть и сидели поодаль друг на друга, надувшись, как индюки, и не разговаривали.
А вот другой берег, всплывает стеной перед взором смотрящего на него, как песчаный утёс. Там нет пляжа, есть только крутой, почти отвес, подходящий прямо к воде, с бесчисленными «дырками» в белом песке, просверленных, с некой математической точностью, почти до самого верха - это гнезда ласточек. Гнёзда прекращались где-то над самой макушкой утёса, на уровне хитрюг этих – ласточек – детской рукой не достать. Знали что ли об этом ласточки? Сложно сказать. Гнёзд становилось не меньше, да и ласточек не больше – они юркали в свои норки и тут же вылетали за очередной добычей для птенцов. А о приближающемся дожде – мы узнавали у ласточек – летают низко над землёй – будет… Ласточки высоко – хорошая погода. Кто нам про это рассказал – конечно, же бабушка, которая нас вела с реки домой, как маленькое «своё стадо» внуков – на ужин.
И, там на реке, мы были до вечера – купались, аж до синевы губ, до судорог в ногах, до дрожи изнутри, до спазмов от голода в желудке. Бабуля, не дождавшись внуков к назначенному времени, начинавшая беспокоиться за нас «варнаков», бросала враз все свои извечные дела домашние и шла к реке. Выходила из дома, повязавшись белым, как сама же говорила в «крапушку», платочком, и приходила на реку – где там её «стадо». Смотрела, сначала капитаном, приложив ладонь к глазам - всматривалась, выискивала своих, среди купальщиков, всей этой «заголенной» публики на пляже. Стояла на краю крутого берега, а когда уже увидав нас, отходило у неё сердце-то, садилась на теплую к вечеру землю, свесив натруженные ноги прямо с крутого обрыва…и просто отдыхала… Ждала, смотря на наши заплывы. Сидела, думала о чём-то своём, наверное. Никогда нас не звала, но мы, увидев сидящую бабушку, могли себе позволить побарахтаться в воде с полчасика и шли к мосту, и к сидящей на берегу бабушке. Смеясь, поднимали её, и пытались в шутку сбросить, всегда говорили ей – «Ну, неужели ты не хочешь поплавать?». «Нет!» - отвечала нам бабушка, пытаясь прикоснуться к каждой ребячьей макушке своей натруженной рукой. И тут же сама нас спрашивала сама: «Голодные, поди ж ты, а? А пирогов-то сегодня и нет - не пятница сегодня! Так что придётся ужинать тем, что дают.»
Мы, внуки всегда ждали пятницы, проверяли по «численнику», имеющемуся на кухне - отрывному календарю, висящему на стене, так однажды вбитом гвозде, дедовой рукой, да так и заржавевшему там – не сегодня ли пятница - бабуля пекла «преснушки». Несладкие, «открытые» круглые ватрушки - пироги с творогом, приправленные сверху сметаной, и от сметаны этой, запекшееся в печи, под черную корочку. Молоко «стопленое» в чугунке в той же русской печи и ватрушки, служили нам в пятницу и первым и вторым блюдом одновременно. О молоке топленом, можно слагать оды. Как из обыкновенного молока, белого цвета, налитого в чугунок, оно превращается во вкуснятину, такого нежно-кремового цвета. Простое молоко, совершенно перерождаясь в печи, и всем своим молочным вкусом в другой, отличимый от всех вкусов; как появляется корочка вверху, запекшаяся до блинного вкуса, делимая, порой, до миллиметра, внуками.
После поедания пирогов и выпитого топленого молока, не хотелось уже ничего - ни картошки, ни супа - животы свешивались, глаза закрывались в лени. Возникало только одно желание – поспать. По этому поводу вытягивались нами спички - кто на сеновал, кто в гамаке, кто на веранде будет спать. Сеновал я не любила, так что иногда, просто жульничала со спичками – и мне всегда доставался гамак или веранда. Однажды меня поймали на «зажиле», и не смотря на дедушкин наказ – не связываться с девчонками…мои братья отлупили …крапивой. Конечно, мне было не больно, но красные волдыри, покрывавшие все мои ноги выдали мальчишеские проделки . И все бы ничего, так бы и прошло, если бы не аллергия – крапивница …на крапиву.. Бабуля отругала всех – и правых и не правых и перестала разговаривать внезапно, как и начала, занялась мной - укрыла дома на неделю от всех летних удовольствий и развлечений. Температура…летом, что может быть хуже… Ноги, каждый день, тщательно и щедро, смазав маслом, перебинтовывались утром и вечером В моём рационе появилось новое - отвар из разнотравья. Трава была и горькая и противная, но… пить приходилось под неусыпным бабушкиным оком. Неделя, проведенная в доме, да еще летом, это не просто наказание, это сравнимо только с каторгой. Вот оно всё - рукой подать – всё рядом - двор, река, да не выйдешь даже на крыльцо – бабушка сказала свое слово коронное - «нельзя». Ослушаться, как-то и не получалось. «На улицу пойдёшь, только хуже будет – там солнце!» - сказала бабушка и всё – больше ничего не говорила. Почему этот солнечный свет как-то может повлиять на мою крапивницу …не знаю. Но, я и не выходила, пострадав первые два дня - меня не отпускала бабушка даже вечером… Хотя, так хотелось… Днем валялась в кровати с забинтованными ногами и читала, читала до одури, до ряби в глазах, а так же мечтала - хотелось быть самой на месте героинь, и засыпала. Сон урывками, с переменой на спадающую температуру – бралась за книгу, и с книгой же, заснувшую, которую убирала бабуля, заходившая в дом, трогая мой лоб шершавой своей ладонью. Руку, которую так хотелось задержать подольше. Но слов таких никто, особенно, не говорил, да и нежности не были в ходу.
3.
Книги, прочитанные мной за лето - были совершенно разные – некоторые и совсем не по возрасту, но любила я больше всего сказки. Была одна книжка, совершенно «зачитанная» не только мной - восточные сказки с шикарными картинками - предел моих грез и мечтаний. Дед, как-то раз, увидев ее в моих руках, удивился и сказав: «Ах, вот она… Где же ты ее нашла?»
- А что, дедушка, ты ее искал?
- Да не особо. Просто вспомнилось…
- Что же, дед?
- Она со мной до Берлина дошла!
- Как это?
- А вот так, - и дед, присел на край кровати, и смотря а мои ноги, не собирался уходить, а устроился поудобнее и продолжил: - Уходя на фронт подумалось, что можно взять из дома, что бы быть всегда рядом…Так вот, походил по дому, мы тогда в другом доме жили, да и взял я книжку эту. Она со мной, где только не была! Ни на что бы, ее не променял. Так, где ты ее нашла? Где?
- В шкафу увидела, когда белье складывала…
- А, это мать, спрятала. А ты, вот…и нашла пропажу мою…Давно я про нее хватился, да всё как-то времени не было спросить.
- Так ты ее искал?
- Она меня от смерти спасла…
- А разве книга может от смерти спасти?
- Ну, как видишь, я же живой!
- Так как же так случилось, а, дед?
- Я, каждый раз, при удобном случае, отрывал книгу, и читал не книгу, а просто думал о доме, и хотел вернуться, и просто положить её на место…Там положить, откуда взял. Вот она меня и привела домой. А у многих моих товарищей, не было ничего, что могло бы о доме напомнить, а уж таких вещей, как книга – совсем роскошь…Да и книг не было, таких, которые бы заставляли домой вернуться, вот многие и не вернулись.
- Дед, расскажи про войну!
- Мала ты еще…
Дед встал и ушел, оставив меня наедине со своими мыслями, а так же и вопросами. Не знаю, что там было, но вот сгорбленную годами спину – я увидела – дед совсем – мой дедушка.
А вечером, заслышав голоса, собравшихся соседских детей и моих братьев за нашим столом во дворе дома, я тихо мечтала и (что мне оставалось ещё делать) думала о своём…Вот стоит выйти к ним в красивом платье, с прической, как в этой «дедовой» книжке, и предстать перед ними принцессой, в крайнем случае в образе пери. (* сноска – в восточных сказках «пери» - видение, сказочный добрых дух, в облике молодой, красивой девушки) …Вот все бы на меня обратили внимание… и больше никто и никогда, под страхом смертной казни, не смогли бы до меня дотронуться, не говоря про то, чтобы отлупить…Да! Прически замысловатые и платья, как на картинках, меня манили своей невозможностью их иметь. Волосы мои были, хоть и длинные и густые, но такие прямые и упрямые, да такие, что ни одна лента на них не держалась. А платья…были простые – шила их бабушка по одному фасону, и было их не так много, как хотелось бы мне.
Каких только мыслей не придет в голову, валяясь в кровати целыми днями. Бабушка за мной ухаживала как за тяжелобольной. Дед, заходя в комнату, смотрел на этот открывшийся «лазарет» с усмешкой – ах, как бабушка старательно разбинтовывает мои ноги. Он каждый раз удивлялся и говорил:
« Ты, мать, за мной так не ухаживала, когда я с фронта вернулся!». А бабушка ему в ответ, каждый раз отвечала: «На вас, мужиках, все как на собаках зарастает, а тут девочка! Иди, иди, нечего тут ножки девичьи рассматривать. Ишь, старый, а туда же – ноги глядеть».
- Бабушка, что ты так с дедом разговариваешь?, - это мой вопрос застал бабулю врасплох, в ответ на ее резкую нелюбезность с дедом, конечно тогда, когда он уже вышел из комнаты
- Позже поймешь, родная!, - продолжая мне разбинтовывать ноги, уже все промасленные, пропахшие неизвестными мне запахами. От этих масел, у меня кружилась голова, но бабушкины «снадобъя» помогали – ноги приходили в прежние формы, страшные отеки постепенно исчезали, кожа, местами, уже приобретала розовые оттенки. Но и багровые отёки, так же местами, всё же были, но уже не такими страшными, как было.
- Так что же? Что ты на него так сердишься? - допытывалась я старательно у бабушки.
- А вот книга эта о многом может порассказать. Вижу нашла её. Читаешь. Интересно?, - не отвечая на мои вопросы, бабуля мне кидала свои вопросы, и продолжая лечить мои нескончаемые волдыри, всё вглядывалась в ноги, как я в книжные картинки – очень внимательно и детально.
- Это моя любимая книга, правда, затрепанная такая, но в ней такие красивые картинки. Я уже все сказки наизусть знаю, но читаю, читаю – не могу оторваться. А картинки… Смотрю на них, и каждый раз нахожу что-то новое - такая красота!
- Вот, вот…картинки…Все мужики на картинки бросаются. Рвутся просто … к картинкам этим, – бабушкин голос был такой грустный, и такой тихий. Она не окончила фразу, и схватилась за свои хлопоты, ушла, но остановилась…и стояла не уходила. И я продолжила гнуть «свою линию» – задавала новые и новые вопросы.
- Я не вижу, что бы листы были порваны. Бабушка, ты о чем?
- Я и говорю…мала ты еще…Позже, позже…все поймешь.
- Я уже взрослая. Мне десять лет.
- Ох, упрямая ты, как я погляжу - десять, - бабушка помолчала, кивала головой, в знак неодобрения от услышанного, и немного погодя, добавила, как отрезала, - Вот и не торопись взрослеть, успеешь ещё.
- Бабушка ты просто не хочешь видеть меня взрослой? Да?
- Да, дорогая моя, ты права, очень уж не хочется.
- Но так не бывает – дети ведь растут.
- А взрослые стареют. Оставайся ребенком. Дай мне порадовать себя.
- Как же я тебя смогу порадовать, если я вот заболела и не смогу тебе помочь.
- Ничего, родная, я пока и сама ещё справляюсь. А болячки твои пройдут. Хотя и нельзя тебе в городе жить – болячки твои…все от города: приезжаешь сюда, просто зеленая вся – худущая, тощая. А уезжаешь, просто сердце останавливается у меня – нарадоваться за тебя не могу - просто красавица. Красавица, ты моя, дай я тебя поцелую. Ты поспи. Во сне все болячки проходят. Спи.
Бабушка, наконец-то, ушла, оставив меня наедине со своими вопросами. Я задумалась над сказанными бабушкой словами. И мысли бродили в моей голове, но были они, как и мои ноги - такими же смазанными, и не совсем мне ясными, как бабушкины же снадобья. Но вот, вдруг подумалось мне - вот и говори с этими взрослыми – ничего не объясняют, говорят загадками, на простые вопросы не отвечают. А какую-то книжку со сказками из дома берут на войну. Бабушка на книжку может быть сердитая? Или на деда? Ужас!
Этот «ужас», уже позже, спустя несколько лет, разрешился и открылся совершенно неожиданно: та же книжка, найденная мною уже, лежащей теперь на дне сундука, который оказался открытым, а мои желания найти что-нибудь интересное, покопавшись в его недрах, найти что-то ценное для себя родимой…В этом, огромном, окованном медью, деревянном чуде, можно было поместить всех детей-озорников – нашлась книга. Я и копалась, когда за этим постыдным занятием застала меня тётка, неожиданно вошедшая в комнату. Как шутила бабуля «Томка моя ходит, как белочка». Бабуля, спрашивала я: «А разве белочки ходят?». « Вот я говорю, что как Томка – они летают» - отвечала мне бабушка, и непонятно было – хорошо это или плохо.
Тётя Тамара, застав меня за вытащенным уже всем барахлом, выложенном из сундука, а чего здесь только не было – и покрывала были вышитые, и кружева вязаные, и шали цветастые – бабушкино «добро» - связано и сшито её руками.
- О, подруга ты бабушкина, так ты своё приданое рассматриваешь, так внимательно? Не терпится что ли? – вопрос, от которого я вздрогнула и покрылась диким цветом – разрумянилась до пожара щёк, да так, что на них можно было кипятить воду.
Я и знала что ответить, и знала, но так и застыла, держа в руках шаль, словно не зная, что с ней делать: - Вот открыт был сундук, решила заглянуть.
- Ну давай, глянем, что здесь нового появилось, - сказала тётка. И она опустилась рядом со мной, присев на низенькую скамеечку, и принялась, как и я прежде, смотреть, что есть в его недрах. Мы уже докопались до самого дна, где я и заметила книгу. Тётка взяла её в руки бережно, и одновременно очень осторожно, и сказала: - О, моя любимая и такая старая подруга… Но, давай-ка мы её снова туда же и положим и не будем бабулю дразнить.
На языке вертелся вопрос, но задать его, как-то было неловко – тётка была женщиной неразговорчивой, да и не улыбчивой, как и мои братья – её мальчики. Что мы и сделали, старательно складывали и укладывали вещи, как они лежали в сундуке.
Но, всё же, именно от своей тетки, я узнала и про деда, и про войну: «Война закончилась, и не сразу он пришел домой. Его путь из Берлина был извилист... Дед, как многие мужчины не был безгрешен. Как мужчина на войне, он отвык от женщин…И, первой женщиной, которая ему случайно встретилась на пути домой, уже после демобилизации, он был ею обласкан и обогрет, да так, что возвращение домой было долгим. Но он пришел, пришёл к жене и детям, спустя, почти год после того. Не смог остаться, домой рвался. Всего неделю, и жил-то, обласканный чужой женщиной, а потом в госпиталь попал – ранения дали о себе знать – раны вновь открылись. А бабушка твоя, все ждала, а деда все не было… Не было ни писем, ни весточки. Ждала, ходила в военкомат, писала запросы, заполняла какие-то бумаги, а проплакав все глаза – снова шла домой - воспитывала детей, и ведя ещё и домашнее хозяйство, работала за двоих на заводе, да по рабочей специальности – надо было жить. Однажды, среди майской ночи, она проснулась, от стука в дверь (не было , не понимая, то ли это во сне, то ли наяву – шел дождь, и ветки деревьев стучали по карнизу. Она не включая свет, прислушалась – стук повторялся. Подошла к дверям, осторожно выглянула в коридор. На пороге стоял муж, наш отец, твой дедушка. Весь мокрый и худой, заросший щетиной и весь седой, но … живой. Бабушка стояла и боялась пошевелиться от неожиданности, а так же и от того, что это видение вдруг исчезнет – неужели дождалась. Мы, дети спали рядом и тоже проснулись, но молчали, не понимая, что происходит, но понимая, почему-то, что говорить нельзя. Вот так вот - пришел дед с войны. И была радость, и не было её. Потому что ожидание её, растворило саму радость встречи. И ночь на дворе, и хорошо, что люди не видели, как домой пришел солдат – вернулся с фронта, хоть война давно кончилась - кто мог придти, все уже пришли…
Отец, войдя в дом сказал только одно: - Я пришел домой, Аннушка! Прости меня! Постели мне постель, если сможешь, спать очень хочется. Устал.»
Тетка, рассказав мне эту встречу деда с войны, добавила несколько от себя, что бабушка перестала улыбаться с того времени, а так же стала ещё чаще ходить в церковь – то ли радостью своей боялась нарушить счастье, свалившиеся не на каждую женщину, то ли …не могла простить…
- А книжка?, - напомнила я тётке, услышав, сей рассказ.
- А что книжка? Книжка, как и всё, что дед привёз с войны у той…женщины осталась.
- Какой женщины? И что же дальше?
- Да, понимаешь, бабушка ездила к той женщине, когда дед снова в госпиталь попал.
- И?
- Что «И»…Ничего! Та, только книжку выкинула за дверь, и даже на порог маму не пустила. И всё, давай ты больше не будешь вопросов задавать…
Она, нахмурилась, задумалась и замолчала надолго: разбуженная детская память её, наверное, растревожила снова, и сама же, как очнувшись, продолжила – Наш отец, с тех пор очень бабушку твою боится огорчить, а бабушка – всё боится, что дед узнает, что она к той …«разлучнице» ездила. Ведь книжка эта, о ней дед часто горевал, всё говорил, что она его от смерти спасла, а он её, в беспамятстве своём, потерял где-то…
4.
И ещё одно лето пришло…
… Как-то вечером пришла проведать меня моя тетка, старшая сестра моей матери, узнав про мой приезд. А мы, тут же расцеловались с ней сердечно, уединившись с ней на веранде, попытались обе утолить свое любопытство: что нового у меня в Питере, как моя мама, да и как они тут живут… Перешли, плавно, на жизнь здесь…
Вдруг в разговоре, случайно, прозвучали книги, и я вспомнила про «ту книгу» - со сказками. Нахлынули, как ветер, внезапно и прошлое деда с бабушкой, и как, тайна, окутала меня плащом, маня в разговор давних лет. Про книгу мне и рассказывала тетка, что и она ей тайно зачитывалась, особенно картинки очень нравились. Но всё же меня больше интересовали события другие – дедушка и бабушка. Их жизнь…
- И что же бабушка?, - пытала я тетку в очередной раз своими вопросами.
- А что она…Дом, дети, муж пришел. С руками, с ногами, правда, худой – кожа да кости, но свой муж, да и живой. Пришел домой, некуда, значит, больше идти.
- А как же та женщина?, - вопросы у меня не кончались.
- А что она – он ей не был нужен. Она его обобрала до нитки, да еще и отравить пыталась, - тетка с неохотой отвечала, листала и рассматривала, в который раз книгу, которую я в очередной раз зачитывалась, уже лёжа на веранде, тайно отрыв и притащив из бабушкиного дома.
- Как это? Такое бывает?
- А, знаешь, как офицеры возвращались с фронта, тем более те, которые были в Берлине?
- Нет…
- Так они чего только оттуда не везли. Все, что могли нести и везти, все вывозили – ковры, мануфактуру, драгоценности, обувь и одежду... А твой дед пришел …Пришел, как голый сокол - качаясь. После госпиталя, да, как лёг спать, и спал неделю, почти не просыпаясь. Мы боялись слово сказать - жестами изъяснялись – отец спит.
- Так вы такие меркантильные что ли?
- Да жизнь была тяжелая, и каждая простая тряпка, привезенная солдатом, я уж не говорю про украшения…Это же можно было продать…А, что тебе говорить, тебе этого не понять. Бабушка за войну двоих детей схоронила – это моих братьев, она не смогла уберечь от голода. Это очень страшно – хоронить своих детей, да и сама здоровье потеряла – странную болезнь приобрела – диабет. Знаешь ведь, что она вообще ничего сладкого не ест.
- Да! Вот страсти кипят не только у молодых. Есть и в наших селеньях… Сколько лет было дедушке, когда он с войны пришел?
- Да, к сорока уже было…Надо сосчитать – так, он с 11-ого года, пришёл в 46-ом домой. Ммм – 35, оказывается…Надо же – никогда не задумывалась…Мне кажется, что он никогда молодым не был – я его только уже седым помню.
- Так это же он уже был большой совсем…То есть, взрослый…
- Конечно. Но и мы ещё были с твоей мамой совсем девочками…Помогали маме, как могли, но мы учились. А денег не хватало... Ходить было не в чем. Бабушка как-то пошутила по этому поводу: « На двух невест в доме одна пара туфель. Вот каждой по одной туфельке и раздам, и будет у меня две Золушки. Только вряд ли принцев два будет. В сказках только один принц бывает. Выбирайте, девушки, чей принц будет?»
- Какая-то ты …погрустневшая стала от моих вопросов. Извини.
Я какими-то сразу повзрослевшими глазами посмотрела на свою тётку – пыталась в них что-то разглядеть, но не смогла – она умела скрывать свои эмоции так же, как и бабушка. Она заметила мой пристальный не детский взгляд, и попыталась свести разговор на нет: - Ничего. Это я так, вспомнила свою молодость! Тебе этого не понять! Сейчас так не живут… Что тут говорить – время было другое. А ты, расти, набирайся ума, и взрослей…
- Естественно – я и расту. Да об обуви - мне покупают раз в сезон, а некоторые туфель много имеют. Так, а как же их жизнь, ну как у бабушки с дедом потом все наладилось?, - я всё же упорно гнула свою «вопросную» линию.
- Да как? Просто…запросто. Деда, подлечившегося, отоспавшегося на супружеской кровати, направила его Партия в славный город – Ярославль, ну и он, вместе с семьей – народное хозяйство восстанавливать – завод шинный строить. Но тут свои коррективы жизнь внесла, когда приехали – не завод в городе восстанавливать, а фабрику здесь в селе достроить надо. Вот так. И твоя дорогая бабуля с детьми, и твоим дедом и поехали сюда в область, хоть и от города недалеко, но не город. Они, как нитка с иголкой – неразлучны они…. Хотя, бабушка, мне казалось, ехала сюда с некой радостью – её не пугали тяготы жизни. Главное – быть всем вместе. В Питере ей не очень-то нравилось, да и слишком многое напоминало и о войне, и о самом страшном - голоде. А после войны – в городе было тяжело выжить, старались люди в деревню уехать. Все забылось, мне так тогда казалось, но, иногда вспоминается. Бабушка твоя …таких ещё поискать надо. Она большая женщина, как шар. Знаешь же, как дедушку и бабушку в посёлке называют?
Я покачала головой, а она, усмехнувшись, и ответила сама: - Десятка!
- Это что-то я такого не слышала…Про то, что её Аннушкой зовут знаю. А вот «десятка» - это что-то новенькое!
- Хо! Дед – длинный и худой, как единица, а бабушка твоя – маленькая и кругленькая, как шарик – нолик…Десятка! И живут они – «на пятёрку», не смотря ни на что… вместе… Вот и получается, что целая десятка – не меньше!
- Да, бабуля наша молодец! А как же ты, тетя? Ты что думаешь?
- Что и про что?
- Ну, то, что пришлось, вот так, враз уехать, и в Питер уже …только моя мама, много лет спустя, вернулась учиться. Не жалеешь?
- А что жалеть? Я, почти каждый день маму свою вижу, в отличие от твоей… Эта самая большая радость, знать, что ты ещё ребенок.
- Так ты же уже большая? То есть, я хотела сказать, что ты уже взрослая, у тебя уже свои дети есть…
- Конечно! Но, мама моя рядом. Куда уеду я, да и не за чем... сейчас-то: у меня семья, дети вот растут. Братья твои… А помнишь…отхлестали как-то они тебя крапивой, сколько бабушка тебя выхаживала? А мне от бабушки твоей так мне попало... А ты ведь сама в этом виновата…Зачем жульничала. Вы же как родные должны быть, хоть и двоюродные…Ты с ними каждое лето - должны быть дружными…А ты…как будто не понимаешь – я с мужем целый день на работе, вот твои братья с бабушкой… Я же не могу двоих пацанов оставить на целый день дома одних – ещё неизвестно чем они будут заниматься. Дед вот с ними не возится, даже мопед не дает свой покататься – это же мальчишки…им с дедом интереснее… Я уж не говорю про мотоцикл – ни за что не даст.
- А дедушку ты так не любишь, так же как и своего мужа? Как маму?, - задала я свой вопрос, заставивший мою тетку даже замолчать, покраснев при этом, как раз, от заданных мною «неудобных» вопросов.
- Ах, ты, глазастая, вопросов много задаешь. Значит, уже совсем скоро взрослой станешь, - тетка как-то даже повеселела от моих, отходящих в сторону, от вопросов о прошлом, и от её невеселых мыслей по этому поводу, и продолжила - Ну, вот до чего же глазастая моя племяшка! Какие будут еще вопросы? А то я домой пойду! Ужин надо готовить.
- Вопросов много, но я думаю, что ты мне на них не ответишь?
- Почему же? Спрашивай! Я постараюсь ответить…
- А я спросила про деда, а ты не ответила…
- Да, согласна, на этот вопрос сложно ответить ребенку, особенно такому – ты вот мала, но мыслишь… как-то по-взрослому. Мои дети таких вопросов не задают, хоть и очень часто у дедушки с бабушкой бывают. Ну, да ладно - вот, например - дедушке нашему, ты очень нравишься: он на тебя не нарадуется – и отличница ты, и красавица, и бабушке помогаешь. А вот меня и моих детей, твоих братьев, так и не очень...И бабушка в тебе души не чает…Ждёт тебя на каникулы, вот приданое тебе готовит – шьёт зимой, вышивает, кружева плетёт немыслимые. Хоть и двое очков одевает – зрение еже не то, а всё плетёт и плетёт зимой – для внученьки. Ты же единственная! Она тебя только одну и любит!
Сказав последние слова, тётка, как ужалила меня, и обида, спрятанная внутри её, так тщательно – вырвалась наружу. Мне показалось, что это она и бабушке так говорила – каким-то закостенелым горохом посыпались её слова. А может она меня ревнует? Странно, как-то…К кому – к бабушке внучку? Очень странно!
- Тётя, что ты такое говоришь? Неправда это! Тётя, что ты такое говоришь?
- Вырастешь, сама узнаешь.
- Вечно вы, загадками говорите – и ты и бабушка. Скажи прямо, что ты сама на деда сердита? Я права?
- Давай так, отдохни сейчас, а потом, позже, к нам приходи в гости, с ночевкой. Там и поговорим. Согласна?
- Конечно!
- Копи вопросы. Я постараюсь на них ответить.
Я старалась «копить» вопросы весь остаток дня, зная, что завтра я не отстану от тётки – постараюсь задать их все. Они захлестывали меня - вспоминалось и что-то, совсем детское, и уже не совсем, с учетом услышанного сегодня от тетки. С высоты своих четырнадцати лет, я сидела и все сопоставляла...
Но мне не удалось придти к тётке – бабушка упёрлась и не отпускала меня одну. А с бабушкой идти к тёте всё как-то не получалось.
- Ну что же ты такая, приехала и сидишь дома, внученька. Вот меня уже спрашивали про тебя, - это моя бабушка оторвала меня от моих мыслей.
- А кто, бабушка?, - я вся встрепенулась, уже заранее зная её ответ.
- Кто, кто? А как будто и не знаешь? Сергей… Уж три раза на мотоцикле своём проезжал мимо, но не остановился. Правда, всю шею вывернул…Я ему кивнула в ответ. Да он и сам видел твоё дорожное платье на верёвке. Я уже всё постирала – и твоё и мальчишек одежду.
- Сергей?, - только и смогла ответить я.
- Али не хочешь его видеть?, - бабуля съёжила лицо, и оно, как печёное яблоко, собралось всё в глубоких морщинах, но не хмурилась она - улыбалась.
- Ну что ты, бабушка. Конечно, увидимся. А ещё кого ты видела?, - постаралась я завести в сторону бабушку.
- Ну, так, давай оторвись от своих мыслей, все думаешь, думаешь. Я вот думаю, что минут через десять, он опять проедет мимо, иди во двор, увидишь его сама.
5.
Ах, моя бабуля, золотая моя, солнышко ты мое вокруг твоих добрых глаз. Всё ты видишь, и мою любовь увидела. Увидела ту чистую, что бывает не у каждого - первую мою любовь.
«Сережа! Хороший мальчик» - говорила про него бабушка. И так же, как я, влюблен в меня. У нас такие отношения, которые развиваются с каждым моим приездом с новой силой. В этом году мне будет 14, ему уже 17. И вспыхнуло это не сегодня… Прошёл уж год, прежде чем я это поняла – меня любят. Меня, которая, такая нескладная вся – с длинными ногами и руками, как у Буратино, вечно читающая, уткнувшись в книжки, и в очках – нонсенс для села, и в шортах, хоть и в длинных – до колена – но «штаны» на девочках не приветствовались... Странные, однако, здесь каноны красоты и моды.
Склонившись на берегу реки, с очередной книгой, взятой в библиотеке, сижу, читаю…Кто-то заслонил мне солнце – я подняла глаза – стоял Он. Я как-то сразу поняла, что Он – это мой «он», именно тот, и сердце замерло, и больше не «тикало» в груди, дыхание перехватило, во рту всё пересохло. Я сидела или делала вид, что живая, и так же сидела – моя поза не изменилась: в руках книга, глаза смотрят в текст, а он уже опустился на траву, и со мной рядом сидел и болтал о всякой чепухе – старался понравиться «городской»… Я слышала только его голос рядом и всё – больше я ничего не слышала – я застыла. И как в прочитанном мной эшелоне книг – и со мной случилось – и я, как-то сразу поняла, что это Любовь. Да! Именно с большой буквы и она ко мне пришла, вот именно сейчас. Вот сейчас и здесь на берегу реки... Роман ли я читала, или роман настиг меня? Не знаю - сколько прошло времени, знаю только то, что бабушка уже оказалась рядом. Она пришла за мной, и как-то резко, заставила меня пойти домой, но я всё не вставала. Тогда она и подняла меня за «шкирку», и как котёнка, подняла с травы насильно, и шла со мной, поднимаясь уже на крутой берег. Всё «переменяя» руку на вороте моего платья, так и не выпускала меня, и задыхалась она уже – боялась, что я уйду, вывернусь, и уйду от неё. Уйду? Куда уйду? Какие глупости выдумала моя бабуля. Что это с ней? Я остановилась, и, как и бабуля, уже не могла больше идти быстро, тогда она вдруг замахнулась на меня, и ударила меня по лицу. Ударила наотмашь, резко и очень больно. Слова, услышанные мной от самого мне родного человека - «Лахудра малолетняя» - вдруг, как бы, отрезвили меня, и я присела, присела прямо на корточки, в изнеможении и от невозможности - дальше идти. А между ног струилась из меня, и выходило, всё больше и сильней – и отчаяние, и боль от унижения, и тихая струйка серой пыльной змеёй с обрыва выливалась из под моих ног – я описалась. И от неожиданного поворота событий, такая оскорблённая бабушка, ударившая меня впервые в жизни – вдруг сама опустилась на колени, и обхватив меня руками, снова ставшими нежными, заплакала, как запричитала: « Господи! Солнце моё – прости старуху. Не со зла я, не со зла… Люди злые! Увидели тебя люди на берегу, девочку мою, с охламоном, драчуном этим – Сергеем, так и прибежали ко мне... А у меня мозги съехали – прости меня – я же не переживу, если что с тобой случится! Всё, всё прошло – пошли домой. Ведь ничего же не случилось – вы же разговаривали просто, да и заговорились. Правда?»
****
Здесь такое неслыханное дело – приехала на каникулы из самого Питера … и ходит за книгами каждый день: «Ты что их девочка, листаешь только – меняешь каждый день?
- Нет, просто я очень быстро читаю!
- Странно! Сходила бы лучше бабушке своей в огороде бы помогла.
- Я читаю только рано утром, когда еще все спят или на берегу, когда все купаются.
- А ты что, не купаешься? Все твои сверстники уже на реке в это время!
- Сейчас не хожу, потому что ногу поранила бутылкой.
- Где же тебя так угораздило?
- Парни взрослые устроили драку…на берегу…
- А ты?
- А что я…не могла выйти из воды, потому что они сидели на моей поляне. Вот и не заметила я, как кровь вытекает из ноги, а как только их все-таки разогнали взрослые, я вышла и тут же упала…В обморок…
- Да что-то я припоминаю… Так это про тебя речь шла? Ты внучка Аннушки?
- А где это Вы про меня слышали?
- В магазине, конечно…
- О, это местный женский клуб...Стоит только постоять в очереди, как все про всех узнаешь, вплоть до седьмого колена…
- Какая ты шустрая!!! Всё успеваешь – и в очереди стоишь, и книжки читаешь. Я смотрю, ты никогда не прислушиваешься к разговорам. Да, впрочем, ты ещё мала. Но в женских разговорах много чего можно узнать. А подруги? Или тебе нет до них дела?
- Да нет, что Вы…просто я много читаю, причем - быстро…Книги мне помогают быстрее понять жизнь, а стояние в очередях, закрепляет эти знания, так сказать, в личном контакте…
- Как ты смешно говоришь - городская!!!
- Разве?
- Мне, конечно, рассказывали, что ты смышленая, но что бы так…
- Как?
- Ты не по годам взрослая, рассудительная такая. Говоришь…как взрослая женщина…Но, не бойкая ты, не нашего круга - имеешь собственное мнение. Не любишь пустых разговоров. Я тебе немного завидую…
- Чем мне можно позавидовать?
- У тебя есть возможность вырваться из этого болота.
- Болота? Какого болота? Здесь и болот-то нет.
- Болота…под названием бабская доля. Ты никогда не станешь бабой. Ты станешь женщиной! Этому можно позавидовать.
- Конечно! Каждая девушка, рано или поздно становится женщиной.
- Я имела ввиду, прости, другое!
- Извините, я знаю разницу…
- Ну, так что ты возьмешь сегодня?
- Я думаю, что …А, Моэма еще не вернули?
- Нет! Ты же знаешь, люди читают долго. А некоторые и вовсе книги «зачитывают». Есть у меня такие читатели. Кстати, не хочешь мне помочь?
- А что делать?
- Заполнить ведомость на «забывашек». Вот берешь эти карточки из этого ящика и заполняешь … вот так, как в ведомость.
- Ой, как все просто…
- А у тебя хороший почерк?
- Конечно…
- Я, думаю, что ты быстро справишься…Если ты посидишь за меня, я посмотрю, как там моя мамаша. Я быстро… Мы же в этом же доме, только на втором этаже…
- Она у Вас болеет?
- Да, не встает… вот уже седьмой год…Инсульт…
- Вот поэтому я Вас в очередях и не вижу?
- Зато я тебя заметила…Только ты в очереди с книжкой стоишь. Ты от всех наших девиц отличаешься…
- Не замечала…Просто так быстрее очередь двигается, и не так скучно стоять…
- А почему ты с девочками не дружишь? Мне говорили, правда, что ты только со своими братьями и общаешься…Тебе бабушка не разрешает?
- Не знаю…Даже не задумывалась над этим…
- Ну, извини, я отлучусь, буквально на полчасика…Ты посидишь тут за меня?
- Конечно…Идите…
Вот так я познакомилась, разговорившись с библиотекарем. Славная женщина – Валентина Ивановна. Правда, это я её так называла - в поселке её звали по другому - Старая Валька. Обидное прозвище… Прозвища были у всех. Не знаю почему…Мою бабушку все звали Аннушка…Бабушка Аннушка – имя, как ангел, давало ей крылья – и она летала, всё хлопотала вокруг нас…Приговаривая: «Всё, как у Аннушки»!
- Бабуля, - говорили мы ей, - это же ты? Почему, как у Аннушки?». «А вот ни у кого так нет, как у меня. Вот и получается, как у Аннушки», - слышалась в ответ неизменная фраза…
6.
Как будто сейчас это было. Вот я закрыла глаза, и стоит передо мной длинный деревянный дом в два этажа, никогда не крашенный краской, поэтому весь почерневшего дерева, с разноцветными наличниками на окнах второго этажа. На первом этаже библиотека поселковая – наличников резных совсем никаких нет – просто окна, крашенные одной коричневой краской, растрескавшейся, и где-то совсем отсутствующей, второй этаж – жилые квартиры для ИТР. ИТР – инженерно-технические работники той ткацкой фабрики, на которой работал весь посёлок. Правда, уже был достроен новый многоквартирный дом на новой же улице – как в городе, но… с огородами за домом. Как бабушка говорила «новые выселки вселились со старым барахлом - и огороды за собой прихватили. Хорошо хоть, что курятники и свинарники оставили на прежнем месте, а то бы они и своих свиней в ванной бы мыли, и держали бы их в квартирах. Зачем им такие квартиры? Странный народ – хочет жить по городскому, но с курами». Почему так бабушка говорила не раз, хмурясь в очередной раз, проходя мимо дома, это мне уже позже стало понятно, но я запомнила…Не знаю…Знаю только, что моя бабушка просто так про людей ничего не говорила – ни плохого, ни хорошего.
«Наш» большой огород, на котором сажалась только картошка, находился достаточно далеко от дома – идти было минут двадцать… моими ногами. Бабушке на это отводилось в два раза дольше. Мы с ней ходили на огород всегда вдвоем – окучивать картошку, брали с собой тяпки, грабли, а так же два ведра для полива. Братья на огород ездили на велосипедах, прямо после сбора травы утром – носили воду в бочки из ручья, и она отстаивалась там до вечера - грелась, прогревалась на солнце. «Мальчишки полоть не умеют – это женское дело, тут усидчивость нужна», говорила бабушка, и всегда вечером мы ходили с ней поливали огород, и пропалывали, а так же брала с собой немного еды и воду в бутылке, или квас – как приговаривала мне : «Проголодаемся. А у нас и еда с собой». Для меня же, бабушка всегда прихватывала, ещё и старые «нитяные» перчатки, сама обходилась без них – намыливала несколько раз руки едким хозяйственным мылом, держала их на ветру, и дождавшись пока они высохнут, так и работала. А мне обязательно перчатки: « Руки свои беречь надо – ты же девочка», говорила бабушка, печально вздыхая, и глядя на меня, принималась за знакомую и нудную работу. «А как же ты, бабуля?, - спросила я как-то. «А что я – я уже старая – меня не надо замуж выдавать».
Но не очень я слушалась, и перчатки снимала – не очень удобно в них, и посуду старалась помыть. От этого едкого мыла трескалась моя тонкая кожа, как пергаментная бумага. А так же краснели и шелушились руки, и так же яростно мной тихо расчесывалась до крови, пока бабушка сама этого не увидела. К тому же, она как-то сразу перестала оставлять меня с посудой наедине – после обеда, сразу хваталась её мыть сама. Мне ничего не оставалось делать, как помогать в другом - вытирать и складывать в буфет чистую посуду. Буфет у бабушки на кухне был красив, хоть и занимал много места, а какая посуда в нём была интересная – мне нравилось разглядывать картинки на чашках и тарелках. Буфет когда-то был красив, но за много лет – каждый год подкрашивался обыкновенной белой краской, но всё равно его завитки на дверцах были интересны уже тем, что это была вещь – дверцы были необычны – «резные и вырезные». Красота!
Заметив, что бабушки на кухне нет, но осталась что-то из грязной посуды, я хваталась помыть.
- Ну совсем хворая…в этом городе стала, - каждый раз сердилась бабушка, застав меня за мытьем посуды, - Я же говорю не трогай, опять руки портить пришла.
- Бабушка, я же помочь тебе хочу! Посуду мыть надо – вон, и это ещё не вымыто, и бутылки из-под киселя, и противень - сколько всего скопилось.
- Не трогай! Успеешь ещё…намоешься её в жизни своей…У меня, вот, ещё руки не отвалились…Иди, иди, гуляй…Приехала отдыхать…Нечего тут… в воде дрызгаться…Или…вон почитай ещё, пока совсем темно не стало. Вот только в темноте не читай – мала ещё портить глаза, мала...
Бабушка ты моя милая!!! Ты пыталась, как могла, освободить меня от всякой работы. Но, вот, то, что касалось рукоделия - шитья или вязания….тут она мне спуску не давала – « Каждая женщина должна уметь шить и вязать, и штопать. Наука не хитрая, но…хлебная – умея, не пропадешь» - каждый раз я это слышала такие слова… Спасибо тебе – научила меня всему такому, что нужно. А посуду…посуду грязную, можно мыть и в перчатках.
7.
До своего приезда к бабушке - между каникулами мы пишем друг другу письма, сначала я, потом мне. Смешные, порой, конечно, и наивные, но такие необходимые – до каникул еще далеко, и так хочется быть и рядом, и в курсе. Письма помогали осознать желание двоих к общению, к осознанию того, что мы нужны друг другу. Как это здорово – писать. И не просто вырвать лист из тетради, нет – для этого подбиралась в канцелярском магазине особая бумага для письма, особые конверты, и марки – обязательно с Питерской символикой. Как это все было не просто, но это мне было так необходимо, что бы бабушка была в курсе не только моих пятёрок из школы, но и где я была. Второе письмо шло почти дубликатом – к Сергею. Он, мой Сережа, чувствовал мои письма по-своему – ответ был лаконичен и просто – у него всё нормально и «привет в конце – твой Сергей». А ему… ему было чрезвычайно приятно, что ему пишет девочка из Питера. Его девушка!
Вот сразу вспомнилось: мы просто гуляем по огромному берёзовому лесу – есть Большие Берёзки, есть Малые. Мы проходим и те и другие, не замечая никого, просто бредём рядом, разговаривая обо всём. Разговоры, разговоры обо всём - об учёбе (моей), о работе (его), о развлечениях ( у каждого свои), о прочитанном (а вот это одни и те же - книги).
А лес, который вокруг посёлка – большой и прозрачный. В огромных обхватах рядами белые стоят деревья, с чёрными и шершавыми, на ощупь, полосками, застывшие в вертикале своей, уставшие, порой, тянуться ввысь, да так, что росли боками своими в ширину. Это такие, пришедшие погулять, да и застыли здесь, обездвиженные и застывшие животные, немного уставшие гулять на привычном просторе в саванне. Теперь они мирно паслись здесь, создав лес, слегка застыв в неподвижности своей, но готовые сдвинуться всем стадом в одночасье – деревья - зебры русского леса. Берёзовый лес – так говорят? Нет, не говорят, почему-то… Всё же мне милей лес, чем простое – берёзовая роща. Этот лес, в кронах которых просто тучи – тучи вороньих гнёзд. Они, набросанные, как попало безрукими чёрными строителями, каждый год увеличивалась в количестве, но оставаясь такими же – и в размерах своих, и в растрёпанности постройки. Эти «стада» гнёзд, заполненные неумолкающими вороньими выводками, летающими над деревьями чёрными стаями, всегда с долгими каркающими недовольствами - будили людей по утрам, и «капали» неожиданным… всем на головы. А такой стоял гвалт, что можно было не услышать собеседника, подойдя к деревьям. И люди просыпались все рано – привычно ругали птиц, но вставали по своим делам. Несмотря на раннее утро, люди были «жаворонками», разбуженные воронами. День в посёлке начинался рано – гудок фабричный о начале смены не давал никому сомнения – уже утро.
Взрослые шли на работу - на ткацкую фабрику, а дети оставались дома, что бы потом, оставшись без особого присмотра - рвануть из дома по своим неотложным делам. А мы, как приезжие, были всегда при «догляде» - бабуля наша уже не работала. Господи, сколько же ей было лет? Неужели она никогда не уставала? Неужели ей никогда не хотелось спать?
Лето – весёлая пора. Детство ещё не кончилось, но начиналась юность. В меня был влюблён мальчик, как и я в него.
«Хороший он мальчик. Дельный. И семья у него справная.» - говорила мне бабушка, вглядываясь в меня пристальней – я выросла. Выросла ли я для неё? Вряд ли – я навсегда для неё останусь внучкой. Единственной, которую она так любит…
8.
Вышла на перрон. Вот и моя остановка – Ярославль-Главный. Утро было раннее, темно ещё. Морось осеннего дождя или ноябрьского тумана, такого холодного, что сразу окунулось лицо в некую мокрость, неприятную коже. Холодно. Зябко. Поёжилась, укутав лицо в огромный песцовый воротник на пальто.
Редкие пассажиры вышли, их кто-то встречал, но как-то вяло и неинтересно. Да и темнота утра наступившего на перроне давила на психику – тяжело приезжать в неизвестность. И только неоновый свет ровно и однородно освещал перрон одним пятном – это огромные буквы горели на здании вокзала. Я подняла голову, что бы своими глазами удостовериться – а там ли я. Да, я приехала именно туда. И не радовали меня эти буквы, как прежде – я ехала сюда, как в тумане, и сразу же вошла в него, только сойдя с поезда...
Поездка, на это раз, такая долгая, но не на радость встречи и отдых у бабушки.
Меня никто не встретил. Да это и понятно - я не звонила – хлопотно вызывать тётку на почту, и не послала ответной телеграммы – подумала, что не стоит – всё равно, возможно, ждут.
Это было так страшно, страшно своей новизной – ждут, я ведь приехала к бабушке…Но не она…будет в доме…Не она…
В руках нет тяжёлого багажа – не в гости еду, на похороны. Так как-то само собой взялось с собой самое необходимое для дороги, и так же само - было уложено в дорожную сумку. Как смогла – не знаю, как собирала – не помню. Налегке идти было не привычно. Всё время приезжали мы сюда с тяжёлыми сумками – продукты, так тщательно упакованные в коробки, так и оттягивали руки: колбаса, сыр, греча, конфеты, кофе, чай, лимоны, сахарный песок для будущего варенья. И так же пустые банки, и главное – крышки для консервирования. И встречающих всегда было двое – бабушка и дедушка. Только и видели их вместе – когда встречали нас, да провожали на вокзале. Кроме продуктов, были и сюрпризы, что намёками или полунамёками выспрашивались в письмах – нужные лекарства, вещи. А так же всё, что просилось, да и не просилось, но попадалось под руку, нужное здесь – семена цветов, новый секатор, обрезать ветки деревьев, серп даже был как-то привезён. Всё, что собиралось за долгую зиму, привозилось внуками, как долгожданные гостинцы для родных…и еда, и лакомство для себя…
«Ах, кормильцы наши Питерские приехали» - восклицали родные наши – дедушка и бабушка, и крепко держа друг друга за руки (это ещё из окна подъезжающего поезда было видно) , а потом – их обнимающие руки, взметнувшиеся к нам, стоящим в вагоне внукам. И цепочкой, цепочкой – вещи, поцелуи, крепкие объятия…И дальше – на площадь – автобус, вещи…Вот он – дом. Потом кормёжка, поцелуи, сон…Разбор всего привезённого, поцелуи, объятия…Всё радостно и весело, и дедушка и бабушка рядом с нами – внуками.
****
Свернула на площадь, охватила всё её глазом, и… навернулись, накатились и снова поехали слёзы. Постояла, утерев варежкой глаза. А они, как горохом, всё катились и катились. Достала платок…Господи! Я ведь в первый раз сюда приехала, и меня никто не встречает, и на похороны - впервые. Как-то до этого дня зарубцевалась тяжесть утраты, когда умер дед. Но я тогда была здесь, и на меня сия тяжесть утраты не свалилась так отчаянно – дедушка долго болел, и разум, как мог подготовиться… Да, и бабушка меня утешала, как могла, а потом и я её…
Постояла на площади, ждала поезда, что ли, пока он не тронулся – мысли не катились, были только слёзы, и вот…Поехал, тронулся медленно поезд, и я, соображая, наметила дальнейший план действий. В голову, совершенно неожиданно засунулись, и не вылезали посторонние мысли – театр имени Волкова (почему имени его, и кто это?) – и сходить бы – послушать колорит речи, так режущий ленинградское ухо – актёры «окали» Чехова безбожно, да так, что и трагедия на сцене становилась фарсом. И Кремль белокаменный (там и находки его бесценные -«Слово о полку Игореве») – погулять бы по закоулкам крепости. Сколько всего – одни воспоминания о Ярославле остались. Неужели только воспоминания?
Тут же одёрнула себя – какое во мне кощунство проснулось. А было ли это кощунство? Может, это просто детско-юношеские прогулки, которые дозволяла мне бабушка и отпускала меня с Сергеем в «город»?
Не знаю, не знаю… В очередной раз высморкалась, и окончательно вытерев, имеющимся сухим уголком платка, глаза, решительно двинулась к остановке. В голове уже не было посторонних мыслей. Была только одна мысль – быстрее покончить со всеми имеющимися во мне сомнениями: не верилось мне до конца, что именно моя бабуля умерла. Это не могло быть правдой. Просто не могло быть и всё! Но для оправдания своего приезда без подарков, резко развернулась, и пошла в сторону рынка. «Тут недалече» - вспомнились слова бабулины, когда мы с ней выходили из автобуса на площади. Город, хоть и большой, но компактный – все в нём мне знакомо, и до рынка рукой подать. Мы с бабулей и туда ездили, и не один раз.
Вот и рынок – привычная суета базарная. Воткнулись в нос привычные запахи – солёных огурцов из многочисленных бочек и капусты квашеной дух. Целые ряды солений. Бабуля никогда этого не покупала – всё делала сама, вспомнилось мне вдруг...
Решительно двинулась вглубь старинного помещения, не изменяющегося веками, пожалуй. Прошла небогатый молочно-сметанный ряд, миновала большой медовый…Все стоящие за прилавками мне совали свою продукцию, чуть ли не в нос – это так зазывали купить товар. Неопрятные тётки, с тусклыми и красными лицами, которые поверх верхней одежды, нацепили ещё нелепо-смотрящиеся на них белые халаты, и делались похожими на снеговиков, но с серым налётом – не было белизны. Заметила и вёдра, выставленные на прилавках. Знала я и без заглядывания в них – там картошка. Почему-то меня всегда это удивляла, что картошку продают вёдрами - не меряя её на весах, как в Питере, килограммами. А что поделаешь – край картофельный, хоть этим были богаты, то и продавали…
А вот и цветочные ряды. Уже не совсем богатые, конечно, разнообразием – не Питер, да и на улице ноябрь – нет ассортимента и запахов лета. Но вдруг, я как замерла –я увидела то, что и подумать не смела...
Не так давно прочла книгу о японской культуре «Ветка сакуры». И влюбилась…Просто влюбилась в неведомую мне страну. Отчаянно вспомнилось – белый – цвет траура. Так странно для нашей страны, где на похоронах в тёмных одеждах, становятся все похожи на ворон. Только, что не каркают – все разговаривают тихо, «отрыдав» своё горе на кладбище… Я не хотела соответствовать, не хотела быть в ненавистном чёрном. На похороны, что бывали летом меня бабушка не брала с собой, говорила: «Успеешь ещё в жизни поплакать». И надев на себя «траурное платье и шаль», уходила одна.
В глаза так и рвались ярко-белые, посреди полутёмного, от некой неосвещённости, старинной постройки приземистого здания, округлые шапки цветов – королевские цветы - хризантемы. Чуть не доходя до цветов, замерев от увиденного, остановила свой шаг - любовалась… Не так была страшна неизбежность их покупки, как цель – для бабули. И сразу же решила - я не буду покупать пошлых венков, увитыми бумажными цветами и еловыми ветками. Цветы! Только цветы. Именно эти и много – сколько есть, столько и куплю. Как ту …недостижимую бабулину мечту – вырастить свои хризантемы в саду. Да это, то, что она выращивала на свободном от грядок кусочке земли, нельзя было и садом назвать. Это было, как некое яркое пятно, среди всего необходимо-зеленеющего в ровных прямоугольниках – лука, моркови, зелени, свеклы. Но оно было так нужным ей - свой маленький садик – кусочек земли, засаженный цветами. Бабуля никогда не просила прополоть цветы, в отличие от грядок. За цветами ухаживала сама, пожалуй, даже бережнее, чем за грядками. Это было её занятием любимым. Хотя, что для бабушки было нелюбимым – я просто не знала. Не найдя бабушку в доме, можно было смело идти в «ближний» огород, расположенный сразу за домом, и найти её там, ползущую на коленях, вырывающую каждую травинку, проросшую не там…
И цветы, дарили себя нашей бабуле, сменяя друг друга по цвету и размерам – цвели бесконечно и, чем ближе была осень, тем яростнее и сочнее были расцветки.
Господи, подумалось мне, откуда это у неё? Вот только сейчас я задала себе этот вопрос. Откуда такая страсть к цветам? Почему все соседки, подходили к забору и пытались перекликнуться с ней словечком, а то и совет получить? Брали соседи у бабушки рассаду, цветы, луковицы, черенки всякие - сажали и поливали их на уже своих огородах и «палисадниках», но не было у них такой красоты, как у нашей бабушки. И потом так беззлобно, но сердито ругались с бабушкой через забор: «Ах, Аннушка, что ты нам подсунула – ничего не растёт, как у тебя. Что ты их, колдовской водой поливаешь что ли?» - примерно такие слова выговаривали нерадивые соседки бабушке, и вызывали её тем самым на разговор – раскрыть «огородно-садовую» тайну. Но бабушка, ненадолго оторвавшись от земли, и тщательно отряхнув передник, поднималась с колен, и отвечала, хитро прищурившись, и приставив «руки в бо’ки»: «А колдовства здесь никакого нет – сама же знаешь - вместо того, что бы лузгать семечки, да лясы точить с соседками своими – надо на саду-огороде спину гнуть, да не лениться. И будет всё, как у Аннушки! Ну, всё у тебя? Мне некогда.». И снова опускалась на колени – и опять ползала в земле. Ох, бабуля – и только ты можешь говорить очевидные вещи – не ленись, не гордись, и как там ещё – коронное «Не спи долго летом, потому что зимой с голодухи сам заснёшь… вечным сном».
****
Я купила цветы. Белые хризантемы, все, все - сколько было. Их было десять. Наверное – это было символично – и цифра десять и белые хризантемы. Спросила цену у продавщицы, и не задумываясь полезла в сумку за деньгами.
- Так десять у меня – больше нет ни одного, - ответила мне торговка, тщательно меня осматривая.
- Мне столько и нужно, - сразу, каким-то охриплым голосом, как не своим, еле выговорила я, всё ещё копаясь в сумке, выискивая кошелёк.
- А ты, девка, я вижу не местная? Вон как одета тепло. Да и не торгуешься со мной…
- Да, я не отсюда. Я к бабушке приехала.
- А…цветы кому? Тебе завернуть?, - суетилась тётка за прилавком и сияла – вот выгодный клиент попался.
Я кивнула, сдерживая эмоции – слёзы уже рвались вылиться на лицо, и залить его.
- Бабушке цветы – она любила такие. Я на похороны приехала…, - тихо ответила я, опять не своим голосом.
- А кого хоронят-то?, - скорее из вежливости, спросила продавщица, заворачивая мне цветы в целый разворот газеты.
- Бабушку мою…
- Ой, девка…Горе-то какое…Вижу ты очень любила бабушку – раз живые цветы покупаешь, да ещё за такие деньги. Это же, почитай, зарплата за месяц на цветы. Ноябрь месяц на дворе – не лето. Цветы дорогущие…
- Ничего, раз в жизни можно купить цветы бабушке…, - и осеклась на полуслове, - Нет, не успела я при жизни ей цветов купить. Бабуле я никогда цветов не дарила – она их сама выращивала у себя в саду…
Предательские слёзы всё же стали тихо катиться по моим щекам…
- Знаешь, я столько лет на рыке цветами торгую, но не видела ни разу, что бы цветы бабушкам покупали – я сама сбавлю тебе цену.
- Ой, ну что Вы, не надо. Это же Ваши цветы.
- Это тебя…
Продавщица взяла протянутые деньги, покачивая головой, и смотря на меня, как на убогую – покупать цветы на похороны – выброшенные деньги. Я видела эту её скорченную мину, но рассудила по своему – ну не дано понять человеку. Хотя …цену она сбавила сама.
Огромный газетный куль я взяла в руки, и рванулся в нос запах свежесрезанных хризантем – такой терпкий и горьковатый, но такой знакомый и любимый.
Дождалась автобуса. Еду, вдыхаю запах цветов. Приехала. Иду по знакомой дорожке. Смотрю по сторонам. Вот и дом, скорее домик. Давно я тут не была. Всё дела, дела. Да и после замужества своего…забросила меня жизнь семейная далеко – уехала с мужем на Север. И опять только письма, связывали меня с бабушкой, и на целое лето я уже не могла приехать…
Свернула с дорожки к крыльцу…и обмерла – стоит у дверей прислонённая крышка гроба. Зная о таких «приметах» надвигающихся похорон с детства – в деревнях выставляли у дома крышки, я совсем сникла. Всё, больше никаких сомнений – бабушка умерла. Огляделась по сторонам – увидела - в огороде на имеющихся верёвках, натянутых там висело, какое-то бельё и полоскалось на ветру белыми флагами. И я …привезла белые цветы…Господи! Бабуля, как и всегда была чистюлей – и перед смертью успела бельё постирать, что бы никому не доставлять хлопот после…
Тут заметила нескольких старушек, выстроившихся чёрной стайкой у знакомой скамейки – маленькие такие женщины, конечно, же в тёмных одеждах. Они смотрели на меня очень внимательно – оглядывали меня, как будто пытались вспомнить – кто же я такая, да ещё с таким пристальным вниманием. Я громко поздоровалась, зная, что многие в старости плохо слышат. И они в ответ, как по команде разом запричитали и тут же: - Неужели внучка приехала? Ты же внучка Аннушки?
- Да! Мне вот телеграмма пришла от тёти. Я не могла не приехать…
И уже собралась заходить в дом, как одна старушка отделилась от компании и подскочила бойко ко мне, схватила меня за рукав пальто, и заглядывая мне в лицо, всё пытаясь удостовериться, что это я – внучка, жарко зашептала: - Там Томка, и внуки Аннушки…Я знаю, она мне говорила, что не ладили вы…Так вот…Ты денег не давай – у Аннушки всё было накоплено. Я знаю…Она мне говорила…И Томка сегодня ходила – деньги с «книжки» снимала…Всё им мало – жадная Томка-то – тётка твоя…
- Ах, о чём это Вы, извините, не помню Вашего имени… Мне идти надо…
Я пыталась отмахнуться от назойливой соседки, говорящей мне о каких-то «какчествах» моих родственников, что, впрочем, для меня не было ни новостью, ни открытием…Бабуля мне говорила, да и я «глазастая» замечала…
А старушка всё не отставала от меня, пытаясь приблизиться ко мне ещё ближе, хотя куда же ещё ближе – она и так висела у меня на груди…Всё что-то ещё говорила – такие неприятные для меня вещи, которые не должны говорить посторонние люди. Но люди здесь все на виду – ничего не спрячешь, возможно, она и права…
- Иди, иди дочка. Да, не плачь – пожила бабуля твоя на свете. И господь её быстро прибрал к себе – не мучалась она.
Похороны намечены на завтра. Дожить бы самой – что-то сердце у меня прихватило. Оно и не болело, но что-то тяжёлое навалилось на грудь, да так, что и вдыхать было тяжко. Смотреть на бабулю, лежащую в сшитом мной платье было невыносимо. Бабушка сама просила сшить это «заупокойное» - нечто бесформенное по фасону, с завязками на спине и широкими рукавами. Я долго с ней спорила, но мне бабушка сказала: «Знаешь, внученька – не спорь. Уж я столько похорон видела в своей жизни и знаю, что надо. Шей такое, как я сказала – что бы потом, не просто что одеть, а без проблем. И вот в узелок я всё сложу – платье, чулки, тапочки, платок. Всё новое.».
Боже мой – наши старики, и после смерти стараются быть такими незаметными, и «безпроблемными» что ли… Что это - это мудрость накопленная или просто забота о живущих. Не знаю…
Всё имеет своё начало и конец - закончилось и это «мероприятие». Один цветок хризантемы сломался и я положила его к бабушкиным восковым рукам, рядом со свечкой. Руки, измождённые жизненными заботами, наконец-то были сложены и просто отдыхали от долгой жизни. На лицо я старалась не смотреть, что было сложно сделать. А взгляд, прикованный к бабулиным рукам, успокаивал, и примирял меня с произошедшим - бабушка моя устала жить…Она осталась одна, совсем одна, и ей хотелось, наверное, просто покоя.
Остальные цветы лежали на появившемся холмике – их было не так много, как хотелось бы, но это то, что я смогла – хризантемы лежали своими огромными шапками, и как могли, укрывали чёрную землю от траурной церемонии своим белым цветом.
Упокой душу твою и царствие тебе вечное, Аннушка…
****
Через год явилась новая Аннушка на свет – родилась у меня дочка…Всё имеет своё продолжение – я помню о тебе бабушка!