12
Пилар Тернера нехотя отдала шаровары трудолюбивому брату. Просто сочла несправедливым отпускать его ни с чем. Пришёл честный брат. В ящике для ЗИП он принёс купеческое уйгурское пальто с отворотом, лосины из лисьих шкур и бордовое боди. На рубашке вытянутой карты был запрещающий знак.
Двойка Кубков (перевернутая карта)
— Набиваешь рот нашим чёрным рисом и... делаешь из него мёд! Отвратительно! Тебя нельзя допускать до детей! Как ты вообще дорвался до этой работы?
— Безупречный характер, навыки общения, ясный ум, симпатичная внешность, безудержная любовь ко всему, что дышит. А для свойства быть любимым нужно что-то ещё?
— Я не хочу жить несчастьями других! Я должна продвинуться дальше!
— Ты хочешь учиться несчастьями других? Или, может, их несчастьями развлекаться? Чего бы ты ни предприняла — удачи, ведь я позабочусь о том, чтобы все твои старания оказались бессмысленными.
— Я хочу знать о несчастьях других.
— Значит развлекаться. — Невозмутимо заключил шершень.
— Ей восемь лет! — Возмутилась Ляпис.
— А что ей оставалось? С её опекунами мы расправились. Радуйся, что она теперь мотоциклетка, а не попутчица.
— Но я думала, что они хотят навредить...
— Видимо, тебе лучше не думать.
— Зачем ты ужалил циркача?
— Это я свою любовь так показываю, что непонятного?
— Держи эту чёртову любовь при себе! Я полетела за девочкой.
— А смысл? Девочка на шоссе в никуда.
— Что это значит?
— Переходи в зону ожидания, она скоро там появится.
— Какая зона ожидания?
— Айн момент! Сейчас покажу. — Озукот достал кофейный свиток. Он передал его Ляпис, а сам продолжил копать. — Видишь ту часть, которая подписана как «Навь»?
— Что за карту ты мне подсунул? Здесь нет ничего, что совпадало бы с действительностью!
— Всё совпадает. Просто с тех пор, как была поставлена под сомнение подлинность велесовой книги... — Озукот посмотрел на приунывшую драгоценную леди. — Ох, ладно. Тебе в правую часть, девочку ищи там. Ни в коем случае не пытайся ловить её на дороге.
Ляпис поднялась в воздух.
— А я полечу путём наоборот!
— Заняться нечем? Ты никогда не сможешь сойти с дороги! Даже если ты забудешь о ней, она никогда не кончится!
Ляпис вернулась на землю.
— Что же делать?
— Открой пока этот гроб, не издевайся над ребёнком, он итак затих.
Ляпис пробила гнилые доски ногой. Внутри лежал умиротворённый мальчик с механическим соловьём в руках. Свет шершня оживил соловья, и тот запел, а с ним запел и мальчик, смотря на Ляпис немигающими глазами:
«И-го-го — бежит лошадка
По дождинкам в темноте
Вестник с сахарной помадкой
Ищет деток — все не те
И-го-гоп — пристукнул всадник
Жеребца, чтоб не петлял
Ангела на ёлке в праздник
Держит линчева петля»
— Ну-ка, малыш, отдай мне эту птичку. — В тоне шершня было нечто ультимативное.
Ляпис показалось, что это чересчур.
— Зачем отбирать у ребёнка его последнюю игрушку?
— Не лезь. — Прервал её шершень. — Птицу. Мне. Живо!
Лицо мальчика стало испуганным, он замотал головой и жалобно посмотрел на Лазурит.
— Оставь его! — Взмолился самоцвет.
Шершень с рёвом вонзился в детскую шею. Мешать ему было поздно, и Ляпис поднялась. Вокруг из воды были только её крылья, но их не хватало, чтобы смыть отвратительное насекомое в ту преисподнюю, откуда оно явилось. Из могилы вылетел с невозможной скоростью механический соловей, а за ним пустился в погоню детоубийца. Ляпис успела смекнуть, насколько значим был соловей, если Озукот отвлёкся от своих обязанностей. Она понимала, что такую скорость не разовьёт никогда, и просто закопала несчастного мальчика, которому подарили надежду, а потом отняли жизнь.
Скоро вернулся Озукот. Он приземлился, деловито схватил Ляпис, поднёс её к могиле пропащей девочки, забрался внутрь, развернулся и вытянул крючковатые лапки. Ляпис сделала два шага в сторону. Озукот выбрался из ямы, снова схватил Ляпис, подтащил её к яме, поставил на землю, забрался в яму, протянул ручонки, но та просто взлетела, и была готова к погоне, в которой, конечно же, проиграла бы. Шершень остался внизу.
— Вот что. — Он злобно протёр свою мордочку. — Лети-ка ты, куда я тебе говорил, и не мешай мне больше.
— Я...
— Ты действительно веришь, что переживший смерть не умеет врать? Этот пацан errorist. Увидишь соловья — знай: это хороший знак. Это значит, что у него кончился завод.
— Так ты...
— Растопчи его в пыль! Сразу!
— Как...
— Расплавь. Изрешети. Что угодно с ним сделай, его в этом мире быть не должно.
— Надеюсь, больше не увидимся. — Ошеломлённо отозвалась Лазурит, — Амур хренов.
— Ты лишь капля топлива, не разбившая моё сердце! — Остроумно и жеманно крикнул ей вслед Озукот, а затем яростно врылся в землю, не обратив внимания на прикопанную могилу.
— За все эти гадости ты должен мне 1000 светлых сказок и ещё одну, от которой я откажусь назло тебе!
Озукот уже не слышал Ляпис. Она полетела в сторону, обозначенную на карте как «Навь». Тонкий песок шелестел по ту сторону трассы. Сквозь шелест слышалось, как постукивая лапками скорпионы выходят любоваться луной. «Светлый, густой космос уникальных, цветных микротел» — думала Ляпис, стараясь забыть об исчезнувшей девочке и убитом мёртвом мальчике.
В беседах Кромвель поражал Ляпис смиренным принятием мысли, что его когда-нибудь казнят: живым или мёртвым. Он не планировал спасаться, и легко мог назвать количество зевак, что сбегутся к эшафоту на весёлое представление. В людской среде казни — это совершенно обыденная практика, в то время как провинившихся обитателей Homeworld'а запирают в предметах, наделяя те дополнительными функциями. Но воплощения самоцветов, в отличие от человеческих, имеют в запасе сколько угодно жизней, пускай всякий раз иных, чем прежде.
Ляпис приземлилась на холодный песок. Раздался страшный визг, повсюду воссияли молнии.
— Нелётная погода! — Прогремел безразличный к возражениям голос.
Ляпис поняла, что стоит у кого-то под ногами.
— Что ты здесь забыла?
— Извините, я не знала, что это ваша территория. Карта сказала мне, что здесь находится мир мёртвых, но по-моему в мире мёртвых должно быть потише, а значит с картой что-то не так. Может, вы знаете, где он находится?
— Мир мёртвых рядом, но тебя там никто не ждёт.
— Откуда вы знаете?
— Я далеко гляжу.
«Великаны только в сказках хороши,» — подумала Ляпис, — «а так они пугают».
— Ха! Меня там никто не ждёт только потому, что все умерли! Хорошая шутка. А теперь ответьте, как мне туда попасть.
— Зачем? — Спросил Перун.
— Божественная тайна.
— Я допущу, что у бога есть тайна, если буду знать её, чтобы хранить.
— Простой способ поднять самооценку ничего не стоит и дарит смех, так?
— Вроде того.
— Узнаете, когда я оттуда вернусь.
Старый перун замешкался.
— Вернёшься?
— А то!
— Честно?
— Честно-пречестно.
Сирена что-то свистнула в большое ухо своего хозяина, и он снисходительно кивнул.
— Видишь паланкин? — Он указал сторону, где сразу засияли молнии. — Тебе туда.
— Это... — Ляпис не стала договаривать, надеясь, что паланкин просто похож на когда-то принадлежавший верховной главнокомандующей. — А, вот он где. Спасибо.
Поначалу Лазурит сомневалась, но после беседы заключила, что никакой Перун не бог, а просто напыщенный, недальновидный человек.
У самых врат смерти была припаркована Волга, на которой выпивохи собирались везти окоченевшего забулдыгу. Из пустой машины незаметно выпорхнул механический соловей. Он уцепился за юбку драгоценной леди и закачался на тонкой ткани.
— Чего тебе? Неужели не понимаешь, что мне сказали с тобой сделать?
Соловей молчал. «Завод хранит,» — решила Ляпис.
— Уверен, что хочешь остаться? Я иду в гости к мертвецам!
Птица только моргнула, дав понять, что завод ещё есть, и она действительно намерена составить Ляпис компанию.
— Надеюсь, толерантный правитель мира мёртвых не будет сильно зол, если я принесу к нему на приём животное? — Сказала Ляпис, при этом думая: «Интересно, насколько разозлится Озукот, если соловей погибнет таким банальным способом?»
Снаружи по-прежнему громыхало, но в паланкин не проникали звуки. Не проникал даже свет радостных молний. К тому же, куда-то делся соловей. Пока она решала, чем осветить густую темноту, резко вспыхнул жгучий свет, какой она видела только днём, вернув свои крылья.
— У тебя мало времени. — Раздался самый тёплый, самый искренний во всех измерениях голос.
Ляпис попыталась прозреть. Мёртвый мир был очень тесен, в нём пахло болотом. Там находилась всего одна полка с гибнущими от сырости книгами, заляпанная тумбочка, кованая этажерка с какими-то пылесборниками, а напротив этажерки парта. Сверху был источник голоса и света, но Ляпис не смогла поднять своих незащищённых глаз, недосуг ей было слепнуть. Она вслух зачитала корешки на полке:
— Борн, хрестоматия, Лермонтов II, Евтушевский задачник, хрестоматия, Шкляревский... — На правах образовательного ценза бога мёртвых, она достала какое-то тонкое издание в мягкой обложке, — «Дело», книга рецептов, «Складчина», хрестоматия...
— Memento tempus! — Раздалось с потолка.
На парте стоял объёмный портрет породистого мужчины. Он ни о чём не сказал Ляпис, и та отвернулась к этажерке, где её сразу встревожила гипсовая одигитрия с двумя конвертами в руках. На конвертах было имя: «Эли». Присмотревшись, Ляпис поняла, что вся этажерка заставлена предметами, напоминавшими о всех, кого им с Кромвелем довелось повстречать, только ничего, что напомнило бы о пони, шершне или пропащей девочке. И одигитрия непойми откуда взялась. И странная голова. И непонятные книги. И ещё какой-то маленький камушек.
— Приятель? Какими судьбами! — Ляпис взяла камушек, чтоб рассмотреть его поближе.
— Времени нет. Беги!
Лазурит в последний раз оглядела хлам, и бросилась к выходу.
— Наверное, Кромвель не умер, а просто покинул эту глупую игру. Хорошо хоть тебя нашла, братец.
Драгоценная леди вышла из паланкина, а следом вылетел соловей и ударился о каменистый грунт с такой скоростью, что Ляпис крикнуть не успела, как перед ней, в ореоле неустанных молний, стоял антропоморфный бог с головой птицы, а на голове отдыхала кобра, а в её брюхе, ярче вспышек молний, лучилось что-то круглое. Восхищённая фокусом Ляпис преклонила колено.
— Тебе нужна эта машина? — Спросил Ра.
— Нет, вы что. Забирайте. — Отмахнулась Лазурит. — Только шины у неё сдуты.
— Разве это проблема? Я бог!
— Ну, тогда счастливого пути!
— До встречи, златоребрая!
Лазурит вспомнила про золото в себе, а потом и про камушек. Он был словно зеркало, в которое можно смотреть бесконечно, и видеть в нём что-то знакомое, но такое далёкое...