Лидия КОБЕЛЯЦКАЯ
ЧАСОВНЯ ТРЁХ ЕЛЕЙ
Быль
Пушистой белой пеленой покрыла метель вековой парк. Сугробы намёл ледяной ветер со стороны Финского залива на расчищенные для приезда гостей аллеи, ведущие к большому старинному дому помещика Петербургской губернии Анатолия Николаевича Н.
В солидном, крепком доме мало чувствовалась непогода. На диванах и креслах сидели, отдыхая после обильного Рождественского обеда, родственники и гости, ещё в Сочельник собравшиеся в славившийся своим гостеприимством дом А.Н. Весело потрескивали дрова в громадном камине, а посреди зала высилась до потолка ёлка, богато украшенная, под которой лежали горки пакетов – подарки, приготовленные для раздачи.
- Дедушка, - внезапно обратилась девочка лет семи, подходя к Анатолию Николаевичу. – Ты ведь обещал нам рассказать о часовне в лесу, где вчера батюшка Николай служил молебен – мы ждём… А то бабушка начнёт раздавать подарки, а потом нас пошлют спать…
- А вы будете внимательно слушать? – ласково спросил Анатолий Николаевич, обращаясь к детворе, расположившейся вокруг ёлки на паркете.
- Будем, будем! - раздались наперебой голоса внучат. – Мы ждём…
- Ну, так слушайте…
- Это произошло много, много лет тому назад, - с расстановкой начал рассказ дед.
- Сколько, дедушка? - раздался голос любимого внука, кадетика.
- Вова, - дёрнула за рукав нетерпеливого брата сестра, - молчи и слушай.
- Я был тогда таким же маленьким кадетом, как ты сейчас, - продолжал дед, косвенно отвечая на вопрос внука. - И вот приехали мы с сестрой, старшей, Надей, которая везла с собою шестинедельного Мишу, по железной дороге в Ораниенбаум, где нас встретил сам дедушка - в крытых санях, запряжённых парою весело фыркавших серых в яблоках лошадей. А был дедушка, дети, охотником, лыжником, большим спортсменом, а главное любил очень лошадьми править, особенно тройкой, по первопутку... Вот и тут, хоть семнадцать вёрст надо было ехать лесом, а он был один, без кучера.
Полдень был чудесный, снег, солнце... - Анатолий Николаевич провёл рукой по седым своим волосам и минутку промолчал - точно картина пред ним открылась. - Подул сильный ветер с моря, тучи нанесло, снег пошёл. Ветер сметал его, мелкий, как пыль, на одну сторону дороги, обнажая гололедицу... Копыта лошадей начали скользить. А тут стал усиливаться снег. Скоро крутил настоящей буран, над дорогой легла белая пелена. Дедушка надвинул шапку, поднял воротник - одни глаза остались на виду. Я плотнее спустил полог кибитки, но снег всё-таки проникал, и Надя спрятала ребёнка под шубу, чтоб не простудить его. Лошади всё больше замедляли ход и, наконец, стали.
- Вёрст шесть осталось, а ехать нельзя, - сказал дед. - Переждём буран у этих трёх елей, тут защита будет от непогоды, а я пока к вам в кибитку сяду... Ты не волнуйся, Надя, голубка. Как быстро буран налетел, так быстро и утихнет - к первой звезде дома будем.
И прав был дедушка - не прошло часа, как буря угомонилась, навалив горы снега.
- Ну, теперь в путь. Помоги, Анатолий, вывести лошадей...
Только успел я подсобить дедушке выйти из кибитки, и он уж готов был взобраться на козла, как раздался совсем близко от нас резкий, щёлкающий звук копыт.
- Ну, мы, значит, не одни захвачены метелью. Надо торопиться занять место в узком ледяном коридоре дороги - а то не разъехаться. Живее, мальчик, в кибитку!
Едва занёс я ногу, как показались розвальни.
- Ей, кто вы там - стой! - раздался крик. Какой-то мужик, быстро соскочив, с недобрым видом направился к нам...
Анатолий Николаевич снова замолчал. Дети превратились в слух.
- Как сейчас вижу, - продолжал он, - этого человека. Высокий, широкоплечий, как говорят, косая сажень в плечах, молодой, с худощавым мускулистым лицом. У дедушки приветливая улыбка так и застыла, когда встретился он взглядом с жёстким, холодным взглядом мужика... Сколько лет прошло - а не забуду этого хищного, злобного взгляда. Не обращая на меня внимания, он вплотную подошёл к дедушке и схватил его за плечи.
- Ну, старик, если жизнь тебе дорога, вытаскивай мошну.
Дедушка обомлел. Он не двинулся, не шевельнулся, не сделал ни одного жеста, чтобы освободиться от рук разбойника.
- Торопись, - продолжал тот, - а не то, - и в руке его сверкнул финский нож. - Сказываю тебе, торопись!
Я бросился к дедушке.
- Ты что, паршивец, в ад запросился? - гаркнул он. От удара в грудь я полетел в снег. Нож снова блеснул в его руке, уже надо мною.
- Оставь, не трогай, - раздался голос деда. - Всё отдам, бери...
Дедушка расстегнул свой меховой тулуп, вынул из кармана пиджака бумажник и протянул разбойнику. Тот жадно схватил его.
- Ну, а таперича, часы с цепочкой, перстень с пальца...
Дедушка покорно снимал с себя требуемое и отдавал разбойнику, а тот клал в карман.
- Ну, пошукаю таперича, что у тебя в возке припрятано. - Разбойник направился к кибитке.
- Ничего нет там для тебя, там внучка моя, - вскричал дедушка.
- Знаем мы этих внучек – чемоданы-то небось есть?
И он, грубо оттолкнув перегородившего ему было дорогу дедушку, раздвинул полог кибитки. Надя в ужасе близка была к потере сознания, судорожно прижимая к груди завёрнутого в большую оренбургскую шаль ребёнка. Забыв о боли, причиненной мне ударом, я бросился к кибитке и, что есть мочи, стал бить разбойника в спину, а дедушка тащил его за полы куртки, крича:
- Оставь ее, не тронь, это внучка моя!
Заметив, что Надя прижимает и прячет какой-то пакет под шубой, он нацелился, чтобы схватить его.
- Это сын мой, ребёнок мой, не отнимай его от меня, - кричала Надя, отчаянно сопротивляясь. Между разбойником и сестрой началась борьба, но он выхватил «драгоценный», как ему казалось, пакет и, держа в руке нож и угрожая им дедушке и мне, готов уж был бросить его в свои розвальни, как раздался слабый, заглушенный плач...
Разбойник опешил.
- Впрямь дитё? - проговорил он. - Што же я буду с ним делать? Как быть?
Он совершенно растерялся.
- Как же быть? - повторил он.
И как бы в ответ на повисший в воздухе вопрос раздался внезапно над лесом тихий колокольный звон.
- А это што? - лепетал уже совершенно потерявшийся разбойник.
- Это в Лебяжьем благовестят, недалеко, за лесом. Сочельник сегодня... Слушай, молодец, - внезапно обратился дедушка к разбойнику. - Бери всё, лошадей, кибитку, тулуп мой меховой, выкуп требуй - всё тебе дам. Только не трогай ребёнка, внука моего - ради Святого дня не бери на душу греха…
Дедушка умолял разбойника, явно потрясённого, потерявшегося, совершенно вдруг изменившегося.
- Сочельник, ты говоришь, старик! Сочельник, - бормотал он. - Завтра, значит, Рождество, Христос Младенец родился... А я чуть младенца не убил... Мамка упокойная мне рассказывала... Мамка моя...
Лицо разбойника судорожно сжалось, нож выпал из его руки... Он порывисто повернулся к кибитке и протянул «драгоценный» пакет ошеломлённой Наде. Вытащив дрожащими руками из карманов всё награбленное - бумажник, часы, перстень, он молча передал дедушке и грузно опустился на колени.
- Прости, старик, мне моё окаянство... Впервой вышел я сегодня на такое дело, да Господь милостивый спас душу мою... Мамка, видимо, молитвой охранила меня... Младенец... Колокол... Сочельник... Я ведь у неё один был, у мамки упокойной... Любила она меня, уж как крепко любила... в церковь наказывала ходить, Бога помнить... А как папка на вдове с пятью ребятами женился, не стало мне жизни. Папка помер, так и в избе места не стало... Бродягой я стал, по чужим людям скитался, озлобился... Обида на зло и навела... Захотел богатым стать... Бога, мамку, совесть - всё забыл... Я, ведь, старик, и тебя порешить хотел, и дочку, да в сугроб закопать... лопата-то у меня в розвальнях лежит... Вот до какого окаянства дошёл... Прости, старик!
Разбойник сам превратился в малого ребёнка. Он плакал и стонал, в ужасе от самого себя. Лицо его стало неузнаваемо. Увидев лежащий на снегу рядом нож, он поднял его и далеко отбросил от себя…
Стояли мы все кругом потрясённые. Дед всё держал в руках возвращённые ему разбойником вещи. Вынув из бумажника толстую пачку кредиток, он протянул их разбойнику.
- Бери деньги, начинай честную жизнь. В церковь сходи, за упокой матери свечку поставь, Богу помолись, за милость Его благодари - сохранил Он тебя, и дальше наставит. Начинай новую жизнь - храни тебя Господь!
И внезапно, точно озарённый, дед, перекрестившись, широким жестом перекрестил разбойника.
Тот продолжал стоять на коленях, бормоча слова благодарности, бессвязно повторяя:
- Сочельник... младенец заплакал... колокол зазвонил... мамка моя упокойная... уберегла... спасибо тебе, старик...
А между тем дедушка уж хлопотал у кибитки, усаживая Надю и меня. Он торопил нас.
- Бабушка-то беспокоится, скоро уж звезда Рождественская засветится, спешить надо, а ты Надя, крепись, молитву твори. Волноваться тебе нельзя, ты ребёнка кормишь. Миновало всё, помиловал Господь.
Дедушка уже сидел на козлах.
- Ну, малец, храни тебя Господь, - бросил он разбойнику на прощанье.
Я оглянулся на него. Кто бы мог в нем признать сейчас страшного злодея, готового зарезать нас? Он стоял на коленях, с глазами, поднятыми к небу, губы его тихо шевелились, вероятно, произнося слова молитвы, пачка кредиток лежала рядом на снегу...
Звуки колокола звонко неслись над лесом, ширясь и ширясь в начинающих спускаться сумерках...
*
Анатолий Николаевич молчал. Все кругом сидели как заворожённые. Дети глазами так и впились в рассказчика.
- Вот в память этого великого чуда, - снова заговорил Анатолий Николаевич, - чуда не только нашего спасения от верной смерти, но и пробуждения и очищения от скверны этого парня, дедушка и построил часовню у трёх елей. Каждый сочельник он ездил туда служить благодарственный молебен и мне завещал, что я и исполняю свято. Где бы я ни был, в Сочельник я здесь, и мы со священником села Лебяжьего едем в часовню к трём елям, и там служится благодарственный молебен...
Анатолий Николаевич закрыл лицо руками, взволнованный и умилённый.
Буран завывал за окнами и бился в плотно закрытые ставни, но в зале было тепло и уютно. Догоравшие свечи потрескивали на ёлке, благоухавшей своей густой тёмно-зелёной хвоей...
- Тимофеич, - прервала молчание жена Анатолия Николаевича, - зови прислугу и дворовых, пора рождественские подарки получать...
("Православная Русь", 1954 г., № 24. С. 5 - 9).