Люди хотят пощекотать себе нервы и платят за то, чтобы ты рисковал жизнью. Смотрят, задрав головы, на парящего под куполом акробата, не забывая отщипывать и класть в рот кусочки сладкой ваты. А я закрываю глаза и прячусь в складках кулис, пропахших табаком и пылью. Для публики ты – один из множества циркачей. Если разобьёшься, все только охнут «бедняга!» и завтра забудут гимнаста Вальтера.
Сколько раз я шептала в стиснутые кулаки «держись, держись, Вальтер!»
В своём блестящем костюме ты всегда мне казался инопланетным существом, божественным Фебосом, отчаянно-смелым «сыном титана Гипериона». Для кого-то твои трюки – будоражащее зрелище, а для меня – неоправданное заигрывание со смертью. И меня истязает... истязает... истязаааааает паническая тревога… И ком в горле. Ты не представляешь, Вальтер, каково жить с «застрявшим куском хлеба», засыпать и просыпаться с ним. Но ещё хуже засыпать и просыпаться со страхом, что когда-нибудь ты упадёшь.
Мой номер в программе сразу после твоего. На дрожащих ногах, но с ослепительной улыбкой, в небесно-золотистом костюме и шляпе с перьями, я выхожу на арену. Ничем, кроме красоты и грации, я удивить не могу, кручу обручи на радость сытой публике и думаю лишь о том, как переоденусь в простое платье и пойду с тобой в нашу квартирку, приготовлю ужин, искупаюсь в душе и свернусь возле тебя, похожая на только что родившую кошку.
Ты мог бы работать со страховкой, но за это меньше платят.
Знаешь, Вальтер, я ведь помню, раньше деньги ничего не значили для тебя.
Ты был беспечным транжирой, самовлюбленным нахалом, жестоким к тем, кто слабее. И к женщинам, которые тебя любили. Ты играл с людьми, как с новогодними игрушками – украшал ими себя, когда на душе был праздник, и разбивал, когда наступал мрак. Люди ничего не понимали – разбитые, они смотрели на тебя осколками глаз и моргали. Только я понимала, что происходит. Но ты никогда не брал меня с собой, не украшал мною свои праздники и не разбивал меня в мрачные дни.
Когда ты запил, к тебе липли такие же пьянчуги, и ты совсем перестал меня замечать. Твой мутный взгляд останавливался только на шлюхах. Ты испивал их и "разбивал", как пустые бутылки.
Ты падал, Вальтер… в канавы и лужи… Иногда я помогала тебе подняться и тащила к дому, а ты смотрел на меня красными глазами и не узнавал. Но однажды узнал, дыхнул в лицо перегаром: «Я тварь, тварь..»
Потом ты исчез на шесть лет. И вернулся с цирком. Красивый и чужой, как бог Фебос. Ты не узнал меня. Я повзрослела.
Мои тёмно-рыжие волосы отросли до поясницы. На них все заглядывались, засмотрелся и ты. Я стояла в очереди за билетом, ты пошептался с кассиршей и вручил мне пригласительный.
– Порадуй меня, красавица, своим божественным взором.
И ушел в цветной фургон, где переодевались артисты.
В тот день ты работал со страховкой. Тебе хватало на жизнь, пока ты был один. Почему же ты думаешь, что мне нужно больше? Мне нужно только любить и не мучиться страхом.
Но ты упрямый. Когда я пришла к тебе, выбросил мою старую одежду и повёл в дорогие магазины. А потом кормил ужином в ресторане и подарил золотое кольцо. Ты не признался, что исполнил три смертельных трюка без страховки. Мне рассказал Глеб, когда ты привёл меня к нему со словами: "Давай возьмём эту славную девочку, она способная".
Я плакала, Вальтер, я кричала, а ты смеялся. И был странно счастлив.
Но я устала. Страшно устала. И однажды закатила истерику. Помнишь? 27 октября прошлой осени. Просила тебя бросить цирк и устроиться хлеборезом или молочником. Всё кончилось жутко – ты ударил меня. А потом долго стоял на коленях, как Рогожин Достоевского, и твердил: «Я тварь… тварь…»
– Ударь меня ещё, если хочешь. Два раза. Пять раз. Только не иди больше в цирк, – сказала я, опустившись на колени рядом.
Я не Настасья Филипповна.
Ты усмехнулся – зло и горько. И я поняла: в игре со смертью ты нашёл необъяснимое наслаждение, тонкое и обжигающее, как раскалённая игла. Жизнь без смертельной опасности казалась тебе пресной, словно еврейская маца.
Ты уже не слышал моего сердца, не видел, как отрываешь от него пинцетом нежные кусочки. Мне снилось твоё окровавленное тело, и я просыпалась в леденящем поту. Ты спрашивал: «Что случилось, детка?» А я лепетала что-то невнятное, тычась носом в твою ладонь. «Я люблю тебя, детка, одна только мысль о тебе очищает меня. Ты ревнуешь? К Вассе? К Кристине? Глупышка, для меня нет и не может быть других женщин…»
Дурак ты, а не Фебос. Я ревную тебя к смерти!
У меня не осталось сердца, Вальтер. Всё оно – по кусочкам – на твоём шикарном костюме. Ты разве не видишь?
Думаешь, это алые стразы?
Я приготовила тебе ужин. Дочитаешь письмо, открой духовку, там запечённое мясо с картофелем. Хлеб накрыт салфеткой.
Не звони мне, Вальтер. Не надо. Пощади. Я устала. Смертельно устала бояться, что когда-нибудь ты упадёшь.
Но если вдруг… ты устроишься хлеборезом… или молочником…