Как-то быстро вечереет. Опускается сумрак. Он в сумрачной кухне варганит яичницу из семи яиц. Всегда из семи. Фишка у него такая. Люблю яичницу. И чайник вот-вот засвистит. Уже пыхтит, раззадориваясь. В темнеющем воздухе кухни весело подпрыгивают лепестки огня на газовой плите под чайником и под сковородой. Романтика…
- Ты Ницше читала? – обращаясь в темноту, задаёт он вопрос. Не мне задаёт – я ему уже отвечала. Так просто спрашивает. Может у сковороды? – «Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». – цитирует. – По-моему, так всё… перефразировать и получится, что к концу жизни на меня уставится яичница…
- и я, и огонь, и небо, и звёзды… - подхватываю я.
- дааа… - тянет он. Ещё немного и из этого «да» получилась бы целая мантра. – и тыыыыы… - О, а из этого «ты» получилась… - бездной не страшно стать, в бездну не страшно провалиться. Бездна – это тоже что-то. А вот когда ничего…
- Тогда ничего. – улыбаюсь я. И он улыбается в ответ. Я не вижу. Я знаю. Я чувствую его улыбку. Она всегда словно осязаема, словно живая.
- Проголодалась… – сковорода опускается передо мной на подставочку на столе. Чайник последний раз вздыхает, но он не даёт родиться свисту, выключая конфорку, и тогда вздыхаю уже я. С лёгкой грустью вздыхаю. Люблю, когда свистит чайник. Свистит по дружески, весело, радуясь. И он понимает, что сотворил, и тоже вздыхает. И тогда я снова улыбаюсь – наши вздохи похожи на обрывок ненаписанной мелодии. Он чешет в затылке задумчиво, достаёт ложки (всегда ложки) и садится напротив. Несмелая улыбка забирается на его задумчивую мордашку. Мы жуём и улыбаемся в темноте. А чайник остывает.
Продолжение следует...