IV. Notte - mattina
Мария довела его до их сарая. Велосипед поставили тут же, прислонив его к стене снаружи. В дверь лениво просочилась любопытная кошка. Мария не давала кошкам имен — они приходили и уходили. Ластились у ее ног, порой залезали в теплые закутки в сарае или в хлеву— давать жизнь новому поколению котов долины, просили еды. Некоторые из них задерживались подолгу, облюбовывая себе в доме уютные места, по вечерам давая себя гладить осоловевшим от тепла детям и мурлыча свои собственные длинные колыбельные.
Одна из таких — любимца Бенедетты — кажется, та звала ее Маркизой(за что, Мария не знала: кошка себе и кошка, серенькая, с белой грудью и ободранным ухом) сейчас вертелась у ног гостя, не давая ему прохода. Мария уже нагнулась, чтобы прогнать надоедливую животину, но странник остановил ее руку, гладя пушистую нахалку по дымчатой шерсти.
— Пусть остается, не трогай ее, душа моя. Мне нравятся кошки. Есть в них что-то загадочное. Какая-то связь со всеми мирами сразу.
Мария пожала плечами. Что ей, жалко, что ли?
— Я пойду. Ты отдыхай. А мне завтра вставать рано.
— Зачем?
— Ну, разное. Корова, стирка… Еще огород надо прополоть, — а то помидоры загибаются. Не хочу, чтобы бабушка этим занималась…
— Хорошо. Я как-нибудь. Переночую, а потом и в дорогу.
— Ты только не уходи, не попрощавшись? Хорошо?
Он молчал, только смотрел на Марию не моргая. Потом опустил глаза, опять погладил кошку. Какие длинные у него ресницы — цвета спелой пшеницы. А от отблеска огня, что Мария зажгла, они отливали бронзой… Она сглотнула и застенчиво протянула ему потрескивающую от сквозняка свечу.
— Ну, доброй ночи! До завтра! Благослови тебя бог!
— Пусть ночь хранит твои светлые сны, Маринелла! До завтра!
Она вышла на сонную улицу, тихонько притворила дверь. Если не знать, как обращаться со строптивым деревом — оно обязательно начнёт протестовать: скрипеть, хлопать, отворяться в самый ненужный момент — когда, например, она доит корову, и любой сквозняк может напугать нервную животину. Но Мария знала: стоит чуть-чуть приподнять уже старую, покосившуюся дверь — и та, словно по волшебству закроется как влитая, послушная и верная.
Надо сказать отцу, чтобы починил ее. С Пьеро толковать бесполезно: он не любит грубых работ по дереву, воротит нос и даже — не при отце, конечно — говорит, что он не крестьянин, а артист. Мечтает уйти в город — подмастерьем к резчику по дереву. Да кто же его отпустит? Так что приходится пока работать на винограднике, а в свободное время мастерить затейливые фигурки зверей на продажу. Получалось у него хорошо — но игрушки все равно шли за копейки — на рынке же, не в лавке — и потом кто купит задорого у неизвестного парнишки — без имени, без вывески? Только ребятишки в базарный день, выпросивши пару монет у удачно расторговавшихся отцов, что заканчивают свой долгий день коротая последние светлые часы за стаканом вина, слушая городские сплетни и делясь с приятелями историями, что при жене не расскажешь.
Так или иначе пока Пьеро нужен здесь — вот подрастет Ноэле, тогда и разговор такой можно будет заводить…
Мария беззвучно прошла в дом. Там уже все спали — дети на широких скамейках вдоль стен, бабуля на своей узкой жёсткой лежанке возле очага. Отца не было: он ушел в ночное с лошадьми - своими и соседскими. Раньше он иногда брал с собой Марию — но уже давно перестал. Теперь ее место заняли Пьеро, а чаще Ноэле. Но, как видно, не сегодня. Марии не доставало этих волшебных ночей возле небольшого костра, разведённого прямо в поле. Не доставало отцовских рассказов о днях молодости и поездках в города на заработки. Не доставало щемящего чувства: вот оно, счастье — тебе только двенадцать — а мир уже улыбается тебе, гладит ласковой ладонью ночи по усталой голове, сизым туманом несет радостные покойные сны, где никто не болеет, не кашляет кровью, не бросает детей на полдороги… Но, видать, прошло то время: она выросла, и у нее теперь другие заботы.
Мария выскользнула из дома — уже в ночной сорочке, раздетая — умыться холодной водой из дождевой бочки — она делала так каждый вечер. Бабуля еще в детстве научила ее этому нехитрому колдовству: на ночь не пожалеешь щек, с утра лицо будет свежим и румяным.
Задержалась у двери, замерла глядя на звезды. Кожа горела от ледяного умывания. Голова была полна смутных мыслей и неясных желаний. Спать не хотелось совершенно. Сейчас бы в поле: пробежаться по влажной траве, вдохнуть ночной ветер, окунуть лицо в звездную чашу, лежа на спине, раскинув руки, тонущие в бархате весенних цветов. Марию всю охватило какое-то незнакомое ей доныне чувство -ее словно тянуло куда-то. Мимо скользнула серенькая кошка Бенедетты, задев голые ее ноги, беззвучно прокралась к калите и вылезла наружу.
Кошке хорошо — иди куда хочешь. Хоть в поля, хоть… Как он там устроился? Спит ли? Мария глянула на дверь -вроде затворена. Она тихонько, на цыпочках, поджимая босые ноги от прилипающих к стопам стружек, которыми щедро была усыпана утоптанная земля возле дома, прошла к сараю и приложила ухо к стене.
Ничего. Тихо. Ее рука уже тянулась к двери — но потом вернулась обратно, скомкав складки тонкой исподней рубашки. Нет. Нельзя. Срамно это. Мария вздохнула — и в ответ словно услышала откуда-то такой же едва слышный вздох. Это напугало ее — и девушка тенью метнулась обратно к дому, влетела в предбанник, отдышавшись, вытерла мокрые ноги о пёстрый половик возле входа и крадучись добралась до своей кровати. Раньше на ней спала мать — за лёгкой занавеской, отделяющей часть комнаты.
Мария не стала зажигать свечи — ей хватало догорающего пламени очага. Она скользнула под прохладную простыню, натянула на себя лежавшее в изножье тонкое вязаное покрывало. Свернулась клубочком — как обычно, по привычке — чтобы побыстрее согреться. В голове мелькали отрывочные образы: лес, кислица у пня, он, смотрящий на нее на опушке… Поцелуй у ключа… Стекло, отражающее закат… Его руки на ее бедрах — ласкающие, жаждущие большего, обжигающие через тонкую ткань выходного платья… Мария перевернулась на живот — улыбнулась и подложила смуглую ладонь под пламенеющую щеку — остальное она досматривала уже во сне, и только сверчок нарушал ее покой, уныло повторяя по кругу свою бесконечную песенку.
Когда Мария проснулась, солнце уже заглядывало в незанавешенное узкое окно. В доме никого не было. Только вчерашняя кошка сидела у потухшего очага и старательно мыла лапкой мордочку. Мария скатилась с кровати, одернула задравшуюся, влажную от пота сорочку, накинув шаль, вылетела на двор. Бабушка уже подоила корову и теперь несла в погреб тяжелое ведро с пенящимся молоком. Мария молча подошла к ней, взяла из рук тяжесть, и сама понесла его в затхлую мглу погреба. Бабушка остановилась, поджала губы глядя на Марию.
— Почему ты меня не разбудила, бабуля?
— И, была охота! И без тебя, можно подумать, не справлюсь. Спи, пока дают. Вот как отец твой найдет тебе какого-нибудь бугая в женишки, то уж не наспишься. А тут ты пока баловень. Да не плещи молоком-то — чай не вода, лестницы мыть в подвале! Иди тихонько, непутевая!
Мария отнесла молоко вниз, нацедила немого в крынку — на завтрак им с бабушкой и на обед братьям. Отец уже ушел на виноградник, по пути отведя Бенедетту в сельскую школу за холмом. Молока он не жаловал, по-городскому пил кофе у соседа через два дома. Вернулась в дом, накрыла на стол. Завтракали только они с бабулей вдвоём. Братьям надо было нести еду — Ноэле на пастбище, а Пьеро на виноградник.
Старая Мария щедро плеснула себе в железную кружку молока, взяла со стола лепешку, посолила. Пытливо взглянула на внучку — так щипала хлеб, словно не было аппетита.
— Да ты что, заболела, что ли? На вид вроде здорова… Вот он, твой драндулет! Говорила, не носись по полям и лесам в такую сырость! Лучше бы помогла вчера мне с одуванчиками. Половина поля теперь пойдет на пух! Тьфу!
— Бабушка, а тот человек в сарае — он ушел?
— Господь с тобой, кто там еще в сарае? Никого нет.
Мария дернулась, но заставила себя усидеть на месте.
— Ну как, бабуль, я вчера пустила туда путника. Он уже ушел?
— Да не знаю я, девочка. Вообще никого не видела. Если и был, то ушел до рассвета. Я встала ранехонько — все спина мучила. В сарай ходила за ведром. Никого там не было, только вот эта серая тварь, — бабушка кивнула на кошку, — мышковала там. Да и ладно! Пустила — и хорошо. Отец бы тебе сказал — богоугодное дело совершила — а мне до его ханжества дела нет. Если негде было ночевать — ну почему бы не пустить, коли не разбойник какой. А заночевал — и все, скатертью дорога!
Мария сидела ни жива, ни мертва. И ведь обещал же! А как же она его теперь найдет? Как скажет ему то, заветное, что всю ночь ее догоняло во сне? Нет, так не годится. Она глотнула из кружки, сорвалась с места.
— Пойду снесу Ноэле молока, бабуль!
— Да рано же еще. Подожди до полудня! Да и сыро на лугах-то.
— Да ты же сама говорила — ему надо есть — растет. И я хотела на ягнят взглянуть. Пойду. Не прибирайся — сама потом все сделаю.
— Решила — так ступай. Без тебя разберусь. Я дом веду с четырнадцати лет — нужны мне очень такие помощники! Иди-иди — только оденься сперва, оголтелая!
Мария наскоро влезла во вчерашнее платье — пока бабушка не смотрит. Схватила с полки гребень — причешется по дороге. Аккуратно взяла со стола крынку с молоком, укутала ее в чистую тряпку и вышла из дома. Там она пристроила молоко в корзинку на велосипеде — и медленно повела его по дороге, ведущей в горы.