XVII
Уже неоднократно упоминалось об одной немаловажной особенности повседневного быта кракауского учебного центра. Я имею в виду одну из профилактических мер, направленных санмедслужбой на усиление борьбы с вирусным гепатитом. Или же, говоря проще, желтухой. Весь центр, за исключением непонятно почему стройбатовцев, приходил в столовую, вооружившись походными котелками, чтобы потом в специально отведенном месте, именуемом «мойкой», организованно уберегаться от заразы, — с различной, правда, эффективностью и каждый по-своему.
Я опускаю тот факт, что подобные меры практического результата не дали, и личный состав по-прежнему редел в казармах и пополнялся в изоляторе санчасти, откуда бойцов потом направляли в различные госпитали для курса лечения. Меня лично сия чаша, слава Богу, миновала, и посему остается разве что поведать, что из себя представляла та героическая Мойка, и как проходила там служба, окрещенная «бочковым нарядом».
…Аборигенов из БУБТ и вспомогательных рот мы на Мойке почти не встречали, хотя бочки этих подразделений, коряво подписанные белой краской, сиротливо жались на некотором отшибе, словно горстка покинутых на произвол судьбы ребятишек в обледенелых тулупах. Иногда их всё ж таки растапливали, но лишь для проформы. Очевидно, старожилы считали ниже своего достоинства посещать сие место и предпочитали бороться с заразой в умывальниках своих казарм.
В отношении учебных рот такого невозможно было и помыслить. Ежедневно, в придаток нарядам по ротам, состоящим из дежурного и четырех дневальных, назначался еще один дневальный – так называемый «бочкарь». В его обязанности входило таскать и кипятить воду для промывки всех котелков роты. Три раза в сутки.
Всем бочкарям был отведен специальный пятачок за караульным городком, где они и занимались санитарными мероприятиями: растапливали торфобрикетом свои бочки, выносили золу из-под них, носили из водовозки или кочегарок водицу в походных бачках, курили, пекли хлеб или картошку, готовили чифирь и травили анекдоты. К концу наряда бочкарь возвращался в свою казарму на потеху окружающим, напоминая своим видом провинциального актера, небрежно загримированного под венецианского мавра.
Как-то раз мне довелось «бочкарить» трое суток подряд. Так уж сложились обстоятельства: как правило, наряд по роте, заступивший сутками раньше вступления в наряд самой роты, проделывает это снова спустя еще сутки. Проще говоря, совершается комбинация «через день – на ремень». В полной мере это касалось и бочкарей. Как выражался Арбенин, заштатный ротный добыватель цитат, «через ночку – на бочку». И вот таким образом, заступая в качестве ротного бондаря под руководством доблестного вояки Максакова, я уже знал, что, скорее всего, опять вернусь на моечный пятачок.
Уж не знаю, приятным для меня сюрпризом было то, что когда я, отбочкарив первые сутки и, не дождавшись смены, с недоумением подошел к казарме, Тищенко, сменивший Максакова дежурным по роте, сочувственно похлопал мне по плечу и сказал:
— А про тебя совсем и забыли, братан… Даже и не знаю, кем заменить, все люди нарасхват.
Я беспомощно захлопал глазами, делая вид, что также весьма огорчен этим обстоятельством. Предстояли целые сутки относительного безделья, и я уже был в предвкушении долгожданной полунирваны. Но Тищенко, как и полагалось в его должности, сильно не раздумывал:
— Ладно, пойдешь опять на бочку, ничего страшного. Когда все в наряде, там и делов-то на пшик…
Что тут скажешь?..
Дальнейшие события показали, что я ничего не потерял, а даже наоборот – кое-что приобрёл…
Бочковой наряд отнюдь не являлся синекурой и свои преимущества, безусловно, имел. Самое главное из них – опять-таки самостоятельность, отсутствие за спиной надсмотрщика. Знаешь, что нужно делать, и никто не мешает претворять это в жизнь. Раньше выполнишь свой объем работ – больше отдохнешь. В зимний период не мерзнешь, почти всё время крутясь у костра. И наконец, можно сообразить кое-что из пайки: напечь картошки, заварить чаёк или сделать гренки по-кракауски – зажарить на дешевом немецком маргарине пару ломтиков «черняшки», который в учцентре имеет спрос разве что в курсантской среде; ввиду специфической выпечки последний давно имел статус «культового».
Обязанности у бочкаря, кроме вышеупомянутых, еще и таковы: поддерживать воду в горячем состоянии до тех пор, пока не налетит из столовой бренчащая котелками рота. И затем, черпая из бочки собственным подкотелочником, выплескивать содержимое в подставленные поочередно такие же дюралевые емкости со следами армейской стряпни. Ничего, как будто, сложного.
Но это только на первый взгляд. Ближайшая котельная находилась метрах в двухстах от Мойки, к тому же путь к ней вёл через глубокую канаву, прорытую еще с незапамятных времен под канализационную систему. Преодолевать сей маршрут налегке особого труда не составляло, зато обратный путь с наполненным полевым бачком, специально выданным каждой ротой своему бочкарю, был сродни дороги на Голгофу, особенно при вылезании из канавы. Чтобы хватило воды на всю роту, таких х;док надо было осуществить примерно десять – двенадцать. А если еще помножить на три… И это не считая торфобрикета.
Разумеется, у старожилов в подразделениях также имелся свой наряд по бочкам. В первый вечер на Мойку явился служивый, судя по обмундированию – второгодник. Заглянув в высохшую бочку с надписью «4 БУБТ» и поковыряв под ней остывшую и почти закаменевшую золу, он повернулся в нашу сторону и гаркнул:
— Эй, барбосня! Завтра утром эта бочка при деле! Всё понятно? Не дай бог не обнаружу в ней горячей воды!
И зашагал прочь. Вот для кого бочковой наряд – сутки полного безделья.
Мы ничего ему не ответили. Коротко посовещавшись, решили, что от имени каждой роты плюхнем в ту цистерну по разику, сделав дополнительную ходку за водой, а уж растапливает пускай как хочет. Стоял уже март месяц, рукой подать до «деревянного дембеля», и многие начинали игнорировать выходки бубтян. Хватит пресмыкаться, пусть скажет спасибо и за полбочки! Им этого на целые сутки хватит!..
Я очень скоро нашел общий язык с приземистым и ловким пареньком их седьмой роты, которого все называли Витьком. Мы с ним условились, что будем таскать воду на пару, заполняя поочередно его и мою бочки, после чего я отнес и сдал в каптерку расхлябанную походную тару, переданную мне моим предшественником, и мы сообща принялись за дело, используя более надежную емкость с надписью «7 УТР».
Казалось бы, к чему мотаться на котельную в два раза чаще, нежели действуя в одиночку: и без того сапоги сбиты до дыр. Однако довольно скоро другие бочкари стали всё чаще останавливаться, менять руку, а один даже уронил бачок с водой в проклинаемую всеми канаву. Нам же с Витьком все эти неурядицы оказались, что называется, по барабану: ухватившись за ручки с обеих сторон, мы бодро несли (не тащили, а несли!) бачок от котельной, опрокидывали его то в мою, то в его цистерну, тут же менялись местами и чуть ли не вприпрыжку двигались обратно порожняком. Даже злополучная канава не представляла для нас трудностей.
Витёк оказался добродушным и общительным малым, мы не скучали, болтая на ходу: делились впечатлениями от службы, хулили сержантов и кракауские порядки, а также, естественно, обменивались воспоминаниями о своей доармейской, гражданской жизни. Время летело незаметно для нас, чего нельзя было сказать про других…
Мы наполнили свои бочки раньше всех, не ощущая при этом никакой усталости. Я хотел уже двинуться таскать брикет, но Витек, который в этих делах был поопытнее, остановил меня:
— Ты погоди, уголек с утра натягаем. Сейчас могут запросто всё растащить, как вороньё. И в казарму пока не иди, подождем, пока остальные водицы раздобудут. Со мной уже было один раз: залил полную бочку и урыл массу топить. Утром прихожу – в бочке воды и на треть нету. Увидели, шакалы, что ушел – и себе по быструхе перечерпали. Хорошо, хоть не всё… Никому тут нельзя доверять.
— А ты часто бочкаришь? – поинтересовался я.
— Как тебе сказать… — Он неторопливо прикуривал от тлеющих угольков, зачерпнув их обломком углового швеллера. – У нас, в седьмой, почти каждый, можно сказать, имеет свой профиль. Один – спец по унитазам, другой – землекоп, третий – плотник… Редко когда на другой тип работы перебрасывают. Ну, а я и еще пара человек из других взводов – здесь прописаны. Могу уже с закрытыми глазами на этой Мойке ковыряться… Но ничего, привык, не жалуюсь. Это лучше, чем с носилками на стройке загибаться.
— А я здесь первый раз, — признался я. – Мой профиль – посудомойка и большой зал. Почти никаких других нарядов, кроме столовняка, не тащу. Тряпка, ведро – и погнал…
Витек подмигнул:
— Нам пока торопиться некуда. Здесь спокойнее, чем в казарме. Придем часам к одиннадцати, когда все утихомирятся. А утром подкатывай к пяти. Добро?..
Неподалеку раздался шумный всплеск: кто-то опрокинул в бочку новую порцию воды.
— Эй, мужики!..
Мы повернулись на оклик. Один из бочкарей, сердито кряхтя, мотнул головой в сторону осиротелых бубтовских цистерн:
— Этим козлам свои два бачка залили?
— Не ссы, — заверил его мой напарник. – Помним…
Еще с полчаса мы балагурили, поджидая остальных, затем медленно разошлись. В нашей казарме уже горел ночник, и рота спала. Я попросил дневальных, чтобы разбудили меня в половине пятого.
Подойдя к Мойке в назначенный срок, я с удовлетворением обнаружил, что зола под бочкой всё еще тлеет, а вода сохранилась на прежнем уровне. Вскоре показался и Витек. Он нёс под мышкой грязную плащ-палатку.
— А это зачем? – удивился я.
— Вот что значит – первый раз замужем, — усмехнулся он. – Нам вдвоем одного захода хватит, чтоб в ней весь брикет для завтрака принести.
Я хлопнул себя ладонью по лбу. Как просто можно иногда любую проблему решить!
Мы зашли во двор ближайшей котельной, расстелили на земле плащ-палатку, набросали сколько надо брикетин и, сложив ее надвое, ухватили с обеих сторон.
— Главное – не споткнуться и не загреметь в потемках, — пробормотал Витек.
Действительно, стояла предрассветная тьма, а на нашем пути – хоть глаз выколи, ни одного фонаря. Пока добирались к Мойке, я дважды чуть не грохнулся плашмя, спускаясь в треклятую канаву; Витек же и вправду находился в родной для себя стихии, на деле убедив меня в сказанном вчера по поводу закрытых глаз. Он даже предупреждал меня о возможной неожиданности в виде камня, выбоины или торчащего из земли железного прута. Ноша, между прочим, оказалась довольно неудобной.
Когда появились остальные бочкари, наши костры уже вовсю пылали, а стоявшие на обугленных кирпичах бочки, а точнее металлические цистерны из-под неизвестно чего, тихонько потрескивали, накаляясь. Витек милостиво одолжил двум «коллегам» плащ-палатку, и те, видимо, извлекая урок после вчерашнего, также стали действовать сообща.
…До чего уютно и спокойно было сидеть возле костра и тихонько ворошить пульсировавшие красным цветом брикетины! На какое-то время я словно бы отключился от действительности и находился в полудремотном состоянии: то засыпал на мгновения, то встряхивался, как бы повинуясь ласковым толчкам изнутри. Я даже успевал просматривать крошечные обрывки снов, хотя, очнувшись, напрочь забывал их. Витьк; в темноте я не мог видеть, но подозревал, что и он сейчас наполовину в отключке, «врубил стабилизатор» и досыпает тот час, что кракауская инфраструктура у него отняла. Спи, беспокойное дитя Кракау, тебе предстоит еще немало в этот зарождающийся день потрудиться, как, впрочем, и другим!..
Время беспощадно, постепенно начинает светать. Теперь уже надо держать ухо востро: спящий или просто дремлющий курсант – явление противоестественное. В цистерне начинает побулькивать, так что остается только подождать окончания завтрака – первого суточного аврала на Мойке. От нечего делать распаливаем с Витьком бочку четвертого батальона: черт с ними, бубтянами, не заржавеем…
У Витьк; в загашнике неизвестно откуда – завернутый в «Красную Звезду» шматок сала, который он делит на всех поровну. Хлеб – тоже здесь не проблема, у курсантов есть свой неосязаемый и подпольный собес, разве что пониже уровнем, чем у лычкобратии.
— На всякий пожарный перехватить чего-нибудь надо, — поясняет Витек, поджаривая нанизанные на шомпол кусочки сала с хлебом. – Бочкарей иногда в столовке забывают. Придешь, бывало, когда все уже порубали, а вместо пайки – большой и толстый…
Спустя какое-то время я убедился в правоте его слов и старался даром времени не терять. Ничего, между прочим, сложного в этих делах нет; надо просто уметь дружить с каптером. Ротные каптерки в армии уподоблены пещере Али-Бабы или же рогу изобилия обкомовских спецраспределителей. Гусев, проворчав, даже ссудил меня старым подкотелочником; свой-то вместе с котелком я принес в жертву кракаускому Молоху на танкодроме и в течение нескольких дней держался практически на подножном корме. Но при этом с кошачьим терпением дожидался своего часа.
…Обычно сержанты-второгодки, выходя из столовой, заставали своих подчиненных уже построенными у крыльца. Тогда звучала команда «на Мойку бегом – марш!», и бойцы устремлялись на борьбу с гепатитом. Элита тем временем неторопливо шествовала следом, закуривая и обсуждая дела насущные. К моменту прибытия её на легендарный пятачок все котелки должны быть отмыты, а личный состав – опять построен в ожидании дальнейших распоряжений.
Поскольку Мойка располагалась на некотором возвышении над уровнем моря, гораздо выше столовой, — передвижение войск редко бывало незамеченным. Преодолевая доисторическую канаву и взбираясь на пятачок, «дети Кракау» напоминали штрафные роты, берущие штурмом сопку с огневым форпостом. Должно быть, сержантам это зрелище издали всегда казалось увлекательным и потешающим их усталые от службы души.
…Бочкари ожидают первые партии наполнивших животы сослуживцев в полной готовности. У цистерн выстраиваются цепочки, пятачок наполняется гамом, топотом сапог, звяканьем и бренчанием посуды и плеском воды. Происходит один из актов милосердия, предоставленного номенклатурой маленькому человечку – курсанту танковой учебки Кракау. Грозное чудовище, именуемое «болезнью Боткина», в страхе пятится обратно в свою пещеру.
Каждый боец, получив свою долю кипятка, тут же уступает место у бочки следующему. Не всегда удается толково промыть собственную посуду: если бочка закипала недавно, руку в котелок не сунуть, остается лишь прополоскать и выплеснуть содержимое в специальный желоб, прорытый здесь же и проведенный в отстойник рядом со свинарником. «Потом уж как-нибудь, в умывальнике, дело привычное…» Как всегда в таких случаях, бочкаря обкладывают матерком, что неизменно происходит и в обратном случае – если водица в бочке недостаточно горячая. Это не всегда справедливо: по разным причинам рота может явиться в столовую слишком рано или опоздать, а поддерживать нужную температуру в бочке – миф, это не котельная с ее приборами и регуляторами.
Вскипяченная, только всегда почему-то мутноватая водица в бочке начинает заметно убывать. Я вовсю орудую подкотелочником, черпая и разливая ее в подставленные аналоги моего инструмента, а также и в более глубокие их собратья, используемые вместо мисок и кружек в других местах. Который же из них мой? Теперь это не имеет значения, даже если и обнаружу. У меня только один путь – осуществить сей маневр повторно, но уже поменявшись ролями: Карл у Клары, а Клара – тоже не дура.
…Так, а это что? Задумавшись, не сразу успеваю «въехать». Боец с многозначительным взглядом протягивает мне два котелка. Ну как же я запамятовал, сержантскому холую – двойную порцию, да еще и вне очереди! Им, трудягам, постоянно шпарить на Мойке ладони еще и за «того парня», что вразвалочку приближается сюда. Валяй, браток, неси свой крест, мне воды не жалко! Надо же, чтобы и здесь господа младшие командиры служили нам примером, содержав свои котелки в идеальном состоянии…
Не брезгует попользоваться нашей водичкой и кое-кто из бубтян. Эти также, понятно, не церемонятся и, орудуя локтями, прут без очереди с брезгливыми гримасами:
— Э, сюда посмотри! Слепой, что ли?
Очередь почтительно расступается… Вот скотина, думаю я, ихняя бочка тоже ведь под парами, растоплена, подходи и бери сам, раз ваш бондарь службу похерил. Так нет, все равно надобно покуражиться, лишний раз себя хозяином местной жизни выставить. Шагает, будто петух, воротившийся из соседского курятника…
Ну вот, кажется, всё… Бойцы сосредоточенно трут свои котелки, как Алладин волшебную лампу. Многие торопятся, чтобы успеть подымить чинариком до прихода на Мойку лычконосцев. Некоторые умудряются совместить и то и другое, стоя в полусогбенной позе, стараясь не забрызгать форму и одновременно попыхивать торчащей изо рта сигаретиной. Над пятачком подымаются клубы дыма и пара…
— Становись! – Голосовой хлыст не заставляет себя долго ждать. Воины хорошо различают клич своего божка. Тому не надо уже выкрикивать номера роты и взвода – курсантские слуховые локаторы прочно настроены на малейшую вибрацию знакомой сержантской глотки. Научились этому за зиму отменно.
Подразделения, точно косяки перелетных птиц, разлетаются кто куда. Пятачок высыхает быстро, как когда-то (кажется, совсем давно) заполнялся суетливой массой… Что ж, теперь попытаем счастья самим чего-нибудь перехватить в столовой, хотя полной гарантии на этот счет быть не может. Но и это не беда: на Мойке голодающих не бывает…
Приблизительно так осуществлялась эта своеобразная вахта. Трижды в сутки ротный бондарь заполнял емкость провонявшейся золой жидкостью, кипятил ее на огне и аккуратно опустошал, шпаря собственные руки паром и кипятком. Нашему брату было не привыкать: после новоказарменного кирпича, вертолетно-площадного бетона и кухонных нарядов бочковой кипяток чудился целительным бальзамом, кропившим мозолистые и исцарапанные длани кракауского дитяти.
Впоследствии, вспоминая тот трехсуточный марафон, я искренне убеждался, что госпожа Фортуна повторно, как когда-то в дрезденском изоляторе, повернулась ко мне фасадной частью, пусть даже и на короткий срок. И главное здесь не то, что подвернулись три относительно спокойных денька, а что Бог послал мне, подобно крыловской вороне, кусочек сыра в виде расчудесного котелочка, тешившего взор своей новизной и почти зеркальным блеском. Впрочем, Господь здесь вовсе не при чём, хотя отождествление с героиней известной басни я сделал неспроста. Ведь любому понятно, что подлое пернатое наверняка стащило у какого-то работяги его кровно заработанный завтрак; так и я, — будучи обворованным на танкодроме неизвестно кем, наверстал упущенное не по своей вине тем же методом. Только в отличие от глупой крылатой твари не каркал во всё горло, а наоборот – старался держать новоприобретенный личный инвентарь подальше от алчных глаз непредсказуемых сослуживцев.
Отправляясь бочкарить вторые сутки, я определенно знал, что этот день будет для меня почти выходным, если не случится чего-либо непредвиденного. Например, посещения Мойки санмединспекции или полкового руководства (за ними такой грех водился). Вот тогда – хоть стреляйся, вернешься с наряда полутрупом. Но если всё будет идти своим ходом, мои обязанности – чисто символические.
Так и получилось. Витькf на Мойке сменили, да он как напарник был мне уже и не нужен. Рота – в наряде, значит, примерно три четверти личного состава мыть котелки не прибегут. Вполне достаточно пары бачков воды, что я натаскаю и один, не особо при этом напрягаясь. Можно было, конечно, на пару с соседом запастись водой впрок, чтобы потом весь день валять дурака, но эту воду непременно «спионерят», если отлучусь с пятачка хотя бы на полчаса. А это как раз и входило в мои планы.
Поэтому я не спеша отволок в тот вечер два бочонка с водой, охапку торфобрикета, а утром так же спокойнёхонько растопил костерок и мирно дремал, пока в цистерне не забулькало.
Натопленной воды хватило как раз впритык, и я, воротившись с завтрака и неторопливо покуривая в сторонке, не без удовольствия наблюдал, как бубтяне с грязной посудой подходили к бочке с надписью «9 УТР» и, злобно сплевывая, поворачивали восвояси: их профилактический центр по-прежнему ржавел, а бочка пятого батальона лежала опрокинутая и готовая скатиться в заболоченный овраг, испарявший в начале весны стоковые миазмы.
Воду к послеобеденной процедуре мытья посуды, по моим расчетам, следовало начать таскать около одиннадцати. Значит, имеющееся в запасе время необходимо провести с максимальной для себя пользой. Я уже заранее знал, куда направляться.
… В учебном центре находились три котельные: верхняя, отапливающая казармы БУБТ, седьмой и девятой рот, а также баню и столовую; средняя, которая грела казармы шестой и восьмой, штаб второго батальона и медпункт; на долю нижней котельной приходились жилые офицерские дома и захудалая кракауская гостиница. Ближайшая, верхняя кочегарка снабжала бочкарей водой и брикетом. В ее сторону я и повернул свои оглобли – там сегодня кочегарил Юдин.
— Какие люди! И без охраны! – жизнерадостно приветствовал он меня. Его и без того смуглое лицо, теперь от угольной пыли и золы делало своего хозяина похожим на африканского зулуса. – Садись и рассказывай, что слышно в цивилизованном мире, — добавил он, вспыхивая казавшимся почти белым на фоне почерневшей физиономии ртом.
Он старательно выгребал из-под колосника полыхающую золу.
— Сегодня, как видишь, тепло нашей казармы – в рязанских натруженных руках, — проговорил Юдин спустя еще некоторое время, кивнув в сторонку.
Я проследил взглядом за его подбородком; в углу помещения котельной на тюфяке вовсю нахрапывал другой «зулус» — Елизаров. Только по храпу и можно было теперь его узнать: наши койки в казарме располагались рядом через небольшой проход, где по утрам ведерниковская задница тормозила и его утренний туалет, хотя Елизарову всё же приходилось легче – его койка выходила другой стороной к центральному проходу, предоставляя своему полугодичному хозяину относительную свободу при утренней суматохе чистки-заправки.
Но зато его ночной храп частенько раздражал Дорохина, спавшего здесь же на нижнем ярусе. Это создавало нешуточный дискомфорт в елизаровских снах и имело воплощение в синяках от запущенных из рук «дежурных по храпу» тяжелых казарменных тапочек. Впрочем, это было единственное, что затрудняло Елизарову службу; Дорохин ему почему-то выказывал свою симпатию и никогда, кроме вышеописанных случаев, не выплескивал свой темперамент на этом тяжеловатом и крепко сбитом потомке рязанских витязей.
Юдин весело подмигнул мне левым глазным белком:
— Меняем друг дружку через три часа. И силён же этот кент массу топить! Даже завтракать не ходил.
— Да-а… — протянул я. – А я было собрался у вас тут парочку часов покемарить. Где уж там, когда такие форсунки на полном ходу включены! Видишь вон, даже стрелка на приборе дрожит.
Лицо Юдина опять сверкнуло завалившимся на спину полумесяцем: улыбка высветила слоновую кость зубов.
— А ты комбез на башку натяни.
— Себе или ему?
— Ты картофан будешь?
Я недоверчиво покосился на него. Он хмыкнул:
— Когда такое было, чтоб на кочегарке чифан отсутствовал!.. Вон, в углу, фанерой прикрыт. Еще теплый…
Я не стал жеманиться и с удовольствием отведал этого произведения солдатского кулинарного искусства. Зажаренная на комбижире в жестяной пулеметной коробке картошка показалась мне восхитительной по сравнению с тем пюре, что иногда готовили в столовой: ведь если в него резко опустить ложку, из котелка вылетали брызги.
После такого угощения неудержимо потянуло на сон. Я договорился, чтобы меня разбудили в одиннадцать и, подложив снизу неопределенного цвета бушлат, завалился на низенькую скамеечку, уютно пристроенную среди толстых булькающих труб, составив компанию помимо тарахтевшего во сне Елизарова и пушистому черному (иначе и быть не могло, здесь другой цвет – аномалия) кошачьему лодырю, свернувшемуся подковой неподалеку и лишь приоткрывшему одну зеленую щель при моем водворении по соседству.
Разбудил меня уже Елизаров. С грохотом опрокидывая в топку груды брикета, он сновал с тачкой от печи во двор котельной, где лежали огромные кучи этого столь популярного в армии дешевого топлива, а также не менее внушительные зольные отвалы. Там с помощью совковой лопаты вторые пополнялись за счет вывезенного из печей, первые – истощались, дабы постепенно через топку перекочевать на тачке обратно, превратившись в золу.
Этот занимательный процесс на сей раз выдерживал непритязательную инспекцию. Возле приборов, указывающих температуру и давление, стоял мужичишка неопределенного возраста в солдатском бушлате и видавших виды джинсах. С сосредоточенным видом посасывая беломорину, он разглядывал эти приборы и крутил тугие вентили, регулирующие, как можно было догадаться, физические параметры циркулирующей по котельным трубам воды. Это был кочегар-вольняга, лицо гражданское и потому обитающее в Кракау на особых правах. На меня он не обратил никакого внимания и, судя по всему, находился в заметно угнетенном состоянии духа, — то ли из-за постоянно шалящих этих самых приборов, то ли вследствие похмельного синдрома – профессиональной болезни основной массы вольнонаемных министерства обороны. В помещении стоял хорошо улавливаемый «русский дух».
— Заваливай после обеда, когда кочегар свалит на опохмелку. В картишки сбацаем, - бросил мне Елизаров, катя тачку с выгребленной из топки золой…
Однако такой заманчивой перспективе не суждено было осуществиться: вольняга действительно куда-то исчез (должно быть, и вправду «принимать микстуру»), зато сам Елизаров, когда я снова появился на пороге котельной, лежал бревном на топчане и выводил свои жуткие трели.
— Тринадцать, дубль-два! – провозгласил я, повернувшись к Юдину, курившему у печи. – Как будто время воротилось назад, когда я в первый раз сюда пришел… Он хоть на обед ходил? Ей-богу, что ни ответишь – удивлюсь в любом случае. Так ходил или нет?
Юдин криво усмехнулся:
— Представь себе, даже мне сюда в котелке пайку принес… Только всё это – фигня. Слыхал новость? Круглова с подозрением на гепатит забрали. Где же справедливость, мать ее, а?
— А что? Всё путём… Получил по заслугам, сучий потрох.
— Так-то оно так, — зло протянул Юдин. – Только ведь за мной кое-какой должок ему числился. Не судьба, видать…
— Ну, может еще не всё потеряно, — неуверенно пробормотал я. – Его ведь только «с подозрением» захомутали.
— Думаешь, в том гадюшнике-изоляторе одного подозрения мало окажется? Ведь там стоит только один раз в унитаз отлить, сразу все подозрения отлетят. Туда фельдшеры и носа боятся сунуть. Желтухой все стены пропитаны…
— Дорохин будет рвать и метать, — заметил я. – Главного холопа лишился – преемника, так сказать, своего.
— Ничего, — опять усмехнулся Юдин. – Найдет замену быстро. Зато Селезнёву горе – подельника убрали, не с кем ночные рейды по табуреткам устраивать…
…Возвращался я после второго дня «бочковой» эпопеи со смешанными чувствами. С одной стороны, ощущалось злорадно-мстительное облегчение после новости о Круглове, а с другой – усталое беспокойство по поводу следующего дня: он обещал стать весьма нелегким и сулил немалые хлопоты не только бочкарям, но и всему учебному центру. Дело в том, что ожидался визит некой инспекции из Вюнфсдорфа – городишка, в котором располагался генштаб группы войск. Комментарии, что называется, излишни…
Однако, как ни странно, сильных хлопот бочкарям тот день не доставил. Правда, то и дело появлялись на пятачке какие-то «куски», в том числе и наш Головач: давали указания в основном по части наведения марафета – чистить сточные желоба, подбирать окурки или надраивать снаружи почерневшие от копоти бочки.
Самым удивительным в тот день было припахивание на Мойку бубтян, и два воина с перекошенными от злобы образинами караулили таскавших воду бочкарей-курсантов, заставляя их наполнять бесхозные цистерны старожилов. Всё это не могло не вызывать досады, однако привыкшие к долготерпению курсанты продолжали безропотно платить дань полковой солдатской элите.
Тем не менее, инспекция обошла нас тогда стороной, и после обеда кое-кто из «коллег» умудрился сварганить чифирок, дабы подстегнуть силенки перед решающим броском; денек, несмотря ни на что, выдался отнюдь не праздничный. Двое бубтян куда-то испарились, и все мы дружно условились поставить на их бочках крест. Данный факт как раз и сыграл мне на руку.
Обслужив после ужина роту, я с нетерпением дожидался смены, чтобы передать инвентарь новоявленному бондарю. Но тут произошло нечто, заставившее меня спешно ретироваться: я заметил подымавшихся на пятачок двух воинов, о принадлежности которых к старослужащей касте можно было не сомневаться. Очевидно, это были заступившие сюда в наряд «лимоны», отторгнутые их своих уютных казарм всё еще не успокоившимся после инспекции руководством БУБТ. Об их намерениях было легко догадаться издалека: походка, жестикуляция, выражение лиц не таили в себе двусмысленности.
— Всем стоять! – заорал один. – Не дай бог кто-то щас попробует стрекотнуть отсюда!..
Какое-то чутьё подсказало мне, что «делать ноги» в самом деле не стоит: еще не появился сменщик, а бачок для воды я не имел права оставлять здесь – как-никак казенное ротное имущество…
— То-то же! – удовлетворенно процедил один из бубтян, когда я повернул навострённые лыжи обратно. – Куда тут бежать, ты ведь в Кракау повязан вкруговую. – Они думали, что я только что заступил, как все остальные (мой сменщик явно не торопился, и мне уже начинало казаться, что впереди маячат четвертые сутки подряд – своего рода рекорд для здешних широт).
— Ну-ка, построились все… — угрюмо потребовал второй «лимон», прикуривая от тлеющей головешки.
Мы нехотя стали перед ним в шеренгу. В былые времена подобная медлительность вскипятила бы благородный гнев, однако теперь бубтяне отлично понимали, что их авторитет несколько стушевался, и поэтому наказание командой «воздух» или ходьбой «гусиным шагом» по пятачку ужу не возымеет действия. Оставались, на худой конец, разве что кулаки…
— Значит так, — заговорил угрюмый. – Эти сутки мы вам, слонярам, припухнуть не дадим. Если бочки четвертого и пятого батальонов хоть раз окажутся после хавок без горячей воды – всех вас раком поставим. Понятно, да?.. Я не понял!!! – оскалившись, взревел он, не услыхав положенного «так точно». – Вы что, щенки – совсем оборзели на этой параше?!
— Так точно… — забормотали мы, переминаясь с ноги на ногу. И тут же все поняли весь комизм ситуации. Со стороны ведь могло быть и непонятно, что означал наш ответ: то ли действительно «оборзели», то ли уразумели насчет «раков». Кто-то даже прыснул со смеху, решив, что в данном случае это вполне уместно.
Однако раздраженным второгодкам было совсем не до того. Первый, тот, что приказал всем стоят, смачно выругался и резко подскочил к прыснувшему.
— Ах, смешно, да?! – хрипло протянул он и тут же принялся хлестать курсанта любимым кракауским способом – двусторонними оплеухами. – Поприпухали тут без командиров, сявки! Концерты устраиваем! Забиваем на службу болт, да?.. Стоять смирно, барбос! Ты у меня здесь повесишься, понял, мудак?!
Экзекуция продолжалась. Я почувствовал, как волна гнева приливает к горлу; руки сами собой напряглись, а кисти свернулись в кулаки. Но тут внезапно курсант не выдержал – отскочил назад и схватил оброненную кем-то деревянную рейку.
— Отойди, падла! – всхлипывая от ярости и отчаяния, завопил он. – Не подходи, а то пришью н-на фиг! Домой в цинке, как консерва, полетишь!..
Обидчик не растерялся – статус кракауского волка этого не допускал. С глухим рычанием он набросился на молодого бойца с кулаками – последним аргументом в подобной ситуации. Остальные бочкари во главе с угрюмым кинулись разнимать парочку.
Что оставалось делать мне? Присоединяться к общей свалке? Но всё решилось бы и так. Порыв гнева отхлынул, стоило только взбунтовавшемуся бойцу выпустить словесный пар. Этого солдата ждала крепкая выволочка за святотатство, и хотя мне было его до слёз жаль – получит ведь, по сути дела, ни за что, — изменить тут что-то не представлялось возможным: никто из теперешних «коллег» не стал на его сторону. К тому же я в этом эпизоде был явно лицом закулисным: меня могли заменить в любой момент, своё уже отпахал, братва, пора мне!..
Все эти соображения проскочили в голове мгновенно. Воспользовавшись общей суматохой, я подхватил бачок и дал тягу, рассчитывая на темноту и сравнительную близость родной казармы. Стараясь проделать этот маневр как можно незаметнее, первые шаги пятил задом и по мере удаления от места действия наращивал темп… Уже собирался развернуться и пуститься в галоп, как вдруг заметил на крышке одной из бочек, принадлежащей пятому батальону, зачехленный котелок. Сразу вспомнилось, что его отложил туда первый бубтянин, перед тем как ринуться мордовать смешливого бойца, задыхавшегося теперь от бессильной злобы в тисках из нескольких пар рук, пригвоздивших его к опрокинутой в свалке бочке.
Служба в Кракау учит помимо всего прочего принимать решения и воплощать их в действия без промедления. Я подхватил котелок свободной рукой и, всё еще оглядываясь на случай обнаружения и в соответствии с этим – явки с повинной и добровольного раскаяния, призраком растворился в темноте.
Добытый трофей оказался воистину подарком судьбы. Видно, у бубтян совсем недавно происходила замена кое-какого инвентаря с учетом сроков годности. Котелок был абсолютно новым, «нулёвым». Гладкие поверхности стенок и днищ чудились отполированными едва ли не до зеркального блеска, нигде ничего не расшатано, не согнуто, он был словно влитой. Когда Дорохин впервые его узрел, проверяя качество мытья, то чуть не вывихнул себе челюсть, отвисшую при виде такой ценности.
— Ни хрена себе! И где ты такой себе нашуршал? – с изумлением уставился он на меня.
— На Мойке, — скромно потупившись, ответил я, не вдаваясь в особые подробности.
Дорохин понятливо ухмыльнулся и, ничего не сказав, двинулся дальше вдоль строя. У меня были подозрения, что кто-нибудь из сержантиков очень скоро позарится на мою нежданную добычу, но нет – всё обошлось. Их, по-видимому, мало беспокоила эта сторона казарменного быта: собственная посуда, пусть и не «нулёвая», содержится «шуршалами» в идеальном состоянии – да и черт с ней…
Испытывал ли я угрызения совести, осуществив эту на первый взгляд постыдную кражу?
Да, испытывал, только несколько в ином аспекте: за пропажу котелка кого-то наверняка взгрели тогда на Мойке почём зря. Возможно, того самого паренька, которому досталось во время моего бегства с театра боевых действий. Именно это меня и давило в течение нескольких последующих дней. Но с другой стороны, я не представлял себе, как бы служил дальше, прошмыгни я тогда мимо бочки с просившимся в руки «малышом».
Голод не тетка. Остатки моей совести я упрятал на дне желудка. Ведь мне предстояло служить там еще больше месяца. И рассчитывать на милосердие соседей по столу не приходилось: жратва в армии – дело святое, и в ее момент никому до тебя, особенно в Кракау, нет никакого дела. Более того: танталовы страдания вызвали бы дополнительный шквал насмешек от «коллег» и небесплодную ярость младших командиров. А бубтянин, я думаю, без труда нашел себе если не равноценную, то, по крайней мере, достойную замену своей пропаже. Я мысленно посылал ему привет от Колбасы: пусть благодарит его и ему подобных за пренебрежение к нашему брату курсанту. Это не я спёр котелок. Это сделала кракауская инфраструктура, которая воспитывала и развивала в солдатах рваческие и эгоистичные инстинкты и побуждения.
Библейская заповедь «не укради» здесь обрекала человека на прозябание во имя долга отчизне.