1
Далеко, за пеленой первых сырых снежинок, коричневым грязным муравьем утюжил подмерзающие колеи грейдер. Корявым скелетом ползал по глиняным гребням, урчал едва долетающим через побелевшее поле утробным хрипом, выпуская сизые струйки нездорового дизельного чада.
Снег пошел ночью. В замершем беззвучном мире густо приземлялись белые хлопья, крыли тающей пеленой голые ветки ивовой поросли вдоль реки, черно-желтое одеяло опавших листьев и унылые мутные лужи.
Витя Парамонов отправил окурок в ближайшую к забору канаву, покачал головой. Очередная осень. Каждая тяжелее предыдущей. Нет такого слова – депрессия. Есть – ожидание смерти. Подумай хорошенько, циничный сорокапятилетний дядя, - имеются ли у тебя причины оставаться жить в этом остывающем мире?
Машина супруги удивленно глядит раскосыми японскими глазами на подходящего мужика. На теплом капоте – протаявшее от снега пятно. Сука, приехала под утро. Мстит, изображая на таком же изумленном, изувеченном пластикой, немолодом лице любовь и обиду недоверием. Вобщем-то, совершенно наплевать, - где и с кем была сегодня ночью эта женщина, которую пятнадцать лет назад любил до боли в сердце.
- Это, конечно, правда, пусть делает, что хочет, - пробубнил Виктор Петрович под нос, поднимаясь на крылечко коттеджа, - но ведь люди-то видят. Стыдно, как же стыдно…
Напрасно вчера не выпил ни капли. Просидел весь вечер одиноко у телевизора, любимая дочка даже из комнаты своей не вышла.
А ведь было когда-то и в этой маленькой семье счастье. Парамонов остановился на верхней ступеньке, замер, глядя сквозь пейзаж в свое прошлое. Вспомнил девочку Лену с ясными чистыми глазами под зонтиком лотка с мороженым посередине сельской площади недалекого райцентра. Думал, когда же совершил ошибку – когда поверил, что среди сорной травы на окраине может случайно вырасти роза, или когда, себя утешая, огранить пытался вместо алмаза – речную гальку?
У вечной студентки первого курса Юли – татуировка на шее. Бабочка вспорхнула с ключицы и улетает в сторону бритого виска. Субботнее утро за окнами дома ее совсем не радовало - серое осеннее. В наушниках играет дерьмовый клубный микс, на беззвучном экране телевизора – нелепые люди с гармонями и помятыми пропитыми лицами. А вот предок вчера не пил. Молчал весь вечер, ночью скрипел зубами на диване в гостиной.
Ей вчера на минутку вдруг показалось – зайдет к ней в комнату, как раньше, скажет:
- Пошли, дочка, ужинать! Есть у нас три корочки хлеба, - улыбнется, на плечо закинет и понесет в столовую. А там будут неумело сваренные им макароны, лопнувшие сосиски и крупно нарезанный хлеб.
Не зашел отец. Юле хотелось самой спуститься на кухню, попытаться изобразить ужин и позвать его кушать. Было бы, наверное, здорово. Только вот порвалась, давненько уж, тонкая нитка доверия к нему, да и к матери тоже. А еще Юле казалось, что видит отец в ней ненавистную теперь, нелюбимую жену и сторонится, смотрит сквозь девчачий силуэт – и не видит.
- Пап, есть дома чего слопать? – без надежды обратилась к входящему Парамонову дочка, похлопав крышками пустых кастрюль и дверцами холодильника, где кроме пары яиц, колбасной вялой нарезки и пучка почерневшей петрушки – ничегошеньки.
- А ты поищи получше, - посоветовал издевательски отец, - Вы же с мамой две хозяюшки, одна другой умнее и краше. Или у нее спроси. Может, привезла с утра полную машину продуктов.
- Достали вы, - огрызнулась девочка, ткнула кнопку на кофемашине, вызывающе прикурила сигарету, - Разбирайся сам с женой своей, понял?! Нечего на меня орать, если тебя баба не слушается.
- Сигарету выбрось, кобыла, - стервенея, Парамонов остановился на полпути к дивану, - Слышишь, Юлька?!
Дочка выскочила на улицу, в серую осень, припечатав жалобно брякнувшей остекленной дверью.
Голова от коктейлей всегда разваливается. Впрочем, от вина бывает еще хуже. Вроде и выпила вчера немного, но, если бы не взбодрил жгучим адреналином предутренний секс, - за руль ни за что бы не села.
Елена приподнялась на кровати, одиноком, давно и, наверное, навсегда покинутом мужем, супружеском ложе, и посмотрела в окно. Снег падал отвесной пеленой в безветренном стылом воздухе. Над кронами далекой тополиной аллеи вились черные силуэты ворон.
Тополя эти очень старые. Сейчас воткнулись голыми своими ветками – рыбьими костями – в безысходную небесную хмарь и в последние деньки предзимья размышляют – а кто ж из них доживет до нового лета? Кого сломают февральские бури? Чей ствол с треском лопнет по гнилой сердцевине на апрельском солнышке после ночного морозца?
Такие же тополя окружали и конечную автобусную остановку в родном райцентре, где повстречала Лена молодого инженера на геодезической практике Витю Парамонова двадцать лет назад.
Подменяла Елена запившую раньше обычного срока мать, мороженым торговать – дело нехитрое, и в свои шестнадцать неплохо справлялась. Жалко, приезжих маловато, желающие любоваться культурными ценностями районного масштаба редко находились. А свои-то, местные, однокласснички, поднадоели уже. Сколько вечеров за огородами, да на речном берегу с ними в кустах проведено с четырнадцати-то годков – не сосчитать.
Инженер Парамонов ухаживал красиво. Подошел только на третий день. И цветы из города привез, розы в слюдяной обертке. Еще – бутылку сладкого, персиком пахнущего, хоть и пойла, а тогда – самого дорогого в ларьках, шампанского «Ив Роше», конфет и билетики в театр на ближайшую пятницу. И Лена полюбила его. Во всяком случае, ей так казалось.
Много тут причин, сама часто думала, рассуждала в последние годы, как только научилась это делать, хоть и понемногу, а все же…
- А и поиздевался же он надо мной, гад паршивый, - пробормотала, вспоминая, потягиваясь, запустив тонкие руки в гриву русых волос. Дурой набитой величал, книжки подсовывал, да еще и проверял по вечерам, что там написано, сколько прочла. Ругался, из себя выходил, когда училась абы как в институте, куда и запихал сам же. Еще при каждом случае обидеть норовил – маманю-алкашиху поминал, генами корил, сволочь городская.
- Но ведь, правда, - сама с собой соглашалась Елена, разыскивая шелковый халатик, - Молчать-то меня научил, когда надо. Девки теперь вряд ли подумать даже смогут, будто дурочка я …
На минутку задержалась перед большим зеркалом, оглядела себя, прежде чем вниз идти, - красивая, даже очень. Пусть мучается, дурачок, за ошибки свои. За любовниц мимолетных, за то, что словом обижал.
- И ничего со мной не сделает,- скорчила рожицу зеркалу, - Ни-че-го!!
2
- Собирайся-ка ты на охоту, братишка, - хрипловато, но, как всегда, позитивно, вещал в трубку дружок Коля Першин. Парамонов слушал его без радости, не хотел отвечать совсем, но потом принял вызов, некрасиво было корешка обижать, - Давай, наплюй на баб своих, карабин почисти, собирайся. А я заеду ближе к вечеру. Сегодня приедем на базу, в баньку, а завтра загон организуем.
- Одни поедем? – уточнил Виктор Петрович, хоть и знал ответ.
Першин даже обиделся в трубку:
- Дурак, что ли? Все - как положено. Уровень достойный, контора веников не вяжет. Собирайся часикам к шести, заеду.
Жена спустилась из спальни в двенадцатом часу. Как ни в чем не бывало порхнула мимо, ткнула сухими губами мимолетом в небритую щеку не успевшего отстраниться Парамонова, обдала запахом духов, пропела:
- Доброе утро, Витенька! Завтракали уже? Юля где? – пела, разыскивая продукты в пустом холодильнике, - Ой, как плохо, еды дома нет… Съездил бы до магазина, милый, или в ресторан соберемся?
Парамонов молча ушел в гардеробную, сопя, открывал сейф, собирался почистить карабин. Вот паскуда, ни стыда, ни совести. Выбить ей пару зубов, что ли? – подумалось с тоской.
- Ты на охоту собрался? – поинтересовалась супруга, подходя к нему со спины, с интересом глядя в багровую шею. Парамонов обернулся, смотрел из полумрака в ее кукольное лицо с невинными зелеными глазами и алым приоткрытым ртом. На секунду во взгляде женщины мелькнула искра страха, когда рассмотрела в руках мужа «Blazer», глядящий злым черным дулом ей в живот.
Справилась с собой быстро, рассмеялась, обхватила оружие узкими ладонями, направила между крепких маленьких грудей.
- Стреляй, Витенька, муж мой любимый, что же ждешь?! – прошептала тихонечко, - Ну, давай, решайся, только поскорее…
- Пошла ты к черту, стерва, - сквозь стиснутые до скрипа зубы выдавил Парамонов, - Руки о тебя марать не буду…
Смеркаться начало уже после обеда. Виктор докуривал первую пачку, облокотившись на столбик забора и думал – лучше бы и вовсе не рассветало. А не то поманило утро сероватым осенним светом, растревожило надеждой на белый день и истаяло опять в сумерки.
Он увидел эту женщину, бредущую за кисеей тонких заснеженных веток ивовой поросли, уже собравшись идти в дом. Поворачиваясь к входу, краем глаза уловил едва заметное движение – серое скользящее пятнышко почти за пределами поля зрения.
Парамонов удивленно замер, вглядываясь в заснеженную раскисшую обочину аллеи, по которой, неторопливо выбирая путь, осторожно ступал женский, в длинное что-то одетый, серовато-черный силуэт.
Никто не ходит грязной, раскатанной в глиняное зеркало, аллеей недостроенного коттеджного поселка пешком. Редкие хозяева одиноко торчащих соседских домов добираются на машинах. Рабочих на строящийся водовод привозят автобусы к началу смены, но нынче – суббота. Таджики, которые встречались пару раз, видимо разнорабочие-отделочники у частников, - те бредут коротким путем – через овражек и прямиком на остановку.
Через полчаса совсем упали бы сумерки, а фонарей-то пока в элитном поселке не видывали. Как бы шлепала эта незнакомка по грязи, рискуя в темноте ежеминутно свалиться в канаву и распороть себе живот щедро разбросанной, вмятой в землю кривыми хвостами, арматурой? И куда она направляется? Там, за домом Парамонова, остается еще один недостроенный коттедж, и совсем уж далеко, у самой реки, ютится под кронами огромных лип полузаброшенная старая совковая дача.
Женщина приближалась, и Виктор смог разглядеть ее буроватое пальто с капюшоном и заляпанные грязью сапоги. Снег продолжал падать, поднялся промозглый ветер, швырял путнице в лицо ледяную крупу. От остановки автобуса, да и вообще от асфальта она прошагала сюда километра полтора, прикинул Парамонов. Сапоги, наверное, размокли, с виду – точно не резиновые. Сумки при ней нет, фигура городская, либо молодая – тоненькая, узкие плечи, наклоненная аккуратная голова под капюшоном. Может, беда у человека случилась, какой черт ее сюда понес?
- Эй, девушка!! – крикнул Виктор, сложив ладони рупором, - Заблудились, что ли? Кого ищете?
Фигурка замерла на секунду, повернувшись к нему, и почудилось вдруг Парамонову – сверкнули из-под опущенного капюшона глаза темным холодным отблеском. Женщина помедлила секунду, свернула к коттеджу, придерживая полы пальто рукой в черной печатке, перебралась через земляную бровку.
- Здравствуйте! – голос у нее мелодичный, только слегка низковат, с грудной хрипотцой, - Вы здесь живете? А я, кажется, с пути сбилась.
Виктор рассматривал ее из-за ограды, не спешил задавать вопросы. Всегда думал – нужно при знакомстве обождать, позволить человеку самому сказать желаемое, понаблюдать за ним.
Лицо у женщины узкое, с высокими скулами, вздернутым носом, так, что ноздри чуть вывернуты вперед и большим ртом с бледными, тонкими губами. Лягушка - лягушкой, но глаза… Глаза темные, почти черные, занимают поллица и вокруг них лежат скорбные синеватые тени. Из-под капюшона выбилась прядь темных волос, свисает над распахнутым воротником, падает на белую длинную шею. Ей, вероятно, лет тридцать пять. Или пятьдесят. А, может, девятнадцать?
- Ну, заходите, раз заблудились, - неожиданно для себя улыбнулся Парамонов, - Чайку вам предложу, решите, куда дальше идти. Ноги, наверное, мокрые?
- Мокрые, - согласилась женщина, прошла в калитку, опираясь на его руку, и чуть заметно сжала ладонь Виктора твердыми ледяными пальцами в кожаной перчатке, - меня зовут Мара.
- Странно, - не выдержал Парамонов, - а полное имя как же?
- А зачем вам имя? – женщина улыбнулась и внимательно посмотрела ему в правый глаз. Капюшон упал на плечи, стали видны волосы – совсем темные, поседевшие на висках и над высоким лбом, - зовут меня – Мара… Ну, пойдемте в ваш дом.
3
- Вы скажите, Мара, я должна мучаться от того, что он разлюбил меня? Ведь не любит, понятно! – Елена с горечью покачала головой, сама себя жалела. Эта чужая женщина определенно умела быть тактичной, молча смотрела в глаза, слушала, не перебивая. Предложить ей, замерзшей и, видимо, проголодавшейся, в доме было нечего. Кроме коньяка.
Когда муженек привел с улицы промокшую заснеженную барышню, Елене на секунду подумалось – высвистал, специально притащил шалаву или любовницу, гад. Пригляделась, поняла – нет, совсем не его формат. Проникновенно-печальное тонкое лицо с больными знающими глазами, черные с проседью волосы и хрупкая до изможденности фигура не во вкусе Парамонова, точно. Муж без слов откупорил бутылку «Martell», налил в три бокала, выпил с удовольствием, сказал:
- Дай человеку чая. Видишь, замерзла девушка. А вы побудьте пока здесь, если сильно не торопитесь. Через пару часиков поеду на охоту, подкинем вас, куда скажете.
Сам ушел в гараж собираться и остались они вдвоем в просторной гостиной. Как случилось, что начала случайной гостье душу изливать, Елена и не поняла даже. Мимоходом всплывала мысль – зачем говорю ей? кто эта женщина? – но, поплутав чуть-чуть в хмелеющей голове, пропадала тут же. От французского коньяка в животе всегда встает солнце. И на душе наступает лето, только у Елены это лето выходило – позднее, когда цветы и травы пересохли в июльском зное, свились под ветром в непроходимый колтун, да еще бурьяном заросли, ни дорожки – ни тропинки…
- Лена, вам жаль любви ушедшей? –тихо говорила Мара, - Горько ли, оттого, что супруг охладел? А, быть может, - внимательно посмотрела в лицо собеседнице, накрывая ее запястье затянутой в черную перчатку ледяной своей кистью, - Может, это вам он стал безразличен?
Догадалась!! Нет, знала наверняка всю правду!
- Нет!! – почти выкрикнула, захлебнувшись, Елена, - Знала бы ты, как он издевался надо мной пятнадцать лет! Как попрекал глупостью, как с бабами таскался, меня с Юлькой одну бросал! Гад паршивый, сволочь, жизнью избалованная!
Мара откинулась на спинку кресла, руки развела, пожала плечами. Взгляд тяжелый помягчел будто, проговорила примиряюще:
- Не сердитесь, Лена. Я ведь сказала только то, что вы и так знаете. Пятнадцать лет себя жалели. Горевали о жизни молодой, мимо проходящей. Так? О муже часто ли думали, даже раньше, чего уж «про теперь» говорить?..
Гостья помолчала немного. Елена глотала злые слезы, решительно опрокинула в себя обжигающий коньяк, взгляд от лица собеседницы отвела. Отматерить бы эту бабу, учит жизни, сидит... Тоже, видно, образованная. А вдруг и правда – прошмандовка Витькина?!
- Не можешь без скандала? – рыкнул Парамонов в спину жене, появляясь из коридора. В руках тащил зимний камуфляж и рюкзак из гаража, слышал краем уха обрывки фразы, сорвавшийся на крик голос супруги.
- Пошел ты к черту! – выкрикнула Елена, вскочила и унеслась на второй этаж, в бешенстве хлестанула дверью спальни.
Парамонов вздохнул, опустился в кресло, сказал, преодолевая неловкость:
- Вы уж нас простите, дела семейные. У женщин бывает такое.
Мара встала с кресла, прошла к окну, глядела на белое, в грязных подпалинах, поле. Фигура у нее тонкая, в темно-синем платье с глухим воротом. Черные волосы собраны на затылке в небрежный пучок, длинная белая шея слегка изогнута наклоном изящной головы.
- Ну, а вы-то ее любите хоть немного? Осталась капля того чувства, которое раньше вам спать не давало?
Парамонов посмотрел неизвестной гостье в спину, налил себе коньяка, выпил залпом, занюхал неприкуренной сигаретой.
- А за что ее любить?! Вы ведь не знаете ничего. Как повстречал, как жизнь нормальную показал, как учил вести себя по-человечески… А вообще, вам это зачем?
Виктор пристально посмотрел женщине в белую шею, подумал – поставить ее на место, чтоб не лезла не в свое дело, или выгнать, на хрен, на улицу?
- Признайтесь, - Мара отошла от окна, пропустив вопрос Парамонова мимо ушей, - для вас супруга – не более, чем удобная собственность. Вернее, пока вела себя соответствующим образом. Вы ведь особенно не связывали себя условностями положения женатого мужчины, не так ли?
- Какое вам дело, девушка? – Парамонов вскипел бы, но бутылка коньяка практически закончилась и в голове приятная расслабленность. Настроение почти умиротворенное. И женщина эта – вовсе не старая. Движения грациозны и гибки. А глаза – утонуть в них можно. Взять ее на охоту? Может быть необычно и даже интересно…
Мара не спеша опустилась в кресло напротив него. Вытянула ноги под журнальный столик, почти незаметно потянулась с кошачьей грацией, естественно и не напоказ, но так, чтобы Парамонов это увидел. Вопросы его она игнорировала по-прежнему.
- Долгие годы вы смотрели на жену, как на акварельную картинку. Только краски быстро выцвели, и исчезла свежесть восприятия. Тогда вы, закономерно, по-вашему, стали отдавать должное иным шедеврам. Ничего плохого, но теперь вас перестало устраивать ее самое существование… Так?
Парамонов вздохнул, отошел к буфету, копался в баре. Задумчиво разглядывал апперитивы и вино, извлек, наконец, бутылку виски:
- Коньяка больше нет. Устроит «Chivas Regal»?
- Мне все равно, - Мара пожала плечами, продолжила, - Кроме того, за это время вы потеряли счет вашим победам, и, конечно, совсем не думали о ненужном возможном потомстве.
Парамонов хмыкнул, разлил виски, принес пепельницу, сел напротив нее, посмотрел в глаза.
- Послушайте, Мара, или как вас там. Мне совсем не нравится ваше копание в моей жизни. Тем более, что вы абсолютно не оригинальны – скатываетесь к обычным бабьим претензиям и нытью по поводу безответственных поступков. Жена моя – неблагодарная дрянь, шалава и просто свинья. Дочка меня ненавидит, как и маму, да и себя впридачу… Это совершенно очевидно. Что дальше? У вас есть предложения?
- Конечно, - женщина наклонилась к его лицу через журнальный столик. От нее пахло какой-то травой и немного – прелыми листьями вперемешку с землей,
- Покончите со всем этим одним разом. Вас ожидают рутинные годы, которые принесут еще больше разочарований и ненависти. А потом вас сожрет рак. Жена и дочка не приблизятся к вам на пушечный выстрел. Когда через свищи в вашем животе потечет гной вперемешку с содержимым кишечника и вы будете выть от боли – кто-то из них накроет вам лицо подушкой, а другая подержит руки.
Парамонов сдержал себя, откинулся на спинку кресла, улыбнулся. Хорошо, что подпил уже. Влил в искривившийся все же гримасой рот бокал виски, закурил.
- Послушай, мы встречались? Не припомню что-то. Наверное, я все же спал с тобой. Только давно очень. И сделал тебе больно, может быть? Ты ведь красивая была раньше, я так думаю?
Женщина улыбнулась. Зубы у нее ровные, мелкие и белые. Для фарфора слишком мелкие. Не классический, хищный вид.
- Разве это имеет значение? Чтобы потешить напоследок ваше самолюбие, скажу – да, мы были близки. Даже представить себе не можете, насколько.
- Поедем сегодня со мной на охоту, Мара? – предложил Парамонов, разглядывая ее лицо и мучительно вороша память, - Там и поговорим, не торопясь. А то тут ушей многовато – жена, дочка.
- Кстати, по поводу охоты, - женщина сделала маленький глоток виски, подержала во рту, не морщась, глотнула, - Через годик встретишься с ней на охоте, с дочкой, имею в виду. Вот тогда тебе будет очень больно, Виктор. По-настоящему. А еще, скажем, полгода спустя, застанешь в своей спальне, в кровати жены, своего друга. Или сразу двоих. Как тебе это?
Парамонов захохотал. В коридоре хлопнула дверь, в гостиную быстрым шагом вошла дочь, замерла на секунду, увидев незнакомку.
- Здравствуйте. Это кто? – обратилась к Парамонову, изучив мгновение женщину в кресле.
Виктор пожал плечами:
- Тетенька заблудилась, пригласил вот чайку выпить. Сидим, беседуем.
Девочка оценила обстановку быстро. Предок накачался, курит в комнате. Баба за столом еще вполне может его заинтересовать. Матери нет. Опять скандал, да еще человек чужой в доме.
- Вот просто так заблудилась, а ты позвал чайку, да? – Юля осторожно подошла к ним, невзначай будто вытащила из отцовской пачки сигарету, закурила. Смолчал, даже не заметил, вроде, и она продолжила: - Ты бы незнакомых тетенек домой осторожней приглашал. А то, слышал, как бывает – ясным днем испить воды зашла, тихонько, смерть…
Гостья засмеялась тихим ровным смехом, однако, настолько необычен он был, что Парамонов вздрогнул. Звучали в ее приглушенном хохоте два человека – воспитанная нестарая женщина и еще кто-то, с приглушенно-металлическим, жестковатым голосом.
- Прекратите смеяться, сейчас кровь из ушей пойдет, - буркнула Юля, раздавливая в пепельнице окурок, - Па, ты бы не пил с кем попало. Как зовут ее хоть, знаешь? А то вещи пропадут из дома…
- Юля, перестань хамить, - усмехнулся Парамонов, мысленно аплодируя дочке. Острый ум, все-таки, у молодых. И слова обидные нашла, вся в мамашу, - Эту девушку зовут Мара. Я поеду к вечеру на охоту, и подброшу ее до города.
Девочка уже выходила из комнаты, остановилась, снова пристально поглядела на отца, на гостью.
- Мара? Вы издеваетесь, что ли?
- Почему? – женщина встала с кресла, улыбнулась уголками губ, направилась к девушке неторопливо, приветственно протянув руку, - Разве, это плохое имя?
- Не подходите! – почти вскрикнула Юля, попятилась к лестнице, взбежала на пару ступеней, - Почему у вас руки в перчатках? Папа, кто она?!
- О! – глубокомысленно произнес Парамонов, подняв палец к потолку, - Назвала-то как – папа!!! Чудо просто! Впервые за последние три года. Мара, вернись за стол, виски еще не кончился.
- Да прекрати же бухать!!! Ты на лицо ее посмотри! – умоляюще взвизгнула дочка, взбегая на второй этаж, - Мама, мам, ты где?!
На улице стемнело. Короткий предзимний день истаял в непроглядный сумрак. Тучи унесло ветром и узенький серпик умирающей луны немного подсвечивал голые ивовые ветки, причудливыми тенями пляшущие на шторах. Погода прояснилась, закончился снегопад, поля белели до самого горизонта, прерываемые кое-где черными подпалинами оврагов.
- Юлька, уйди от меня. Господи, как же мне все надоело… - Елена отвернулась от дочери, уткнулась опухшим лицом в подушку, - Я пустырника пузырек целый выпила. Дай поспать, иди к себе. Или погуляй в город съезди…
- Ага, пустырника, - девочка с горечью брякнула ногой по пустой бутылке «Prosecco», - и шампанским запила… Мам, ну позвони кому-нибудь, друзьям его позвони. Ну, этому, который охотник, дядя Коля…
- Сама звони, - пробурчала Елена, - иди, не сочиняй всякую муть.
- Да послушай же!! – Юля в отчаянии снова потормошила мать за плечо, - Ну, приди в себя! Откуда тут женщина, за городом, взялась? В одежде хорошей. С прической. Заговорила вас, запутала.
- Наверное, его подруга, - сонно бормотнула Елена, - назло мне привел… Гад твой папаша, вот что. Всю жизнь мне испоганил, сволочь…
- Мам, я тут погуглила, - девочка в отчаянии сунула под нос дремлющей женщине смартфон, - погляди! Мара – это демон. Это демон, вызывающий кошмары. Кикимора, пишут, если по-старому, по-русски… Ну, очнись, мне страшно!!.
- Да уйди же ты! – открыв на секунду глаза, Елена посмотрела на нее раздраженно и зло, - Боится она. Гадость свою курить не боишься, да с мужиками без предохранения спать?! Мало тебя я по венерологам водила? Отстань, говорю. Дай поспать, голова раскалывается…
Парамонов допил бутылку виски в одиночестве. Мара стояла у панорамных окон гостиной, глядела молча в темноту.
А ведь права, залетная стерва. Жизнь катится, считая выщербленные ступени дней, минуя полутемные пролеты месяцев, оставляя позади унылые, сине-серым снегом тоски засыпанные, годы…
Когда же выскользнуло из рук счастье, где она, благодать зрелости?!
И правда, затлеет однажды ночью, предутренним часом, росток умирания в бессмысленном бренном теле, пустит корни, зацветет, разрастаясь в порчу… Сколько ждать осталось? Завтра это будет, или случилось вчера?..
4
- Да послушайте же, товарищ следователь, или как вас называть, - устало повторял Николай, глядя в недоверчивые глаза полицейского. Даже внутрь салона «Газели» морозный ветерок доносил с улицы запах гари, - Я вам говорю, дочка Витина мне позвонила, - мол, приезжайте быстрее, пришла женщина какая-то, странная, что ли. А отец, ну, Витя, значит, вроде с ней разговаривает…
- Поймите, мне очень нужна истина, не меньше, чем вам, - офицер мягко покачал головой, - Я эту версию вашу отрабатываю уже полночи. Группа разбирает пожарище пятый час. Там – останки троих людей, в разных комнатах. Рванул котел газовый, понимаете? Причем после взрыва еще факел из газопровода пылал, минут сорок точно. Пожарные говорят – там температура сразу стала больше тысячи градусов. Трагедия, слов нет…
- Девчонка-то, девушка, дочка его, в трубку мне шептала, плакала, - Першин устал сердиться на полицейского, много раз объяснял, - Мол, женщина пришла какая-то странная… Да вы, наверное, прослушать же можете, звонок-то!
- Проверим, непременно, - пробурчал дознаватель, закуривая, - Только не прослушать, а установить факт разговора. Насочиняла вам девчонка, Коля. Сам же говорил – скандалили они с женой часто, вот, ребенок в стрессе и позвонил. Между нами, я по посторонним сразу отработал. Так что не упорствуй, выбрось из головы. В поселок въезд один, и там стоит камера. Запись ребята просмотрели поминутно. В пять утра приехала домой его жена, и больше никто в поселок не заезжал. Теоретически возможно проползти через поля по целине – но там незастывшая глина, овраги и река. А выход к шоссе все равно один – и никто там не входил и не уходил сегодня. Да ты сам-то глянь – снег вчерашний вокруг нетронутый. Во все стороны, кроме этой…
Полицейский кивнул в окно машины.
Там, за путаницей обвисших, опустевших уже пожарных шлангов, под комьями осевшей желтоватой пены, виднелся сгоревший хребет дома Вити Парамонова. Торчали мертвыми черепахами до красноты обугленные остовы двух автомобилей. Лужей мутной застывшей воды отблескивало расплавленное стекло витражных окон.
Осень сегодня снова хоронила прошлое хлопьями снега.
05.12.16.