Утро. Еще темно. Сонными бледными мотыльками кружит и, будто обжегшись о лампу уличного фонаря, тихо падает снег. Фонарь этот нещадно слепит в окно. Я ненавижу его. Сколько живу - всё мешает заснуть, но сейчас… Сейчас я не увидел бы волшебного этого танца, кабы не его нахальная лампа. У подъезда, гремя дворницкой утварью своей, копошится кривоногий узбек Карим. Каждое утро скребет он своей лопатой, тревожа мирный соседский сон. Уж наверное лет десять у нас, а до сих пор двух слов по-русски не свяжет, но дорожки всегда вычищены и посыпаны песком. Всегда рядом с ним хромой пес Валет. Он греется на оттаявшей чугунной крышке теплового люка и изредка, лениво, но и смачно ловит пастью опадающих «мотыльков». Вычурным плетением вкруг черных стволов карамельные ветки кленов; темные пятиэтажки, будто неохотно просыпаясь, то там, то тут начинают моргать желтыми кухонными глазницами окон; где-то неуместно, но и весело защебетал подъездный домофон, чирикнула ему в ответ сигнализация отпираемой кем-то машины; кто-то смачно чихнул… Город просыпается.
Убогая, обыкновенная, но и торжественная картина…, и я люблю этот город. Где-нибудь далеко-далеко, на другом краю земли наверное тоже есть такой город, такие невзрачные дома, есть свой надоедливый фонарь, свой неказистый Карим, свой хромоногий Валет, есть и пушистый снег, и вязь ветвей…, но они не мои, а эти – мои, со всем их несовершенством – мои. Не нужно ни отчизнолюбивых поэтов, ни патриотических памфлетов, чтобы любить родину. Чтобы любить родину, довольно только видеть ее в окно. Как, наверное, глубоко несчастен тот, кто не может видеть ее в окно. Как безвозвратно заблуждается тот, кто мечтает, будто заменив убогий свой вид за окном на вид пусть великолепный, но чужой, обретает счастье. Счастья без любви не бывает… Какая банальность, какое инфантильное простодушие, но… счастья без любви не бывает. «Старику – где тепло, там и родина», - как бы возражая, говорит горьковский Лука, только вот говорит он это в ночлежке, в своей ночлежке, из закопчённого, усиженного мухами окна которой видна ему не чужая - его родина.
Экая, вишь ты, сентиментальность напала. Ро-одина… И всего-то – снег да фонарь. Прямо вишневосадовский Гаев с его «многоуважаемым шкафом». Это просто снег и просто фонарь, просто дворник и просто собака, а никакая не любовь к родине. Любовь, это когда для предмета любви хоть что-то сделал, а когда не сделал – то это обыкновенное смотрение в окно с пустой слезою в седых усах. А что вид убогий – так оттого и убогий, наверное, что ничего не сделал за всю жизнь. Не вид убогий, а я убогий? Вероятно… Но ведь и не убогие, те, которые с любовью такое натворили и еще такого натворят… Нет, я лучше в окно посмотрю. Утро. Светает. Сонными бледными мотыльками кружит и, будто обжегшись о лампу уличного фонаря, тихо падает снег. Какая красота!