Пожалуй, все знакомы с выражением «красивая семья», а то, как она выглядит, намозолили глаза всевозможные рекламные ролики и красочные проспекты, стремящиеся заинтересовать обывателя своим продуктом. В реальной жизни встретить такую семью шансов не больше, чем обрести любовь сродни героям мексиканских сериалов, или встретить ирбиса в подмосковном лесу.
Увидеть ирбиса считается за удачу и в местах его естественного обитания. Глянцевые же рекламные семейства выглядят так же фальшиво, как и «отфото-шопленные» до неузнаваемости престарелые «звёзды» отечественных кино и эстрады, повально ударившиеся в эксгибиционизм, и кроме раздражения, других эмоций не вызывающие.
***
Прохору посчастливилось не то, что повстречать такую семью, ему довелось родиться в ней. Ребёнком он не мог понять, почему, где бы ни появлялись вместе, папа с мамой и они с сестрой, на них только что пальцами не показывали.
Уже будучи подростком, Прохор разобрался в причине такого пристального к их семье внимания, и это новое знание его очень разочаровало. Он-то всегда считал, что отец и мать какие-то важные, едва ли не героические личности, просто скрывающие, до поры до времени свои заслуги от детей, а оказалось, что они всего лишь красивая пара с двумя очаровательными двойняшками. Осознание незаслуженного, на его взгляд, интереса к ним, побудило Прохора по возможности уклоняться от появления на людях в кругу семьи. Этот углубляющийся с годами комплекс, в конечном итоге, сыграл в его жизни едва ли не решающую роль.
Прохору припомнился случай из детства.
Когда они пошли с сестрой в школу, уже два года, как обучение девочек и мальчиков стало совместным. Его и Пелагею посадили за одну парту.
В пятом классе на уроке истории учительница рассказывала о древних славянах.
- А как они выглядели? Как мы? –спросил кто-то из учеников.
Учительница улыбнулась, и почему-то посмотрела на парту, за которой сидели белоголовые двойняшки.
- Вы родителей Прохора и Пелагеи видели? – спросила она.
- Да! – хором ответили почти все классе.
- Вот так они и выглядели. Рослые, статные, с правильными чертами лица, серыми, или голубыми глазами и светлыми волосами, - она подошла к Прохору, и провела ладонью по его голове, кивнула на Пелагею, - а дети их выглядели так.
Сестра зарумянилась от взглядов двадцати пяти пар глаз, одновременно по-смотревших на них, а он готов был провалится сквозь землю, и с тех пор недо-любливал учительницу, хотя понимал, что ничего дурного та в виду не имела. Ребята же дали ему прозвище "Предок", но отличающийся, явно не по годам, силой, Прохор очень быстро заставил их прикусить языки.
Прохор поднялся из кресла, и проходя на кухню, коротко выругался, запнувшись о ногу трупа. Хлебнув воды прямо из-под крана, тут же выплюнул её: «Как же они такую дрянь пьют!». Вернувшись в гостиную, он снова уселся в кресло и закурил, вернувшись к воспоминаниям.
***
Прохор с Пелагеей родились после войны. По тем временам их родители действительно не были героическими личностями. Отец ушёл на фронт в первые дни войны, воевал в артиллерии, в составе 4-го Украинского фронта до конца мая сорок четвёртого. Фронт упразднили, и его часть вывели в резерв. Накануне отца ранило, он попал в госпиталь, и после выздоровления в боевых действиях больше не участвовал. В госпитале он познакомился с молодой женщиной военврачом, которая впоследствии и стала матерью двойняшек. Мать так же, как и отец, была на войне с первых дней, но самое удивительное, что родом они оба были из Архангельска, и даже жили в соседних домах на улице Серафимовича, бывшей Пинежской, а ещё раньше Садковской.
Отец был на четыре года её старше, и не запомнил светловолосую, голенастую соседскую девчонку, а вот та его сразу узнала. Из Архангельска он уехал учиться на инженера в Москву в тридцать первом. Мама приехала поступать в 1-й Московский медицинский институт в тридцать пятом. И вот, через тринадцать лет встретились.
После войны они поженились, а через два года родились двойняшки.
Прохор плохо помнил, как они ютились вчетвером в комнате коммуналки, зато на всю жизнь ему запомнился день переезда в эту трёхкомнатную квартиру в центре города, с высокими потолками и большими окнами, которую он через пару часов покинет, и уже навсегда.
Отец трудился инженером на машиностроительном заводе. От него-то он и получил квартиру. Мать работала хирургом в Боткина.
Детство и юность Прохора и Пелагеи были по-советски безоблачными, а потом их пути разошлись. Сестра поступила на журфак, а он, поступив в один институт, после первого курса перевёлся в другой, а позже и вовсе бросил учёбу, и ушёл в армию.
- Ну, вот в кого он такой? – сетовала мать.
- В отца моего, в честь которого Прохором и назвали, не иначе, - невесело ухмылялся отец, - тот тоже такой неуёмный был. За германскую два «Георгия», за гражданскую – орден «Красное знамя». Ещё до первой мировой в путину с артелью хо-дил, на Груманте зимовал. Перед войной в полярной экспедиции и сгинул. Уди-вительно, как мать его женить на себе умудрилась! Прошка, глядишь, тоже ски-тальцем заделается.
Отец, как в воду глядел. В армии у Прохора не особо сложилось. Оказалось, что по всем статьям годный к службе парень (под два метра ростом, косая сажень в плечах, умом и смекалкой не обижен) органически не переносит армейскую дисциплину. Сколько суток он под арестом провёл, сколько нарядов вне очереди получил, Прохор и сам со счёта сбился.
Командир взвода, старлей, в сердцах как-то сорвался:
- Тебе, Коченев, нужно резинку от трусов покрасить, и заместо лычек на погонах носить!
- Это зачем ещё? – лениво поинтересовался Прохор.
- А для удобства! Спарывать не надо будет, когда в очередной раз разжалуют. Скатаешь с погона, и в карман, до следующего раза. Вот ты у меня, Коченев, где! – провёл старлей ребром ладони по шее. - Поверишь? Я, несмотря, что партийный и атеист, свечку в церкви поставлю, когда тебя в запас отправят. Потому, как сил у меня больше нет, за тебя по хребтине от начальства получать.
После армии Прохор и месяца дома не выдержал. Подался обратно в Сибирь. Гонял плоты по Бии и Оби, рыл со старателями золото…
«И не таких по молодости валить доводилось, - припомнил он ватаги, сколоченные из бывших уголовников, которые охотились за лёгким золотом, - а этих и в свои, без малого, семьдесят не особо стараясь упокоил», - Прохор брезгливо посмотрел на откинувшиеся на спинку дивана тела.
***
Позже Прохор ходил проводником с экспедициями, даже почтальоном успел поработать. На письма родных он отвечал редко, зато регулярно посылал домой порой немалые суммы денег, хоть семья и не нуждалась. Сестра писала, что папа защитил кандидатскую, а мама уже профессор, а сама она заместитель редактора в одном издательстве.
О происходящем в стране Прохор узнавал из газет и от членов экспедиций. По большому счёту к его жизни всё это не имело отношения.
Десять лет назад умер отец, дожив до девяноста двух лет. Через три года не стало матери. Прохор тогда уже на побережье перебрался, устроился смотрителем на маяк. Думал, здесь свои дни и закончит. Он уже седьмой год на маяке служил, когда от сестры письмо тревожное пришло. Пелагея писала, что какие-то люди заставляют её продать квартиру, грозятся. В полиции только руками разводят, факты требуют. Ей страшно, а обратиться, как оказалось, ей, кроме как к нему, не к кому. Пелагея, как и он, семьёй не обзавелась, детей не нарожала.
«Да что у них там твориться?!», - кипятился Прохор, собираясь в дорогу.
Он опоздал. За неделю до его приезда сестра умерла от сердечного приступа.
Прохор побывал на ухоженных могилах отца и матери, рядом с которыми неопрятно выглядел свежий земляной холмик сестры.
Решив ненадолго задержаться, Прохор подолгу гулял по городу, который ничего общего не имел с той Москвой, из которой он уехал полвека назад.
А сегодня, около пяти вечера, появились эти двое…
Отодвинув Прохора в сторону, они по-хозяйски прошли в гостиную. Наглые, дерзкие, опасные. Так ведут себя шестёрки под паханом, чувствуя за собой авторитет. Насмотрелся он на таких там, в Сибири.
- Так вот ты какой, фрателло нашей подопечной, - уставился один из них на Прохора пустыми, как у мороженой рыбы глазами, - чего стоишь? Неси закуску. Разговор у нас к тебе.
Парень достал из кармана куртки бутылку водки, и уселся на диван. Второй пристроился рядом.
- Шапки снимите. В дом пришли, - Прохор поплёлся на кухню, нарочно еле переставляя ноги и пришаркивая.
- Ишь, сердитый какой. Ты по дороге там не рассыпься! – дурашливо заржал второй.
«Так вот кто Пелагеюшку до смерти довёл, - думал он, нарезая колбасу и хлеб, открывая банку с ломтиками селёдки, - ну что ж, побеседуем».
Прохор достал из ящика не обычные вилки из нержавейки, а «парадные», ещё довоенные, мельхиоровые, с длинными зубьями и тяжёлыми узорчатыми рукоятками: «Дорогим гостям и почет особый».
Так же шаркая, он вернулся в комнату, подрагивающими руками поставил закуску на журнальный стол, достал из горки три стопки, кряхтя, уселся в кресло напротив парней.
Тот, что предложил разговор, ловко разлил водку. Прохор заметил у него на пальце татуировку перстня с диагональным крестом: «За грабёж сидел. Второй хоть и хорохорится, а всё видно, что шавка».
- Ну, за упокой души сестрицы твоей, крепкая старуха была. Надеюсь у нас с тобой проблем не будет. Сейчас выпьем, а потом ты нам бумажки кое-какие подмахнёшь, и свободен, - парень отлаженным движением отправил водку в глотку. Второй последовал его примеру.
«За тебя Пелагеюшка. Спи спокойно», - Прохор не торопясь выпил, нанизал ломтик селёдки на вилку.
- После допьём. Сначала дело, - старший из парней достал из внутреннего кармана «файл» с бумагами и ручку, ткнул пальцем в нужную строку, - вот тут подпиши.
- Вижу я плохо, - наклонился Прохор над столом, продолжая сжимать вилку в руке, - где подписывать-то?
- Да вот же! – тоже подался вперёд парень.
Прохор с хрустом, по самую рукоятку, вогнал ему вилку в глаз.
- Ты чего творишь, урод?! – заголосил второй, вскочил на ноги, и путаясь в кармане, выловил оттуда выкидной нож.
Хищной рыбкой блеснуло лезвие… Парень так и не понял, каким образом нож оказался в руке старика. Он какое-то время, покачиваясь, стоял на ногах, удивлённо глядя на торчащую у него из груди рукоятку ножа, потом повалился вниз лицом, но Прохор толчком отправил его назад, на диван.
«Ну, вот и всё», - Прохор забрал со стола одну из вилок, свою стопку, и пошёл на кухню. Вернувшись назад, он полотенцем вытер банку с селедкой, края тарелок, приложил ещё тёплые пальцы трупов к банке, посуде и консервному ножу. Расположив тела на диване, Прохор протёр орудия убийства, и прижал ладони парней к торчащим рукояткам, перепачкав их в крови друг друга.
Подойдя к окну, он осторожно выглянул из-за шторы: «Скоро стемнеет. Вот тогда и уходить можно».
Ещё раз осмотрев «мизансцену», Прохор, прихватив консервный нож за лезвие полотенцем, отнёс его на кухню. Вымытую стопку вернул в буфет. Полотенце, со следами крови, сунул в полиэтиленовый пакет. Собрал вещи в дорожную сумку.
В комнате, уже сидя в кресле, он прочитал договор купли-продажи квартиры.
«Что за эти годы сделали со страной, сволочи, когда такое беззаконие творить возможно! Да окажись на его месте действительно какой-нибудь «одуванчик», всё бы подписал, и ещё бы поблагодарил, что живым оставили. И управы на них нет. А ведь ему тоже придётся подписать бумаги. Соседи его видели. Если подпишет, то всё сойдётся. Будут расспрашивать, скажет, что пригрозили убить, заставили подписать, денег на дорогу дали. Он и согласился. Вещички собрал, и ходу. Что там дальше было не ведает. Не подумают же следаки, что шестидесяти девятилетний старик двух бандитов уложил. А из местных им вряд ли кто расскажет, что дед Коченев на спор молодых здоровых мужиков на руках до сих пор кладёт». Вздохнув, Прохор поставил свою подпись в нужных местах договора, откинулся на спинку кресла, невидяще уставясь в пространство.
За окном сгустились сумерки. «Пора», - Прохор сунул пепельницу с горой окурков в пакет с полотенцем, пакет положил в карман полярной куртки. Бросив связку ключей на стол, он вышел из квартиры. Никем не замеченный, он прошёл с квартал пешком, по дороге выбросил пакет в урну. Остановив такси, Прохор попросил отвести его в Домодедово.
Не вслушиваясь в болтовню шофёра, он молча смотрел на расцвеченный к какому-то очередному новому празднику город. Город, с которым его больше ничего не связывало.