Слоны хохочут беззвучно

Георгий Елин
( Виктор КОНЕЦКИЙ )

     Душа Конецкого уже месяц как прощалась с земной юдолью, когда в его родном порту Ленинграде-Питере топорное жюри «Национального бестселлера» порешило назначить таковым прохановский китч «Господин Гексоген». И не вообразишь, каким матом покрыл бы своих бывших сокорытников Виктор Викторович, – заигрались ребята, мать их!.. Не в личностях дело (всегда считал, что читателю должно плевать,  написана  книга  под бельевыми верёвками на кухне-коммуналке, или в обитом шёлком будуаре), не в очевидной тенденции (как прежде при раздаче премий отдавали предпочтение комсомольско-партийной шушере, так нынче – эпатажному гею, припозднившейся эротоманке, буро-коричневому истерику).
     Просто, обожающе  дружа  с  отцом  термина «гамбургский счёт», привык судить литературу по этому самому счету. А с пресловутым «соловьём генштаба» ему все было ясно еще в начале 80-х.
     Тогда, потравившись  прохановским «Деревом в центре Кабула» и лечась (если не в море) исключительно «Столичной», Конецкий ощутил себя прежним семинаристом лито Марго Довлатовой (там, между прочим, хорошая  компания  спелась:  Володин,  Шим,  Курочкин,  Голявкин,  Пикуль). И с юношеской зубодробительной прытью, с какой у них драконили первые литопыты  друг  друга, разложил «афганскую заказуху» по словам по косточкам. Исписал ворох страниц, по обыкновению продавливая твёрдой шариковой ручкой два экземпляра под копирку, – первый предназначался адресату и был немедленно ему отослан, а второй потом, на трезвую голову,  многажды читался-перечитывался  каждому встречному-поперечному с неизменным вопросом-утверждением: «Ну очевидно же – бездарь?!».  Диагноз ставил, как опытный врач, по языку:
     – Язык нам дан как для выражения своих мыслей, так и для их сокрытия. Ежели писатель своим животом – от слова «жизнь» – язык не чувствует, то его дело табак. А этот привык пользоваться случайным набором словес. Так и пишет: швырнул палку в яблоню – в русский язык – оттуда яблоки посыпались, вали их в мешок без разбору, называй романом, повестью...
     Проханов плюху в свой адрес проглотил молча.

     Эпистолярный жанр у Конецкого – отдельная песнь. На крышке старого бюро,  рядом  со  штурманским  удостоверением,  телефонными  счетами и карманной мелочью, всегда лежала подколотая к конвертам почта: письма друзей, уведомления из министерства Морфлота, издательств и Союза писателей, читательские отклики. Самые занятные потом перекочевывали в недра шкафчика, извлекались в ответ на вопрос: как дела, что нового? Письма Шкловского – как великую драгоценность –  никогда  не  давал в руки, только показывал, сам с выражением цитировал вслух строчки, которые считал замечательными. Другие – «долгоиграющие», в комплекте со своими ответными, – кидал на стол и с любопытством следил за выражением твоего лица по мере чтения.
     Затравка – казенный бланк СП РСФСР, машинопись за подписью тогдашнего его председателя: так и так, уважаемый тов. Виктор Викторович, посылаю вам письмо моего внука, который сейчас служит на флоте, с уверенностью, что оно вас порадует. И – автограф послания самого, названного в честь дяди Стёпы, отпрыска: дед, я тут загудел на гауптвахту и в камере мне попалась книжка какого-то Конецкого – стёбно чувак про море пишет, а на суше явно бедствует, коль вынужден моряком пахать, так что ежели можешь бедняге чем помочь...
Ответ Конецкого поражал скоростью изменения почерка – уже на середине первой страницы буквы стали расползаться, выдавая быстроту опорожнения бутылки, а потом слова просто полезли одно на другое. Начал интеллигентно и вполне сдержанно, закончил почти матом: объясните своему неслуху, что на флоте служат, а не сачкуют на «губе», ну да он вряд ли это поймет, если вы, дожив до седой головы, не соображаете, как своей выходкой оскорбляете писателя, который никогда не зависел от вашей бумажной конторы и ни в какой помощи не нуждается.
     Дедушку столь непочтительное письмо потрясло – ответил тотчас же: он, конечно, догадывался, как к нему относятся на самом деле, но услышать такое не по вражеским голосам, а из уст советского писателя...  Ну да он зла не держит – рекомендовал к выпуску в «Худлите» юбилейный пятитомник Конецкого (который в издательстве с такой же легкостью замотали).
     Виктор Викторович писал письма в поддержку и с осуждением, друзьям и врагам, министрам и президентам. И всё чаще попадал в пустоту: наступило время безразличных.

     Ощутить на собственной шкуре ярость Конецкого не пожелал бы и врагу. А гневило его многое, в том числе и такие вроде мелочи, как необязательность, легковесность, суета...
Как-то пообещал проводить его на «Красную стрелу», но дежурил по номеру, застрял в редакции и освободился в тот момент, когда полуночный поезд уже отбывал с Ленинградского вокзала. Назавтра телефонный звонок поднял с постели в половине девятого утра:
     – Ты – жив?!.. – Иные уважительные причины, позволяющие нарушить данное слово, не рассматривались. – Мудак, я же из-за тебя всю ночь не спал!
     Трубка тут же была брошена.
     Пока тупо прикидывал, что сказать в оправдание, Виктор Викторович перезвонил, уже из дома:
     – Не вздумай со стыда утопиться – это тебя не прощает. Но когда придёшь в наш порт, так и быть... можешь позвонить...
     Конецкий всегда извинялся и извинялся первым. Кажется, не сделал этого только однажды – наотмашь обозвав бандершей известную даму, не желающую поступаться сталинистскими принципами.

     Когда Конецкий писал в СП Михалкову, что имел их опеку в гробу, он вовсе не фанфаронствовал. В литературе сохранял завидную независимость: флот вполне прилично кормил и одевал (не только в униформу), писательская организация не шибко докучала ему говорильней и оргмероприятиями (круглый год их член пропадал в море). Даже такая вкусная штука, как  писательские загранпоездки, Виктора Викторовича  соблазняла слабо – без всякого СП бывал и в Европе, и в Африке, и в Америке, трижды земной шар по экватору обогнул.  Тихо гнобить его тоже не получалось – стал популярен, имя Конецкого через запятую упоминалось в достойном ряду с Казаковым, Володиным, Аксёновым, Рощиным; к нему домой даже Уильяма Сарояна знакомить приводили...
     В чём Виктор Викторович всегда был уверен, так это в своей сытой и безбедной старости. О деньгах никогда не говорил, лишь однажды в сердцах выпалил: «Допекут меня михалковы – куплю на все свои непотраченные  гонорары  сухогруз,  назову «Виктор Конецкий»  и  подарю  Союзу писателей – пускай на дармовщину катаются!»  А что со своими сбережениями  он по серьёзному поводу расставался без сожаления, мог убедиться. Когда на крышке бюро увидел бланк почтового перевода – в разваленный землетрясением Спитак Конецкий перечислил пятизначную сумму. Перехватив мой взгляд, попросил:  «Не рассказывай никому,  всё  равно  поймут   неправильно,  скажут: заранее знал, хитрец, про денежный обвал – остальные-то  целковые в банке гикнулись».

     В упомянутом бюро Конецкого хранился занятный блокнотик, где разным почерком исписаны первые четыре страницы. Рассказывал: сидели вчетвером – с Григорием Поженяном, Василием Аксёновым и Овидием Горчаковым – на веранде ялтинского Дома творчества, выпивали, как водится. Решили квартетом породить нового Козьму Пруткова – и поюморить, и легко заработать. Тут же нашли блокнотик, и каждый на отдельной страничке написал свою первую фразу будущего шпионского романа. Квартета не получилось – Конецкий ушёл зарабатывать в кино, а оставшаяся троица идею претворила-таки в жизнь – слепили озорную книжку под коллективным именем-коллажем Гривадий Горпожакс. Про что Конецкий говорил без сожаления: «Не судьба, моя фамилия в этот псевдоним всё равно не ложилась...»

     «Не судьба» – говорил часто: как всякий морской волк, был достаточно суеверен. Решили сделать с ним фильм-диалог, организовали съемочную группу, уже и день для работы выбрали. Уезжая в Питер, я в поезде разодрал о торчащий из полки шуруп щёку, а приехав к Конецкому – застал его с увесистым свежим фингалом, о происхождении которого писатель загадочно умолчал. Режиссёр с оператором схватились за головы – если  физию  интервьюёра можно было обойти, то без лица Конецкого фильма не получалось. Замазали гримом синяк, посадили в полупрофиль, кое-как – статичного, зажатого – сняли. Но когда просмотрели потом материал, поняли: показывать э т о никакой возможности нет. Через неделю (по прошествии синяка) досняли под готовую фонограмму другие ракурсы, и тут оказалось, что затёрли предыдущую съемку. Снова решили переснимать, но Конецкий лёг на дно: если сразу пошло наперекос, удачи уже не будет...
     Про неуспех фильма по своему рассказу «Путь к причалу» говорил, что понял причину позже. Когда в архиве Веры Пановой прочитал ее письмо Твардовскому – знаменитая писательница послала рассказ Конецкого в «Новый мир», и Александр Трифонович в личном письме ответил ей, что печатать его не станет – это «чтение для невзыскательного вкуса». Панова приговор Твардовского автору даже не показала.  Но  рассказ  всё равно  вышел в другом журнале, и нашёлся-таки режиссер с «невзыскательным вкусом» – великолепный Гия Данелия. Как они экранизировали тот сюжет, Конецкий сам с юморком рассказал в книжке «Кляксы на старых промокашках»: в итоге оба числили картину провальной.
     На славу удался следующий фильм – ироничная комедия «33». Но и она не затмила знаменитый кинобестселлер «Полосатый рейс» – действительно народную комедию, про участие в создании которой Конецкого (в паре с Алексеем Каплером) мало кто помнит, зато любой из нас и сегодня процитирует реплики: «Я не трус, но я боюсь!» или «Красиво плывут! – та группа, в полосатых купальниках...»

     С годами Конецкий шутил все реже и реже. На любимый вопрос: «Над чем сейчас смеётесь?» – накатанно отвечал: «Над своей пенсией в 50 у.е.». Устало резюмировал: «Юмор – свойство молодости. До  тридцати лет из меня потоки острословия фонтаном били. И флот, конечно, сильно повлиял – он ведь одной ногой стоит в воде, а другой в юморе. Но с возрастом чувство юмора неизбежно трансформируется, это и по гениальным людям видно. Посмотри на Чехова, Зощенко, даже на Шоу. Как они любили смеяться в юности, и куда это к зрелым годам делось? Чехов в последние годы вовсе перестал быть смешным, Зощенко стал трагическим...  Знаешь, если верить Киплингу, когда смеются слоны, они вообще не издают звуков. Стоят в тени пальмы и просто трясутся от хохота. А я и  пальмой для смеха не обзавёлся...»
     И розыгрыши его, прежде озорные и лёгкие, под старость стали грубоваты. Как-то разыграл свою горячую почитательницу, директрису литмузея. Та изо всех сил старалась организовать упорствующему холостяку нормальную семейную жизнь – каждую неделю посылала Виктору Викторовичу очередную свою сотрудницу – обед приготовить, полы помыть (с тайной надеждой: авось и ущипнёт какую за мягкое место). Начала с ровесниц, потом пошли кадры моложе и  моложе...  Однажды Конецкий позвонил ей: «Выручай, нужно подругу в хороший дом престарелых устроить». Конечно, она поможет: говорите  имя, фамилию...  К  вечеру рапортовала: всё улажено, можно бабушку привозить. «Вот и вези! – фыркнул Конецкий. – Ты своих мэнээсок сама-то помнишь? Твоей «бабушке» – восемнадцать лет! Прекращай мне своих пионерок присылать!»
     Собственное семейное счастье Конецкий на шестом десятке вполне удачно организовал себе сам.

     Часто говорил: «Не понимаю!» Звучало, как «отказываюсь понимать». Рассказывал:
     – Живу у Женьки Евтушенко  на даче в Переделкино. А у него весь чердак в фотографиях: Я и Кеннеди, Я и Фидель, Я и... Жуть берёт от этой галереи!.. Однажды просыпаюсь, а он говорит: «Хозяйничай тут сам, я на неделю уезжаю. В Югославию. Говорят,  Броз  Тито  при  смерти,  а у меня  фотографии с ним нет». Ну, смеюсь, вот остряк-самоучка!  И что ты думаешь? – вскоре  возвращается,  первым  делом  бежит  наверх  и  фото  с  Тито на стенку вешает!  Не понимаю...
     Принимая  поздравления по случаю награждения его орденом «За заслуги перед Отечеством», Конецкий сказал: «Не понимаю... Путин ведь дзюдоист, и хватка у него стальная, и взгляд жёсткий, а рука мягкая, женская почти...»

     Из всех людей, с которыми пересёкся в жизни, Конецкий больше кого бы то ни было любил Виктора Шкловского (оба они, как радиопередатчики, работали на одной волне).
Как-то Виктор Викторович спросил:
     – Что бы ты сказал, узнав, что Шкловский меня официально усыновил?.. Думаешь,  мы  оба  в  старческом  маразме?  У  него  сын  погиб  на  войне, я тоже, считай, безотцовщина, и мне даже отчество менять не придётся...
     Плоско пошутил, что они не ханжи – вполне могут жить вместе и без штампа в паспорте. Но Конецкий говорил вполне серьёзно:
     – Ему  скоро  девяносто,  пора  подумать,  кто  литнаследием   заниматься будет. Сам знаешь, как у нас посторонних любят в чужие архивы пускать...
     Через полгода Шкловского не стало.
     Сидел в редакции, соображая, у кого попросить некролог. Позвонил в Питер (без особой надежды: завтра похороны, Конецкий наверняка уже в Москве), услышал веселое ворчание Виктора Викторовича:
     – Опять прикидываешь, как что-нибудь придумать за других гениев?.. Почему я дома? А что я в вашей столице забыл?..
     Онемел, поняв: за три дня  н и к т о   не осмелился сообщить ему о случившемся. Когда произнёс – Конецкий просто послал меня на хер с такими шутками  и  бросил  трубку.  Через  вечность он  перезвонил:  извинился за  грубость, сказал, что идёт за билетом. И опять позвонил через час:
     – Добрался до кассы и понял, что если поеду – положете меня рядом. Не  могу  увидеть  Шкловского  мёртвым...  Он ведь летом мне письмо прислал, попрощался, а я не понял. Записывай:
          «Знаю ли, что такое ничто, как закругляется сожженная сторона
          под названием жизнь?
          Пойму ли, как велика эта степь и что будет за ней?
          Трудно жить, когда видишь, что жизнь твоя большая и трудная,
          трудно донести её до конца. Трудно пересчитывать, кто остался,
          а с кем ты ещё можешь говорить...
          Надо идти дальше, надо опять искать новые земли, завоёвывать
          Полюс, такой далёкий, что о нём нельзя даже справиться у птиц.
          Человек растёт сам. Скажу пошлость. Есть только неумирающие
          деревья. Есть и будут после тебя. Они зеленеют и с каждым годом
          уходят от тебя...
          Лет так много, что годы уже могут разговаривать друг с другом
          и, наверное, уже поняли, что такое вселенная...
          Найти свою жизнь человеку труднее, чем дереву. Понимание этого
          удерживает от зависти к ним...
          Жизнь штука упорная. Глядит глаза в глаза, вспоминает сама себя
          и даже ссорится сама с собой.
          Для того, чтобы полюбить кого-то, надо жить...».            
     Я годился ему в сыновья,  иногда он называл меня мальчиком. Своего отца я не помню, и сознание сиротства потому было моим привычным состоянием. Но с того момента, когда я узнал о смерти Виктора Борисовича, я по-настоящему осознал себя сиротой. И не только я один».

     Увы, Виктор Викторович: теперь сирот стало ещё больше.


Частично – в «Новой газете», 2002 г.
В сборнике воспоминаний о Викторе Конецком «Дорогой наш капитан» (Из-во «Текст», М., 2004)

ФОТО: Виктор Конецкий у себя дома / порт Ленинград, январь 1985 г.
© Georgi Yelin
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

-----