18+
Почтамт. Стеклянная крыша бросает капли в ведро.
- Ремонтировали, ремонтировали, а течёт крыша, - старая в синем платке швыряет домысел.
- Когда они её ремонтировали? В прошлом веке ещё! - старый в коричневых куртке и башмаках нервозно оглядывается.
Старые говорят морщинистыми щёками обо всём важном, кроме насущного и стоящего. Они обожают затравить байку на собственную потеху и теряют время слушателя. Без смысла, без спешки, история вылетает из вонючих протезов или пустых валерьяновых дёсен с подробностями, фамилиями, смешками, а глаза блестят тупым восторгом сказанного. Никогда непонятно с чего всё началось и что именно станет концом идиотского, неинтересного изложения. Мотив выслушать - пристрастие возраста. За деньги, или из полнейшего заблуждения в уважении старого вонючего рта. Медленные черепахи, больные суставами, они орут, экономят, нервничают, срут, подглядывают. Нулевой километр почтамта плачет вместе с крышей, старые громко кашляют, отрыгивают бананами и хурмой, ядовито водят своими старыми, молочно-младенческими жалами корявых шей с нитями синих жил. Меня зовут Валентин Семинцев. Я официально ненавижу старых ублюдков.
Один из этих недолюдей стоит в углу белой комнаты, которую принялся снимать один я. Комната на стыке современной дорогой стати с двухэтажной эпитафией девятнадцатому веку. Старый урод смотрит вперёд себя, ставит в парадной подножки прохожим и выбрасывает кота из форточки.
- Что за детский сад! - восклицает ублюдок, когда ты занят любым из своих любимых дел. Когда ты озвучил уроду свои планы в начале вашего знакомства, всё же возымев надежду на изменчивость грязных аксиом. Не тут-то было.
Старый ублюдок рассказывает свои бездарные, но лично для старого кретина, выжившего до сих пор подонка, бесценные истории из своей насыщенной, долгой жизни. А я расплачиваюсь за белые стены один.
Старый презерватив в галстуке и белым платком в нагрудном кармане громко сморкается мимо ладони, прижав одну пористую ноздрю старым, кривым пальцем. Всегда одну. Всегда мимо. Его старая задница свисает в бесформенном мешке серых ублюдских трусов.
- Я работал на производстве технологических разработок,- старый так ублюдскиподобно играет лицом, где кривые морщины, лавируя от удивления к интересу и ужасу, отбелены бездарью, что нужно иметь это в виду,- и на нашу деревню выпал хороший приз - приехало армяней, включают проигрыватели, там, да, с музыкой своей, мать их, национальной! Ну, мы с Лёней Малявой подходим к ним, разбить их эту шайку чёрную...
Старый палец вверх. Ублюдский палец. Нос в порах, красный, ублюдский.
- Ну, курсант наш знакомый зассал, убежал. Говорит - дела срочные. А мне голову арматуриной разбили - сотрясение, да! Армяне уехали, четырнадцать штук. Там ещё долго молва ходила про наши похождения, по деревне-то, и по... ты что отвернулся, не слушаешь? Валя?!
Он безобразно выпучивает глаза из висящих морщин век и гогочет телевизионному юмору. Он поддакивает и отрицает каждому третьему предложению с красной строки.
- На Люберецком бульваре нашёл себя необычный перформанс в лице неизвестного юноши, пригвоздившего половые губы стамеской к брущатке одного из дворов знаменитого...
- Тю, ещё б стручок свой себе к пузу приклеил бы,- и смотрит на меня, ждёт пока я отреагирую на его сжатые в ожидании, красные, как его алкоголичный, ублюдский нос, губы. Губы старого, мерзкого ублюдка.
Антенна передаёт старому деграданту эффекты. Шум Гаусса рябит под шум кипящей воды для пельменей на проржавевшей электрической плите.
- ...преступление проходящее по нескольким уголовным статьям, подразумевалось бы как умышленное, если бы не факт полнейшего безумства матери потерпевшей. Вернувшись домой, она выпила несколько стаканов красного вина, незадолго до этого приняв сильнодействующий седативный препарат, и её стало клонить в сон. Стопроцентный ожог тела ребёнка в ванной с открытой горячей водой...
- Э,- с цыканьем слюны вонючего рта мимикрирует старое дерьмо на кровати,- паскуда, нарожали, поубивали, а живут же, твари! - и он, старый, маразматичный говнюк, полный вселенской энергии на всякое бесталанное, повторимое, откровенно убогое, ублюдочно неуместное высказывание, старый, как дешёвое дрянное сукно вонючего старого сундука, рваное, трёпаное чучело недочеловека, он смотрит на меня опять. Мне режет горло горькое дерьмо его тупого взгляда,- Валик, тебе ничего не интересно! Сидишь, ничем не интересуешься, картинки там свои всё рисуешь! Тьфу, змей!
Сраная слюна старого ублюдского рта падает на простынь. Он лежит только на спине и приподнимает с себя розовое одеяло, чтобы проветрить свою старую висящую задницу от постоянных пердежа и храпа.
Он воняет падалью, гнилью всего человеческого рода, их задниц, выделений, ложных мотивов телерекламы. Меня зовут Валентин Семинцев. Я официально заявляю, что разбираюсь в сортах говна. Чем старее мотив или человеческое существо - тем говёней.
- Четырнадцатилетняя Маша утверждает, что в квартире, где они проживают с бабушкой, её опекун, бросивший их с матерью девочки ещё до её рождения, не раз насильственно надругался над ней и её младшей сводной сестрой. Маша, ты утверждаешь, что неоднократно?
- Да! - кричит вместо кучной белобрысой антропоморфной лошади старый ублюдок.
- Вы с сестрой действительно хотели бы, чтобы ваш биологический отец получил максимальный срок наказания?
- Да! - ревёт вместо карандаша прокурора, пиджака адвоката и облизанных губ карикатурщика в зале суда старый, вонючий ублюдок под розовым одеялом, сверху которого вонючая простынь. И видно, как простынь тошнит жёлтым оттенком месяцами соприкосновений к поносящей заднице.
- Да посмотри на себя, ты же бесполезный, ни во что интерес не вкладываешь! Вот, этот купол я сам возложил. Отец Михаил мне лично выписал благовенное письмо от имени храма.
Божий человек с блестящими от лампочки в белых стенах синими глазами переворачивает фотокарточки. Купол начат. Купол на закате солнца. Отец Михаил с густой сальной бородой и алкаш Толя с длинными руками обнимает бородатый агнец и старого ублюдка на фоне выполненного храма. Фасады пятиэтажек. Внутренности пеноблоковых бань. Копия письма, где указывается благославенная фигура немытых, старых, ублюдских рук. Неприкрытое тщеславие, смакующее члены прелюбодеяния по самые баклажаны. Урод закидывает пельмени старыми руками, перемешивает их с солью и что-то насвистывает вонючим ртом. Меня тошнит, давит горло блевотной тошнотой. Старый ублюдок рвёт бумагу, чтобы вытереть капли тушёнки со стола, но вытирает свою мерзкую, ублюдочную задницу старыми ладонями и окунает их в снег. Ублюдок работает на своих детей экономией дров и шлифовальной шкурки. Его сраные дети - честный сотрудник милиции и тупая рыжая овуляция. Они все, фотографии, он, дети - воняют старым желудком, бесконечным хлюпаньем чая по треснувшим губам, громким чавканьем и старой задницей в обвисших сраных трусах. Старые пальцы ублюдка дотрагиваются натянутым дружеским тоном к моим волосам, я резко выплёвываю желудочный сок:
- Ты что, змей, решил здесь что-то заработать? Ты работаешь только за еду.
Он блюёт по всему двору, целый гектар травы под снегом заблёван. От моих перчаток пахнет жиром и псиной. Из меня месяцами не выходит ни слова. Сам двор пахнет железом, деревянной стружкой, снежными хлопьями и немытой мошонкой.
- Какие твои годы, Валя! - восклицание на любой пробел моего молчания,- Я помню улицу Куйбышева, где ты делал рентген. Я проходил с полковником там ночью, с Полониным, тот, которого сын сейчас держит половину северо-запада, ой... - протягивает вонючий рот в воспоминании,- Мы объект тогда строили, на даче его друга, я там три года прожил у него, он мне ружжё подарил, да! Ну, выпили, как полагается, и, представляешь, тю, остановила нас, ну, понимаешь, милиция, и в вытрезвитель, на ту же улицу. Я ещё жене позвонил, сказал, чтобы блок папирос принесла, через дырку вентиляции просунул, там, а мне - спасибо, спасибо, Владимирыч!
Тщеславное, ублюдочное лицо. Отвратительное, мерзкое, тупое лицо недалёкого, вонючего урода, старого ублюдка. На моей щиколотке огромная белая мозоль, я сдираю её грязными ногтями, из неё льётся прозрачная жидкость. Я вливаю на её место перекись. Даже это не отвлекает мысли от навязчивого лица грязного, старого, подлого ублюдка.
Я быстро вскакиваю в полу-сандалии, и, шоркая по полу, бегу в сторону полки с инструментами. Рулетки, ножовки, рубанок, коробочки и свёртки саморезов и гвоздей - толевых, финишных, молотки, растворы, лаки. Я возвращаюсь в тесную белую комнату, огороженную пыльным одеялом, впихиваю плоскую отвёртку между позвонками старого урода. Он вытягивается свиной конвульсией, он обсерается в мешок трусов. Я пинаю его в сраную, костлявую грудь, выбивая из него кровь и вязкие слюни, что блевотным потоком стекаются на его седую, корявую бороду. Он валяется на своей вонючей простыни и розовом одеяле, ссытся под себя и орёт взахлёб. Телевещание шутит, зал аплодирует. Я обматываю руку жирным полотенцем и резко стягиваю с него обоссаные трусы, другой рукой хватаю нож, которым мы месяцами со старым уродом нарезали хлеб и сливочное масло, и отрезаю его вонючие яйца. Телевизор рекламирует зубную пасту и влагалищные затычки, старый говнюк орёт взахлёб, его красные глаза выкатились из морщин окончательно, морщинистое тело вскрючило отвратительной, бежевой, кожаной, старой, ублюдской радугой. Я швыряю его яйца на электрическую плитку, сбив ногой кастрюлю с разварившимися пельменями. Ублюдочные яйца шипят и пригорают к раскалённой спирали, воняет салом, кровью и солью. Я блюю на орущего урода. Кровавой отвёрткой я цепляю от плиты его яйцо, продолжая топтать сандалией его обвисшую в ублюдской старости грудь. Орущий грязный рот, со сточенными, редкими жёлтыми зубами поймал яйцо с отвёртки. Я вяжу полотенце вокруг его старой ублюдской головы так, чтобы этот старый отстойник не мог открыть рот и вообще дышать.
- Мне жаль, что здесь нет твоей проклятой мамочки. Я с удовольствием посмотрел бы, как она вместо тебя жрёт то, что породило твоих ублюдских выродков, старый говнюк.
Меня зовут Валентин Семинцев. Я официально презираю себя за то, что не могу порешить каждого старого ублюдка, оставшегося жить на земле. Каждого старого ублюдка, что оправдывает своё сраное, вонючее дыхание явлением и подобием божиим. Либо пора взрывать небо. Добавить нечего.