4. Год консульства Феодосия Августа (в 9-й раз) и Флавия Констанция (в 3-й раз) <420 г.>, месяц анфестерион по аттическому, мартий по ромейскому календарю
Весна уже всевластно господствовала в Аттике. Пролились теплые дожди, запахло пробудившейся землей и молодой травой, зацвели яблони. На улицах стало особенно многолюдно и ученические Афины походили на роящийся улей. Молодые люди, всю зиму прилежно слушавшие своих учителей и не поднимавшиеся из-за книг, теперь покинули тесные кельи и, не в силах побороть весеннего стремления к воле, самозабвенно предавались гуляньям и увеселениям.
С десятого по тринадцатый день месяца по старой памяти справлялись Великие Дионисии. Правда, от прежнего торжества осталась тень, жертвоприношения не совершались, эллины опасались доносов, разбирательств. Призрак грозных имперских указов, карающих за «идолослужение», повис и над вольнодумными Афинами. В качестве общественного празднования в старом театре Диониса было поставлено по одной драме Эсхила, Софокла и Еврипида. Ни одну статую не решились украсить цветами. Потом юноши и девушки прошли по городу шествием с плясками. Но без священных обрядов все это теряло смысл.
Вечером двенадцатого дня в доме Леонтия собрались его старые приятели, такие же, как он, учителя афинских школ. Сидели в тесном зимнем триклинии, где все напоминало ушедшие времена: три ложа, места, различавшиеся по степени почетности; маленький жертвенник, чтобы можно было совершить возлияния, обычное для древних афинских трапез скромное угощение, состоящее из сыра, меда и сушеных смокв, и даже венки из свежего укропа и петрушки, которых, однако, ученые мужи на головы так и не возложили. Собравшихся было всего пятеро: философ-платоник Плутарх, его ученик Менитий, риторы Херисоф, Иерокл и Хрисипп. Присутствовала и Афинаида — Леонтий считал для нее полезным слушать разговоры людей старших и мудрых.
Однако в этот раз беседа почему-то текла нерадостно и на высокие темы не выходила.
— Чего нам ждать? — меланхолично вздохнул Плутарх, благообразный старец с белыми волосами, ниспадающими на плечи и такой же седой, длинной, но негустой бородой. — Все гибнет! Один рекрипт глупее другого. Это ж надо придумать? Математика запрещена! Библиотеки горят! Философов и ученых убивают за благочестие, а между тем любой прощелыга в черных одеждах, жаждущий наживы, обладает какой-то тиранической властью… Кому-то понравится твой дом, к тебе ворвутся костоломы, увидят вот этот жертвенник, и все твое добро пойдет в казну!
— Что тебе сказать, друг? — задумчиво произнес Леонтий, поднося к губам старинный краснофигурный килик с вином, разбавленным теплой водой. — Разве мы не знали грозных пророчеств, изреченных нашими старшими? Помнишь, старик-иерофант Ксенокл, тот, что из рода Эвмолпидов, предрекал разрушение храмов и гибель Эллады. Разве не говорил он, что его его сменит человек, не имеющий права занимать это место, потому что дал клятвы другим богам? А между тем, когда пришел Феспий, посвященный в таинства Митры, никто и голоса не возвысил против него… Мы сами виноваты в том, что боги нас оставили… Если, конечно, эти боги и впрямь существуют… Где-то заблудились мы на пути к истине, предпочли суетное вечному, низкое высокому…
— Ты заговариваешься, Леонтий! — возмутился Херисоф, человек средних лет, с курчавой бородой, какой скульпторы нередко награждают Зевса.. — Может, и недостаточно хороши были эти боги, но они тысячелетиями хранили Элладу. Тайна божества непостижима для человеческого ума, но следовать обряду предков — достойно.
— Ну как хранили? — пожал плечами Леонтий. — Не сохранили ни от нашествия персов, ни от порабощения македонянами, ни от Рима. Уверяю тебя, жителям Херонеи или Коринфа было не слаще, чем нам!
— Да, но почитать богов никто не запрещал, — Херисоф, осторожно держа килик, чтобы не расплескать, немного сменил позу. — Ни македоняне, ни римляне не закрывали наших храмов. А сами учились у нас!
— Как знать, может, и эти со временем чему-то научатся?
— Галилейская вера существует уже четыре столетия, — покачал головой Плутарх. — А все заметных изменений нет. Та же грубость, та же непримиримость, то же отрицание опыта, накопленного другими… Они еще смеют утверждать, будто эллины что-то у них украли! И никакие доводы разума не действуют… Скоро нас раздавят окончательно…
Афинаида, единственная из присутствующих увенчанная венком из петрушки, сидя на отцовском ложе в ногах, с любопытством слушала разговор почтенных мужей, поворачивая свою красиво убранную головку в сторону того, кто говорил.
— Ну ладно мы, старшее поколение — продолжал Плутарх, протягивая руку за сушеной смоквой. — Мы доживаем свой век, — Но вот они, молодые? Что ждет их?
Той же рукой со смоквой он указал на Афинаиду.
— Что их ждет? — Леонтий отпил еще глоток и поставил чашу на столик с угощениями. — Жизнь! А это такая непредсказуемая вещь… Не знаешь, как повернется. Мы-то уж точно не боги, чтобы это предвидеть…
— А между тем убийство Ипатии так и не расследовано, — вмешался Хрисипп, черноволосый мужчина, чертами похожий на сирийца. — И расследовано не будет. Слышали, что, говорят, заявила эта молодая выскочка Пульхерия? «Господь наш завещал не мстить Своим врагам, поэтому мы не будем искать виновных в этом страшном преступлении». Потрясающее лицемерие!
— Конечно! — подхватил Иерокл, худой человек с кустистыми бровями, придававшими его вечно недовольному лицу еще более угрюмый вид. — Разве им выгодна правда? Правда состоит в том, что убить великую женщину приказал этот негодяй Кирилл, Александрийский епископ. Их там целое семейство пасется. Прежде был дядя его, Феофил, тот еще проходимец, теперь этот малорослый человеконенавистник. Но не отмыться ему от ее крови, что бы там ни болтали! Какие-то толпы варваров с дубинками и заточенными черепками носятся по городу, все во имя их Бога! Как тут не быть убийствам? Скажете, епископу это неизвестно?
Вошел мальчик-раб и принялся доливать в чаши разбавленное вино, спрашивая, кому с холодной водой, кому с горячей.
— Ну, я в Александрии провел пять лет, — Леонтий устроился поудобнее, опершись головой на руку. — Достаточный срок, чтобы разобраться, что к чему в городе. Не все там так однозначно. Честно говоря, я все же не думаю, что это Кирилл отдал приказ убить Ипатию, хотя соглашусь, что и он, и его дядя Феофил, которого застал я, во многом потворствовали разгулу невежества, разбушевавшегося в последние годы, и пользовались злобой толпы в своих целях. Но тогда, насколько мне известно от очевидцев, сначала были стычки с иудеями, затем эпарх Орест приказал казнить одного из христиан, потом избили самого Ореста… С этого все пошло. Но зачем Кириллу убивать женщину? Не думаю, что он был этому рад. Это уже переходило бы все границы.
— Ты, Леонтий, последнее время что-то соглашательски настроен, — погрозил пальцем Иерокл. — Уж сам-то ты не решил ли к ним податься?
— С чего это ты взял? — резко повернул голову Леонтий.
— Да как-то ты подозрительно благодушен… Пример Синесия, изменившего вере отцов и подавшегося в епископы, ничему не научил? Обрел ли он счастье на этом пути? Порядочные люди от него, как и следовало ожидать, отвернулись. С галилеянами ему, в сущности, не о чем было толковать. А потом несчастья, обрушившиеся на его семью, смерть жены и троих детей, доконали и его самого.
— Можешь не напоминать, я знаю эту историю, — поморщился Леонтий. — Нельзя мерить истину успехом. Ипатия не отступила от веры отцов, но ее конец был не просто печален, а ужасен. Я же лишь трезво смотрю на вещи. Нам есть в чем винить самих себя.
— В чем? — Плутарх нервно теребил седую бороду. — Власть захватили люди, для которых положительно нет ничего святого. Они почитают каких-то негодных рабов, казненных за преступления, выкапывают их кости, и эта дикость заменяет им веру. А тот, кто предан вере отцов, и жертву принести не смей!
— Ну они-то тоже по-своему преданы своей вере, вот в чем дело, — развел руками Леонтий. — И печальный опыт божественного Юлиана показал, что сила не за нами, а за ними…
— Ты посмотри, под чьей властью мы все пребываем! — глаза Плутарха засверкали гневом. — Двадцатилетняя девка вместо того, чтобы выходить замуж и рожать детей, правит государством. В жены что ли не берет никто, что такая злоба на весь свет? Все бы ей гнать, душить, жечь! Целые области продаются, точно овощи на торгу: покупай и притесняй, сколько душе угодно, новые законы все позволяют! Плати за веру отцов, плати за то, что дышишь воздухом. Молодой василевс недоумок какой-то! Встал, говорят, во время скачек на ипподроме и заявил: «Смотрите, туча налетела, давайте лучше помолимся Богу о хорошей погоде!» И все это стадо баранов поднялось и заблеяло. Разумеется, туча тут же рассеялась, что сделала бы и сама собой…
— Это все мелочи, — Леонтий потер рукой затылок. — Если сравнивать нашу участь с участью Запада, мы должны признать, что нам еще крупно повезло. Как бы то ни было, после того нашествия Алариха, четверть века тому назад <395 г.>, нас никто не тревожит. А что не так давно переживали италийцы, когда варвары свободно разгуливали по всей стране? Они с тех пор все время как под дамокловым мечом! У нас же худо-бедно сохраняется порядок, правосудие…
— То-то, что «худо-бедно», — Херисоф осушил чашу и со стуком поставил ее на стол. — Варвары делили государство, отсюда и Аларих, и Гаина. В Новом Риме их, говорят, больше чем за Рейном. А ты посмотри на наши суды! Нигде шагу не ступить без подачки! Была у меня тяжба с соседом из-за ограды — волокита длилась лет пять и дело решилось, разумеется в пользу этого толстосума..
— Ну афинский суд прославлен еще со времен Сократа, так что нынешняя власть не привнесла ничего нового,— печально усмехнулся Леонтий. И тут же обратился к Афинаиде. — Иди лучше к себе, доченька! Нечего тебе загружать голову такими вещами.
Афинаида, вздохнув, поднялась и покорно вышла.
Солнечным и жарким утром икады анфестериона Григорий задумчиво брел по внутреннему дворику, раздумывая, не поддаться ли и ему искушению променять общение с платоновским «Меноном» на прогулку к Фалерской гавани, куда его настойчиво звал Андроник, как вдруг прямо на дорожке увидел выпавшего из гнезда птенца. Это был обычный воробышек, совсем кроха, едва оперившийся, весь размером чуть больше ореха, но с несоразмерно мощными желтыми наростами у клюва.
Григорий всегда любил бессловесных тварей. Он нагнулся и, подняв птенца на ладонь, стал разглядывать его, невольно улыбаясь.
— Ах ты, птаха малая, тварь Божия! — блаженно шептал он.
— Ой, птенчик! — Григорий вздрогнул от зазвеневшего рядом женского голоса и поднял глаза. Прямо возле него стояла Афинаида. На ней был легкий полотняный хитон, полностью открывавший тонкие руки; тяжелая, заплетенная на ночь и за ночь залохматившаяся коса перекинута через плечо наперед, и что самое удивительное, ни в тоне, ни в выражении лица девушки не было и тени обычной надменности.
— Он из гнезда выпал? — спросила она.
— Откуда ж еще? — пожал плечами Григорий.
— Ах ты, махонький! — нежно пролепетала Афинаида, наклоняясь к самой ладони Григория. — Златоустый!
— Почему златоустый? — усмехнулся Григорий. — Желторотый.
— Не знаю, почему-то сказалось, — ответила Афинаида, не глядя на Григория. — Но что же с ним делать? Я боюсь, мы не сумеем его выкормить.
Слова ее прозвучали так, будто они с Григорием уже давно решили выкармливать птенца, причем вместе.
— Лучше… это… вернуть его в гнездо! — неуверенно предложил юноша.
Афинаида подняла голову и замерла, прислушиваясь.
— Вон там гнездо, под кровлей, — показала она рукой.
Действительно, сверху из под крыши раздавался прерывистый писк птенцов. Через несколько мгновений маленькая птичка серо-коричневой тенью юркнула в щель.
— А ты сможешь туда залезть? — Афинаида наконец удостоила Григория взгляда.
— Могу попробовать. Вот отсюда, с ограды, я дотянусь. А ты мне его подашь.
Что-что, а лазать Григорий умел. Возможно, именно недостаток роста развил в нем любовь к высоте, но еще в детстве он храбро забирался на самые высокие деревья.
Юноша ловко вскарабкался на каменную ограду, примыкавшую к дому, и выпрямился, удерживая равновесие.
— Ты только не упади! — взмолилась Афинаида.
— Постараюсь, — беспечно бросил он, сделал три шага до стены, схватился за нее одной рукой и опустился на корточки.
— Ну давай!
Афинаида подала ему птенца. Григорий поднялся, встал на цыпочки и через мгновение птенец был водворен в родную щель.
Григорий развернулся, отошел от стены, присел и соскочил на землю.
— Ты просто герой! — глаза девушки горели от восторга.
Григорий смущенно улыбнулся. Но о чем еще говорить с дочерью софиста, он не знал, а потому, отбросив мысль о прогулке, предпочел вернуться к своему Платону как к более молчаливому и спокойному собеседнику. И вчитываясь в диалог, то и дело отрывался от него думой, вновь воскрешая в уме мимолетный, но значимый эпизод со спасением птенца.
После этого случая Афинаида стала выделять Григория среди отцовских учеников, к немалому изумлению прочих. Потом они начали перебрасываться фразами по поводу услышанного на лекции софиста, а вскоре Григорий обрел в лице девушки вдумчивую собеседницу, с которой мог обсуждать сложности понимания платоновских диалогов и возникавшие по ходу их чтения вопросы.
Андроник не знал, что думать, видя, как его неказистый приятель играючи добился того, что никак не получалось у него самого.
— Ну как, как тебе это удалось? — допытывался он как-то жарким вечером месяца мунихиона, когда они уже удалились для сна в свою каморку. — Какой ключ ты подобрал, что она с тобой заговорила?
— Да я и не подбирал… — Григорий почувствовал себя неловко. — Точнее, подобрал я не ключ, а воробьишку!
И рассказал краткую историю своего знакомства с Афинаидой.
— И надо же, чтобы этот поганый птенец сидел на твоем, а не на моем пути! — зло пробурчал Андроник.
— Тебе бы это не помогло. Ты бы в лучшем случае протопал мимо, а в худшем наступил бы на него.
— Ах ну да! Это же ты у нас такой сострадательный, где уж мне! Ну и что ты ощущаешь, завоевав ее внимание?
— Да ничего я не завоевывал! А вообще она девчонка, что надо! Никаких этих их ужимок, никакой глупости. С ней можно говорить обо всем. Но ты успокойся! Она в меня точно не влюблена, и я понимаю, что я ей все равно не пара…
Он осекся на полуслове.
— Ну хоть ты меня представь ей!
— А ты ей еще не сильно надоел?
— Она меня и знать не знает! Цветы, которые я ей приносил, все были выброшены. Я надеялся, что хоть один она вставит себе в волосы, и можно будет намекнуть, что это мой подарок. Куда там! К сладостям она тоже не притрагивается. Зато сколько раз видел, как дворовые девки грызут мои медовые орехи.
— Да, что-то с девками у тебя лучше получается…
— Кончай издеваться! Сам-то хорош! Ты точно родился стариком, ничего не понимаешь! Или, может, тебе мальчики ближе?
Он многозначительно подмигнул.
— Уж каким родился, таким родился, — с неожиданной горечью ответил Григорий. Слова приятеля задели его за живое: главной причиной его бесстрастия была перенесенная в детстве болезнь, нарушившая телесное созревание. — Ты бы, наверное, не хотел поменяться со мной местами. Но я смирился с тем, каким меня создал Бог, благодарю Его и направляю силы своей души не на себя самого, а на окружающий мир. А будешь меня оскорблять, даже и не подумаю устраивать тебе свидания.
— Да не буду я, не буду, прости! — поспешно пробормотал Андроник. — Ну правда, познакомь меня с ней!
— Хорошо. Попробую. Но ты уж сам решай, как воспользоваться этим. И не вздумай приставать к ней с глупостями.
В один из ближайших дней Григорий, увидев Афинаиду сидящей в маленьком садике-перистиле под цветущей вишней с книгой в руках, остановился потолковать с ней. Просьба Андроника уже успела выскочить из его головы, поэтому он принялся совершенно искренне делиться с девушкой сложностью постижения диалога «Кратил».
— Но это же ужас какой-то, а не диалог! Я вообще не могу понять, о чем речь! Меня очень заинтересовало там рассуждение об именах, о соответствии имени слову, но сейчас я сам не рад, что взялся за него. Какой-то «человек», какая-то «лошадь»… В общем, запутался я. А ты его читала?
— Я сама пока нет, — просто ответила Афинаида, поднимая на него медово-карие глаза в ореоле гнутых пушистых ресниц. — Но помню, как отец объяснял его в прошлом году. Это у Кратила в мозгах путаница, так как он считает, что имя можно давать произвольно, то есть любой предмет обозначать любым сочетанием звуков. А Сократ утверждает, что тайна имени непостижима для человека, но боги ее знают. И вообще есть нечто текучее и оно непознаваемо, а есть нечто неизменное и оно познаваемо. Названия текучи, предметы постоянны. Как-то так…
— Приятно побеседовать с умным человеком! — радостно воскликнул Григорий. — Ты внушила мне надежду! Похоже, что там у него как в «Меноне»!
— Я, должно быть, потому и понимаю, что сама еще не читала, — засмеялась девушка. — У меня всегда так: пока слушаю, что говорит отец, мне все ясно, а как начну читать сама, так сразу в голове каша. С большим трудом все уравновешивается… Так что не расстраивайся!
— А что читаешь ты?
— Я решила выучить наизусть «Федона».
— Всего? Ну ты даешь! У тебя не голова, а библиотека!
— Нет, учить я буду не все разговоры, только то, что кажется важным. А что делать? Удобно, когда все в памяти. К сожалению, пока не придумано иного способа быстро находить то, что бывает нужно. Вот смотри, например:
Она полуприкрыла глаза и начала читать чуть нараспев. Без запинок:
— «Кто говорит о душе и теле теми же самыми словами, что о ткаче и плаще, мне кажется, говорит верно: он скажет, что душа долговечнее, а тело слабее и кратковременнее; к этому, однако ж, он должен прибавить, что всякая душа снашивает много тел, в особенности если живет много лет: тело ведь изнашивается и отмирает еще при жизни человека, и, стало быть, душа беспрерывно ткет наново, заменяя сношенное. И когда душа погибает, последняя одежда на ней непременно должна быть цела — она одна только и переживает душу. Лишь после гибели души обнаруживает тело природную свою слабость и скоро истребляется тлением…»
— О чем ты думаешь в твоем-то возрасте, о великолепнейшая Афинаида! — прозвучал рядом голос Андроника. Афинаида вздрогнула и оглянулась. Юноша подошел незаметно и, встав рядом с Григорием, ткнул его кулаком в бок. Тот недовольно взглянул на него, но, вспомнив о своем обещании, приступил к его исполнению.
— Вот, познакомься, госпожа Афинаида, это мой друг и земляк Андроник. Мы вместе приехали и живем в одной комнате. Он, как и я, христианин, но тоже желает постичь философию Платона.
С последними словами он незаметно лягнул земляка-христианина ногой.
Афинаида смутилась. Вторжение вновь прибывшего юноши в беседу не убеждало, что он увлечен какой бы то ни было философией, кроме примитивной житейской.
Лицо Андроника приняло глупо-умильное выражение. Григорий поразился, насколько его приятель сейчас похож на молодого пса, увивающегося вокруг понравившейся псицы.
Разговор, который только что был так интересен Григорию и Афинаиде, скомкался. Андроник не знал, что привнести в него по существу, а потому пытался воздействовать на девушку мужским обаянием.
— Прекрасная Афинаида, что мне сделать для тебя? — спросил он, улыбаясь сладкой улыбкой, уверенный в своей неотразимости. — Хочешь, я влезу на крышу и спрыгну?
Афинаида посмотрела на него затравленно и надула губки:
— Если это прибавит тебе ума, то, пожалуй, прыгай!
Андроник, чувствуя, что теряет позиции, решил взять эту крепость боем. И даже нашел зацепку: длинная витая прядь волос, выбившаяся из косы Афинаиды, закрывала ей висок и падала на щеку.
— Афинаида… — вкрадчиво произнес Андроник, приближаясь к ней с осторожностью заклинателя змей.
Девушка взглянула на него испуганно, не понимая, чего он хочет.
— Позволь, я поправлю тебе волосы… — Андроник медленно отвел непослушную прядь назад, а затем ладонь его уверенно легла на плечо Афинаиды. Тут же последовало резкое движение и раздался звук звонкой пощечины. Через мгновение незадачливый охотник уже потирал щеку, а его жертва, вскочив, опрометью бросилась к дому и, не сказав больше ни слова, хлопнула дверью.
— Вот кобра! — сквозь зубы процедил Андроник. — Василиск! Дикая кошка! Помешанная…
— А ты набитый дурак, чурбан, полено! — с ненавистью в голосе прошипел Григорий, стискивая зубы и кулаки. — Соскучился по своим девкам? Если она пожалуется отцу, ты вылетишь отсюда и будешь лететь до луны, как Эмпедокл из кратера Этны.
— Что такого я сделал?
— Сам подумай!
После этого случая приятели не разговаривали два дня. Однако Афинаида, по-видимому, ничего никому не сказала, потому что никаких карательных мер ни со стороны софиста, ни со стороны грозного Валерия не последовало. В Андроника это вселило новые надежды.