«…Тот удивительный, пьянящий терпкий винный сок
Казался ей волшебным, и когда все тише
Был шёпот вечера, и сад весь от росы промок, -
Она спала, сжимая в кулачке две вишни…»
Алисса Росс, «Её вишни…»
Девочка шла по улице…
Ей лет восемь. Она одета в светлый сарафанчик, с мелкими салатовыми цветками; на ножках жёлто-коричневые сандалии и белые, с двумя зеленоватыми полосками, гольфы. Игривый лёгкий ветерок раздувает подол короткого сарафанчика. В руке девочки матерчатая сумка, которая стукается об ногу и весело вращается. Волосы девочки собраны в две длинные косички, стянутые голубыми лентами. Она при ходьбе чуть поворачивает головку – вправо-влево, вправо-влево – косички и бантики лент гладят худые детские плечи, касаются шеи, достают до щёк. Эти прикосновения собственных волос и накрахмаленных лент очень приятны.
Вокруг разлит тёплый свет. Солнце с облаками, размелованный клетками «классиков» тротуар, улыбчивые прохожие, цветущие кусты вдоль заборов… и яблони в садах, и пение птиц, и музыка из окон, и гудки автомобилей – всё приносит девочке ощущение радости, ощущение счастья, почти бесконечного, на всю долгую жизнь.
Хорошо быть девочкой. Не мамой, знающей всё на свете и наперёд, а девочкой – и чтобы русые косы касались шеи, плеч… и ленточки хрустели крахмалом; не бабушкой, знающей много сказок и умеющей печь оладьи и сладкий хворост, – а весёлой девочкой в гольфах… и чтобы прыгать на одной ноге по «классам», не обращая внимания на взрослых; не мальчишкой, что стреляют по птицам из рогаток и гоняют мяч по двору – хорошо быть девочкой в коричневой школьной форме с белоснежным передником… и чтобы всем помощница, и мамина надежда, и папина радость.
Это были далёкие времена. Страна начинала строиться заново, по новым законам. В те времена люди обладали большей жизненной силой, большей решимостью, большей отзывчивостью и чувством сопричастности, а потому, несмотря на невзгоды, было много весёлости, и сильнее была их вера в лучшее будущее.
Девочку звали Катей. У неё были родители, бабушка, две старших сестры и младший брат. Семья жила в небольшом деревянном домике с огородом. Мама девочек работала прачкой, а папа – в столярном цеху завода. Белая кожа на кистях маминых рук была всегда изрезана кровяными мозолями и трещинками.
Что знала девочка Катя? Знала, что незадолго до её рождения произошла в Стране рабоче-крестьянская революция и сверг простой народ злого царя, и стал властвовать по своему трудовому разумению, да обустраивать жизнь по справедливости и без поповской указки. Знала она так же, что мать всё никак не освободится от предрассудка, навязанного ей поповским сословием ещё в пору беспросветного дореволюционного мрака. И отец потому насмехался над матерью: насмехался, но препятствий к вероисповеданию не чинил. Мать, не отвечая на колкости его, крестила всех своих детей, а было их шестеро, если считать с двумя мальчиками, умершими вскоре после рождения.
Был у Кати, как у всякого крещёного человека, серебряный крестик. Но она не носила его, потому что учащимся советской школы не следует потакать религиозным заблуждениям. Катя не потакала, но она верила маме, а та верила сама и говорила своим детям, что есть на свете Бог и высшая справедливость – выше справедливости рабоче-крестьянской. И находила Катя подтверждение словам матери: отец вон рабочий, а какая справедливость в том, что шутит над матерью по поводу вероисповедания её, а та печалится. А бывает, что и рукой приложится, когда выпьет в конце рабочей недели.
Менялась жизнь – росла Катя, из ребёнка превращаясь в подростка. Уже не смотрели на неё взрослые с прежним очарованием и благоволением. Всё чаще предъявляли требования, а в её жизнь входили заботы и обязанности. Впрочем, домашнюю работу Катя делала сызмальства: какую-то с сёстрами, а какая-то – доверялась только ей.
Время продолжает своё течение…
Одна сестра вышла замуж и уехала с супругом (командиром строй-отряда) в Приамурье. Уже вторая сестра замуж засобиралась… Вот и Катя начала осознавать, что становится девушкой. Если раньше она – сомневаясь в чём-либо, по-детски негодуя чем-то или кем-то, – обращалась за советом или поддержкой к взрослым, а их мнение брала на веру, заимствовала, то теперь Катя всё чаще самостоятельно оценивала свои наблюдения, маленькие бытовые открытия, переживания, и составляла из них то, что называется личное мировоззрение. Взросление ещё выражалось и в том, что Катя и её сверстники стали отделять себя от весёлого и беззаботного общества, именуемого «малыши» – тогда ещё не вошло в обиход пренебрежительно-уничижительное «мелкие». Всё чаще в девичьем кругу Кати произносилось «ребята», и даже «парни», а слово «мальчишки» утратило обидчево-отвергающую тональность и обрело смысл ожидания, восхищения, а то и ревности.
И парни, те что взрослее, стали заглядываться на подросших девочек. Только не на всех они глядели одинаково. На Катину подружку Лиду смотрели пронзительно – и смущались от её ответного взгляда; на Олю (другую её подружку) смотрели зачарованно... Ну а на Катю – вскользь, мельком. Катенька это замечала, но нисколько не ревновала, не держала зла на подруг. Наоборот – стеснялась, чувствовала себя виноватой в том, что она – такая невзрачная при их красоте. Лиза была красива броскими, чёткими линиями лица, рук, всего тела; Оля была хороша мягкостью черт, искрящимися детскими глазами, грудным голосом… Кате нравилась их красота и то, что они хорошие верные подруги. Не убиваться же, в самом деле, что не уродилась такой же привлекательной. Парни женятся не только на красивых – и она кому-нибудь приглянется. Но война…
Война пришла в Страну. Уходили старшие парни, уходили мужчины, кто – по призыву, кто – добровольцем. С самой старшей сестрой связь прервалась, а другую взяли санитаркой в прифронтовой лазарет. Вскоре на фронт ушёл отец. Ушёл навсегда. Катина мама провожала его и прочих ополченцев на центральной площади вместе с другими женщинами. Она перекрестила мужа и прижала к губам руки, сжимающие платок. Он потянулся к ней, шагнул из строя… и поцеловал её руку. В эту минуту он не посмел насмехаться над её верой. Извещение о его смерти пришло через четыре месяца. Катя с матерью и младшим братом в это время были уже в эвакуации, в Поволжье.
Через семь месяцев после гибели отца пришло извещение о смерти Катиной сестры. Её фронтовой лазарет был разбомблён, а сестру временно перевели в одну из полковых санчастей. Там она и была смертельно ранена во время артиллерийского обстрела. Эта весть застала Катю, её мать и братика во второй эвакуации – на Урале. Тогда только-только наметился перелом в войне и Страна стала отгонять злобную европейскую орду на запад.
В эвакуации мать по-прежнему работала прачкой. Катя из четырёх военных лет два года трудилась в швейном цеху, чиня и прошивая нательное бельё и разную специальную одежду: военную, медицинскую, хозяйственную. Девочкам в тылу сложно было найти оплачиваемую работу и Кате сильно повезло, что она так устроилась. Даже взрослым умелым женщинам приходилось обучаться непривычным для них мужским профессиям.
В четырнадцать лет Катя получила паспорт: в нём значилась, что ей шестнадцать лет. Тогда можно было прибавить год-два – это не возбранялось ввиду тяжести военного времени.
Война закончилась. Люди из эвакуации возвращались в родные края. Возвратилась в родной дом и Катя, с матерью и братом. Дом был довольно сильно поврежден, когда город освобождали от захватчиков. Жители взялись совместно восстанавливать дома, улицу, город. Вскоре стало известно, что Катина старшая сестра умерла после родов. Ребёнка взяла на воспитание золовка.
Стали возвращаться с фронта ребята, сначала – с западного, а потом – и с восточного. Вечерами на улицах, в парке, у реки снова можно было видеть парочки влюблённых, игрались свадьбы. Их было не так много, как раньше, до войны, потому что и мужчин было меньше.
Война почти не тронула Катиных одногодок и тех, кто был старше чуть старше. Да вот как-то они не очень интересовались Катенькой. По крайней мере, никто из них не пытался завести с ней серьёзных отношений. Мать забеспокоилась, замечая, как подружки её дочери одна за другой выходят замуж, рожают детей или хотя бы с кем-то встречаются, а дочь – всё одна и одна.
Во время войны Катя была вынуждена прервать обучение в школе, окончив семь классов. Теперь она поступила в техникум, получила среднее образование и специальность. Ещё учась в техникуме, устроилась она работать в коммунальную контору. С деньгами в первые послевоенные годы были сложности – дорого всё было, особенно продукты, и обучение тогда тоже было платным.
По работе она познакомилась с Семёном Давидовичем, начальником отдела. Это был молодой мужчина лет на десять старше Кати, бывший фронтовик, охочий до женского пола. Катеньке он нравился. Деловитый, напористый, всегда в хорошем настроении, готовый по любому случаю очень весело пошутить. Внешность он имел не особо выдающуюся, но всё же был по-мужски привлекательным. Однако он пользовался у женщин особым вниманием, потому что после войны мужчин его возраста осталось немного. Да, пользовался вниманием... и не спешил ограничить себя семейными обязательствами. Впрочем, женатым быть ему приходилось: имел он в недолгом своём браке ребёнка и выплачивал алименты.
В июле работников коммунального хозяйства отправили в колхоз помочь селянам собрать урожай картошки. В один из вечеров по завершении работы, после купания с подругами в речке, Катя решила собрать ежевики: кто-то из местных сказал, что по течению реки вниз от купальни есть заросли ежевики и ягода ещё не совсем отошла. Никто из подруг не захотел пойти с ней – намаялись за день. Катя отделилась от них и пошла по тропинке, идущей вдоль речки в сотне шагов от берега. Пройдя сколько-то, она столкнулась лицом к лицу с Семёном Давидовичем. Тот после работы ходил порыбачить и теперь возвращался в село с уловом: судаком, несколькими плотвичками и язем. Встретив Катю он повёл себя игриво и весьма неожиданно по отношению к ней. Катюша не сразу поняла его настроение – она была сильно смущена его словами и откровенными ухватками. Через минуту его игривость сменилась настойчивыми объятиями и страстным шёпотом. Влажные после купания волосы Катеньки, её тонкое платье, её чистота и трогательная непосредственность на лице и в движениях распалили в нём похоть.
Она чувствовала запах рыбы от его рук, лёгкий запах перегара изо рта... что было немного неприятно... но с каждой секундой эти неприятные ощущения слабели и растворялись в желании телесной близости. И она отдалась желанию.
На следующий день Семён Давидович своим отношением к Кате совершено не показал, что вчера между ними случилось что-то особенное. Вероятно, особенным это было только для Кати. Она проснулась с ощущением начала новой жизни, с готовностью любить и разделять радости и невзгоды с любимым человеком. Но Семён Давидович был равнодушен к ней; кажется, даже более равнодушен, чем день, два или три назад.
Кате стало стыдно. А ещё Кате было страшно. «Может, я совсем никудышная?» – думала она, со страхом. К ней уже давно пришло осознание того, что она некрасива, недостаточно привлекательна для мужчин внешне, а теперь, оказывается, не только внешне! Получается, никудышная она женщина, как ни взгляни!
Переживания её были сильны, но она старалась не показывать их никому. Она пресекла появившееся у неё сначала сильное желание поговорить с Семёном Давидовичем. На некоторое время замкнулась в себе, однако, поразмыслив, решила: ну вот такой он человек, неглубокий, не очень порядочный – проходимец, одним словом. Так что же прикрепляться к нему? И дело не в её никудышности, а в его характере. Ведь не только ею одной он попользовался: она наслышалась от женщин о его кабелявости. Об одном жалела: потеряла невинность не с принцем из грёз, не с любимым человеком, а по слабости, почти что с первым попавшимся, в каком-то тумане чувств. Не сохранила себя для того, кто ей предназначен.
А спустя некоторое время не стало у Кати ни чувства обиды к Семёну Давидовичу, ни сожаления о случившемся. Послан ли ей судьбой принц, «единственный»? Что-то не похоже. А может быть, не пришло ещё её счастливое женское время? Как узнать? Остаётся просто жить и надеяться на лучшее. Приняв эту мысль, Катя успокоилась и оставила в прошлом кобелявого фронтовика. В её жизнь снова возвратилось ожидание счастья.
Но уходящие в небытие один за другим дни не приносили женских радостей. Вот у подруг уже дети пошли в школу… Вот уже в институты стали поступать, разъезжаться по Стране и устраивать свои собственные взрослые жизни. Младший брат превратился в мужчину, завёл семью, уехал жить в столичный город. Мама стала совсем старенькой. Мама, которая ещё недавно казалась Кате большой и сильной, теперь была маленькой кроткой старушкой, рано потерявшей свою жизненную силу. Вроде ничто не напоминало в этой седой женщине ту – другую: молодую, умелую, работящую, без малейшего промедления встававшую по ночам успокоить, приласкать своих маленьких детей, успевавшую всех накормить, искупать, обстирать, содержавшую в чистоте и порядке дом. Лишь в памяти двух живых детей она оставалась молодой и неутомимой. Лишь в памяти детей…
Только один раз судьба тёплым поветрием принесла Катеньке весну. Ей было тридцать семь, ему – почти сорок. Звали его Виталием. Лысеющий, высокий, худощавый мужчина в начищенных чёрных туфлях и с пузатой серо-жёлтой сумкой, в которой помещалось всё его имущество. А Катенька жила тогда уже в малогабаритной двухкомнатной квартирке, куда её с матерью переселили из отдельного дома. Дом пошёл под снос, как и вся бывшая их улица, и теперь в том месте громоздился микрорайон пятиэтажек. Мама умерла около двух лет назад, и в квартирке было одиноко. Одиноко и неуютно среди старой мебели, плохо вписывающейся в простые квадраты хрущёвских новостроек. А Виталий был рукастый – он стал чинить и подгонять, пристраивать и переставлять. «Дай мне точку опоры – я вобью в неё гвоздь», – говорил он. Катя накупила разного столярного инструмента, гвоздей, шурупов, и радовалась запахам дерева и свежей краски, оживившим квартиру. Они напоминали ей детские годы, когда отец в сарае строгал заготовки для табуреток, обновлял оконные рамы, двери, лестничные ступени, а Катя и её сёстры наперегонки прибегали к нему, чтобы схватить и с радостью унести в горстях серпантинки стружек.
Постепенно домашнее обустройство угасло. Вид у Виталия поблёк, он стал реже бриться, немного обрюзг, чаще прежнего прикладывался к бутылке. Но это происходило медленно и незаметно. Катенька сохраняла чувство весны в душе. Расцвела она и как женщина с первых недель знакомства с Виталием. Из невзрачной, хотя и опрятной, женщины она превратилась в привлекательную особу. Замечали это все, и даже знакомые мужчины стали с ней заигрывать. Опьянённая собственной весной, Катя не замечала изменений происходивших с Виталием.
Ей хотелось детей, хотя бы одного ребёнка. Но он ещё в начале их совместной жизни сказал, что о детях не помышляет, и пока ему достаточно одной её. Даже когда Катя стала замечать, что Виталий потерял бывший лоск, она не оставляла мыслей о ребёнке. Такой шанс… может быть, другого судьба не предоставит – годы ведь летят.
И вот, где-то к концу десятого месяца их совместного проживания, Виталий снова заблестел. Заблестел лакированными туфлями, гладко выбритой кожей лица, глазами; приосанился, подтянулся. В это же время Катенька обнаружила – точнее у неё развеялись все сомнения, – что беременна. Третий месяц. Как сообщить ему об этом?
Пока она находилась в возбуждении от своего нового состояния и думала, как сказать о беременности Виталию, тот исчез. Просто не пришёл ночевать. Катя не спала той ночью. Несколько раз она выходила из дома и вглядывалась в темноту. Дошла до милиции. Ей отвечали, что рано беспокоиться, но попробуют помочь. Утром, выпив кофе, она пошла на работу. Обедала она дома, и в этот раз спешила домой, надеясь, что Виталий ждёт её там. Однако её ждала соседка тётя Люся. Оказывается, Виталик приходил. Пришёл, собрал свои пожитки в серо-жёлтую сумку, отдал ключи от квартиры тёте Люсе – и был таков. Просил лишь передать, что постарается как-нибудь забежать на пять минут к Кате, объясниться. Похоже, нашёл себе Виталик иную точку опоры и теперь вбивал гвоздь в другом месте.
Так закончилась Катина припоздавшая короткая весна. А ком несчастий, лишь на некоторое время остановленный какой-то неведомой силой, снова начал давить хрупкую жизнь безропотной женщины. Недели три прошло, и получает Катенька весть о брате. Угорел он. Получили накануне получку, выпили лишнего прямо на рабочем месте, да и остались он и двое товарищей ночевать в рабочей бытовке – в ней и угорели. Брат в последнее время выпивал часто, ей писала об этом сноха. А потом… то ли из-за переживаний, то ли по предначертаниям судьбы, Катя заболела. Болезнь её была тяжёлой: с горячкой, с потерями сознания от жара. Врачи её спасли, но жаркое цепляющееся за жизнь тело вытолкнуло из себя маленький комочек предзакатного женского счастья.
Так осталась Катя в полном одиночестве. Те, с кем она начинала идти по жизни, остались позади – в светлой дали. Не докричаться до них, не доаукаться. Приходят мама и сёстры в чёрно-белых, как фотографии, снах, – глядят тревожно, а потом вздыхают и уходят прочь, понурив головы. «А я? – спрашивает… спрашивает маленькая девочка с косичками русых волос. – Меня возьмите!» – восклицает Катя... и просыпается. Ей уже за сорок. Идущие по жизни одновременно с ней, никак её не касаются. Они просто идут в том же направлении – от рождения к смерти. Попутчики… целый мир попутчиков.
Уходят люди и годы. Ей уже далеко за сорок. Екатерина Васильевна. Тётя Катя. Уже десять лет Екатерина Васильевна почти каждую неделю ездит в церковь, что расположена в большом пригородном селе. Она ездит туда на автобусе, и молодые люди уступают ей место. В городе нет церкви, а в этом селе чудом сохранилась, и в ней идут службы. Вроде бы имеется достаток в Стране: дома строятся, магазины, школы, работа есть для каждого, телевизоры теперь покупают вместо радио, и даже автомобиль себе могут позволить не только академики или спортсмены – а храмы закрывают! Справедливо ли это? Разве душевную боль унять телевизором?
А годы мелькают… После сорока заспешили годы, заспешили. После пятидесяти и вовсе понеслись в беге. Когда не касается что-то человека, то это проходит мимолётно. И чем меньше касается окружающая жизнь человека, тем быстрее летит время. Дожив до пенсионного возраста, Екатерина Васильевна не стала уходить с работы, потому как просто не знала, на что могла бы тратить пустые дни. Подумала – и подала заявление в профсоюзный комитет, чтобы ей выделили небольшой участок земли для садово-хозяйственных нужд. Она с тоской вспоминала, как в детстве возилась в их маленьком огороде. Через некоторое время ей выделили пять соток в садово-огородном товариществе. Теперь хотя бы в тёплое время года Екатерина Васильевна находила занятие для своих всё ещё не растраченных сил. А спустя несколько лет она уволилась и стала жить на пенсию.
Однажды соседская девочка принесла котёнка бабе Кате. Теперь иначе уже и не называли Екатерину Васильевну, которой было за шестьдесят. Котёнка она нарекла Муркой. И зажили баба Катя и Мурка вдвоём. Через месяц женщина уже и представить не могла, как же она обходилась прежде без этого игривого зверька. Вот теперь можно и с живой душой поговорить, а не только с безмолвными фотоснимками из прошлого. И есть на кого потратить свою непригодившуюся материнскую заботу. Одно плохо: Мурка быстро повзрослела и стала временами сильно тосковать по некому Мурзику, и бабе Кате приходилось сильно напрягать внимание, чтобы какой-нибудь хвостатый проходимец не воспользовался Муркиной девичьей тоской. Особенно сложно было усмотреть за кошкой на садовом участке. И через полтора года таки разродилась кошка семью разномастными котятами. Через приходских подруг баба Катя с большим трудом пристроила шестерых котят, а одну маленькую кошечку оставила себе, чтобы Мурке веселей было.
А Страна пошла вразнос. Начались гражданские войны на окраинах. Да что – на окраинах! В центре Страны коварные чеченцы стали убивать русских и прочих христиан. Десятки тысяч, сотни тысяч, бросив свои дома, бежали от злобных басурман, не помышляя о сопротивлении, а только надеясь на защиту власти. А власть теперь защищала лишь себя и заботилась лишь о своих нуждах. Всё дорожало и пенсии бабы Катиной стало не хватать: деньги дешевели, накопления превращались в бесполезную мелочь. Улицы стали грязнее, продуктов стало меньше, люди озлобились, особенно молодёжь. Баба Катя с тревогой слушала новости по телевизору и радио, и понимала, что будущие дни её старости будут неспокойными, тяжёлыми.
На пороге семидесятилетия Екатерина Васильевна осталась без садового участка. Председатель садового товарищества Анатолий Иванович, в последнее время раздобревший телом и заимевший барские замашки, в присутствии своего сына, бывшего милиционера, а теперь бизнесмена, сказал ей: «Мать, ты ведь у государства свой участок задарма получила? Думаешь, теперь можно его сорняком зарастить? Наследников у тебя нет… Так что, хочет государство обратно эту землю забрать, чтобы отдать нуждающимся. Тебе участок, сама знаешь, где подыскивать надо. А нас в дачный посёлок реформируют. Я тебе по старому знакомству предлагаю рублики за этот пятачок. Ты меня понимаешь? А то гляди: даром государство у тебя заберёт участок, не смогу я тебя защитить». А сынок его добавляет: «Смотри, как бы бомжи не спалили твоё хозяйство, пока ты в городе котов своих за ухом чешешь. Я в милиции работал, знаю разные случаи».
Пыталась баба Катя узнать у других людей в товариществе о государственных планах на её пять соток, но стал народ какой-то скрытный, по-торгашески вертлявый. Жалко расставаться с землицей, хотя уже реже стала бывать на ней. Картошку, правда, сажала, чтобы от пенсии не оголодать. Ещё в первый год построили ей шабашники маленький садовый домик и пустила Екатерина Васильевна на него половину своих накоплений. А теперь отдала она председателю свои пять соток за пять месячных пенсий.
Соседка по дому, Лариса Геннадиевна, так и ахнула, узнав об этой земельной сделке. «Что-же ты, Катюша, – говорит, – не посоветовалась со мной. У меня дочка риэлтор, она бы тебе помогла. Ты меня сколько лет знаешь? Мы же почти родственники». Соседка моложе бабы Кати лет на восемь. Её дочери около тридцати и это весьма бойкая дамочка. Зачастила она, как и прочие родственники Ларисы Геннадиевны, к Екатерине Васильевне. Ведь тяжело старушке подниматься на четвёртый этаж в доме без лифта и кошек развелось у неё много, на что жильцы жалуются, а кормить их особо нечем. Вскоре с помощью риэлторши, ставшей совсем родной, баба Катя оказалась в другой квартире, в доме неподалёку. Конечно, квартирка поменьше, всего одна комната, но зато лишь второй этаж - и на книжке сумма как за три года пенсии. Вот только ходить к ней «почти родственники» быстро перестали.
Ей восемьдесят. Вроде бы в Стране начала налаживаться жизнь. Пенсию не задерживают теперь, стали больше платить, накопления прежние начали возмещать. Но для бабы Кати это уже мало что значит. Это не её мир. Он касается её уставшего от жизни тела враждебным холодным сквозняком. На днях сосед схватил её за ворот пальто и прошипел в лицо: «Слышь, коза старая, ты достала уже всех своим кошатником. Не выгонишь котов, я тебя придушу вместе с ними», – и брезгливо оттолкнул её. Она еле удержалась на ногах. Ноги слабые совсем стали… она и в церковь больше не ездит по этой причине.
Кошек у неё действительно теперь много. Но что сделать? Не может уже старая женщина за ними уследить, а выгнать жалко. Как же можно выгнать того, кто прибился к тебе, привык? А соседи злятся, покоя не дают. Правда, потом собрали деньги и наняли… санинспекцию что ли?.. да стерилизовали и кастрировали животных. А двух беременных кошек забрали совсем куда-то. Но осталось их семь, и они хотят есть. Приходится ходить бабе Кате к торговцам нерусским да на мусорку, чтобы раздобыть для животных еды. Этому и посвящены её дни. Сначала она стеснялась и выходила по ночам, да подальше от дома, чтобы в мусорных баках найти объедки, но ходить было всё тяжелее, как и подниматься среди ночи, и она стала рыться даже в ближних мусорках днём, постепенно вытесняя стыд равнодушием к окружающим.
Одно время баба Катя ходила в поликлинику: с жалобами на боль в ногах и пояснице. Но это продолжалось не долго. Не те стали врачи, что во времена её юности. Тогда ребята шли учиться на врачей, чтобы лечить людей. Вся Страна тогда хотела делать добрые дела, вся молодёжь. Теперь врачи хотят заработать на больных. А что заработаешь на старой нищенке, у которой и родных-то нет? Перестала Екатерина Васильевна ходить в поликлинику, чтобы не раздражать медработников своими жалобами.
Снова появились «почти родственники». Опять шустрая риэлторша развила деятельность. Пришла дочка одной из старых соседок и нашептала, чтобы баба Катя была осторожней, потому что эта риэлторша только недавно вышла из тюрьмы, а сидела она три года за махинации с квартирами. Сердобольная ушла, а Екатерина Васильевна стала беспокоиться, но не о себе. «Что же будет с кошками?» – думала она.
Но риэлторша вскоре развеяла её тревожные думы о питомцах. Она предложила Екатерине Васильевне полное пожизненное материальное обеспечение и заботу. Только вот не сможет она прокормить столько кошек, потому что сама на голодной диете сидит, а тут бабулю кормить надо, да ещё кучу родственников и посторонних обездоленных. Предложила она оставить одну кошку, самую любимую у бабы Кати, а остальных отдать в добрые руки. И главное провернула это до того быстро, что прямо удивительно. Показала она в телевизоре своём маленьком, который ноутбуком называется, объявления о том, что отдаёт в добрые руки кошек и котят. И сразу же… ну, вот сразу же, стали приходить люди с добрыми руками и забирать бабкиных пушистиков. Один парень, чьи добрые руки были густо исписаны синими картинками и словами, даже три раза за полтора часа приходил, и в третий раз забрал сразу двух котов. Говорит: «Я, мамань, очень люблю животных всяких. С детства». А глаза у него горят… от любви, наверное.
Теперь всюду любовь. Все говорят о любви и по всякому поводу. Интересно, но во времена юности Екатерины Васильевны в любви признавались куда как меньше народу, а детей было больше, и больше было душевности меж людьми.
За своё благодетельство риэлторша, сильно конфузясь, попросила бабушкину квартиру. Нет, не прямо сейчас конечно же, а потом, лет через восемьдесят или девяносто, если баба Катя, не дай Бог, уйдёт в мир иной. А пока квартира остаётся в полном распоряжении престарелой хозяйки. Надо только ремонт сделать, ведь баба Катя привыкла и не замечает, но тут очень сильный запах от кошек, и вообще… Да! ещё вот эти бумаги надо подписать.
Позже опекунша снова попросила Екатерину Васильевну подписать какие-то бумаги и свозила её к нотариусу. Затем Бабу Катю положили в психоневрологический диспансер. Побыв там некоторое время, стала она чувствовать всякие недомогания. Некомфортно она себя как-то чувствовала, и соседки по палате у неё были неспокойные. Ещё ей не нравился её лечащий врач. Вид у него был какой-то мятый, неопрятный, черты лица тёмные, оплывшие. Бабе Кате делали уколы и давали таблетки, вроде бы для сердца и желудка.
Спустя примерно полгода опекунша забрала её из диспансера и привезла в старый, но довольно ухоженный, чистый дом. Ей больше не давали таблеток, не делали уколов – и Екатерина Васильевна стала как-то сохнуть. У неё пропал аппетит, зрение ухудшалось день ото дня, ноги почти не держали тело. В комнате, в которую её поместили, жили ещё три женщины, но тут почти не было разговоров. Они все были больны и угасали так же, как баба Катя. Двух из них устроили сюда дети, а одну – внук. Иногда к женщинам приезжали посетители. А ещё в доме были няни: довольно молодые женщины, которые были как бы сами по себе, и со своими подопечными общались очень мало, и даже их трудно было вызвать в случае надобности. Хотя бродил слух, что в соседнем корпусе есть комнаты-палаты: в них – всего одна койка, а у койки днём и ночью находится сиделка, и туда даже пускают разные проверяющие комиссии.
Раз в две-три недели приезжала опекунша. Она жаловалась, что ремонт затягивается, потому что на него не хватает денег. Уверяла, что Бабе Кате лучше оставаться тут, с новыми подругами, да под присмотром, так как сама она неделями отсутствует в поисках пропитания, сюда вырывается с большим трудом и под порицание жестокосердого начальства. Однажды, на очередной вопрос об оставшейся дома кошке, сообщила, что та сбежала.
Прошло несколько месяцев. Свои восемьдесят пять лет Екатерина Васильевна встретила в полузабытьи. Теперь он была худа неимоверно, что называется кожа да кости; ногти укоротились, превратившись в узкие сероватые полоски, щёки впали в беззубый рот. Опекунша месяца два как не появлялась. Из трёх соседок Екатерины Васильевны две умерли, место одной из них уже заняла другая женщина.
Как-то ночью Екатерина Васильевна очнулась от сна… от сна или марева, в котором она находилась в последние недели. Сейчас её сознание было совершенно чистым. Бежевого цвета плотные занавески и частично крашеные стёкла окон были освещены с улицы светом полной луны. Зрение женщины в эти мгновения стало удивительно острым, только предметы были слегка размыты и их тёмные контуры окаймлены тонкой радужной нитью. Обе соседки спали - тихо, словно не дышали. Екатерина Васильевна, не шелохнувшись телом, одними глазами обвела комнату. Под потолком блестел оранжевый абажур; с улицы донёсся лай собаки, а из коридора разговор нянечек на непонятном языке и их смех.
Сумрак комнаты растаял. В памяти всплыли последние дни пребывания тут. В них – запах картофельного пюре с луком, стоны умирающей на соседней кровати женщины, ночной горшок, не убранный с утра, в который она поставила нечаянно ногу и опрокинула, остервенелый лай сторожевых собак во дворе, чёрные узкие глаза нянечки, что поила её водой на днях… молодые глаза… чёрные, с искорками.
Веки Екатерины Васильевны медленно опустились, мысли углубились чуть дальше в прошлое. Она вспомнила своих кошек. Вспомнила Мурку, ещё котёнком, только что принесённым соседской девочкой.
Потом она вспомнила Виталия, один момент с ним. В прихожей к стене он прочно прикрепил вешалку, которая недавно свалилась, когда Екатерина Васильевна вешала на неё пальто, и теперь осматривался в поисках следующего предмета, ожидающего его умелых рук. Ах, как же Катя радовалась! Тогда ещё для многих просто Катя. Её жизнь только начиналась. На горизонте сорокушник, но жизнь обретала не обычный человеческий, а настоящий женский смысл. Женский смысл жизни – он тончайший. Он не даёт оборваться человеческому роду в одном поколении. Этот смысл диктует правила Жизни. Всё-таки хорошо, что было это время у Катеньки.
Дыхание женщины стало едва заметным. Всякие звуки вокруг потускнели, отдалились… угасли вовсе – и она уснула. Наверное, уснула. Что же это, если не сон? Смотрите!
Смотрите: из светлой дымки появляется молодая женщина с белыми, немного опухшими кистями рук. Позади неё, весело переговариваясь, идут две девочки. Девочки отвлекаются от разговора, смотрят вперёд, а затем пускаются наперегонки, обгоняя мать. Сёстры бегут и кричат:
– Катя! Катя, тебе разрешили пойти с нами. Теперь и тебе можно. Пойдём! Там папка и братья. Они ждут. Пойдём.
Они подбегают к Кате и берут её за руки. Она смотрит на мать и спрашивает:
– Можно, мама? Правда?
И женщина отвечает:
– Теперь можно, дочка. Мы пришли забрать тебя отсюда. Пойдём, я заплету тебе косички. Мои руки почти зажили.
И все вместе они уходят в светящуюся белую дымку.
**********
По улице идёт девочка. Русые хвостики волос ласкают прикосновениями её шею, плечи. Она глядит по сторонам и всё её радует. И она сама, одним лишь присутствием в этом мире, радует окружающих. Хорошо быть маленькой девочкой, ведь впереди – целая жизнь. Может быть, эта жизнь будет счастливой?
____
17.11.2015