- Я так устал, так устал, - произнёс доктор, потирая кончиками пальцев опущенные веки. Затем он решительным движением взял со стола пластиковый стакан и опрокинул в свое нутро примерно 50 грамм чистого спирта.
- Может, договоритесь с Семёнычем, возьмёте отпуск на недельку, - перемалывая зубами корку вчерашнего чёрного хлеба, откликнулся его коллега. В одной руке он держал замусоленный, наполовину очищенный от обертки кусочек плавленного сырка с надписью на обёртке "Дружба", в другой - щербатую хлебную корку.
- И дело вовсе не в том, что я устал физически, - продолжал доктор, игнорируя фразу своего коллеги. - А именно в том, что я не вижу смысла, а как проводить лечение и диагностику в таком случае, нет, чисто технически я знаю как, но я же не студент, чтоб следовать аксиомам, прописанным в учебниках! - почти гневно воскликнул он. - Морально-этическую сторону вопроса никто же не отменял!
- Согласен, - подчёркнуто кивнул коллега.
- А если я не могу опровергнуть утверждение нашего Яниса по поводу "интеграции био-частиц внеземной материи" в недры его тела, то о какой вообще работе может идти речь? Я, конечно, должен быть объективен, но в данном случае это не так! И знаешь что? - почти торжественно спросил доктор, понижая голос и в упор глядя на молодого человека в медицинской форме, сидящего за столом. Тот вопросительно вскинул тёмные красивые брови.
Вот эта, так называемая "объективность" является просто прикрытием отсутствия, я подчеркиваю: ОТСУТСТВИЯ гибкости ума!
Доктор выдержал паузу, выразительно глядя на своего коллегу.
- Совершенно согласен с вами, Ефрем Олегович!
- Но не в том плане гибкости, когда рассудок проецирует патологию, вернее, то что ПРИНЯТО считать патологией, а именно такой... здоровой гибкости, интеллектуальной лабильности, если говорить точнее.
Доктор снова наполнил свой пластиковый стаканчик спиртом и достал из кармана медицинского халата пачку сигарет "Ява".
- Или взять хотя бы того же Сашку Решетникова, вот я, как человек, отдавший свою жизнь служению медицине, обязан приносить ему пользу, способствовать выздоровлению, а не причинять вред, а что получается на самом деле? - доктор решительно опрокинул ещё примерно пятьдесят грамм спирта, после чего поморщившись продолжил: - Я убеждаю его изо-дня в день в том, что он не способен общаться телепатически со своим отцом, хотя бы в силу того, что отец его давно умер, но я не могу знать этого наверняка, мой дорогой друг! Не то что его отец умер пятнадцать лет назад, нет, это мне как раз достоверно известно, а то, что Сашка не может общаться с ним таким образом! Я обязан проводить всю эту медикаментозную терапию, тем самым препятствуя осуществлению телепатической связи между ними. Но как я могу знать наверняка, что это - правильно... И более того, общение с умершим отцом даёт ему хоть какое-то утешение, оно наполняет его существование смыслом... - голос доктора дрогнул, а на лице возникло тоскливо-скучающее выражение. Пепел с закуренной сигареты упал на белый халат, но доктор не обратил на это внимания, он сидел, подперев ладонью свою гладко выбритую щеку и с отсутствующим взглядом глядел перед собой поверх очков.
- Так то оно так, - осторожно заметил его молодой коллега и тоже плеснул в свой стаканчик спирта, - но, Ефрем Олегович, любая область науки это система, в которой существуют правила, медицина не исключение...
- Но только не психиатрия, только не она, мой друг, ибо здесь всё так зыбко, так... эфемерно... Какие, к чёрту, правила, мы же не об условно-безусловных рефлексах ведём речь. Как разобраться в данном случае, что вред, а что польза? И что вообще истинно, а что всего лишь иллюзия истины?
- Да я то как раз понимаю, о чём вы, Ефрем Олегович, но... Не уходим ли мы в таком случае от медицины в философию? - молодой человек приложил к кончику носа второй жёсткий ломтик чёрного хлеба и тряхнул головой.
- Тогда ответь мне, что по-твоему истина? Что? - почти с вызовом спросил доктор, сбрасывая пепел на металлический столик. Молодой человек упёрся взглядом в стаканчик со спиртом, будто пытался углядеть в нём подсказку.
- Истина... Истина это то... Это то... - он замялся, пытаясь сформулировать. - То, что неизменно, например, что за весной наступает лето, а за летом - осень...
- Какой вздор! - воскликнул доктор, - ты пытаешься наделить истину качеством чего-то неизбежного, а, может, ты намекаешь на постоянство истины? - почти с гневом спросил доктор, выпуская из ноздрей две струи сизого табачного дыма.
Молодой человек насупленно сдвинул брови, ведь именно это он и собирался произнести несколько секунд назад.
- Значит по-твоему, - продолжал своё наступление доктор, - если завтра, вопреки времени года, в саду, на территории нашей больницы распустится сирень, то цветы этой сирени будут вне истины? Это, по-твоему, будут не истинные, по-твоему, ложные цветы сирени?!
- Да причём здесь сирень, Ефрем Олегович? Этот пример слишком уж... Конкретный.
- А как же ещё, Ростовцев? Как, скажи мне ещё, ведь истина всегда конкретна! Она всегда беспощадно конкретна, Ростовцев! Она, знаешь ли, не может быть и нашим и вашим, она не потерпит какого-то дешёвого компромисса, какой-то дипломатической сделки! Она либо по ту, либо по эту сторону баррикад!
- Каких баррикад? - спросил уже успевший захмелеть молодой человек. Он задумчиво перекатывал во рту приставший к зубам плавленный сырок.
- Как каких?! Как это каких? Ты может быть и вовсе не слушал меня всё это время? Тех самых баррикад, на одной стороне которых находимся мы, а на другой наши пациенты. А хочешь я скажу тебе, мой дорогой Ростовцев, что есть истина?
- Очень! - с готовностью кивнул молодой человек.
- Истина - это то, что достоверно, понимаешь? А теперь, скажи-ка мне, достоверно ли то, что Сашка Решетников общается со своим, умершим пятнадцать лет назад отцом?
- Ну... Ну, да, - ответил Ростовцев, отчего-то смутившись.
- Вот именно! Тогда что же мы тут с тобой делаем? - доктор снова глубоко затянулся своей сигаретой. - Изуверы, мы, Ростовцев, предатели истины, мы её за тридцать серебреников каждый месяц продаём, а обликаем это всё в благородное дело, в гуманизм обликаем!
Молодой человек нахмурился и залпом опрокинул в себя прозрачную жидкость.
- Согласен, Ефрем Олегович, - сдавленным голосом выдохнул он. - Не дело это!
- Так как же быть? - доктор беспощадно посмотрел на своего коллегу поверх очков в тонкой металлической оправе.
- А давайте, Ефрем Олегович, поедем в Кострому! - неожиданно изрёк Ростовцев и лицо его разом просветлело, а в больших голубых глазах вспыхнули искорки.
- То есть как это "поедем" ?
- А вот так, прямо сейчас, бросим своё дежурство и уедем в Кострому, вы в Костроме были когда-нибудь?
- Нет, - ответил доктор.
- Вот и я не был. Во Владимире был, в Суздали был , в Твери был, в Ярославле был даже, а вот в Костроме отчего-то ни разу. Поедемте, Ефрем Олегович, бросим на х*й эти баррикады ваши и в Кострому. На поезде! С Ярославского вокзала!
- А Решетников как же? А Янис?
И тут молодой человек расхохотался:
- Олегыч! А давай и их с собой возьмём! Пусть проветрятся! Представляешь, приходит завтра Иосиф Семёныч на работу, а нас нет ни х*я, и этих тоже нет, юродивых наших! Вот это будет феерия! Вот это кульминация!
Молодой человек хлопнул в ладони. И снова наполнил стаканы спиртом.
- Нет, - строго возразил доктор. - Нас посадят в тюрьму, а это недопустимо!
И тут он тоже расхохотался.
- Нас... Посадят, Ростовцев! - закатываясь смехом восклицал доктор.
- Ага! - продолжая смеяться, кивал молодой человек.
Смех обоих был почти истерическим, таким, от которого на глазах выступают слёзы. Первым пришёл в себя доктор.
- А звучит заманчиво: Кострома! А что, позвоню жене, скажу: Нина, я уезжаю дней на пять в Кострому... Привезу гостиницев тебе...
- На десять, на пять мало, - заметил Ростовцев.
- А Семёнычу мы оставим послание! Дескать, генеральному секретарю республики ИдиОтия, уведомление о том, что наша интервенция временно приостановлена.
- Интервенция, - снова прыснул Ростовцев. - В республике ИдиОтия.
- Премьер министр освобождения Е. О. Делянский и...
- И посол освобождения А. И. Ростовцев! - подхватил молодой человек.
- Быть может, нам отметить это дело по-человечески? Что мы как нелюди сидим тут, пьём чёрт знает что?
- Верно, Ефрем Олегович, давайте я за бурбоном схожу! И закуси возьму, только что брать-то?
- Ветчины возьми грамм триста, так, потом, - банку маслин, только крупных, и сыра швейцарского, с дырками, в нарезке,
- Масдаам?
- Ну, можно и его.
- Будет исполнено господин премьер-министр, - весело ответил уже изрядно захмелевший Ростовцев. Он как был, в медицинской форме, так и рванул со стула, прихватив с собой только рюкзак, с которым ездил на работу. Нетвердой походкой молодой человек вышел за дверь и, что-то мурлыкая себе под нос, затопал по коридору отделения. Доктор остался один. Он откинулся на спинку стула, закурил и разом как-то отяжелел. Перед глазами всё плыло от долгого трудового дня и выпитого накануне спирта. В тот момент когда доктор стал уже погружаться в навалившуюся вдруг дремоту, дверь в кабинет распахнулась и на пороге показался человек. В его облике было что-то неуловимо знакомое, но что именно доктор никак не мог разобрать. Ефрем Олегович собрался с мыслями и, поправив сползшие на нос очки, подал голос:
- Кто здесь?
- Здравствуйте, Ефрем Олегович, - ответил человек. - Я поговорить с вами пришёл.
- Да-да, - откликнулся доктор, - вы присаживайтесь, присаживайтесь, сюда.
Он неровным жестом указал на стул, на котором ещё недавно сидел Ростовцев. Человек прошёл в кабинет и уселся за стол. Ефрем Олегович изо всех сил напряг свои подслеповатые глаза, чтобы разглядеть лицо этого человека. "Отчего оно такое знакомое? Где же я мог его видеть?" - беспокойно размышлял доктор, отдавая при этом отчёт в том, что человека этого он все-таки не знает. Если бы не выпитый накануне спирт, Ефрем Олегович отреагировал бы иначе на появление незнакомца в полночь, в
закрытом отделении психиатрической больницы. Но сейчас он никак не мог собраться с мыслями, после того, как его молодой коллега ушёл в магазин за бурбоном и закуской, силы окончательно покинули Ефрема Олеговича.
- А вы, собственно, вы... Представьтесь, пожалуйста, - наконец произнёс доктор, чувствуя смутную неловкость.
- Решетников Василий Григорьевич.
- Так, Василий Григорьевич, - повторил доктор вслух, но тут же, как только он это произнёс, весь выпитый накануне спирт, (а его было не менее двухсот пятидесяти, а то и трехсот граммов) будто улетучился из его организма.
- Погодите-ка, - пробормотал доктор, - то есть как это, Решетников Василий Григорьевич?
Ефрем Олегович поднес ладонь к губам и с ужасом осознавал, отчего лицо этого человека показалось ему знакомым! Ошибки быть не могло.
- Но... - промямлил Ефрем Олегович. - Вы же... Вы же умерли пятнадцать лет назад...
- Совершенно верно, - ответил Василий Григорьевич. - Но я до сих пор беспокоюсь о судьбе своего сына. В данном вопросе смерть не решает ровным счётом ничего. - Василий Григорьевич Решетников выдержал небольшую паузу и продолжил:
- Вы же, как человек здравомыслящий, и квалифицированный специалист, понимаете, что Саше не место в этой больнице. Поэтому я и пришёл поговорить с вами о его выписке. Ведь именно вы его лечащий врач.
- Да, но Иосиф Семёнович, наш завотделением... - начал было доктор, но Решетников прервал его.
- Саша очень ранимый, ему тяжело в этом городе, понимаете? Он из той породы людей, которых раньше во времена Достоевского называли "натурами тонкой душевной организации", поэтому я решил увезти его отсюда. И я полностью беру это под свою ответственность.
- Но... - пытаясь осмыслить сказанное, начал Ефрем Олегович, и тут же с испугом прошептал:
- Но куда же, куда увезти?
- В Кострому, у нас там родственники, вы, Ефрем Олегович, в Костроме когда-нибудь были?