Жил-был (к сожалению, был, поскольку не так давно он скончался вследствие постепенного обнуления душевных и, соответственно, телесных импульсов) человек со старинной русской фамилией Неадеквашев, известной в Северо-Восточной Руси с конца XV века, и очень странными в нашем Отечестве, да и за его пределами, именем и отчеством – Нетвас Невтовиевич. Возможно, повлияло то, что его родители и прародители разветвляли генетические ряды в экспериментальную эпоху, но вообще-то об этимологии этих дефиниций можно лишь не догадываться. Неадеквашев сам несколько стеснялся своего имени-отчества, а равно почему-то и фамилии, и просил, чтобы его называли товарищ N. Для близких товарищей он был просто Эн, и хотя к оным мы не относимся, но предпочтительней так и будем его именовать.
Эн был человеком абсолютно обыкновенным. Конечно, он имел свои отличительные достоинства и недостатки, однако ни те, ни другие не зашкаливали за одну сигму, то есть среднее абсолютное отклонение от среднего. Он окончил химфак МГУ и всю жизнь проработал в одном академическом НИИ. Стал и вполне заслуженно старшим научным сотрудником, но занимался по большей части периферийными вопросами большой науки. Впрочем, его диссертация «Химические свойства паров коньячных спиртов различной степени выдержки и способы их ароматизации» нашла должную оценку в отраслевой промышленности и ресторанном бизнесе, включая соответствующее финансовое вознаграждение.
В школе и университете Неадеквашев учился на пять-четыре. Правда, в его школьном аттестате была одна оценка «удовлетворительно» – за поведение, но скорее по недоразумению: Эн не хулиганил и даже числился комсомольским активистом. Он гордился тем, что один раз, на экзамене по высшей физике, все-таки схлопотал «банан», а еще более – тем, что пересдал его на «отлично». Трудно сказать, почему он выбрал именно химию. Его отец был инженером-радиоэлектронщиком и работал на крупном военном предприятии, а мать – редактором в литературном издательстве.
Мама умерла рано, от рака, в солнечном сентябре того года, когда Эн окончил школу и поступил в вуз; ей не исполнилось и сорока. Родители были беспримерно привязаны друг к другу, и отец на всю остальную жизнь сделался пасмурным, а прожил он еще четверть века и ушел как-то внезапно, за неделю до своего 70-летия. Эн жил с отцом (что немаловажно, часто колесившим по стране в командировках) в центре Москвы, в одном из Бронных переулков, бродить по которым и дальше в сторону Арбата очень любил, особенно летними ночами.
Не учитывая детско-юношеские увлечения, брачные узы (особая ипостась), обыкновенные симпатии (пусть и глубокие), а тем более бесчувственные связи, Эн любил s+2 раза, где s – сумма k дробных чисел, не превышающих 1/2, а k – не очень велико.
Потомства он не оставил: по расхожему мнению, наверняка мужчина знать этого не может, но в данном случае утверждение справедливо с вероятностью близкой к единице. Женат Эн был дважды, в совокупности не слишком долго. С первой женой сначала кантовались на Бронных, затем, благодаря папиным хлопотам, получили однокомнатное гнездо на Юго-Западе. Когда расстались, Эн отписал бывшей супруге свои полплощади. Со второй женой обосновались у ее родителей – но не с ними – в роскошных хоромах о пяти комнатах в сталинке на Кутузовском: тесть, высокопоставленный дипломат, как раз был отправлен в очередную длительную ссылку, так что вся квартира оказалась в распоряжении новобрачных, а родители лишь иногда наведывались из Женевы с гостинцами.
Первой жене Эн почти не изменял; со второй, несмотря на очень нежное к ней (как, собственно, и к первой) отношение, уже вел преимущественно параллельное существование. Ну а в меж- и постбрачный периоды, на Бронных, и вовсе не заморачивался по поводу седьмой заповеди Моисея.
Мы поведаем о некоторых историях (немногих из). Определенный интерес они могут вызывать ввиду отмеченной ординарности главного персонажа, ибо женская суть (гомоморфная сути бытия) раскрывается, как нам видится, в общении именно со стандартными, ничем не выдающимися представителями мужской генерации. Иными словами, Нетвас Невтовиевич Неадеквашев, если и занимателен, то не сам по себе, а как своего рода эталонный реактив симпатий/антипатий противоположного пола.
Детство, отрочество, юность
Первый раз Эн поцеловался – почти как взрослые, губы в губы и плотно – в детском садике, пяти с половиной лет от роду. Всерьез же, не по-детски (хотя и не по-взрослому), стал засматриваться на девочек с 12 лет, а с седьмого класса был перманентно влюблен в трех своих одноклассниц, пылая заоблачными чувствами то к одной, то к другой, то к третьей, то снова и ярче к первой, по спирали, а то к двоим или ко всем троим сразу. Общался с ними и раннее время после школы, водил по театрам, выставкам, кабакам, целовался-обжимался, но без сокровенных продолжений.
Неадеквашев стал не мальчиком, но мужем вообще довольно поздно даже по тем идиллическим (казавшимися по сравнению с предыдущей эпохой развратными), а паче нынешним меркам. Что послужило тому причиной? Это и робость, и неопытность (как там у Рамона де Кампоамор? – «искусный волокита знает: иногда три тихих нет – синоним да»), но главное, вначале, непонимание, вытекавшее из той юношеской теории, приверженность которой у Эна слегка затянулась, что интимная близость может быть лишь сублимацией близости духовной и не может – естественной по оси абсцисс пролонгацией симпатий (не суть, с консервированием на данной стадии либо с дальнейшим развитием по ординатам).
На одной из школьных вечеринок, когда наш недоросль танцевал с на редкость хорошенькой пухляшкой из параллельного класса, вдруг на секунду полностью вырубили свет, итак достаточно условный, располагающий, и пухляшка метнула к Эну свои собранные пестиком и распахнутые лепестками губки, а тот машинально отпрянул, болван. Когда свет вновь обозначился, девочка продолжила танец, как будто никакого порыва не было вовсе, и больше не раскрывалась, да и вообще утратила к Эну интерес.
Последующая коррекция воззрений юного Неадеквашева на отношения между полами может быть расценена как умственное извращение и сводилась к тому, что все допустимо «до известного предела», за которым допустимое лишь в браке, безвариантно по любви, либо по азимуту к оному, – «дальше локтя не пойдешь или колена», если и пойдешь, то недалече. Шастать под удержателем выпуклостей – в порядке вещей, а перейти к истинным наслаждениям – ступор. Позднему Неадеквашему вспоминать о таком помрачении было смешно, неприятно и обидно.
Упущенных возможностей было действительно многовато. После первого курса Эн впервые отправился на юга один – в Геленджик. Там сложилась большая (рож 12-15), разношерстная, веселая компания, включая одну будущую семейную пару из Москвы: казавшегося солидным – все-таки уже не студент, 25 лет, когда остальным до 22-х – Доктора (как имя собственное) и Лидочку, которой оставался всего год до диплома психолога. С ними приехала ее подруга, работавшая на радио и заочно учившаяся по какой-то медийной специальности. Лидочка была щупленькая, не то чтобы красивая и сексуальная, но безмерно обворожительная и задорная, да к тому же с неординарными мозгами. Эн мог подолгу болтать с нею на всякие отвлеченные материи и тем просто наслаждался. Словом, чужая невеста нравилась ему сильнее, чем ее подруга, с которой, тем не менее, завертелся некий роман. Та, тоже неглупая, но попроще, старше Эна на три года, обладала отменной фигурой и, если б не несколько грубоватые черты лица, по праву могла считаться топ-моделью, или вернее, принимая во внимание жалостный облик причисляемых сегодня к этому разряду выпускниц Дахау и Освенцима, секс-символом (хотя в СССР и терминов таких еще не слыхивали). Она сама вроде бы в шутку, но с потаенной гордостью декларировала, что ее главное достоинство – ноги, и впрямь беспредельно восхитительные. И все же удовольствие от их оглаживания уступало удовольствию от заумных бесед с Лидочкой.
В Геленджике ничего субстантивного с подругой не кристаллизовалось прежде всего по причинам технического характера, из-за отсутствия в бурном компанейском водовороте повода, места и даже времени для надежного уединения, а в Москве уже проявилась во всем великолепии Неадеквашева дурь. Так, собрались они вчетвером в уикенд у Доктора на даче. Стояло чудное индейское лето, солнышко блистало, словно и не намеревалось редеть, а когда нехотя укатилось, то вослед – «серебряной Окою», «к иным каким-нибудь, неведомым вселенным повернут Млечный путь». Эн с подругой долго гуляли в цветочных полях, а затем не без труда взобрались на огромный стог и, погрузившись в его ароматы, целовались, целовались, целовались. Наконец, утомленная безрезультативной цикличностью девушка была вынуждена обозначить свое желание прямым текстом, нежно-сладко прошептав: «Ты меня обижаешь…» И что же «юноша бледный со взором горящим»? Да не нашел ничего лучшего, как здесь, в этом романтическом забвении, под мириадами сочащихся звезд, прочесть скучную лекцию с изложением основных постулатов вышеупомянутой теории о производности телесного от духовного. Больше они не встречались.
Когда в скором конце концов Эн избавился от своих идейно-нравственных заблуждений, ему длительное время откровенно не везло: раз за разом возникали те или иные обстоятельства, препятствовавшие реализации накопившегося потенциала. Более того, судьба симметрично отомстила за то, как он обошелся с Лидочкиной подругой.
Тоже на югах в Эна влюбилась одна татарочка, настоящая евразийская красавица, готовая следовать за ним куда угодно, может быть даже в огонь, но в воду – точно. Плавать она не умела, по какому поводу Эн неудачно пошутил. Расположившись на молу, метрах в двадцати или чуть поболее от мелководья, стал зазывать ее, оставшуюся на берегу: «Давай сюда! Ну?» И девушка, чего насмешник никак не ожидал, преданно бухнулась в волны, попыталась плыть, но, едва ножки перестали касаться дна, стала тонуть, отчаянно барахтаясь и визжа. Причем никто из купающихся не понял, что это отнюдь не игра. В какое-то ничтожное количество гребков, наверняка с мировым рекордом (жаль, не олимпийская дистанция), Эн успел прийти на выручку своей невольной жертве, перепуганная которая в полумиг плотно сомкнула руки вокруг его шеи и потащила на дно. Кое-как он выбрался с грузилом на поверхность и, лишенный женскими объятиями не только кислорода, но и пространственной ориентации, стал лихорадочно грести наугад, оказалось, увы, не к близкому берегу, а к молу. Там, отдышавшись, Эн обстоятельно объяснил, как надо действовать на обратном пути, особенно, как правильно держаться за сопровождающий поплавок. Вроде прониклась, но лишь соскользнули в воду, все повторилось точь-в-точь: испуг, обхват, погружение, ну и запредельные усилия, чтобы выбраться.
Эну татарочка приглянулась, он очень ее желал, но связывать судьбы не собирался. Юная красавица, напротив, мечтала стать его женой, однако вне брачной легитимности откликнуться на страстный порыв не могла по своим убеждениям, не абстрактным, как представления прежнего Неадеквашева, а сугубо религиозным.
Был среди прочих еще непродолжительный роман с соседкой по подъезду, арфисткой из Гнесинки. На первом же свидании она пригласила Эна на концерт в консерваторию. Между тем к симфонической музыке Эн относился в основном равнодушно, а то и с неприятием. За небольшим исключением: Моцарта мог слушать бесконечно, наслаждался Бахом, был сражен Пятой симфонией и Лунной сонатой Бетховена, Вторым концертом Рахманинова и Седьмой симфонией Шостаковича. Кстати, когда покупал по блату, через заднее крыльцо для «своих» дефицитный магнитофон «Маяк» (в подсобке этими жевательными приборами, отсутствовавшими на прилавке, были забиты все полки), то на захваченной с собой тестовой катушке фигурировала как раз Пятая симфония. Продавщица посмотрела недоуменно: «А нормальная музыка у Вас есть?» В общем и целом Неадеквашев не очень оторвался в этом смысле от народа, и посещение консерватории оборачивалось для него мукой, хотя чего только не сделаешь ради привлекательной особенности женского пола.
Приятным вечером к нему нагрянули, не сговариваясь, и соседка и трио одноклассниц. Допоздна утюжили размягчаемые грузинским вином языки, но надо и расставаться. «Пожалуй, я еще немножко посижу, мне-то рядом», – обособилась арфистка. В глазах двоих из трио проискрились иронические чертовщинки, а третья попыталась не выглядеть расстроенной, уговаривая: «Пойдем, пора уже…» Не уговорила. Однако у оставшейся с Эном девушки был идефикс – выйти замуж непорочной. Обзавестись мужем она планировала когда-нибудь потом, а сейчас предложила то, чем, согласно официальной версии, увлекались Моника с Биллом, и сохранила тем самым сразу две девственности.
По случаю 30-летия выпуска школьный класс Неадеквашева собрался почти в полном составе, явились даже давно укоренившиеся в дальнем зарубежье. После ностальгических посиделок Эн подвозил домой одну из одноклассниц (не ту, что когда-то расстроил), и она предложила зайти. Дети уже вели отдельное существование, а муж по делам фирмы застрял в Филадельфии. В памяти всплыла фраза литературного персонажа: «Мадам, тридцать лет назад я бы ответил согласием…», а затем – образ Винни Пуха после опустошения запасов Кролика. У Эна обнаружились крайне важные дела, типа ранней дойки, так что он никак не мог задержаться.
Первая женщина
Со своей первой женщиной Эн познакомился в подмосковном доме отдыха в студенческом кураже после зимней сессии. Бледненькая, не очень складная, с заурядной в общем-то, между «хорошо» и «удовлетворительно», внешностью, но зато весьма бойкая. Она сама выбрала себе кавалера, а потом все организовала, заранее поставив его в известность о запланированном событии и надежно удалив подружек из комнаты.
Когда событие произошло, Эн с имевшимися у него представлениями о физике процесса остался в определенном недоумении: что-то, казалось, не так. Он даже пробормотал какую-то ерунду на этот счет. «Другие не жаловались», – ответила честная девушка.
Забавно, но через пару лет мальчиковая реакция Эна вернулась уже девичьей – со стороны юной стюардессы, которую ему довелось обратить в женщину. Там, однако, был трудный случай. То ли и скорее всего Неадеквашеву не хватало умения, то ли обращенной – чувствительности, может, горе-любовники просто не коррелировали друг с другом, только юная периодически допытывалась у «старшего товарища, неглупого и чуткого»: что же, собственно, она должна ощущать?
Ну а в своем первоначальном опыте Эн очень быстро вошел во вкус. Единственное, что не нравилось, так это местожительство партнерши – в среднем Подмосковье, почти час по железке от Курского вокзала, а там еще минут двадцать пешочком. Уединялись, как правило, днем у нее. К его визиту она неизменно приготовляла роскошный обед (особенно запомнились почему-то борщи), а стол с белоснежной накрахмаленной скатертью сервировала кузнецовским фарфором. Такого рода сопутствующие обстоятельства должны были настораживать, однако Неадеквашев полагал временный и необязывающий характер их отношений как нечто само собой разумеющееся, искренне не допуская иных толкований.
Когда встречались в Москве, то Эн, еще не преодолевший экстра-рыцарский комплекс, обязательно провожал ее до самого дома и вот промозглой ночью пропустил последнюю электричку. Завалиться туда, где вся семья в сборе, было не комильфо; к тому же его ждал отец, который, в промежутках между своими странствиями, никогда не ложился до возвращения блудного сына, если тот не предупредил, что ночует на стороне. Эн выбрел на шоссе, пошарил по карманам – пусто и, затормозив КАМАЗ, попросил выручить без денег.
Наш человек, как известно, отзывчив. Был случай, Эн безнадежно увяз в своем авто на проселочной дороге – кругом не пятьсот, а две пятьсот, правда, метров; смеркается, только на дальней опушке маячат несколько огоньков полузаброшенной деревеньки. Нежданно оттуда явился небритый, нечесаный ангел в брезентовом плаще по щиколотки. Ангел обозревал в подзорную трубу окрестности и, обнаружив попавшего в беду Эна, не поленился, лишенный летательных приспособлений, протопать больше двух верст, чтобы посочувствовать, раз уж не помочь. «Да, дело дрянь. Тут тягач нужен», – философски резюмировал пришелец и дал дельный совет: 2 км зюйд-зюйд-вест «каждый вечер, в час назначенный» с полей возвращается трактор, его еще можно перехватить. Эну это удалось; тракторист молча развернул боевую машину, молча вытащил из болота ее младшего брата и молча поехал прежним курсом. Эн ринулся следом, вскочил на подножку и протянул в благодарность купюру, но был просто-таки испепелен взглядом обидевшегося спасителя. Как злые антипатриотические языки не лопнут, утверждая, что русскому мужику лишь бы выпить?
Водителю КАМАЗа больше, чем уже, принимать и надобности не было. Гнал лихо; ворвавшись в Москву – без всякого почтения к светофорам, продолжавшим еще что-то регулировать на абсолютно опустошенных улицах. Его автобаза располагалась в Лефортово, где и высадил пассажира. Сориентировавшись в незнакомом районе по небесным светилам, Эн вышел к Яузе и предпочел проследовать всеми ее изгибами, чтобы уж точно не сбиться с пути. Домой добрался в шестом часу утра. Отец ему ничего не сказал – только в глаза посмотрел со значением.
Окончился роман внезапно. Все в тот день было как всегда хорошо, но, уютно разместившись у расслабленного, умиротворенного Эна на коленях и ласково теребя его шевелюру, девушка вдруг заявила: «А я в тебя, пожалуй, влюблюсь», – и тем разрушила идиллию. «Вот этого не надо», – мгновенно и бездумно выпальнул напрочь ошарашенный избранник, а подумав, оборвал отношения.
Последовал период наверстывания ранее упущенного, не представляющий особого интереса.
Жены
Оба раза Эн был окольцован, можно сказать, ненароком, того изначально не желая, исключительно в силу фатальной логики сценария.
Однако и с первой и со второй женой Неадеквашеву на самом деле невероятно повезло. Будь он чуточку разумней и рационален – не разводился бы, а просто наслаждался семейным счастьем. Эти тургеневские девушки – кроткие, обаятельные, но интеллектуальные – его безмерно любили. Они были очень разные по пристрастиям и профессии (одна – театровед, по маминым стопам, выпускница ГИТИС; другая, вопреки настояниям родителей, пошла не в МГИМО, а на ВМК универа и стала высококлассным программистом), но удивительно тождественные по нежному характеру и общему устройству души, устремленной в некие выси. Что этакое они разглядели в Неадеквашеве, да еще не разочаровались при совместной повседневности? – непостижимо. Он тоже мог парить в облаках, но в связке с утонченным, а порой и грубым цинизмом, который сам именовал «здоровым».
С той, что дочка дипломата, Эн развелся, когда полетел в пропасть эсплюсвторой любви и ничего не соображал, а с первой женой – по нелепости. Он проиграл приличную сумму в покер и вынужден был о том сообщить. «Дурак!» – все, что услышал в ответ. В общем случае, вне контекста, когда женщина называет мужчину дураком – это приговор, минимум миниморум, дальнейшим отношениям. Но в конкретной ситуации такое – сказанное сгоряча, не подумавши – наверное, было простительным. Тем не менее, Неадеквашев переварить это и простить не смог; погасил долг, продав автомобиль и гараж, и переехал к отцу.
Документально расставание оформили через полтора года. Его суженная осталась Неадеквашевой, не захотела вернуть девичью фамилию (как, кстати, впоследствии и вторая жена). Когда из уст служительницы ЗАГСа прозвучал протокольный вопрос, действительно ли супруги намерены развестись, то с почти убиенной, но еще не отошедшей надеждой взглянула на мужа и прошептала свое «да» только после его. Эн был тверд. Ну не дурак ли?
Еще влюбленная
Как-то Эн прогуливался по Бульварному кольцу в районе Чистых прудов. На скамейке сидела пухленькая, миловидная девушка; из ее кассетника рвался неудержимый и неиссякаемый «Crazy Diamond». На увлеченности Флойд и сошлись.
Девушка, умная и романтическая, бог весть почему полюбила Эна (во многом походя на его жен), как могут любить только невостребованные одиночества. Ему она нравилась, но не более того. Они никуда не выбирались вместе: просто, когда было нужно, Эн звонил, и девушка приезжала, а дорогой человек даже не знал, где его пассия живет – только, что где-то в Крылатском.
С ней было интересно. Однажды она провела у него весь день, вечер и полночи, но растягивать свидание до суток Эн почему-то не захотел. Он повез ее домой на своем авто, тогда еще «Жигулях», левую руку держа на руле, а правую (в отсутствие надобности переключать передачу) на колене девушки, выполнявшей функции навигатора. Высадив влюбленную, поехал обратно. Эн выпил слишком много «Мукузани» и – что печально и любопытно – когда следующим днем проснулся у себя на Бронных, то не смог вспомнить, как уже один, без навигатора, добрался из совершенно незнакомого ему района, да и что это было за место. Он вообще ничего не помнил из поездки, кроме приятности девичьего колена.
Бедная девушка, разумеется, понимала, что ее просто используют, но ничего не могла с собой поделать. Один раз она почти отказала: «То, ради чего ты звонишь, сегодня не получится – у меня месячные». Но в итоге все равно приехала.
Еще один и тот редкий раз, когда они встретились не у Эна, а в городе, попыталась прекратить отношения. У нее были основания: девушка поведала, в общем-то без претензий, что несколько дней назад, проходя мимо открытой веранды ресторана, видела радостного Эна с другой. Он потом вспомнил, что в тот день действительно развлекал и развлекался с одной лаборанточкой. Эн даже не попытался объясниться, и влюбленная девушка опять покорно сдалась.
Отношения угасли сами собой, когда Эн стал звонить все реже и реже, а потом и вовсе прекратил. Не потому, что девушка избыточно пополнела, а потому что… Впрочем, он сам не знал, почему. Брошенная никогда не звонила – только ждала его звонка. Она так и не вышла замуж, не испытала счастье и муку от/за детей. Открыла небольшое дизайнерское агентство и всю неистраченную себя посвятила бизнесу.
Крымский триптих
Первый раз Эн попал на Крымский полуостров малым пацаном – во всесоюзный детский санаторий в Евпатории. Едва ли ни все, что не стерлось в памяти, это как при выдвижении октябрятским отрядом к пляжу некто рванулся из строя, но не к окурку с помадой, а к каким-то желто-зеленым очисткам. «Это не от бананов?» – вопрошал мальчуган из камчатского Петропавловска, который никогда их воочию не видел, а увидеть, не то что попробовать, очень хотел. В той картинке – все pro и contra советского строя: может сегодня семья со средними доходами отправить чадо с дальневосточных рубежей на Черное море? а может чадо не иметь доступа к бросовой, по сути, культуре?..
Эну нравился Крым (ландшафты по трассе Симферополь-Ялта – настоящая сказка), однако погрузиться в тамошнее отдохновение складывалось редко; три недели в середине 90-х – одна из немногих поездок. Вышло так, что каждую из этих недель он посвятил новой знакомой: уезжала одна – незамедлительно находилась другая.
Остановился в пансионате (белоснежный сталинский ампир), заселенном преимущественно гражданами Незалежной по дотационным профсоюзным путевкам, фактически бесплатным. Денег у этих граждан не было, равно как, с четырехразовым-то питанием, и надобности при условии нейтрализации желаний, не связанных с солнечными и морскими процедурами. Неграждане, то есть росiяни, платили полную стоимость, но для них вполне сносную, и вообще в «эпоху обнищания» своей родины на той родине, что стала чужой, чувствовали себя настоящими богачами.
В один из первых дней Эну понадобилось добраться из Ялты в Мисхор. «Это стоит миллион», – с вызовом сказал скучавший таксист. Сейчас уже трудно восстановить, сколько это на нормальные деньги, но не больше пяти долларов. Ресторанный счет за обильный обед на двоих из трех-четырех блюд, изысканных и с хорошим вином, не превышал 10 долларов.
Вблизи пансионата была небольшая площадь, окаймленная множеством кафешек впритык друг к дружке со столиками на открытом воздухе, где по вечерам собиралась отдыхающая публика. За один из этих столиков Эн присел с двумя девчонками (о них поговорим потом). Когда уже принесли разнообразные угощения, подошел другой официант. Выяснилось, что это пограничная зона и де-юре столик относится к соседнему заведению. «Надо обязательно сделать заказ», – без всякой надежды в глазах умолял опоздавший и был неуемно обрадован, когда такой заказ, аж на 700 тысяч, получил.
Там же, на площади располагался замечательный ресторан с верандой на втором этаже, обращенной к морю, где Эн обедал после пляжа, игнорируя пансионатскую столовку. Других посетителей в это время не бывало вовсе. Первый раз туда забрел, привлеченный звуками рок-н-ролла, только уселся – выключили, попросил воспроизвести. На следующий день его уже встретили вопросом: «Обед и рок-н-ролл?» За сим и пошло.
Очень скоро Эн обзавелся собственным водителем, круглосуточно готовым обеспечить любые передислокации, сольные и со сменяющимися женщинами, включая трансферт очередной до Симферополя. Водитель был весьма предупредителен и почтителен, но когда отвез в симферопольский аэропорт самого Эна, то после окончательного расчета посмотрел с откровенной классовой ненавистью.
Упомянутые две девчонки, обитавшие в том же пансионате, были хохлушки из Харькова. Одна – непривлекательный пончик-хохотунчик, другая – обжигающая брюнетка с объемной длиннющей косою. На второй день знакомства по возвращении в пенаты после ночных прогулок Эн закинул удочку:
– Может, теперь по коньячку?
– Я не хочу, – обозначила свою диспозицию толстушка.
– А у тебя есть? – красивая.
Толстушка удалилась, а красивая зашла с Эном в его номер и с потупленным взором присела на кровать, не заметив, надо полагать, стоявшее в сторонке кресло; когда он наполнил бокалы, поморщилась: «Нет, не буду». Эн пристроился рядом, обнял, опрокинул… «Да, хорошо, хорошо, так хорошо», – с малой вероятностью непритворно вздыхала она, и было непонятно, что интонационно значило «так» – в смысле «очень» или «именно таким образом»? До утра не осталась: после совершения обряда безмолвно оделась и покинула помещение.
В последующем сюжетная канва не менялась: днем-вечером Эн по полной катал новых знакомых, а ночью получал дебет на кредит. Излишне по этому поводу не заморачивался. Не мог, конечно, не сознавать свое негодяйство, но в чем конкретно было себя упрекнуть? В самом деле, он никоим образом не требовал встречных преференций, носивших инициативный характер.
Однако накануне отъезда у длиннокосой случилась истерика. Метнула молнию очами и пошла громыхать словами: «Ты меня не любишь! Между нами все кончено! Чего ты хочешь?!» Особенно шедевральным в извергнутой чуши стал пассаж «я верну все деньги, что ты потратил!» – зажелалось повинно уйти, поселиться «на вершине голой, писать там простые сонеты». Подавив естественный порыв, Эн проявил себя искусным терапевтом; к тому же: «Милая, громыханья оставьте ваши; если молния меня не убила, то гром мне, ей-богу, не страшен».
Перед отправкой успокоенной подопечной в Симферополь устроил прощальный обед в шикарном ресторане (подобострастная обслуга, помрачительные яства, серебряные приборы) – не по чувству вины или благодарности, а единственно по понятиям хорошего тона. Однако девушка, переживавшая свой вчерашний выхлоп и ошарашенная изысканным великолепием обстановки, кажется, восприняла этот жест как заявку на некое продолжение. Эн не стал разочаровывать и расставлять точки над седьмой буквой русского алфавита.
Второй роман в тот вояж был настолько классически южным – при полной конгениальности относительно сути взаимоотношений, исключавшей возможность мучительных сцен, – что нет смысла отдельно на нем останавливаться.
Третью жертву Эн присмотрел вечером в кафе, сразу выделив ее в гулявшей в другом конце зала компании. Вокруг девушки, показавшейся в полумраке весьма красивой и сексуальной, увивался долговязый парень. Эн пригласил ее на танец, затем за свой столик, затем послушать музыку ночного прибоя; парень лишь посмотрел меланхолически вослед. Наслушавшись, договорились о встрече назавтра.
При дневном свете Эн был несколько разочарован: девушка (москвичка, как выяснилось) была несомненно мила, но не настолько, как привиделось накануне. Шесть дней провели вместе, в переплетении романтическом: она отдалась ему лишь в последнюю ночь перед своим отъездом, на пляже. Возможно, только потому, что это все-таки произошло, их знакомство продолжилось в Москве. Больше всего Эну запомнилось, как она, голая и восторженная, прыгала на его кровати, используя ее в качестве батута, а фактически летала будто ведьма.
Однако движение их чувств оказалось разнонаправленным: девушка все более увлекалась, а Эн остывал. Он делал с ней что, где и когда хотел. Был случай – посреди бела дня, в городском парке, в постмодернистской позиции. Место казалось уединенным, но как только они оправили одежду, на тропинке нарисовалась гуляющая публика.
На память у Эна остался томик французской поэзии.
Приключение в Сочи
В Сочи Эн наезжал много чаще, чем в Крым. Познакомился там с двумя девчушками из Нижнего Новгорода. Одна напоминала Лидочку (для удобства изложения присвоим ей это имя) и томно его колыхала. Другая (по аналогии, назовем Подругой) была дурная и бесшабашная (мозги не просматривались), но, признаем, очень, очень сексуальная. Лидочка позиционировала неприступность, тогда как Подруга вполне поддавалась охмурению.
Провожая Подругу до ее санатория, Эн попытался назваться в гости, а та отнекивалась со ссылкой на строгий, советского типа пропускной режим: «Вон мое окно на третьем этаже, если заберешься – милости прошу, я твоя». Дурочка! Разве вертикаль препятствие при этакой перспективе? Она растворилась в затемненном за проходной вестибюле, а Эн, как мартовский кот, вскарабкался по водосточной трубе, прокорячился вдоль карниза, спрыгнул на балкон и ввалился в номер. Ну и?
– Нет-нет, я не ожидала, я вовсе не это имела в виду, я…
– Обещано! – только и сказал безжалостный Эн и, подавив слабое воспрепятствование, до утренней зари наслаждался тем, ради чего карабкался. Спустился цивилизованным маршрутом: суровая, сонная охранница никак не прореагировала на внерегистрационного гостя.
Все шло прекрасно. Когда, например, в вечерних возлияниях на набережной пересеклись с наблюдателями ООН в Абхазии (венгр, чех, немец) и Эн что-то горячо обсуждал с ними на незнакомом Подруге языке Байрона и Черчилля, а с тевтонцем – Маркса-Энгельса, то смотрела на любовника, оттопырив эротический ротик, чуть ли не как на случайно приземлившегося бога.
Расстались, перед отлетом Эна будущим утром, тоже замечательно, без претензий. Но вечером ненароком опять состыкнулись на линии моря (Подруга прогуливалась с Лидочкой). Зашли в ближний ресторан, грохотала музыка, Подруга в мини-юбочке понеслась в пляски с тремя в момент прилепившимися к ней кавказцами. Когда невзначай опускалась за столик, Эн и Лидочка наперебой пытались ее образумить – бесполезно. В итоге Эн был вынужден срочно эвакуировать девушек, нагнали, дал команду «бежать», и его, вставшего арьергардом, начали бить. Насилу вырвался, но с поломанным носом.
Отыскал своих спутниц, умылся прибоем и отвез на такси восвояси. Вконец пьяная Подруга ушла, а двое еще постояли под раскидистыми ветвями шелковицы, соприкасаясь дыханием. Эн чувствовал, что Лидочка, смотрящая в его глаза с невербализуемой нежностью, хотела бы отблагодарить, что вот стопроцентный момент, но кровоточил, болел нос, и собственное желание было одно – послать все к черту. Так ни с чем распрощались.
«Колокольчики»
Одно время Эн захаживал в располагавшийся неподалеку от его дома ночной клуб-бар-дискотеку «Колокольчики». И нередко покидал заведение не один, а с новой подругой. Однако дважды это обернулось конфузом.
Так, познакомился он с тремя казашками, не являвшимися резидентами Российской Федерации; хотел забрать одну, согласен был на двоих, а получилось, привел к себе всю троицу. Эн говорил с ними несколько часов – говорил практически или даже исключительно только он, поскольку девушки сидели, словно истуканы. И все не появлялось и таки не появилось повода перейти к практическим занятиям. Наконец, ему это надоело, и в 5 утра он отвез их домой, на съемную квартиру в Медведково; возвращался обескураженный и злой. Главное, не мог понять: а у них-то какой был интерес?
Другой раз рядом с ним за барной стойкой материализовалось очаровательное видение. Разговорились и сразу необычайно понравились друг другу; по крайней мере, сие почудилось. Юное создание выказывало столь пылкую симпатию к Эну, переходящую в вожделение, что вскоре они вырвались на улицу, обсуждая уже в предметной плоскости, как и где соединятся. Отец только что вернулся из командировки, и в качестве пристанища Эн предложил свой автомобиль. Девушка была согласна на все. И вот, когда они, обнявшись, брели к точке назначения, нежное создание завело разговор о том, как все неожиданно, прекрасно и романтично, и что она никогда не забудет их встречу, но ей хотелось бы, чтобы на память Эн сделал какой-нибудь подарок.
– Какой, милая?
– Ну, я не знаю…
После недолгого перебора вариантов создание предложило рациональное решение: подарок себе оно купит само, а Эн на это прямо сейчас даст денег, и назвало сумму, лишь незначительно превышавшую среднерыночную стоимость стандартных женских услуг. На беду или на радость, у Эна после «Колокольчиков» вообще не осталось наличных, о чем он и сообщил. Создание молча, деловито проинспектировало его карманы, нахмурилось, резко развернулось и с обиженно поднятой головой удалилось, видимо, обратно в «Колокольчики». А Эн, осознав, какой он болван, еще долго хохотал: ему стало весело и хорошо.
Запах женщины
Удивительно, но немалое множество женщин искренне убеждены, что их конкурентоспособность зависит от количества вылитых на себя отравляющих веществ из разряда parfumerie. Между тем, пожалуй, большинство мужчин предпочитают, чтобы у объектов их внимания «тело пахло так, как пахнет тело, а не фиалки нежной лепесток» (without saying, тело чистое).
Гуляя летним вечером в Замоскворечье, Эн сошелся с высоконогой приятной шатенкой, хотя и чуточку подхмелевшей. Зашли к ней домой, благо рядом – на Пятницкой; и шатенка позволила себя раздеть, бормоча дежурное «не надо» без даже дежурной имитации сопротивления. И все в ней телесной было хорошо, не только гладкие ноги, однако зловоние дешевого парфюма в концентрации, несмываемой за раз никаким душем, эффективно умертвляло всякое желание. Как только Эн ни тискал опрокинувшуюся под него женщину, какие только параллельные образы в мозгу ни рисовал, пытаясь возбудиться, – все бесполезно. Это был первый и единственный раз, когда у нашего героя чисто физически ничего не получилось.
Но все-таки и вопреки: именно запахи, вовсе не визуальные и даже не акустические реминисценции, по-настоящему, донельзя (до нестерпимости) воскрешают давнопрошедшее.
Далее мы раскроем кое-что об эсплюсвторой любви Неадеквашева. А для начала упомянем, что на заре этого романа его персоналистка в свои 27 лет предпочитала «Фиджи», кои более ассоциируются с бальзаковским возрастом. Так вот, и по истечении изрядных лет после аннигиляции чувств Эн все равно испытывал какое-то странное, агностическое, квази-, а скорее над-, сексуальное возбуждение, когда сталкивался с женщинами, пусть и не имевшими промыслового значения, но омывавшими себя (дуры!) теми же духами.
Как товарищ N пытался покончить с собою,
но каждый раз не вполне удачно
В s+2 раз Эна угораздило полюбить женщину-вамп. Чувствительная как акцептор и ледяная для донора, недобрая, хотя и незлая, волевая, жесткая, не нуждающаяся и не способная на снисхождение, расчетливая, с изощренным и дисциплинированным умом, потрясающе интересная, эффектная, изумительная. Женщины вообще, а такого склада особенно, сохраняют интерес к мужчине лишь до тех пор, пока воспринимают в нем нечто как непознанное. Загадка не только в том, почему она сама влюбилась, пусть ненадолго (месяц-полтора), или квазивлюбилась в Эна, но главное, почему – абсолютно не для коллекции и не для эскорта – не обрезала отношения, провоцировала надежды, когда увлеченность прошла и когда объект увлеченности, очевидно, уже вычерпала.
Для Эна эта любовь была наваждением, счастливым поначалу, но вскоре и надолго обернувшимся сплошной, ежесекундной, невыносимой болью, сопряженной затем с занозной досадой, главным образом, на себя. Он никогда не ценил жизнь (без малейшей позы) – в молодости бездумно, с годами по размышлению – полагая сей дар не столько случайным и напрасным, сколько нелепым, а избавление от него благом. Однако собственноручное разрешение коллизии считал ниже своего достоинства и тоже нелепым. Тем не менее, адская боль подвигла именно к этому.
По малодушию Эн избрал самый легкий способ – таблетки, просто «заснуть и видеть сны» (плевать, «какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят»). Первая попытка получилась очень смешной. Он целую вечность – несколько дней – не видел любимую, упорно уклонявшуюся от свидания, но вечерами изводившую его телефонными словоблудиями, по итогам которых бескрайняя тоска до утра затоплялась алкогольным паводком. И никого не было рядом. Эн всегда думал о тех, кто звонит на радио, как о людях с дисгармоничным самосознанием, но именно к таковым, нет, похлеще – с вконец разрушенной психикой, сам тогда причислялся. В одну из ночей тоже куда-то позвонил, попросив поставить старый и добрый венгерский рок – «Локомотив ГТ» («Lady Of The Night») или «Омегу». Таких записей на студии не обнаружилось, но диск-жокей был полностью в теме, которую они обстоятельно обсудили, и Эну стало чуточку легче. Однако следующей ночью боль перешла все пределы. Едва держась на ногах, Эн собрал отраву в пригоршню, намеревался уже было проглотить, и тут его взгляд упал на бутылку, где на донышке что-то оставалось. Ну не пропадать же добру? Сделал последний, оказавшийся крайним хлебок и… отрубился, а когда протрезвел, то на какое-то время вновь стал нормальным человеком.
Вторая попытка через пару месяцев выглядела более серьезной – не порывом, а выстраданным решением с обдуманной реализацией. Отец был дома. Эн прикинул нужную дозу, чтобы к утру, когда его обнаружат, все наверняка было кончено. Переживал такую немыслимую жестокость по отношению к родителю, но уже не мог отступиться. Непоздним вечером зашел с ритуальным «спокойной ночи», удалился к себе, наглотался таблеток и залез под плед. Очнулся через двое суток: то ли проспиртованный организм эффективно растворял всякую гадость, то ли перерезать волосок и в самом деле может лишь тот, кто подвесил, но Эна откачали, а отец постарел сразу на несколько лет.
Время шло; в отношениях с деспотом в женском обличии забрезжил некий ренессанс, более того, повелась речь о браке, причем не похоже, что с ее стороны это было издевательством. Нежным свиданием 8 марта не без иронии обсуждали технические детали свадебной церемонии, но предполагаемая супружница попросила о небольшой отсрочке, уведомив о намерении уединиться на ближайшие две недели в подмосковном пансионате, чтобы, в ее формулировке, «отрешившись от городской суеты, гуляя в одиночестве по запорошенным последним снегом парковым дорожкам, разобраться в себе самой».
Через неделю отлучения мука опять стала нестерпимой, и Эн в третий раз принял дебильное решение, но перед расставанием с белым светом и погружением в глобальную черную бездну вознамерился еще окунуться напоследок в локальную бездну любимой. Не имел понятия, куда она уехала, знал только, что путевку брала в агентстве где-то на Рождественке, на Кузнецком ли; обошел все такие конторы в округе, пудрил мозги то родственными связями, то должностными обязанностями (дружок-повеса снабдил липовой ксивой следователя прокуратуры), на голубом глазу излагая фантастические версии с чрезвычайными обстоятельствами, чтобы заставить раскрыть коммерческую тайну, и таки допытался.
…Постучал в номер, она открыла, за ее изящной статуэткой обрисовался статный самец, косая сажень в плечах. Вышли с нею в холл, присели.
– Ну что?! – прохрипела любимая, не в силах совладать с досадой и гневом, содрогаясь всем телом.
– Ничего.
– Тогда я пошла.
– Угу.
Эн выбрался на шоссе и километров десять до станции брел по мартовскому морозцу пешком, резким взмахом ладони отваживая доброхотов, желавших подбросить, испытывая необычайную легкость, прелесть освобождения от многотонного груза боли.
Любовь некоторое время еще цеплялась за эксклавные Праги, но уже обреченная. Обозревая пейзаж после битвы, Эн вспоминал былую мощь своих чувств и поражался, как надо было противнику постараться, чтобы их изничтожить.
Питер etc.
Эн любил города с отпечатком времени. За пределами б. СССР, который он объездил вдоль и поперек, ему не так уж много где довелось очутиться. Но хотя в списке посещенных мест числятся и Париж, и Лондон, и Рим, его самыми любимыми городами, помимо родимой Москвы, были Питер (особенно Питер), Таллин и Гавана. О Гаване, где Эн млел даже от развешенного между и по обшарпанным стенам белья, воспринимаемого как неотъемлемый компонент архитектурного великолепия, у него, вопреки расхожим представлениям, практически не осталось чисто сюжетных, внеэстетических воспоминаний. Чего не скажешь об означенных балтийских столицах.
Впрочем, один гаванский эпизод достоин упоминания. Однажды, в брожении в три часа пополуночи по старому, неискаженному постколониальной эпохой городу Неадеквашеву сильно захотелось кушать. В те дореформенные времена и в то время суток все было закрыто, но вдруг он почувствовал аромат свежеиспеченного хлеба. Запах привел его к заднему крыльцу пекарни, где отдельные, нетерпеливые горожане, не дожидаясь утренней раздачи, уже отоваривались. За длинный французский батон нелегитимные провайдеры рыночной экономики просили 3 песо. У Эна были только куки (кук – конвертируемый песо, относившийся к официально паритетному с ним обычному песо как 1 к 26, и равный 1 доллару США); он отдал 3 кука и пребывал в упоении, поскольку более вкусного хлеба не отведывал ни до, ни после.
Кстати, капиталистический Париж, по крайней мере тогда, забавно напоминал социалистическую Гавану в смысле не попить, не закусить в неурочное время, когда обыватели уже спят, да и в целом в смысле дефицита недневной жизни. В час ночи выключается подсветка, даже Эйфелевой башни; закрыты практически все заведения, а найдя единственное функционирующее в радиусе 4-5 км – натурально, забитое и прокуренное сверх абсолюта – радуйся, если пристроишься не на люстре. Неадеквашев и радовался, что живет в России, где в его бытие маниакальное стремление к европейским стандартам еще не возвысилось до неизлечимого маразма.
В Питере, в который Эн редкий год, когда не заезжал, хотя бы на пару дней, и в котором у него было немало интересных приключений, он минимум один раз тоже испытал телесное упоение.
Вообще, посещение Северной Пальмиры (привести ее в порядок, Париж и Лондон отдыхали бы) было для Неадеквашева своего рода ритуалом. Обычно он приезжал в плюс-минус 8 утра и медленно шел от Московского вокзала к Мойке, то и дело останавливаясь, чтобы еще и еще и опять захлебнуться питерским воздухом, рассеянно и восторженно оглядываясь по сторонам, окунаясь в ритмы пробуждающегося Великого Города, с каждым шагом все более походя на блаженного. Так, очень-очень не спеша, к 10 часам он добирался до Литературного кафе и завтракал, постепенно восстанавливая душевное равновесие. Его любимое место в городе, где он подолгу простаивал, просто любуясь, было там же, на Мойке – между Зимней Канавкой и японским генконсульством.
Случилось, в белые ночные часы Эн пил коньяк на Невском и познакомился с двумя привлекательнейшими девчонками, подлинный интерес которых к собственной персоне поначалу не распознал. Девчонки оказались стриптизершами из расположенного поблизости «Элитного мужского клуба Bel-Ami» – у них был перерыв. Эн не любил стриптиз, особенно профессиональный с этой дурацкой подсветкой и еще более дурацкими телоискажениями. Однако новые, мопассановские знакомые старательно завлекали, обещая блаженство в комнате для приватных контактов. И не надули: это был секс Абсолютной Чистоты – флуктуация материальных субстанций в пространстве Эйнштейна-Минковского, не отягощенная какой-либо иррациональной эмоциональностью, вне пятого измерения, но зато высочайшего класса. Физический восторг, захвативший Эна, в своей силе превзошел наслаждение от гаванского хлеба.
Перенесемся из Питера снова в Сочи. В одну из поездок, в первый же день, когда в совершенно пустом лобби-баре отеля Эн опять-таки пил коньяк и опять-таки далеко за полночь, к нему подсела непонятно откуда просочившаяся в эту пустоту и одиночество девица: «Молодой человек, а Вы не хотите пообщаться?» Других вариантов в краткосрочной перспективе не просматривалось, и через четверть часа они уже общались у него в номере. Вообще, такие девицы делятся на три категории: формалистки, энтузиастки и душечки. Те питерские казались энтузиастками, эта – настоящей душечкой. Тем не менее, поводов продолжать знакомство не было, и Эн о нем благополучно забыл. Но вечером накануне отъезда (вот напасть – опять накануне!), когда он совершал самый крайний променад по набережной и уже ничего не хотел, его окликнули. За столиком кафе сидели та самая душечка и ее подруга, обхаживаемая юношей, который, как выяснилось, познакомился с ними всего полчаса назад и не разобрался в их промысле.
Из вежливости Эн тоже присел. Пока другая пара танцевала, душечка упорно предлагала напоследок пообщаться еще раз, причем непременно с двумя, и всячески рекламировала способности своей напарницы. Эн отказывался, ссылаясь на неважное текущее состояние организма и отсутствие настроения, а затем вдруг согласился, но только на душечку, и, несмотря на все ее уговоры, остался непреклонен – с двумя показалось дороговато. И они ушли; а благородный юноша продолжал ухаживать за волшебно его очаровавшей, не ведая, к счастью, о наличии товарной цены.
Тбилиси
Тбилиси – один из немногих городов российской империи, где Эн побывал, но где у него ничего – в контексте нашего повествования – не было. А побывал он там всего один раз, еще в начале катастройки, в январе месяце. Вылетал из Москвы – минус 33, прилетел – плюс 12. Улицы запрысканы солнцем, вечная (небумажная) зелень, гастрономы ломятся от изобилия восхитительных вин, практически забытых в удушенной антиалкогольными указами столице; в общем – рай. Но пока ночным утром добирался до аэропорта в краю, где и лето – «карикатура южных зим», Эн промерз настолько, что за неделю не отогрелся и проходил все это время в пальто на меху и ондатровой ушанке, столь тогда еще популярной у советских граждан.
В один из вечеров, уже очень поздно, он забрел потрапезничать в ночную ресторацию: заведение как заведение, шикарный зал, но ничего особливого, даже простенького варьете; ну разве что период активности до четырех утра чуточку не коррелировал с пуританским кодексом Партии. Тем не менее, что-то было явно не так. То ли здесь, вдали от кремлевских экзотериков и именно на этой территории, получил распространение какой-то свой, эзотерический пуританизм, то ли, наперекор, гедонизм, тоже эзотерический, но, несмотря на недюжинные старания, Эн так и не понял, почему одним своим появлением внес некую дисгармонию в эту обыденную, по его представлениям, действительность.
– Ви адын? – недоуменно покосился швейцар.
– Ви адын?! – с подозрением сгустил брови гардеробщик.
– Ви адын?!! – прокураторски взголосил метрдотель.
– Ви адын??!! – ошарашенно опрокинул челюсть официант.
Обслуживание и кухня, надо признать, были на высшем уровне. Как, впрочем, и счет – 42 рубля, весьма приличные по тем временам деньги. Ничто, повторимся, не казалось необыденным. Публика, с поправкой на местный колорит, тоже выглядела обыкновенной. Но Эн, пока жевал, пил, курил, все чувствовал, что на него косятся с укоризненным любопытством.
Таллин
В молодости Эн вырывался в Таллин, чуть ли не чаще, чем в Питер, но и позже, когда независимая Эстония отгородилась визами, использовал любую возможность, чтобы снова очароваться лабиринтами сказочного Старого города. Было сладко плутать в них, оказываясь вдруг там, где оказаться никак не мог, а после прочесывать и отдаленные кварталы.
Как-то, в советские времена, Эн забрел поутру – после долгих ночных и, разумеется, сомнамбулических блужданий – в Таллинский порт. Просто шел, шел куда глаза глядят, ну и зашел через распахнутые настежь ворота, откуда выезжал одинокий локомотив. А там – корабли, «тугие паруса», белые лебеди-слонопотамы и «ихтиозавры, черные на рейде», жизнь, чайки, морской бриз и с ним весь мир, «откупоренный, как бутылка». Ладно, насмотрелся, насладился, пора обратно; те ворота уже не сыскать, да и не надо, вон какая-то проходная, даже главная.
– Пропуск! – пробубнил-протрубил вохр, по всему русский.
– Какой такой пропуск?
– У Вас нет пропуска?
– Да я сюда просто так зашел. А что, нужен пропуск и на выход тоже?
– Да Вы что!?
– А Вы?
Последовала немая сцена. В итоге вохр вызвал погранцов. Нарушителя отконвоировали двое беспечного вида ребят с небрежно вскинутыми калашами и со штыками, болтавшимися на обвислых куда как ниже «вам по пояс будет» ремнях. Эн оказался один в комнате, где целую стену занимала подробная карта порта, видать секретная: на ней были обозначены все посты, караулы и маршруты, с пометками о графике, движения нарядов. Через полчаса, которых при желании хватило бы для надежного запечатления в анналах столь важной информации, появился неказистый, как недоввинченный шуруп, человечек в гороховом пальто (классика жанра!) и в узкополосой, но топорком шляпе. Короче, он мог и не представляться офицером КГБ – это и так явствовало. Как ни странно, но паспорт с московской пропиской произвел на человечка неизгладимое впечатление. «Москва…» – мечтательно прочмокал гэбист и после дежурных внушений о том, как важно соблюдать режим государственной границы и что негоже использовать окно возможностей, предоставленное безответственным локомотивом, отпустил Эна восвояси.
В один из последних визитов в Таллин Эн познакомился с юной очаровашкой, русоволосой эстонкой, кассиршей Railway Booking-office (именно так гласила табличка без перевода на государственный, а тем более оккупационный язык), когда покупал обратный билет. Он едва взглянул на нее, и сразу волшебница столь понравилась, что за те три минуты, пока ticket оформлялся, умудрился договориться о свидании, причем менее чем через час – на везение, в 16.00 ее смена заканчивалась. Потом они долго гуляли по городу с отдохновением на промежуточных ликеро-закусочных станциях, раз за разом сужая круги к его отелю, чтобы, наконец, окунуться друг в друга. «А ты классно двигаешься», – подобной, пусть и весьма скромной технической похвалы Эн еще не удостаивался. При ночном расставании договорились о встрече завтрашним, то есть уже нынешним вечером.
Однако утром, которое, известное дело, добрым не бывает, Эн как типовой филин очнулся в мизантропических, имманентных тому времени суток ощущениях, не желая ни доблести, ни подвигов, ни славы, ни даже женщин на горестной земле; разве что в небесах, до коих далеко. В означенном экзистенциональном состоянии он позвонил сказать, что на сегодня все отменяется. Ему что-то пробормотали в ответ, он не расслышал, после чего пошли СМСки: «ты хорошо подумал?», «ну, ты сам решил, хотя свои обещания надо выполнять», «раз ты такой, я твой номер стираю» и далее уже полный бред, убедивший Эна в правильности неосознанной реализации спонтанного душевного импульса.
Вновь обратимся, однако, к студенческим годам, в которые Эн на пару с приятелем, тоже с химфака, неукоснительно отводил на Ревель целую неделю летних каникул. Буйствовали тогда дико, вплоть до ночных прогулок совершенно голыми и, само собой, не чересчур трезвыми в центре города вдоль здания ЦК Эстонской компартии. Один день из той эпопеи нельзя не описать отдельно.
День сухого закона
Накануне школяры перебрали настолько, что поутру едва проснулись не в состоянии вспомнить, кто они и откуда. В ротовой полости, как будто, кошки веками гадили, мальчики кровавые в глазах, вибрация тела и души запредельная. Остатками воли гальванизировали мозговые процессы, что позволило отчасти осознать ужас своего крушения, и торжественно поклялись – сегодня ни-ни, объявив День сухого закона.
Но каким-то, пусть и сухим образом этот день провести надо. Решили съездить погулять в пригороды, прибрежную Пириту. Как туда добраться? Спросили первого встречного на улице.
– Пирита? Ну, это далеко-о-о…
По московским меркам, «далеко» – что рукой подать. Поймали такси, всего-то два рубля (20 коп. посадка, 8 км по 20 коп. и 20 коп. на чай). Подышали морским воздухом, побродили по развалинам монастыря Святой Бригитты (разрушенного еще в Ливонскую войну; сейчас руины окультурили, а тогда это было абсолютно заброшенное место), возникла жажда. Коротко посовещавшись, друзья пришли к выводу, что пиво не является алкогольным напитком, а следовательно, его употребление, тем паче в микроскопических дозах, не станет нарушением сухого табу. Взяли по паре пива, захотелось есть. А вот и прибрежный ресторан. Договорились, что тупо поужинают, – никакого алкоголя.
«Ну, а из спиртного, что будем?» – спросил официант, записав заказ. Ребятам стало неловко. Решили, что раз уж вообще не принять не удастся, то принимать следует что-нибудь благородное.
– Принесите, пожалуйста, «Вана Таллин».
– Нету.
– «Габриэль», «Агнес»?
– Нету.
– А что есть?
– Водка.
– Ладно, давайте, мм-м-м…, двести грамм.
– Двести, триста… В общем, бутылку я вам принесу, – заключил официант.
«Вана Таллин», «Габриэль», «Агнес» – знаменитые местные ликеры, ужасно дефицитные за пределами Эстонской ССР, которые в Таллине были во всех кабаках и магазинах. Наши герои уже закупили партию этих напитков с собой в Москву. Но здесь и сейчас их почему-то не оказалось.
Между тем водочка под отменную холодную и горячую закуску – разве не прелесть? Эн с приятелем заказали вторую бутылку. Стало очень хорошо и, отпив кофею, собрались было уходить. Но к ним вдруг подсел некий абориген, и действо возобновилось в чисто русском разговоре по душам, то есть бессвязном и ни о чем.
Надо отметить, что за все свои поездки в Таллин Неадеквашев ни разу не сталкивался с каким-то недоброжелательством со стороны эстонцев. Из-за светлых волос и нечто «западного» в общем облике его везде – в ресторанах, барах, других культурных местах, в магазинах и просто на улице – сперва принимали за своего и начинали разговор на родном языке. Эн отвечал: «Tere» (здравствуйте), – и просил говорить по-русски. И никогда никаких проблем.
Приятель Неадеквашева рассказывал, что однажды все же пострадал по национальному признаку. В те же студенческие годы, с другим своим товарищем он пытался попасть в популярный таллинский ресторан, в который стояла длиннющая очередь. Оживленно разговаривая между собой по-английски и не обращая ни на кого внимания, молодые люди продефилировали мимо очереди, мимо почтительно заулыбавшегося швейцара и вошли в зал в сопровождении метрдотеля. Но когда цель, казалось, была достигнута, спутник приятеля Эна облегченно выдохнул русское междометие из трех звуков, не несущее самостоятельной семантической нагрузки, которое при добавлении четвертого звука, смягченного согласного, превращается в существительное, идентифицирующее определенный тип женщин. Реакция метрдотеля была мгновенной: «Извините, товарищи, мы ошиблись. Мест нет». Однако согласимся, что это довольно сомнительное проявление русофобии.
Вернемся к сюжету. Примкнувший эстонец что-то шепнул официанту, и на столе тут же появился «Вана Таллин» в необходимом для беседы количестве. Продолжилось это тем, что они разъезжали по ночному Вана (Старому) Таллину и в мотор им выносили французский коньяк в богемских фужерах. А завершилось уже поздним утром, если не сказать днем, когда в гостинице новообразованная троица приканчивала припасенные в Москву ликеры.
Впоследствии Эн все пытался прикинуть, сколько же тогда он вобрал в себя в кирьянах (не от греческого «kyrios», сиречь «господин, хозяин», а от глагола «кирять»; удельная единица потребленного алкоголя – грамм на градус, деленный на рыло), но каждый раз, когда подсчет переваливал за 60 килокирьян, сбивался.
Первая любовь
С Таллином связаны и самые трогательные воспоминания о первой любви, без пафоса высокой. Кстати, с виновницей всего познакомил Эна тот самый приятель, с которым так чудно провели День сухого закона, ее кузен. В отличие от эсплюсвторой истории здесь не было помешательства, хотя, обретя в статусе влюбленного редкое право на звание человека, Неадеквашев, конечно, не мог не сотворить уйму безмозглых поступков.
Это была удивительная девушка, отличавшаяся как умом (по Канту, способностью в частном усмотреть общее), так и остроумием (способностью в общем усмотреть частное), по-доброму ехидная, нестандартная, вневременная, раскрепощенная, авантюрная и несказанно красивая, до помрачения, натуральнейшая блондинка с золотистой кожей и ведьмовскими глазами. А тело… Неподражаемо прелестны и ноги, делавшие ее высокой, и попа, и руки, и грудь, и прочее, притом все великолепно скомпоновано – сплошное загляденье.
Она училась в «морики-торики» (институт имени Мориса Тореза), первый язык – гишпанский, который задолго до знакомства Эн пытался самоучкой освоить, будучи увлечен поэзией Лорки (даже декламировал наизусть в подлиннике романс о жандармерии).
Эн воображал ее своей женой, а называл «моя любимая нежена», потом – «неженочка», и, наконец, Нежечка; сам придумал это имя и по прошествии многих лет был обескуражен, случайно обнаружив, насколько оно теперь распространено в рунете. Нежечка тоже любила Эна, но как любят, например, свой автомобиль, который, хотя сердце прикипело, можно в принципе и поменять. Когда забеременела, то супротив уговорам сделала аборт, а Эн мечтал о дочке и хотел назвать ее Женечкой – по аллитерации с милым прозвищем и по наречению запавшей в душу с пионерских песен у костра девчонки, что «высокие травы косила», равно как чеховской Мисюсь.
Счастье, не раскроем новизны, бывает линейное (как здоровье, по-настоящему осознаешь лишь по утрате) и экспоненциальное (осознание онлайн). За всю жизнь Неадеквашев был экспоненциально счастлив четыре раза; последний – когда в знаменитом овертайме с канадцами Ковальчук вернул после стольких лет нашей хоккейной сборной (проигрывавшей по ходу встречи 1:3) чемпионское звание. Третий – в недолгий конфетно-букетный период эсплюсвторой любви. Ранее – когда в научных заботах искал формулу нужного химического соединения. Ставил многочисленные эксперименты, день-ночь только о сем и думал, загружая и подсознание тоже, пока, наконец, заветная формула ни явилась ему в сне, как Менделееву его Периодическая таблица. Вскочил с постели счастливый без удержу, точно дитя, носился, плакал, хохотал, плясал, вопил, сообщая городу и миру о своем открытии.
Ну а в первый раз – в Таллине с Нежечкой. Однако прежде еще немножко о формулах. В понятиях Неадеквашева, канонизированных в бытность с Нежечкой, формула любви была такова: это когда нельзя представить не только себя с другой, но вообще, что кто-то может любить другую. В жестких алгоритмах объекта эсплюсвторой страсти: когда по приговору акушера «кого спасать – мать или ребенка?» мужчина, не раздумывая, выбирает роженицу.
До путешествия в Таллин у Эна и Нежечки еще тянулись сладким ирисом платонические отношения, и лишь во Вселенной, свернутой в купе СВ, они впервые стали едины. Вдруг у Нежечки задрожали опущенные ресницы, и она простонала: «Энушка, милый…» Музыка эта навсегда затаилась внутри Эна как самое волшебное переживание. Для влюбленных время замерло, но только для них. Видимо, стоны были продолжительными и нетихими: Нежечка потом со смехом как бы укоряла, что, дескать, поутру пассажиры обоих полов из ближних отсеков бросали на нее любопытствующие взоры.
По приезде разместились в свободной квартире, предоставленной знакомыми. Эн просыпался первым, переполняемый сочащейся из каждой клеточки радостью просто от того, что любимая рядом, и час-другой, приподнявшись на локте, смотрел и смотрел, улавливал ее дыхание, счастлив безмерно. Днем, когда выплетали узоры крючковатыми средневековыми улочками, то и дело рикошетили глазами, через зеркало витрин тоже, и тут же – улыбками. Казалось, весь город создан и существует лишь постольку, поскольку необходим, чтобы они наулыбались друг другом.
В Москве встречались почти ежедневно, а если вечером вдруг были пространственно разъединены, то допоздна раскаляли телефонные провода, обсуждая, сколько звезд на небе – четное число или нечетное? Никогда ни после, ни доселе, даже в раннем юношестве, Эн не писал стихов, а тут прорвало и понесло. Сочинял новый опус чуть ли не через два дня на третий.
Надо сказать, что Нежечка любила – а кто нет? – «красивую жизнь» (как и вообще все красивое), особенно ресторанную – хлебом не корми, одними омарами. В какой-то момент это вконец истощило Эна финансово, пришлось влезть в долги и немаленькие. Он и сам никогда не был прочь засосаться в кабацкий омут, но исключительно для уединения, когда вокруг жизнь-гам, да только до тебя никому, за вычетом официанта, нет дела, и это здорово. С друзьями лучше собираться у домашнего очага, а с женщиной имеются куда более приятные занятия. Однажды он сдуру взял и заявил Нежечке: «У меня нет ни времени, ни денег, чтобы водить тебя по ресторанам». Очень ее тем самым позабавил.
Так или иначе, но деньги действительно кончились – от слова совсем. На очередную встречу даже не оказалось мелкой суммы на скромный букет, не говоря уже о пышногрудых, длинноногих, когтистых розах, которые Нежечка так любила и так ждала. Что делать? Эн за сорок минут сочинил тетраптих о цветах. Каллиграфически выписал на пергаменте, свернул в рулон, наподобие букета, обвязал алой лентой и оные «Цветы» вручил возлюбленной на свидании. Та была приятно или нет удивлена, но во всяком случае не разумела истинную причину бурного вдохновения.
Одним своим лирическим шедевром – по собственной Неадеквашева оценке – он всерьез гордился:
Нет помещений в здании души,
где ты не обитала б, может без стремленья,
собою заселив жилые этажи,
чердак, подвалы, смежные строенья.
И даже в те пустые времена,
когда наверняка не знаю, где ты,
куда ни поверну, взгляд обопрется на
тебе принадлежащие предметы.
Все их собрать и запереть в чулан,
чтоб обходить то место стороною –
Сизифов труд, ночной самообман…
Ты в воздухе, ты всюду, ты со мною.
Между тем, вольно или невольно, но и образно и стилистически это почти плагиат «Экспресса любви» Рафаэля Альберти. Там лирический герой едет ночью в поезде, перед ним на столике – фото любимой; когда за окном проносится станция, милый облик вспыхивает в свете фонарей («мгновенный профиль, озаренье, весть...»). Заканчивается стихотворение так:
Нет в мире станций, где могла б тоска,
покинув карцер свой – купе ночное,
пойти напиться света... Ты со мною,
затем что далека.
Похоже, не правда ли?
...Прологом конца стало убытие Нежечки в Буэнос-Айрес на стажировку в нашем торгпредстве. В советское время вырваться за географические пределы, в которых «так счастлив человек», вообще считалось большой удачей, а тут еще капстрана. Стажировку, причем полугодовую, Нежечке на последнем курсе «морики-торики» устроил ее дядя, какой-то важный начальник во внешторге.
Перед проводами в конце сентября несколько дней не переставая лил дождь, было мрачно и холодно, как поздней осенью, а когда улетать – яркое солнце, ни облачка, плюс 15, природа улыбается напоследок. После формально нежных, но уже вымученных расставаний в Шереметьево Эн до ночи шлялся по Кривоколенным закоулкам (где жила Нежечка), и ничего ему, опустошенному, не хотелось, даже напиться.
Они переписывались (не было еще ни мобильников, ни e-mail). Каждое письмо, не менее двух в неделю, Эн сочинял как нетленное, оттачивая слова, и отправлял обязательно заказным через главпочтамт на Мясницкой – всякий раз с некоей торжественной внутренней дрожью при посещении этого храма тогдашней Всемирной Паутины, гулкого и насыщенного запахом канцелярского клея, а паче при вручении пухлого конверта строгой послушнице за окошком с золотистым орнаментом.
Ответные послания, пространные и небрежные – одно на три-четыре собственные, – ждал, как живительную влагу в засуху. Потом в них появились нотки отстраненности, они становились, если не короче, то насмешливей, пока, наконец, в последнем письме с нарочитой и все же очаровательной беззаботностью Нежечка ни сообщила, что возвращается со своим аргентинским почти уже мужем.
До окончательной разлуки было еще несколько ненужных обоим встреч, в том числе случайных, в общих компаниях, и в неумолимом итоге Нежечка потерялась. Ничего Эн о ней не ведал, кроме того, что живет то в своем Буэнос-Айресе, то в Москве.
Лет двадцать спустя, когда ему было очень-очень плохо, Эн наугад позвонил и услышал родной голос.
– Нежечка?!
– Нет.
Эн понял, что это была ее дочь, и повесил трубку. И больше не звонил никогда. Но каждый год, когда покупал для своего рабочего места настенный календарь, зачем-то обводил ее день рождения – 22 декабря – красным кружком, как будто боялся позабыть и не поздравить с разворотом вектора времени на весну.
Эпилог
В свой последний год Эн сильно изменился. Уже не общался с женщинами, вообще стал нелюдимым, но при этом до крайности вспыльчивым. Утратил азарт, поскучнел, на своем BMW больше не гонял за 190, перешел с коньяка на белую, почти ничего не ел, осунулся. Научную работу забросил и, приходя в лабораторию, просто сидел у окна, будто в забытьи, и, кажется, смотрел куда-то сквозь роскошный парк, в котором расположено здание института, не видя этой красоты и не слыша ничего ни снаружи, ни в комнате. Наступила зима. За два дня до ухода, вот так вот глядя в окно, Эн вдруг пробормотал: «Нежечка, как ты?»
На похоронах народу было немного. Две его бывшие жены стояли рядышком, держась за руки, и плакали. Через год на могилу пришли только они и тетушка, мамина сестра, бездетная одинокая старушка.