И помнИлась им свобода

«Привстав на цыпочки, долго не простоишь».
     Конфуций

«Но какая цель была редакции этого журнала,
какую задачу предположила она решить?»
     Николай Гоголь

«Мыслят  с в о б о д н о, когда уже ничего,
никакой цели не остаётся».
     Андрей Платонов

     * * *
    
     За три дня до нового 1991 года на общем собрании редакции журнала «Огонёк» (скучились всем  коллективом, чтобы услышать праздничные поздравления Коротича) двенадцать «раскольников» положили  на стол главного капитана–редактора «флагмана перестройки и гласности» незаполненные бланки контрактов, по которым должны были работать с 1-го января.
     Как того ни хотели, получилось довольно картинно: в гробовой тишине,  нарушаемой только подсевшим голосом Виталия Алексеевича:  «Ну, давайте, кто ещё?.. пять... восемь... десять...» – гуськом шли к дверям, под осуждающими взглядами коллег, отныне ставших для нас бывшими.
     В тот предновогодний вечер мы навсегда попрощались с журналом, которому  каждый  из нас, как ни высокопарно это звучит, отдал несколько лет своей жизни, и, исполненные  надежды и веры, пустились в самостоятельное плаванье...

     На многочисленные назойливые вопросы, почему мы покинули престижный журнал, я за других отвечать не брался, а про себя говорил: за компанию. При этом вовсе не кривил душой – пришёл в редакцию к своим друзьям, с ними и покинул её, как только работа стала в тягость. К тому же исход был предсказан заранее...
     Двумя годами раньше, уже написав заявление о переводе из «Литературной России» в «Огонёк», выклянчил две недели отпуска (знал, что на новом месте пахать придётся основательно, не до отдыха будет), поехал к морю. И в первый же день, в маленькой кофейне на сухумской набережной, старый грек-бармен, чьё питейное заведение я ритуально посещал в каждый свой приезд, вдруг решил предсказать мне грядущее.
     Ранним утром, кроме примелькавшегося за несколько лет москвича, посетителей не наблюдалось, бармен сварил гостю черный напиток «за счёт заведения», и сел за мой столик: «Не говори «нет» – скажу, что с тобой вскоре будет».  Всегда пользуясь фразой про гаданье на кофейной гуще только иронически и скверно относясь к прорицателям,  отказать хозяину не мог – послушно размазывал по блюдечку опивки, водил большим пальцем по внутреннему краю порожней чашки. А грек потел от напряжения, читая одному ему понятные разводы и с трудом подбирая русские слова.
     Труднее всего он вычислял мою профессию (я заранее предупредил, что наводящие вопросы пропущу мимо ушей и вообще подсказывать ему не стану). «На своей работе много говоришь и пишешь, да? – сказал грек. – Похож на начальника, но – не начальник. Тогда почему много людей твоё слово слышат?.. Контора, в которую ты идёшь работать, – (тут кольнуло: как узнал?) – очень странная. Большая, как завод, но там народа совсем мало – (и ведь точно – завод: полсотни людей гонят продукцию тиражом в пять миллионов экземпляров). – Работаешь ты с друзьями, – продолжал грек, – вас четверо, и все вы равны друг перед другом. А над вами только один человек стоит... – (потом убедился: Коротич с каждым подчинённым держал себя так, будто ты отвечаешь только перед ним лично). – Но есть между вами и старшим двое людей, для которых ты с друзьями – кость в горле. Так два года работать будешь, а потом уйдёшь с друзьями свой завод открывать...»

     ОСТАНОВИТЬСЯ, ОГЛЯНУТЬСЯ...

     Сколько себя помнишь, ты выпускал журналы. Первый сохранился – сложенный четвертушкой тетрадный лист в ученическую клеточку, прошитый по сгибу белыми нитками, с каракулями - поздравлениями маме, тёте и бабушке по случаю Женского дня, усердно разукрашенный аляповатыми картинками.(Лет в шесть сделал, наверное.)
     Журналов школьной поры, увы, не осталось. Каждый печатался в пяти экземплярах – воспетая Галичем гэдээровская «Эрика» брала четыре копии, а итальянская пишущая машинка «Оливетти» легко пробивала на один читаемый больше. С фотографиями не возился, слова «ксерокс» не знал – оформлял свой дайджест иностранной прессы понятными без слов картинками из журналов «Шпильки», «Ойленшпигель» и «Пшекруй» (других зарубежных, кроме как из стран Варшавского договора, юмористических изданий у нас тогда не продавали). Простенькие штриховые рисунки продавливал твёрдым карандашом сквозь копирку  в заранее  оставленные между строк машинописи «окна» – и журнал готов.

     Были те журнальчики исключительно культуртрегерские – набивались заметками про «Битлз» и «Роллинг Стоун», новостями про книжки и кино. С политикой хватило ума не связываться – и без неё самопальное тиражирование любого текста попадало тогда под уголовную статью о «самиздате». Для отмазки – на случай разоблачения – простодушно печатал под заметками название любого советского издания – «Наука и жизнь», «За рубежом» (не ссылаться же на радио «Би–Би–Си» и «Голос Америки»).
     Смутное ощущение риска придавало игре в журналиста–редактора–издателя необходимый кураж, и душа была чиста – кроме себя, ты никого под удар не ставил.  Хотя услугами  добровольных  помощников пользовался: приятель-музыкант сделал для журнала нотную запись битловской песенки «Mishellе», и любимую девушку, имя которой не выдал бы даже под пыткой, однажды задействовал – она училась на курсах стенографии и в качестве тренинга записала с радиоэфира часовую передачу про Шолохова. (То была одна из самых весёлых историй 1966 года: писателю Го Мо Жо не дали Нобелевскую премию, и «Радио Пекина» в отместку раздраконило советского «при-Нобеля»  за его рассказ «Судьба человека».)

     Так и делал журнал, по случаю, – напечатав два десятка страниц, склеивал их по торцу резиновым клеем (держал достаточно крепко и не коробил бумагу) и в течение недели, выбрав удобный момент, когда в классе или гардеробе никого не было, распихивал экземпляры по портфелям и карманам пальто учеников, с которыми не приятельствовал, но считал их достойными такого чтива (три  девятых класса в новой школе-десятилетке сформировали из учеников разных школ, и мы ещё не успели перезнакомиться).
     Анонимность  автора / издателя тоже была частью игры (как оговоренный в конце номера метод распространения:  прочти и передай другу), все тщеславные моменты сводились к перспективе увидеть своё детище в руках соучеников. И творческое самолюбие было вполне удовлетворено, когда собственный журнал – основательно потрёпанный, дополнительно скреплённый тетрадными скобками, – сосед по парте дал почитать с условием вернуть номер на следующий день.

     Школьному журналу ты обязан первым потрясением – месяца через три директор, вальяжный преподаватель географии со значком «Заслуженный учитель» на лацкане пиджака, отловил тебя в коридоре после уроков, пригласил в свой кабинет. Усадив напротив, разложил на столе все вышедшие номера журнала. Включая самый последний, который начал распространять накануне.
     Этот аккуратный ряд на зелёном судейском сукне обескуражил без наводящих вопросов – педагогический спокойный тон директора подразумевал, что иначе и быть не могло. Разговор наш протекал без посторонних, и свёлся как бы к разбору сочинения по литературе:  директор сказал, что за текст про Шолохова он поставил бы «пятёрку», даже обсудил бы его на уроке, благо рассказ «Судьба человека» включён в школьную программу, а вот про музыку ему читать было скучно, он современную какофонию не воспринимает.
     Впрочем, он человек широких взглядов, но если в РОНО узнают о таком журнале, то наверняка порекомендуют воспользоваться привычной формой стенной газеты, в редколлегии которой столь  активный  редактор  –  указующий  жест  ладонью в твою сторону – вполне может проявить свои лучшие журналистские качества. И вообще, нажал, не нужно самодеятельности (только тут в голосе директора явственно зазвенел металл), незачем  играть в подпольщика-литератора:  «Приноси свои заметки сразу мне,  буду я твоим первым, как царь-батюшка Александру Сергеевичу... – сделал паузу, пробуя слово на вкус, и не сказал: «цензором» – ...читателем».
     Так эпопея с журналом закончилась – всякая охота делать его отпала, зато прелесть воспитательной кары познал сполна:  очнулся в стенгазете «Наша школа» художником-оформителем, с обязанностью ещё и лозунги к праздникам писать.

     ...Ну, да – вислоух был в юные годы... Кое-как окончив школу и надумав учиться в Литературном институте,  лишь в последний момент узнал про необходимый двухлетний  производственный стаж.  Ничтоже сумняшеся, тут же пошел устраиваться на творческую работу. А поскольку из всех советских печатных изданий видел лишь «Литературную газету» да «Огонёк», поблизости от дома, туда и направил резвые стопы.
     Начальник отдела кадров «ЛГ», полусонно глядя поверх очков, честно признался, что за двадцать лет сидения на этой должности он, кроме уборщиц и курьеров, сам никого в издательство не принял, каким образом набираются творческие сотрудники в «Литгазету» и «Литературную Россию» – ему неведомо. То же услышал и от кадровиков «правдинского» корпуса, где кроме «Огонька» кучковались ещё полтора десятка разных журналов: никто им не требовался.

     Как устраиваются в престижные редакции, узнал гораздо позже, уже перестав с замиранием сердца видеть свою фамилию под опубликованными стихами и рассказами, получив диплом по специальности «литературная работа»  и вступив в Союз журналистов.  Летом 1980-го встретил в ЦДЛ институтского товарища Юру Стефановича  (талантливого прозаика, рано умершего),  и он, после традиционного вопроса: «как живешь-можешь?» – сказал, что в «Литературной России», в их отделе русской прозы, свободно место литсотрудника.  Возможность оказаться в писательской газете прельщала:  к тому времени работал в многотиражке часового завода, где вполне приличные финансовые условия  (если учишься на вечернем или дорабатываешь предпенсионный стаж)  граничили с перспективой дисквалифицироваться за два-три года.
     Нынешним молодым журналистам растолковать трудно, что такое ФЗГ (не Федеративная Западная Германия – фабрично-заводская газета), а таких многотиражек тогда по всей стране выходило несколько сотен. Издавали собственное чтиво не только монстры, вроде автозавода имени Лихачёва, супермаркета ГУМ и киностудии «Мосфильм».  Были среди них уникальные, как газета «Импульс» – орган секретного НИИ по имени Почтовый Ящик. О её существовании мы знали лишь потому, что там некоторое время, укрываясь от армии, служил наш приятель, молодой поэт Андрей Чернов:  совмещал в одном своём лице редакцию, типографию, отдел распространения, а заодно и службу утилизации. То есть сам сочинял все материалы, сам их печатал и верстал, клея полоски текста на стандартный лист, потом множил на ротаторе (прадедушке ксерокса) в количестве полусотни экземпляров, раздавал их под личную подпись начальникам отделов для ознакомления, а через какое-то время забирал газеты и уничтожал, под бдительным оком ребят из секретного отдела.
     На этом фоне твоя газета Второго часового завода «За точность и качество» (многотиражка Первого именовалась ещё звонче – «За советские часы») выглядела куда как солидно – выходила на четырёх полосах, числом в полторы тысячи штук и регулярно посылалась в газетный фонд библиотеки им. В.И.Ленина. Но суть всех была одна, сродни нищим районным газетам. Не только нашим – в начале ХХ века поэт Исикава Такубоку воспел их японское подобие в трогательном пятистишии:
               Напечатана
               на серой бумаге
               газета родного района.
               Её разворачиваю утром,
               привычно нахожу опечатки.

     Сегодня судьба многотиражек вполне соответствует судьбе страны: слабые умерли, с трудом выживающие – по-старинке размножаются на ксероксе, а разбогатевшие – преобразились в глянцевые корпоративные издания. Тогда переход из заводской многотиражки в республиканский еженедельник, да ещё орган СП РСФСР, сулил широкие горизонты.

     В редакции «ЛитРоссии» впервые узнал, что де-факто газетой руководит вовсе не главный редактор, а человек по имени Ответсек. Такой должности, как теперь понимаю, в западных изданиях просто нет, ответственный секретарь – явление исключительно советское,  этакий душевный комиссар при самородке-командарме.
     Ведь как управлял «Известиями» пламенный большевик Бухарин? – скакал впереди полка на лихом коне, увлекал дремучего читателя в атаку за светлое завтра, воспевал Днепрогэс и Магнитку, клеймил гуляку Есенина и «есенинщину»... Проще говоря, осуществлял общее руководство. А всем  редакционным  процессом (то бишь рутиной, не стоящей внимания вождя) занимался некий человек-затычка, профессионал-газетчик, который  единственный знал, где что лежит, и безропотно тащил на себе весь бумажный воз.
     В «Литературной России» таким человеком был Наум Борисович Лейкин:  снимал и ставил в номер материалы, читал насквозь каждый, от ударных  гвоздевых до любой крошечной заметульки, испещрял поля рукописей своими пометками, и ни один текст не мог уйти в набор без лейкинского автографа, энергично исполненного в левом верхнем углу титула коричневым карандашом (у главного была красная авторучка, у его замов – синие и чёрные).

      «ЛитРоссия» 80-х – отдельная песня. Еженедельник сей  (в отрочестве –«Литература и жизнь») создавался российским Союзом писателей как противовес «Литгазете» – изданию интеллигентскому, органу «большого» СП СССР.  Даже поселена «ЛР» была – в пику «ЛГ» – в том же самом доме на Цветном бульваре. В московской читательской среде «ЛитРоссия» считалась газетой если не реакционной (каковой она в полной мере стала в 90-е перестроечные годы), то в любом случае одиозной, обречённой отрабатывать возложенные на неё функции.
     Функции были незавидные – воспроизведение стенограмм пустопорожних писательских пленумов, секретариатов и съездов, самохвалебных литгенеральских опусов по поводу и без, а среди всей этой приказной нудятины, разнообразя её (надо же, в конце концов, читателя хоть каким-нибудь чтивом потешить), публиковались рассказы, стихи и статьи на литературные темы. Статус литгазеты для российской глубинки имел свои преимущества – надзор за «ЛР» установился не очень жесткий,  чем мы и пользовались. Скажем, записные книжки Андрея Платонова к «Чевенгуру» и «Котловану», изданным тогда только за рубежом, в «Литературке» тормознули  бы уже в секретариате и до цензора  они просто не дошли бы, а в «ЛитРоссии»  выскочили двумя обширными подборками, стоило лишь убедить осторожного Лейкина, что запрет на публикацию неизданного Платонова касается целых произведений, а не таких мелочей, как разрозненные заметки.  Ответсек наверняка подвох учуял, но в кои-то веки подыграл,  рассудив, что ничем не рискует: откуда знать, о каких книгах идёт речь, коль они в СССР не напечатаны.

     Творческий потенциал редакции был достаточно весом. Тон, понятно, задавали ветераны:  писатель-фронтовик Колосов, литературный критик Идашкин, театральный рецензент Лейкин. Редактор отдела искусства Ася Пистунова-Святова выпускала культуртрегерские книжки и делала по ним телепередачи, завотделом очерка Георгий Долгов  (лучший, после Левитана, дикторский  баритон)  вёл несколько авторских программ на радио и ЦТ, с театральных афиш не сходило имя драматурга Павла Павловского, молодой кинокритик Алексей Ерохин много писал не только для своего еженедельника.
     Фактически все сотрудники (средний возраст редакции был около тридцати) относились к литературному цеху – широко печатались, издавали собственные книги: стихи писали Александр Бобров, Геннадий Калашников и Юрий Гусинский, прозу – Вячеслав Сухнев, Сергей Баймухаметов, Алексей Бархатов и Евгений Некрасов, полосу «Ревизор» поочерёдно вели юмористы Владимир Владин, Николай Булгаков, Александр Хорт, Виктор Коклюшкин. И совсем юные практикантки журфака, начинавшие в отделе информации «ЛР», не канули нынче в безвестность: Марина Каминарская десяток лет делала журнал «Домовой», Наташа Троепольская–Барбье руководит интерьерным изданием «Мезонин»,  а Женю Пищикову сегодня мечтает видеть своим автором любой  элитарный  столичный  журнал.

     На планёрках мнение молодых сотрудников выслушивали всегда, но учитывали редко. Для того, чтобы отстоять уязвимый или проблемный материал, требовался железобетонный аргумент, и чем абсурднее он был, тем вернее работал. Статью Андрея Чернова о рифме в «Слове о полку Игореве» поставили на центральный разворот, однако полностью ему не отдали (молод еще), и хоть на полях висел двухколонный хвост – подверстали туда же рецензию на книжку стихов Равиля Бухараева.
     После того, как все хорошие слова о статье были сказаны, главред спросил, есть ли какие принципиальные замечания. «Только одно, – говорю. – «Слово...» – трагическая поэма о попранной свободе, о чести народа русского, а рядом – ля-ля про татаро-монгольское иго...». Колосов задумчиво протёр очки, распорядился: «Передвиньте-ка Бухараева в другой номер, а текст Чернова поставим целиком».
     Подписав газету в печать, вечером спускаемся с главредом по лестнице, вдруг  Михаил  Макарович вопрошает: «Два дня из головы не выходит – какое отношение татары имеют к «Слову о полку...»? Не моргнув глазом, брякнул: «Так Фоменко и Носовский открытие сделали: половцы и печенеги входили в татаро-монгольский каганат!» (Хорошо, ответсека поблизости не было – его бы на месте кондратий хватил!)

     Что Лейкин отслеживал с особым тщанием, так это национальную пропорциональность авторов, подтверждая аксиому: еврей в должности – почти всегда антисемит.  Был очень внимателен к псевдонимам. Особенно  после того, как на «Детской странице» сошлись три автора – Яснов, Пластов и Иртеньев, которые в гонорарной разметке оказались – Гурвич, Пекелис и вовсе Рабинович. Неделю после этой выходки ответсек не подавал руки, а в итоге пострадал... Кир Булычёв – мало того, что он Игорь Можейко, так ещё и бороду носит! И мурыжили его маленький фантастический рассказик по самое не могу. Потому что к усатым-бородатым авторам в «ЛитРосси» тоже относились с предубеждением.
     С густой растительностью на ликах деревенца Василия Белова или исторического романиста Балашова со временем кое-как стерпелись,  но уже Евгению Попову, молодому в до–«метропольские» годы автору, в лоб задавали вопрос, что ему дороже – борода или публикация, отвязались с дурацкими советами побриться только после веского довода:  у него-де всё лицо картечью изувечено.
     Номенклатурных чиновников, чьей обязанностью было стричь всех под одну гребёнку, волосатые лица доводили до белого каления – им, повально страдающим комплексом неполноценности, вечно мерещилась скрытая в усах собеседника насмешка.

     Карьерных амбиций я был начисто лишён, нежелание иметь партбилет напрочь исключало т.н. «производственный рост» – максимум, что беспартийному  журналисту  светило в любой  советской  редакции, это лет за  двадцать  дослужиться  до  кресла  редактора  отдела.
     В «ЛитРоссии» в мою работу, то бишь «отдела по борьбе с молодыми писателями», никто сильно не вмешивался, также полагались на добросовестность и вкус процеживающих «самотёк» внештатных рецензентов (прозаик Николай  Булгаков был чрезмерно придирчив, а  литкритик Сергей Костырко в полусотне рукописей непременно находил двух-трёх авторов, прозу которых стоило почитать внимательнее).
     Никаких планов и норм не было – если вдруг появлялся молодой талантливый автор, ему всегда находили место на полосах (в каждом номере «ЛР» печатались три рассказа, а в какой литературе пишется 150 отличных рассказов за год?). Собственный круг молодых писателей пестовали «Юность» и «Смена», все толстые литературные журналы, но при этом, как правило, принимали в свои объятия только тех, кто имел публикации в газетах и получил хорошие отклики.
     Начинающими считались литераторы в возрастной вилке от 20 до 35. За пять лет в институте я узнал многих молодых прозаиков, через год работы в «ЛитРоссии» – имена всех авторов-москвичей, от которых что-то можно было ожидать. А три года спустя – прочитав уже не  одну сотню рукописей, побывав на семинарах молодых писателей в Красноярске, Иркутске,  Ставрополе, Минске (о совещаниях всесоюзных просто не говорю),  познакомился почти со всеми даровитыми,  кому «ЛР» могла обеспечить дебют.
     К чему в «ЛР» относились с явным предубеждением, так это к женской прозе: больше месяца кочевали по столам членов редколлегии повести Людмилы Улицкой, с трудом выклянченный у Татьяны Толстой один из лучших её рассказов «Петерс» – говорили: да, талантливо, – и отказали в публикации. Но любимые писательницы у «ЛР» были:  Татьяна Набатникова из Новосибирска, пишущая по-русски Этери Басария из Абхазии...

     С началом горбачёвской перестройки, «ЛитРоссия» стала превращаться в бастион оппозиции (по другую сторону литбаррикад стремительно набирал популярность «Огонёк» Виталия Коротича). Тут давний большевистский вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» – вновь зазвучал с маниакальной навязчивостью.
     Выяснилось, что все годы тебя  считали в конторе чужим, но прежде терпели (по принципу: один такой погоду не испортит), а дальше терпеть не намерены.  Жидомасоном, правда, не дразнили, однако в шпионы сионистов прозорливо записали – к тому времени все мои друзья работали у Коротича. Подозрения упрочились после того, как «Огонёк» напечатал репортаж с погромного  пленума  писателей-«патриотов», выправленная и завизированная стенограмма которого существовала всего в нескольких экземплярах и один из них, конечно же,  в «ЛитРоссии» наличествовал.
     Каюсь: вступил в преступный сговор с секретаршей, и когда главред отлучился на четыре часа – выкрали из его сейфа стенограмму, отправили в «Огонёк» снимать копию (в «ЛР» даже ксерокса не было), едва успели положить документ обратно.  Когда стенограмма стала достоянием гласности (в российском СП сперва закричали о фальсификации, но сверили тексты и заткнулись), заподозрили самого Колосова – больше просто некого. Михаил Макарович был человек мягкий и незлобивый, но сильно зависел от обстоятельств, в итоге пал жертвой междоусобной войны: по совковой привычке пытаясь лавировать, не выказал нужной жесткости, навлёк на себя гнев литгенералов-«заединщиков» Бондарева, Михалкова, Кузнецова и иже с ними, а те со слабыми не церемонились. Колосова выперли из редакции, мало – отобрали казённый паёк, писательскую дачу во Внукове, замордовали презрением,  вогнали старика в гроб.
     Так и получилось, что на переход в «Огонёк» я был обречён. Редактором отдела литературы  там работал Олег Хлебников, вместе с историком-лингвистом Андреем Черновым, потом они переманили из института кино критика Владимира Вигилянского. Мы были знакомы полтора десятка лет: с Олегом – по семинару Бориса Слуцкого, с  Андреем и Володей подружились ещё в Литинституте. При встречах они всякий раз одолевали вопросом, когда наконец коллеги-патриоты проявят классовое чутьё, исторгнут из своих рядов отщепенца, а тут кстати открылась вакансия (Андрей Караулов перешел в новорожденную «Независимую газету»), и потребовалось срочно определяться.   
     «ЛитРоссия» избавилась от чужака радостно, друзья-коллеги даже выпустили прощальную стенгазету (естественно, с коричневым автографом  Лейкина  в углу  ватманского  листа),  испещрённую  душевными пожеланиями и напутствиями типа:
               Ты полетел на «Огонёк»...
               Не сжёг бы крылья, мотылёк,
               Поскольку толстая свеча
               Горит в окне Коротича.

     ВЫЗЫВАЕМ «ОГОНЁК» НА СЕБЯ

     «Огонёк» конца 80-х был подобен тяжелому танку на боевом марш-броске через болото – безоглядно пёр напролом, подгоняемый перестроечной реальностью: остановишься – засосёт. Американский журналист Дэвид Ремник, часто забегавший в наш отдел литературы,  говорил, что такой темп производства видел лишь в «Нью-Йорк таймс»: всем бросалась в глаза скорость мельтешения огоньковцев, в сравнении с вальяжным ритмом на других палубах издательского корпуса «Правда».
Часто работа выплескивалась из  кабинетов в коридоры.
     В холле возле лифта на полу  раскладывали варианты  обложек  будущих номеров, и в их обсуждение вовлекалась не только вся редакция, но и каждый приехавший на пятый этаж – гуртом придумывали текст к обложечной фотографии. Этим мастерством славился Олег Хлебников – походя брошенные им фразы чаще других принимались на ура (нынче с его специфическим даром хорошо знакомы читатели «Новой газеты»).
     Вопреки ожиданиям, приход Коротича в «Огонёк» не ознаменовался массовым увольнением сотрудников прежней софроновской редакции: в первый год ушли лишь те, кто не выдержал смены рабочего ритма, а одиозный зам. Софронова Николаев на своей должности и Коротича пересидел.  Другое дело, что бывшие софроновские кадры ключевых ролей в редакции не играли.  Николаев, например, традиционно дежурил по выходящим номерам, но с бо'льшим удовольствием водил по редакции многочисленных гостей, сопровождал телевизионные группы.
     При этом обожал комнаты нашего отдела – за колорит: стены украшены вьетнамским горельефом Ленина из коряги, вымпелом «Знатной доярке» и литературным иконостасом – портретами писателей-эмигрантов, от Набокова до Галича. Вводя в кабинет под  локоток очередного зарубежного репортёра с камерой,  Николаев  накатанно озвучивал для переводчика закадровый текст: «А здесь вы видите портреты людей, которых нещадно травил прежний режим...» – «...И софроновский «Огонёк», при активном участии вашего экскурсовода!» – радостно подхватывали мы игривую интонацию. Николаев театрально округлял глаза, крутил пальцем у виска и поспешно увлекал гостей в кабинет напротив,  в отдел писем – к Валентину Юмашеву, который только что выпустил книжку оппозиционера Ельцина  «Исповедь на заданную тему».
     Сам Коротич с собой никого не привёл (вопреки опасениям, что следом за ним потянутся украинские письмэнники),  лишь первого зама Льва Гущина подобрал себе по номенклатурной кадровой картотеке ЦК  КПСС.  Отдел литературы обновился только благодаря случаю – бывший завотделом Владимир Енишерлов начал делать «Наше наследие» (первый из глянцевых валютных журналов, открытый при Фонде культуры под личным патронатом  первой леди Раисы  Максимовны)  и увёл с собой всех своих сотрудников.
     На освободившиеся места пришёл Олег Хлебников и сформировал собственную команду – кроме Вигилянского и меня,  появился поэт Денис Новиков, тогда как Андрей Чернов стал собкором «Огонька» по Питеру (ушёл писать ленинградскому градоначальнику Собчаку его книжку «Хождение во власть»).

     Перенаселённость редакции сразу бросалась в глаза: в каждой комнате ютились от двух до пяти штатных сотрудников,  а на реальный пересчёт  «по головам»  оказывалось вдвое больше – за счёт внештатников, тщетно ждавших хоть какой вакансии. Мест не хватало – полгода в тупике коридора, рядом с отделом общественности,  за выкинутым из комнаты сломанным столом тосковал Николай Сванидзе, но ничего не высидел, перекочевал на телевидение к Олегу Попцову.
     В  кадровой  политике  Коротичу  требовалась  тонкая  дипломатичность.  Несколько лет в зарубежном отделе работали Артём Боровик и Дмитрий Бирюков – как бы на равных,  поскольку ни один не был назначен зав.отделом,  а значит и в состав редколлегии не входил. Первый был сыном известно кого, а другой – зятем Роберта Рождественского,  оба мэтра приятельствовали с Виталием Алексеевичем, и сделать выбор, никого при этом не обидев, Коротич не мог.
     Самым массивным оказался отдел писем – его численность определялась объёмом поступающей в редакцию почты:  к концу 90-го года под началом Юмашева корпели два десятка девчушек, с оскудением потока корреспонденции и отдел сократился – до нуля,  когда отвечать на письма все редакции практически перестали.
     Количество творческих сотрудников от числа выходящих материалов не зависело. Наш отдел литературы заполнял текстами до половины 32-хполосного журнала.  Меньше просто не получалось:  рассказ занимал разворот-два,  подверстывался «Антологией поэзии ХХ века»,  которую вёл Евгений Евтушенко, и страничкой стихов современного автора,  пару разворотов съедали критика и публицистика – боевой перебрёх с неугомонными оппонентами из  лагеря  журналов «Молодая гвардия»  и  «Наш современник, плюс объёмистая публикация из приоткрывшихся архивов Лубянки,  разворот юмора с крестословицей и традиционными «анекдотами от Никулина»... И все журнальные полосы в итоге сваливались на одного человека – Виталия Алексеевича Коротича.

     Коротич был самым моторным редактором из всех,  с которыми я сталкивался в своей журналистской практике.  Каждодневно он утаскивал домой полный портфель рукописей и наутро приносил их прочитанными. То, что они были прочитаны насквозь, удостоверяли  правка и замечания почти на каждой странице, ко всем материалам подкалывалась записка-резолюция  насчёт их дальнейшей участи.
     Виталий Алексеевич обладал феноменальной памятью – если ты восстанавливал какой-то кусок текста, вычеркнутый им в оригинале, это редко проходило незамеченным: вторично вымарывал в свёрстанных полосах, а когда ловил в уже вышедшем номере – за такие штучки попадало отдельно (обычно главред вычёркивал лишь идеологически опасные моменты).
     Коротич контролировал журнал, в каком бы уголке мира ни оказывался, – пренебрегая разницей в часовых поясах, в десять утра по московскому времени звонил в редакцию на свой номер телефона, и все, у кого возникали неотложные вопросы, чуть свет занимали очередь в приёмной.
     Утро – самый болезненный момент:  со времён своей врачебной практики Коротич остался «жаворонком», тогда как большинство его сотрудников были «совы».  На своё рабочее место он приходил к восьми утра: читал полосы, давал многочисленные интервью, принимал иностранных визитёров. Весь же коллектив начинал подтягиваться к десяти и полз до полудня, потому, идя на работу, мы частенько сталкивались с главредом в дверях или  на  лестнице – вечно  грызя  яблоко или печенюшку,  Коротич на  бегу  раздавал указания и устремлялся дальше, на ковры к высокому начальству. Всё, сказанное им на ходу, надлежало спешно учесть – в конце дня шеф непременно возвращался:  заканчивал отложенные дела, набирал рукописи на завтра.
     В дни, когда Коротича вместе с другими главными редакторами вызывал на кремлёвскую летучку САМ, вся редакция ждала шефа в томительном напряжении – по возвращении, как бы крепко ему там ни влетело, Виталий Алексеевич собирал нас на коллективный всеобуч:  «Ну, что вам, хлопцы, сказать...».  Страха обычно не нагонял,  лишь перечислял публикации, которые особенно сильно прогневили партийную верхушку. Поскольку комментарий шёл под юморок и смятую улыбку,  мы могли лишь догадываться, каково нашему главреду досталось на самом деле.  И всегда из глубины зала под занавес раздавался неизменный вопрос: «Главное скажите  –  нас не закрывают?»...
     Как приходилось Коротичу крутиться, в какие поддавки играть – только он знает. А юлить Виталия Алексеевича обстоятельства вынуждали постоянно...  В одно ничем не примечательное воскресенье у Хлебникова, Вигилянского и у меня с утра  раскалились домашние телефоны: вдруг под разными предлогами прозвонилось множество знакомых,  и о чём бы ни говорили – повально любопытствовали,  хорошо ли нам работается с главным редактором  и  всё ли у нас в порядке.  Оказалось, в субботнем интервью газете «Правда»  Коротич прошёлся по нашему коллективу.  Сейчас, конечно, смешно говорить, что фраза: «есть у нас серьёзные проблемы с отделом литературы»  имела угрожающий смысл,  но в те времена после таких наездов главной партийной газеты неизбежно следовали людоедские оргвыводы.
     Сойдясь в понедельник на службе,  сразу спросили Коротича:  нам что, вещи собирать?  Он сморщился, как от зубной боли, и ответил,  что такие камешки в его огород  Горбачёв кидает на всех совещаниях главных редакторов,  а потом, под локоток поймав на выходе,  шепчет: «Дальше, дальше, дальше!..»

     Коротич любил вспоминать при случае,  как с юности учился держать удар, и,  безусловно, ему мирволила удача – в любой ситуации умел набирать победные очки,  каждая пакость  недругов в его адрес оборачивалась достоинством.  Стоило злопыхателям написать,  что  «в  застойные годы Коротич салютовал брежневскому режиму не только лирой,  но и высоко поднятыми боксёрскими перчатками», –  на редакцию обрушился шквал звонков:  «Правда,  что ваш главный еще и чемпионом Украины  по боксу был?..  Ну, молоток!»
     Однако в «Огоньке»  Виталий  Алексеевич  уже не был тем человеком,  с которым я в начале 80-х познакомился в Киеве: прежняя его открытость выглядела слишком наигранной, чувствовалось, что он с трудом вписывается в московскую жизнь.
     Что маниакально терзало Коротича, так это вопрос: кто в нашей редакции информатор? В воспоминаниях А.Н. Яковлева открытым  текстом сказано:  в «Огоньке» у органов всегда имелись собственные уши – любые внутренние разговоры через полчаса  становились известны  наверху (в осведомлённости Александра Николаевича можно не сомневаться).
     Свои подозрения Коротич разрешал примитивно – заманивал в кабинет и спрашивал в лоб:  «Как, по-вашему,  Хлебников может быть стукачом?.. А Вигилянский?  Ну да, один поэт, другой из церкви не вылазит, и всё-таки?..»  (Потом узнавал: и Олегу,  и Володе этот же вопрос задавался насчёт меня.) Оставалось только отшучиваться: «Вся редакция знает,  что у нас два штатных гебиста – Коротич и Гущин, вопрос лишь в том,  кто работает на Первое управление,  а кто на Второе». Виталий Алексеевич смеялся, игриво грозил пальцем: ах, фантазёры!»

     К девяностому году четырехлетняя эйфория сменилась тревогой: тираж «Огонька» достиг шестимиллионной цифири и на ней завис, что предвещало неизбежный спад. На общередакционных «топтушках» всё чаще начинался массированный мозговой штурм:  как модернизировать журнал.
     Одни предлагали полистать первоклассные западные издания: «Штерн»,  «Пари-Матч»,  «Ньюйоркер». Другие – сменить оформление и перевести еженедельник на европейский уменьшенный формат. Дмитрий Бирюков подливал масло в огонь утверждением,  что советскому читателю  жизненно необходимы  лишь программа телевидения с картинками  и  гороскопы (уже держал на примете толкователя знаков судьбы Финогеева, который до сих пор разглядывает ладони в бирюковском журнале «Семь дней»).  Артём Боровик просил дать ему в каждом номере два разворота на секретные журналистские расследования.  А редактор отдела культуры Владимир Чернов (через несколько лет ему доведётся недолго порулить «Огоньком»)  окончательно добивал всех предположением,  что вскоре нужно будет держать курс на иного  читателя – выпускать журнал для богатых  (понятие  «новые русские»  тогда ещё только  витало – возникнет  через два-три года в анекдотах). 
     Мы в своём отделе без долгих словопрений решили,  что делаем журнал для семейного чтения, и регулярно вводили новые  рубрики:  открыли  «Детский угол»,  пригласив ведущим Григория Остёра, раздел «История в архивных фотографиях»,  обсуждали с Эдуардом Успенским тему блатного фольклора (не развернув её тогда в «Огоньке»,  отец Чебурашки разработает эту золотоносную жилу в радио- и телепередачах «В нашу гавань заходили корабли»).
     Мы потихоньку делали своё дело и в шумные дискуссии обычно не ввязывались. Тем более что Коротич, имевший уникальный шанс  первым вынести на издательский рынок  принципиально новый журнал,  все идеи убивал на корню:  «Ну что вы, хлопцы, – какие программы с картинками, скандалы недели, детективы, расследования?!  Журнал на плаву, его читают, а на гребне успеха курс не меняют. Вот начнётся снижение тиража, тогда и будем крутиться...»  И после успокоительной тирады обычно предлагал послушать Льва Никитича Гущина.

     К тому времени «Огонёк» только-только стал самостоятельным – отмежевался от издательства «Правда» (оно в свою очередь спешно переименовалось в «Прессу»), громко декларировал  свою независимость от ЦК КПСС, и председатель совета трудового коллектива  Вигилянский скрепил своей подписью хартию о свободе. В новой ситуации Коротич оставался знаменем журнала, благо харизматическая его фигура входила в первую десятку в тогдашнем рейтинге прорабов перестройки. А на первого зама Гущина легла обязанность подвести под журнал основательный экономический фундамент.  Он и подводил, оперируя любимой присказкой: «Хотите и рыбку съесть, и ножки не замочить?»
     Гарантировать материальную устойчивость «Огонька» должны были коммерческие проекты (под сурдинку «Анти-СПИДа» уже открылся на таможне свой бесконтрольный и беспошлинный  «зелёный коридор», которым можно было пользоваться не только для завоза «гуманитарных» одноразовых шприцев) и основная копилка – рекламная.
     Первым рекламным блином стала история под названием  «Мальчик с кыской».  Игривое цветное фото солиста попсовой группы «Ласковый май»,  снятого в домашнем прикиде и с котёнком  на руках,  возникло на заседании редколлегии сперва на дискуссионном уровне:  предлагаемая картинка претендует на заднюю  страницу обложки,  оплата  гарантирована.  Цена вопроса тактично не оглашалась, но в редакционном фольклоре бытовала байка о продюсере, принесшем в обычной спортивной сумке полумиллионную «деревянную» наличность (в то время СССР существовал только в рублёвом пространстве, тяга к «капусте» еще каралась высшей мерой).
     Поскольку в  редколлегию тогда, кроме Юрия Никулина, входили Елена Боннэр, Юрий Черниченко и священник Александр Мень, этические моменты ещё имели место в обсуждениях:  Юру Шатунова решили не пропагандировать шестимиллионным тиражом ни за какие деньги.  Однако, спустя недолгое время, Гущин снова вернул редакторат  к  увлекательному разговору про  «рыбку» с «ножками», и финансовый аргумент ласковомайского  продюсера в конце концов возобладал.

     Следующим шагом в неведомое, но прекрасное завтра «Огонька» должно было стать оформление нового статуса – редакции, которой надлежало быть самоокупаемым  производством,  и её сотрудников, отныне заключающих с редакцией краткосрочные контракты.  В коридорах замельтешили энергичные  ребята-юристы, задачей которых было успокоить взволнованных бабушек-корректоров рассказами об их правах-обязанностях и ознакомить творческих сотрудников с вариантами персональных трудовых соглашений. И другие озабоченные лица – неких экспертов, проводивших независимый аудит,  в чью кипучую деятельность  вникать никому не хотелось.  Большинство сотрудников журнала и не вникали  (пусть себе считают-проверяют, если так принято),  лишь сочувствовали Вигилянскому,  который  вынужденно   вожжался  с пришлым людом,  блюдя интересы трудового коллектива.
     Смысл происходящего в целом был понятен: в прекрасное далёко «Огонёк» должен был отправиться чистым и непорочным, аки агнец Божий. Однако Вигилянский день ото дня чернел лицом, от наших  вопросов мрачно отмахивался,  а вскоре написал коллективу журнала «Открытое письмо».  Из коего следовало,  что «Огонёк» – банкрот, огромные деньги исчезли незнамо куда,  Коротич стал чисто номинативной фигурой, вся реальная власть – у Гущина и Юмашева, и молчать об этих безобразиях – значит потворствовать им. Реакция Коротича была вполне предсказуема – всех примирить  и не выносить сор из избы.  Потому что случившееся инспирировали враги,  хотящие потопить флагман перестройки и гласности,  и нет способа вернее,  чем взорвать коллектив изнутри.  А весь этот якобы независимый аудит – расчётливая провокация,  мелкая пакость – как пачка дрожжей,  в жару кинутая в полный говна деревенский сортир.
     Примирить не получалось – Валя Юмашев  тут же  смастерил  альтернативную  цидулю с незатейливым пафосом:  «Не мешайте нам спокойно работать!»  Расклад сил был арифметически прост – если под письмом Вигилянского подписались двенадцать сотрудников журнала, то Юмашеву для численного перевеса хватало подписей девочек собственного отдела.  Дюжина несогласных действительно мешала «спокойно работать» тандему Гущина-Юмашева – впереди маячила приватизация,  и делить «Огонёк» на равных с несуразным трудовым коллективом в их планы не входило.  В этом случае нам оставалось лишь капитулировать, что было очень просто: с 31 декабря 1990-го все сотрудники «Огонька» де-юре  считались уволенными и, чтобы оказаться за бортом,  всего-то и требовалось не подписывать контракты на будущий год.
     От Коротича мы принятое решение не скрывали, и незавидность собственного  положения он  прозорливо понимал – накануне развязки,  вечером спустился в наш отдел,  плотно притворил за собой дверь, сделал обиженное лицо: «Чувствую себя, как обоссанный пень. И вы хороши – бросаете меня на съедение волкам...»
     В своём прогнозе Виталий Алексеевич не ошибся – в «Огоньке» он пережил нас  на восемь месяцев:  в дни августовского путча застрял в Штатах,  в его отсутствие  родной коллектив избрал на пост главного редактора Льва Гущина – почти единогласно,  при одном воздержавшемся:  старый хитрец Николаев попытался съюлить, и первым же приказом нового главреда был уволен (отныне в «Огоньке» воздержавшихся не будет).

     Нужно отдать должное мастерам подковёрные игр – свою партию они просчитали виртуозно  (да и противники умели играть разве что в буриме).  Перед тем как блеснуть искусством плести интриги и разруливать аппаратные ситуации в кремлёвских кулуарах, Юмашев по-гайдаевски  «потренировался на кошечках».
     Шла к закату эра Горбачева с её говорливыми «прорабами перестройки», наступала  эпоха  Ельцина и зубастых  ребят, которые точно знали, кому принадлежит Россия. Эпоха, которую политолог Глеб Павловский хлёстко назвал:  уникальные  гастроли  труппы  уродов  проездом.

     ВИЗА, КОТОРУЮ МЫ ПОЛУЧИЛИ

     Январь 91-го пролетел сумбурно и суетно:  две недели всех нас, вместе и порознь, донимали коллеги из дружественных и враждебных – «от «Комсомолки» до газеты «День»  – средств массовой информации: вопрос,  почему же мы ушли из «Огонька», одних волновал искренне, другие хотели разжиться скандальной информацией.
     С Коротичем была достигнута договоренность о взаимном ненападении – мы обещали хранить молчание при условии, что в нас вдогонку не бросят камень.  Стоило Гущину нарушить негласное соглашение (с его подачи в «МК» прошла реплика, что ушедшие не были готовы «к свободе и самостоятельности, а значит и к повышенной ответственности»),  мы, чтобы впредь неповадно было, через два дня в той же газете тиснули ответ,  который заканчивался ударом ниже пояса:  после  ухода  неугодных  сотрудников  «редколлегия «Огонька», декларировавшего свою независимость от каких бы то ни было партий и организаций, становится на сто процентов партийной (КПСС)».
     То была абсолютная правда, а поскольку борьба с компартией уже вышла на смертельный рубеж, пинок оказался весьма болезненным – неделю в «Огоньке» обрывали телефоны:  читатели грозились отказаться от подписки.  На том наша пикировка с тандемом Гущина-Юмашева закончилась  (лишь в конце года Володя Вигилянский с Михаилом Поздняевым в журнале «Столица» подробно разжевали суть конфликта). А после 13-го января,  когда в Вильнюсе при штурме телецентра разыгралась кровавая драма, нашей прессе стало не до мелких бурь в стакане воды.
     Медленнее шла на убыль накатившая волна поддержки: многочисленные друзья и авторы «Огонька» звонили домой, ободряли, говорили хорошие слова, что было одновременно и трогательно, и больно: приходилось выключать телефон.  Не оставлял нас без внимания и Коротич,  в чьих интересах было вернуть назад хотя бы одного человека – и сам звонил поначалу, и разные люди из редакции: увещевали вернуться (сколь важен этот момент для сохранения лица, потом наглядно проиллюстрирует НТВ,  различными  посулами  возвращая  ушедших  с  телеканала  сотрудников).  Одновременно до нас дозванивались литераторы,  получившие предложение занять свободные места в «Огоньке», – многие,  как Игорь Иртеньев, отказывались из солидарности с «эмигрантами».  Ни один из ушедших назад не попросился.

     Поскольку нужно было зарабатывать на жизнь, часть нашего коллектива,  имевшая отношение к писательскому цеху, воспользовалась традиционной кормушкой – выступлениями по линии Бюро пропаганды советской литературы и общества «Знание»: поехали бригадой по дальним городам России.  И там, на встречах с читателями в институтах, библиотеках, в клубных и концертных залах, не удавалось избежать вопросов про «Огонёк»: почему?..
     Мы рисковали уподобиться неким комическим персонажам, вроде оголтелого попа-расстриги, колесившего по градам и весям с рассказом о том,  как он порвал с религией, а когда в оружейно-мотоциклетном городе Ижевске нос к носу столкнулись  с  американским эмигрантом Локшиным,  выступавшим перед публикой с идеологической  лекцией   «Почему моя семья хочет жить в СССР?»  –  впору было сквозь землю со стыда провалиться. Вообще все мы, скоропалительно уволившись, ни дня безработными не были – стараниями коммерческого директора Левона Айрапетяна, наши трудовые книжки лежали в маленькой коммерческой фирме, которая была готова участвовать в издании журнала и щедро оплачивала нам подготовительный период. И скоро оценили преимущество коллективного существования – то и дело звонили из разных редакций, приглашали на работу (одним из первых такое предложение сделал Егор Яковлев – позвал в «Московские новости», и через полгода мы этим вариантом воспользовались).
     Поначалу редакционного помещения не было – собирались на свои планёрки поочередно на квартирах друг друга два раза в неделю, как привыкли в «Огоньке» – в понедельник и пятницу. Три других дня пролетали в хождениях по мукам – вели многочисленные переговоры с издателями, спонсорами, полиграфистами, рекламными менеджерами(в глазах рябило от огромного числа людей, среди которых были и яркие типажи, и просто оригинальные образчики человеческой породы). На самые ответственные визиты отправлялись всем  «руководящим  составом» в остальном чётко разграничили свои функции.
     Хлебников и Вигилянский, как мозговой и творческий центр, разрабатывали структуру будущего журнала и занимались комплектацией редакционного портфеля (вороха рукописей с согласия авторов мы унесли из «Огонька», но основной задел предстояло создавать). Дипломатичные Бирюков и Клямкин взяли на себя хлопоты по обеспечению технической базы и поиску типографии. Айрапетян и Пекелис (единственные из нас, кто умел говорить о деньгах) вели переговоры с инвесторами и спонсорами.  Я же, как зануда и педант, с тёртым  «коммерсантовским»  юристом занялся буквоедством в уставных документах.

     Уйму времени потратили, пока утвердили название журнала. Сначала считалось, что оно как бы есть, – «Э.М.И» (Эмигрант. Миграция. Иммигранты),  поскольку это название отвечало не только концепции, но и нашему статусу «беженцев».  Однако оно звучало довольно жеманно,  сливалось с названием известной зарубежной фирмы звукозаписи и Американской академии ТВ,  да и сама аббревиатура требовала расшифровки (то ли дело названия близких по замыслу изданий – «Пилигрим», «Иностранец»).  Потом, эмигрантская тема сильно сужала поле для маневра, а сводить суть журнала только к проблемам переселения народов, хоть они и становились очень актуальными ввиду назревающего развала Советского Союза,  большинство из нас не хотело, упорствовал один Айрапетян,  изначально уповавший на поддержку армянской диаспоры.
Как неточная рифма в стихах обычно выдает сбой поэтической мысли, так название «Э.М.И.» оголило уязвимость этой концепции. Всё начали сначала. Сразу отмели то, что лежало на поверхности, а именно «Новый «Огонёк», – само словосочетание ужасало: тогда уж не «новый» – «другой». Впрочем, это не смутило  следующих эмигрантов, открывших журнал «Новая «Юность» (то бишь вторая молодость?), газету «Новые Известия». Вполне отвечало замыслу нашего журнала понятие «Патриот», но оно чересчур замарано (фразу насчет патриотизма, как последнего прибежища негодяев, с институтской скамьи помнили). «Гражданин» – замечательно, однако за версту разит паспортным столом. Обращение к названиям журналов XIX века, будь то «Сын отечества» или «Московский наблюдатель», упиралось в преемственность, которую в случае воскрешения издания, по нашему общему убеждению, следовало соблюдать (тех, кто реанимировал тогда газеты «Телеграф» и «Русский инвалид»,  похоже,  это вовсе не заботило).
     Накричавшись до хрипоты, разбредались по разным углам – писали свои предложения втайне друг от друга, потом опять сходились, сваливали в кучу испещрённые названиями листочки и вновь поражались своей неизобретательности: «Постскриптум», «Европеец», «Голос», «Репортёр», «Обозреватель», «Белая ворона», «Зеркало», «Хронос», «Эксперт», «Nota Bene»... (Потом,  когда открывались очередной журнал или новая телепередача, – каждый раз морщились:  все по одному кругу ходим!) Возникшие варианты обсуждали подолгу, взвешивали все «за» и «против». Олег Хлебников зациклился на названии  «1/6» – само начертание дробной цифири нравилось ему, экс-математику, даже больше, чем образ шестой части суши (о том, что эта величина отнюдь не постоянна, ещё не думали, скорее вспоминали шахматный журнальчик «64»), и тут уже Володя Вигилянский, в котором по случаю просыпался киновед,  ехидно вопрошал: а почему тогда не «8 1/2»? – по числу членов редколлегии  (под половинкой, очевидно, подразумевался вполсилы работавший над журналом Андрей Чернов)...
     Наконец, вслух было произнесено искомое слово: «космополит»  (ассоциация с известным западным журналом «Cosmopolitan» сразу отошла на задний план – подкупала сама перспектива позлить наших почвенников с их ярлыками насчёт «безродного племени»).  В конце концов, почему нет? Только лучше не «Космополит» – «Космополис»!  Название приняли единогласно, под ним и решили регистрировать уставные документы журнала и одноименного ТОО.  В начале июля отправились за благословением к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, и у него на даче «в комарином Комарове» получили напутственное слово для новорожденного (цитирую по автографу):

          О «Космополисе»
          Такого слова ещё не было. Что такое «Космополис»? Это город
          небесных  людей.
          Граждане Космополиса пишут с небесной точки зрения – самой
          широкой,  доступной  человеку; лишённой корысти –
          индивидуальной,  профессиональной, классовой, партийной,
          национальной – любой.
          У граждан Космополиса не должно быть ничего, что замутило
          бы их чувство  справедливости и правды.
          «Космополис» – это некое облако, проливающее влагу на
          иссушенную почву. Излить дух в мир вещественный – таков
          смысл существования  «космополиса».
          Наука, искусство, право, хозяйство, национальные движения
          подлежат сейчас многостороннему творческому обновлению,
          обновлению в духе свободы  от догм – партийных, от штампов
          языковых, от предрассудков идеологических.
          Идеологические государства потерпели крах в ХХ веке. Крах
          потерпели  идеологическое хозяйствование, идеологическая
          наука, идеологическое  искусство.
          Идеи должны сменить собой идеологию, красота – направления
          и блуждания  в искусстве, свобода мысли – принудительность
          «методологии» и «теорий».
          Сказано: «Всякое совершенствование начинается с сердца и
          совершается в свободе». Наш век опередил все века в опыте
          страданий, в опыте безверия,  в опыте насилия и войн.
          Мы должны начать и открыть собой новую свободу – свободу
          творческую и истинно духовную.
          Мы должны помнить, что личины прикрывают ложь и сами лживы.
          Лицо же –  слито с правдой.
          Каждый из нас должен жить в правде своей личности, стремиться
          создать общество индивидуальностей, – новое общество,
          в котором  нет одинаковости».
          Д.Лихачёв

     Увы, напутствие почтенного патриарха осталось в архиве – по приезде нас ждал сюрприз: в наше отсутствие друзья-товарищи приняли новое название – «Русская виза». Под него Вигилянский уже разработал концепцию, где ключевыми понятиями были Книга судеб, человек в пограничной ситуации, жизнь на рубеже, пропуск в новый мир... Вообще-то жалко не сам «Космополис», а что Лихачевский текст не пригодился. О похороненном названии вспомним потом еще раз – уже с иронией – когда выдавленный из «Огонька» Гущин займётся созданием медиа-холдинга по имени «Метрополис» при столичном метрополитене.

     Не без приключений искали полиграфическую базу: Сергей Клямкин с Бирюковым обошли столичные издательства, добрались до типографий в Красногорске, Можайске, Туле...  Отпечатать журнал на европейском уровне могли многие полиграфические комбинаты, всё упиралось только в стоимость условий и услуг. Разброс цен был уже весьма ощутим: к тому времени почти все предприятия как бы стали собственностью трудовых коллективов, и пролетариат, по неискоренимому марксистско-ленинскому учению осознавший своё право на средства производства, стремился извлечь из грядущей ваучерной ситуации максимум житейских благ.
     В молодогвардейском издательстве, например, перспективе печатать новый журнал были рады всей душой, обещали свести наши затраты до минимума, но при условии, что причастные к выпуску люди будут поощрены персонально. О своих пожеланиях говорили открытым текстом, не краснея: начальнику производства требовалась московская прописка,  лучший печатник лелеял давнюю мечту – двухкассетный «Шарп», главбух с дочерью очень любят путешествовать и ещё ни разу не были в Греции...
     Мы прикидывали свои возможности: помочь с пропиской, имея надежный выход на департамент градоначальника Попова, вполне могли, стоимость двухкассетника казалась мизерной, а путёвки для славных путешественниц намеревались получить рекламным бартером  (сами тоже Грецию не видели, так пусть хоть скромные труженицы).
     Рассудили, что условия вполне приемлемые, попросили подсчитать себестоимость номера. А получив калькуляцию – поёжились: выходило дороже, чем в иногородних типографиях. К полиграфическим услугам Тулы и Можайска плюсовались транспортные расходы, получать тираж в Москве было дешевле, но никто не гарантировал, что у столичных издателей не разыграется аппетит – к прописке понадобится квартира, печатник-меломан возмечтает о стереокомбайне, а дамы после Греции вполне могут намылиться в Париж.  Побегав ещё  немного, нашли вполне приличную типографию, где всё сделали недорого и без дополнительной смазки.

     Обретение «Русской визы» обернулось первой потерей – от коллектива окончательно откололся  армянин-администратор (новая концепция журнала его никак не устраивала), а значит, мы лишались и покровительства связанной с ним фирмы.  Перебрав прежние приглашения, пошли на поклон в «Московские новости».
     Егор Яковлев своё предложение помнил,  за полгода условия не изменились:  на цветной журнал денег у «МН» нет – сами спонсоров ищите; единственное, чем они могут помочь, – оформить в штат редакции самостоятельной группой, с зарплатой по тарифной шкале «Новостей», и выделить небольшую комнатку с телефоном (в расчёте, что потом авансы отработаем). Эту договоренность и скрепили казённой бумагой, юридически именуемой «Договор о намерениях».
     Со спонсорами дело обстояло туго. За полгода повидали их достаточно – велеречивых и вороватых, набитых апломбом и гонором. Приходили к нам двое оперетточных юнцов – вчерашние пэтэушники, сделавшие быстрые деньги на продаже дешевых китайских товаров, – в новеньких костюмах от Армани, с бриллиантами в галстучных булавках (намеревались открыть магазин одежды на Тверской, а в подсобном помещении готовы были разместить редакцию журнала – любого, неважно про что, но непременно толстого и глянцевого). Встречались с новоиспечённым владельцем целлюлозно-бумажного комбината – провинциальным нуворишем из меняющих окрас обкомовцев, который готовился перебираться в столицу и уже понимал, что, сидя на своей золотоносной жиле, разумнее всего назваться издателем (дотошно интересовался, что выгоднее печатать,– визитные карточки, рекламные буклеты или листовки «про депутатов»?).
     Они сменялись, как стекляшки в калейдоскопе, чинно вели разговоры, желая произвести хорошее впечатление, и были абсолютно разные, но роднило их одно – все понятия не имели о том, как издаётся журнал и сколько это удовольствие стоит. По мере того, как разговор переходил от заверений в готовности послужить демократии к прозаической конкретике (все предстоящие расходы уже были подсчитаны, и сумма в конце длинного перечня  впечатляла),  потенциальные издатели тотчас усыхали: единственное, что они могли потянуть, – выпуск одного-двух номеров, а дальше: «вы уж как-нибудь сами...».

     Сами – мы не могли. Уже потому, что изначально этого не хотели.
     Когда будущий журнал только замышлялся, свой статус  мы прояснили в первую очередь:  ищем издателя и ему продаём себя в качестве наёмной творческой силы.  Многие наши знакомые, которые с первых дней перестройки барахтались в пучине бизнеса,  движимые известным лозунгом:  «кто не рискует, тот не пьёт шампанское», – служили нам живым примером:  открывали и закрывали многочисленные фирмы и фирмочки, перекачивали деньги из одной в другую,  прогорали и, учась на своих ошибках, опять начинали всё с нуля, шли дальше...
     Они давали нам советы, дожимали: хватит уповать на чужого богатого дядю, собственным рублём рискните – совсем другое ощущение. Предлагали свою помощь – готовы были стать нашими гарантами при получении банковских ссуд (точно просчитывали девальвацию рубля, при которой к моменту возврата денег долг обесценивался вдесятеро). Не уговорили. После ухода из «Огонька», где Гущин с Юмашевым наглядно продемонстрировали нам не только профессиональное умение вести аппаратную игру, но и виртуозное искусство жонглировать огромными суммами денег, – наши смутные опасения оформились в окончательную уверенность: финансовые проблемы вешать на себя не станем.
     Самое большее, на что готовы были пойти, это на долевое участие в своём ТОО «Русская виза» – выступая в качестве соучредителей, рисковали только собственным паем в уставном капитале, равным сумме одномесячной зарплаты. Да и то лишь ради права голоса,а отнюдь не для возможности участвовать в распределении прибыли – так как основным видом деятельности нашего товарищества с ограниченной ответственностью был заявлен выпуск журнала, это заведомо сулило одни убытки. Потому большинство из нас (характерно, что наиболее платёжеспособные) вовсе не хотели вносить в общую кассу даже мизерные деньги – предпочли бы ограничиться интеллектуальным вкладом, но терялись в его оценке при пересчёте на денежный эквивалент.
     Что подобное отношение – чистый идеализм, процеженный «совковыми» мозгами, на пальцах объяснил предприниматель Марк Горячев, которого Чернов привёз из Питера в качестве будущего благодетеля.

     Общий язык с Горячевым мы нашли довольно быстро: музыкант, артистичная натура. Марк понравился еще и тем, что не скрывал своих амбициозных планов – хотел делать свой бизнес не только в Питере, но и в Москве. Наша команда Марка вполне устраивала. С Черновым он  был хорошо знаком – благодаря ему, вышел на питерского градоначальника Собчака и успел получить в результате этого сближения приличные дивиденды. Журнал уже мог подержать в руках: первый номер был оформлен и свёрстан, оставалось зарядить «Русскую визу» в печатный станок. Наша договорная связь с «Московскими новостями» Горячеву тоже была на руку – поддержка влиятельной в политических кругах газеты Марку, при его бонапартистских замашках, приходилась весьма кстати.
     Никаких иллюзий по отношению к Горячеву мы не питали – получить о нём «нефасадную»  информацию не составляло особого труда.  Продукция фирмы «Концерн «Горячев» жила в штучных экземплярах – конфетные белые рояли (оба – два, сфотографированные с разных сторон) украшали рекламные буклеты;  хрустальные кубки в  а-ля эрмитажном  инкрустированном шкафчике ослепляли визитёров в горячевском офисе на Невском проспекте и служили наживкой для ловли инвестиций на новые суперпроекты. Всё же остальное – стеклозавод по выпуску дешёвой бытовой посуды, собственная типография (непременно самая большая в Европе!) и другие впечатляющие прожекты жили исключительно в раздаваемых Марком телеинтервью и  разговорах, осенённых громкими именами Борового, Вольского, Черномырдина, под которые Марк умудрялся получать новые миллионные ссуды, чтобы гасить задолженность по предыдущим.
     Выявить реальных деловых партнёров Горячева никому не удавалось, близкое же его окружение было хорошо известно, и нравы в той среде царили вполне чикагские – когда одного из сокорытников заподозрили в неверности общему делу, ему в воспитательных целях перебили стулом обе ноги.

     Перспектива оказаться под крышей очередного темнилы, после того  как от жуликов ушли,  никак не прельщала, потому альянс с «Московскими новостями»  был выгоден и нам – гарантировал, что в случае каких-либо осложнений не останемся с Марком с глазу на глаз.  В «МН» к тому времени тоже произошли перемены – после августовского путча Егора Яковлева сменил Лен Карпинский (сразу напомнил нам, что долги принято если не возвращать, то отрабатывать), и коммерческий директор Женя Абов затеял валютный проект – русскую версию газеты «Нью-Йорк таймс» в формате еженедельного дайджеста (журналистам «МН» заниматься этим не с руки,  а бывшим огоньковцам – самое оно).
     Так и получилось, что мы два с лишним года выпускали переводную американскую газету семьи Сульцбергеров, тем самым оплачивая арендные счета редакции «Русской визы».  Другого варианта не было – ситуацию мы упустили безнадёжно: конкуренцию «Огоньку» уже составлял журнал «Столица», тогда отметивший свою первую годовщину (из пяти лет, ему отпущенных).  А наш еженедельник за год трансформировался в квартальный литературно-художественный альманах для образованного сословия.

     ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ!

     Сегодня уже не вспомнишь, кому первому пришла в голову эта затея. Сдав очередной  номер  «Нью-Йорк таймс», засиделись допоздна в редакции, прикидывая дальнейшие планы. Переводная американская газета доживала последние дни – под натиском Интернета господин Сульцбергер-мл. потерял интерес к неприбыльному проекту, да и мода на Россию в Штатах стремительно проходила. Перспектива «Русской визы» виделась крайне туманной: пообвыкнув в Госдуме, где Горячев прославился лишь тем, что в буфете подрался с Жириновским, он оценил достоинства депутатской неприкосновенности и загорелся новой идеей – деньги стал продавать, а этот новый бизнес Марка с нашим культуртрегерским изданием близко не лежал. Перед нашей поредевшей командой снова замаячили прежние проблемы:  как сохранить от распада коллектив, и какой новый проект может иметь хотя бы скромную финансовую отдачу? Говорили часа два, настроение царило похоронное и сфокусировалось в мрачноватую шутку:  осталось только некрологи печатать...
     Тогда посмеялись и разошлись, но через некоторое время оброненная мимоходом фраза опять всплыла в разговоре. По случаю бродячего сюжета: рассказывали, некий скульптор за несколько дней сорвал приличный куш на специфическом заказе. Вышли на него заплаканные братаны – их товарищу «на стрелке» автоматная очередь разнесла буйну голову и чтобы не хоронить его в домовине с закрытой крышкой, безутешную братву осенила идея изготовить покойному скульптурный портрет. Ваятель, на которого они вышли с заказом, имел богатый опыт – до перестройки лепил по фотографиям бюсты вождей и генсеков, а в последние годы – именитых личностей для галереи восковых фигур.  Как водится в подобных рассказах, даже находились очевидцы пышных похорон, уверявшие, что покойник с лепной башкой лежал в гробу, будто живёхонький...
     Само собой возник вопрос: если однополчане готовы выложить за восковой портрет бойца невидимого фронта несколько тысяч баксов, то сколько они смогут отстегнуть за фотографию другана в траурной рамке на обложке специализированного издания? И действительно, почему в нашем городе-герое Москве, где редкий день обходится без стрельбы или взрыва, до сих пор нет газеты некрологов под скромным и неброским названием, скажем, «Московский некрополь»? (Особенно нравилась аббревиатура – логотип потенциального издания – «МН», ведь идея созревала под крышей «Московских  новостей»,  и мы живо воображали реакцию главреда Виктора Лошака, в ответ на предложение сделать такую вкладку в его вполне пасмурном еженедельнике.)

     Очередной разговор на эту тему проходил уже без шуток: Вигилянский, как главный дока по разработке издательских концепций, вкратце изложил свои соображения по структуре нового издания. Суть сказанного былапримерно такова: в нашей стране, где человеческая жизнь испокон стоила дешевле картошки, и миллионы людей ушли в небытие без креста и покаяния (обвинение Ельцина в геноциде русского народа коммунисты тогда ещё не озвучили), о культуре смерти никто понятия не имеет. Потому в еженедельнике «Московский некрополь» основными разделами должны стать «История», «Философия», «Наука» и «Религия». И, конечно,  «Культура» – здесь  материал  благодатный: эстетика надгробных памятников, поэзия русских плачей и эпитафий, мотивы смерти в творчестве наших великих поэтов...
     Ещё, как ни дико это звучит, – раздел «Здоровье» (что ни говори, а момент неизбежного ухода в мир иной по возможности лучше отдалить). Это вторая половина газетной тетрадки, а в первой – никуда не денешься! – «События», «Происшествия», «Криминальная хроника». Центральный же разворот – траурный раздел «Мемориал», сплошь состоящий из некрологов: персональных, с фото и биографией ушедших (за деньги заказчика, как и возможность выноса на обложку издания), и общей колонкой бесплатного поминальника.
     Затраты на редакцию – минимальные: пара редакторов, наборщик и верстальщик, корректор, секретарь на телефоне, плюс клерк для приема объявлений (тут же вспомнили общего знакомого, который вечно одевался в чёрное, никогда не улыбался и обладал способностью часами говорить о своих и чужих бедах). Помещение – самое скромное, 2–З комнаты, в удобном месте, рядом со станцией метро. Распространение – куда проще: через районные загсы, кладбищенские конторы и церкви. Спонсоры проекта – да хоть непременный атрибут всех знатных похоронных процессий певец Кобзон, отец которого имел самое непосредственное отношение к погребальному бизнесу (Марина Влади в книжке о Высоцком вспомнила, как Иосиф Давыдович организовал Володе место на Ваганькове, только про большие деньги написала зря – наверняка все устроилось одним телефонным звонком). А если не Кобзон, так столичная мэрия вполне может заинтересоваться...
     В разгар словопрений к нам в комнату заглянул Женя Абов. Посидел в уголке с полчаса, развесив уши и округлив глаза, мечтательно закинул голову: «Да-а, ребята... Это ж золотое дно!» И мгновенно исчез (подозревали – побежал пугать нашим авантюрным проектом Лошака).

     Через неделю «Московский некрополь» (городская газета некрологов) был свёрстан набело: 16 полос формата «Московских новостей», с рубриками, текстами и иллюстрациями. Поскольку  издание  предстояло  показывать потенциальным инвесторам, которые полуфабрикат не воспринимают, хотят видеть всё как по-настоящему, – закачали в набор не «лапшу» из букв, а реальные читаемые тексты. Открывался номер репортажем с похорон убитого банкира Лихачёва, информацией о сороковинах кинодраматурга Габриловича, новостями недели (кладбище для животных как раз отстроилось, импортные лифты для спуска гробов «Ритуал» приобрел), исторической колонкой к годовщине ухода академика Шмидта.
     Разворот «Хроника происшествий» укомплектовали перепечаткой криминальной информации из «МК» и журнала «Судебно-медицинская экспертиза», где были такие перлы, как «Клинок ножа в полости черепа» и «Полный отрыв головы от туловища посредством хобота слона». На следующих страницах велась дискуссия о перезахоронении тела вождя мирового пролетариата, оформленная знаменитым рисунком художника Сысоева, который заменил на мавзолее имя Ленина вывеской «Макдональдс», и излагались юридические споры об эвтаназии (рубрика «Медицина»).  В разделе «Культура» на читателей наводили грусть поэтические эпитафии с надгробий Новодевичьего монастыря. Верстая центральный разворот некрологов «Sit tibi terra levis», имена-фамилии ушедших придумывать не стали (не дай Бог случайно «похоронить» кого-нибудь живого-здорового!), взяли список жертв кровавого октября 93-го. Последняя полоса отводилась для потенциальных рекламодателей – её украшала афиша фильма Евг. Евтушенко «Похороны Сталина», приглашение в принадлежащий нашему приятелю ресторанчик «Саят-Нова», где мы справляли свадьбы и юбилеи, и анонс увесистой книги стихотворца Лаврина «Энциклопедия смерти».

     По мере того, как «Московский некрополь» приобретал товарный вид, наш энтузиазм постепенно угасал: с одной стороны, газета даже начинала нравиться, но вместе с тем мы ясно понимали, что серьёзно делать её своими руками не сможем, разве что продадим идею вместе с дизайном. А слух о новом проекте по Москве пополз, и вскоре телеобозреватель печатной периодики с мрачной иронией прошёлся по адресу похоронного издания в своём ТВ–обзоре.
     Так и нет в нашем славном городе газеты некрологов (а хоть в какой другой  стране  таковая имеется?). Однако обломки того проекта иногда всплывали: когда Женя Абов пришёл в концерн «Совершенно секретно», в еженедельнике «Версия» с его лёгкой руки тут же  появилась  рубрика «Некрополь», но озолотила ли она эту редакцию – гадать не берусь.
 
     Убрав газету некрологов в дальний ящик, с жаром взялись за другой еженедельник – «Книжный magazin» (все-таки бумажная продукция была нам ближе похоронных причиндалов). Концепцию этого издания разрабатывали более сдержанно, и обсуждение проходило спокойнее, разве что с названием повозились: латинская часть логотипа по норме правописания требовала добавления на конце буквы «е», а в таком случае русское прочтение этого слова приобретало кокетливо-дурацкий оттенок – что за магазинЕ, в самом-то деле? В остальном проект шёл, как по маслу: заказали хорошему художнику дизайн-макет, оговорили совместные усилия с отцами-основателями только что родившегося издательства «Вагриус», убедили руководство «МН» в нашем книжном проекте поучаствовать.
     Тем временем на «Московские новости» накатила вторая волна эмиграции, на сей раз из «Комсомольской правды», шумная и обвальная, – около полусотни журналистов  отправились искать своё место под солнцем.(По какой причине размежевался коллектив «Комсомолки» – другая история, у которой наверняка найдётся свой Нестор-летописец.) Заняв освободившееся после закрытия «Нью-Йорк таймс» помещение, новая команда тотчас провозгласила содружество «Шестой этаж», быстро обжилась и опять начала делиться – по числу лидеров, которых в её рядах оказалось на порядок больше, чем в наших.
     Вскоре Дима Муратов уже выпускал «Новую ежедневную газету» (после ставшую еженедельником), Игорь Степанов зарегистрировал студенческую многотиражку «Латинский квартал», Юра Сорокин вёл переговоры с администрацией «Известий», которая вознамерилась влить свежую кровь в своё полумёртвое приложение «Неделя», а экс-капитан «Алого Паруса» Юля Будинас вынашивала планы создания информационного бюллетеня «Телескоп»...
     Процесс почкования проходил у них вполне миролюбиво (по крайней мере, на взгляд со стороны), рядовую творческую часть команды вообще не затронул – журналисты, юные и моторные, умудрялись сотрудничать одновременно со всеми новообразованными изданиями. Когда начала раскручиваться обновлённая «Неделя», литрабы-совместители с утра до вечера сновали между «Известиями» и «МН», из подъезда в подъезд, и в обеих редакциях шутили, что в подземном переходе под Пушкинской площадью надо бы поставить регулировщика, чтобы журналисты на бегу лбами не сталкивались.
     Через полгода от полусотни эмигрантов из «КП» в редакции «Московских новостей» остались человек 6–8, во главе с Сергеем Кушнерёвым (который тогда же по совместительству стал  главным редактором телекомпании «ВИД»), и предприимчивый Женя Абов дипломатично провёл переговоры по слиянию кушнерёвской команды с уцелевшей огоньковской (после скандального ухода Бирюкова и Клямкина, не поделивших с «МН» проект «Нью-Йорк таймс», численность нашего коллектива сократилась до числа пальцев на одной руке). В итоге сложилась самостоятельная выпускающая группа, которую редакция «МН» предусмотрительно выделила в отдельное штатное расписание (так чужаков разгонять легче), и мы начали делать воскресный выпуск «Московских новостей» – маскультовский, в отличие от основной политизированной газеты, и «МН»-Коллекцию» – цветное рекламное приложение, в которое незаметно трансформировался проект «Книжный magazin».

     Наша выпускающая группа спелась довольно быстро, едва преодолели неизбежную аритмию: пришельцы из «Комсомолки» жили в режиме ежедневного издания, с ежечасными «топтушками»-планёрками, а огоньковцы привыкли к еженедельному графику. Зато все оказались «совами»: кушнерёвские ребята были гораздо моложе и пестовали в себе комсомольский задор – понятие «трудоголик» в их рядах считалось непременным качеством настоящего журналиста, а ночёвки в редакции – нормой.
     Мы, «старики», горели гораздо тусклее, но со своим богатым опытом ночных бдений могли дать молодняку десять очков вперёд, потому в дни авральных выпусков тоже засиживались в конторе до глубокой ночи – не столько из солидарности, сколько из подзабытого удовольствия покинуть редакцию последними и, проигнорировав такси, пешком прогуляться до дома по спящей Москве.
     Другое дело – творческие разногласия: на стопроцентной для всей группы аполитичности наша общность и кончалась. Пойдя на выпуск воскресного приложения, «Московские новости» намеревались таким образом увеличить число подписчиков, но вовсе не желали сменить сложившуюся читательскую аудиторию (в своё время в «Огоньке» перед Коротичем стояла именно такая задача). Если огоньковцы, соблюдая правила игры, предлагали в номер материалы, сделанные в расчёте на конкретного подписчика «МН», вкусы которого вполне просчитывались, то принцип Кушнерёва был иным: читателя непременно надо ошарашить, и пускай он на первых порах исплюётся – ничего страшного, со временем привыкнет.
     Так же и Сорокин со товарищи делали потом обновлённую «Неделю»: когда в новой версии старой газеты они стали публиковать расписания электричек, советы, как пить текилу и правильно есть палочками в китайском ресторане, многолетние подписчики «Известий» надолго зависли в недоумении.
     Поскольку тексты в «Воскресном выпуске» зачастую соседствовали не очень-то органично, Кушнерёв поначалу ревностно вёл рейтинговые анкеты по материалам номера, но быстро бросил эту затею: читатели упрямо отдавали предпочтение литературным и культуртрегерским текстам, игнорируя «ужастики» про угрозу нашествия крыс на Москву или перспективу столкновения Земли с огромным метеоритом.
     Если что и подкупало, так это упорство Кушнерёва в его стремлении оживить издание «долгоиграющими» материалами: сериалом типа «Женские истории», игровыми сюжетами с продолжением. Когда в Москву приехали вдовствующая великая княгиня Леонида Георгиевна с внуком, Кушнерёв зашёл на них с дальним прицелом: юный престолонаследник был представлен читателям «Воскресного выпуска» как обычный мальчуган,лишённый царственного ореола: общителен, прост, мечтает стать нахимовцем. И в следующем номере появилось трогательное письмо провинциальной школьницы, которая с пионерским простодушием предлагала царевичу свою дружбу по переписке. В мечтах Кушнерёв уже предвкушал развитие грядущего почтового романа на страницах еженедельника, с забойно-трепетным выносом на обложку – что-нибудь вроде:  «Их подружила наша газета!»  И безуспешно целую неделю посредством факса бомбардировал дом Романовых в Париже.  Увы, престолонаследник не отозвался: он просто не привык к обращению «Уважаемый Георгий!» – видимо, предпочитал консервативное «Ваше Императорское Величество!»
     Не получилось и раскрутить в еженедельнике рубрику «Женские истории» – степень откровенности звёздных персонажей в то время еще не достигла нынешнего полового уровня, только три года спустя Кушнерёву удастся реализовать сей проект в программе Оксаны Пушкиной на ОРТ.

     Всё-таки «Воскресный выпуск» за полгода обрёл привлекательные черты – во время подписной кампании на 95-й год подписка на приложение, проведённая раздельно с основным изданием, чуть ли не вдвое превысила спрос на «Московские новости». Уязвлённый таким раскладом, редакторат «МН» сделала то, чего никак не ожидали ни доверчивые подписчики, ни тем более мы, – вернул воскресный блок прежним вкладышем в свою политическую газету и суммировал оба тиража.
     Потерявшей самостоятельность выпускающей группе осталось два варианта – уйти, громко хлопнув дверью, или старомодно вызвать на дуэль Лошака (перспектива судебной тяжбы, после предъявленного Бирюковым иска по проекту NYT, представлялась заведомо неостроумной). Команда Кушнерёва разорвала с коварной редакцией дипломатические отношения – осталась в стенах «МН» на правах арендатора помещения, отгородясь от хозяев отдельной дверью и красивой табличкой с надписью «ВИД». И так, едва здороваясь при встрече в общих коридорах, соседствовала с вероломными коллегами до тех пор, когда «Московские новости», выждав, пока «ВИД» сделает на своём этаже дорогостоящий евроремонт, вынудили чужаков освободить помещение для редакции своей новой ежедневной газеты «Время МН».
     Через год и новорожденная газета, худо-бедно раскрутившись, покинула обжитые стены с не менее громким скандалом, а на их месте «МН» клонировали новый ежедневник с аналогичным названием, вывернутом в зеркальном логотипе. Эта мышиная возня не могла не отразиться на самих «Московских новостях» – коллектив редакции треснул, без громких заявлений, но с плачевными последствиями. Сначала ушли под крыло «Коммерсанта» золотые перья «МН»  Наталья Геворкян, Александр Кабаков, Андрей Колесников, и оказалось, что читатель искал в газете тексты любимых авторов, а не изложенную усреднённым языком информацию.
     Тогда же сменился коммерческий директор, навязавший новую «концепцию выживания», где главной статьёй дохода стала сдача помещений в аренду,  в результате чего редакция вообще лишилась двух смежных домов на Пушкинской площади (новый владелец задумал превратить их в пятизвёздочный отель), и журналистов отселили на окраину Москвы. Попытка вывести «МН»  из ступора, сделав главным редактором известного телеперсонажа, успехом не увенчалась  – тираж газеты сокращался из месяца в месяц. А сейчас, когда версталась эта книжка, выпуск газеты вообще приостановлен – если в кои-то веки она и оживёт, одноимённое издание никаким боком не будет напоминать знаменитые в прошлом «Московские новости»...
     И мы в 1995-м распались окончательно. Хлебников остался выпускать «Русскую  визу»:  Горячев решил создать собственную партию – ДНК (то бишь Движение Народной Консолидации), ему снова понадобился журнал, и Олег сделает еще один номер, в другом формате и по новому макету, – вполне хороший, но, увы, последний.
     Вскоре Марк Горячев, достроив свою финансовую пирамиду до критической точки, предсказуемо исчез средь бела дня, оставив на питерской улице машину с распахнутыми дверцами и разбитые очки. Вигилянский тогда принял сан и служит в университетской церкви св.Татианы, возглавляет пресс-службу Московской патриархии.
     Оставшись в одиночестве, я с полгода выпускал последнее детище Жени Абова  –  израильский выпуск «МН».  Тоже не принесший желаемого коммерческого результата,  этот проект был симпатичен самим технологическим процессом – каждый вторник сотрудники редакции брали подмышку пакет с плёнками-матрицами и отправлялись в трёхдневную командировку на Святую Землю.
     Ещё один пласт жизни оказался выработан.

     ВРОДЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
 
     Многие страницы истории отечественной журналистики конца ХХ века будут датироваться 1995-м годом. К тому времени у нас вчерне сложился издательский рынок, на котором образцами живучести служили концерны «КоммерсантЪ» и «Совершенно секретно», а на пятки им уже наступала медиа-империя Гусинского, поначалу заявленная газетой «Сегодня», радиостанцией и телеканалом НТВ.  Тогда же Издательский Дом «7 дней» возглавил Дмитрий Бирюков – единственный из дюжины покинувших «Огонёк»  раскольников, верно знавший, в чём нуждается экс-советский читатель. И руководителем он оказался жёстким: первым делом закрыл убыточную газету «Сегодня», не позволив ей кормиться за счёт успешных проектов издательства,  вроде «Каравана историй», а когда потерял общий язык с редакционным коллективом журнала «Итоги» – тотчас расстался с ним, не побоявшись тягомотного конфликта, и спустя некоторое время возобновил выпуск с новой командой.
     Всем аполитичным журналистам хотелось делать русский  «Ньюйоркер» – с телепрограммой, репертуарными анонсами театров и концертных залов, новостями кино, обзорами книжного, ауди- и видеорынка. С этой целью ИД «КоммерсантЪ» купил у писателя и бизнесмена Андрея Мальгина журнал «Столица», перепрофилировал его в информационный еженедельник для горожан (точное и соблазнительное название «Москвич», увы, никак не годилось). По этой же кальке потом делался и его преемник – «Новый очевидец», у которого уши «Ньюйоркера» торчали уже неприкрыто.
     В светский журнал на какое-то время превратился «Огонёк», покинув хорошо освоенную политическую нишу (на которую претендуют все, кто так или иначе намеревается влиять на общественную жизнь страны), но после метаний из крайности в крайность вернулся к дореволюционному формату журнала для семейного чтения.
     Прежние советские газеты и журналы с громкими именами и богатым прошлым, если не затевали собственные коммерческие проекты, захлёбывались в волнах издательского кризиса – им оставалось уповать либо на спонсорскую помощь (на это жили все литературные «толстяки» – «Новый мир», «Знамя»), либо уходить под власть тугих кошельков.
     Тогда при перерегистрации российских СМИ в Комитете РФ по Печати большинство прежних ТОО, то есть товариществ с ограниченной ответственностью, видоизменялись в ОАО или ЗАО – открытые или закрытые акционерные общества, контрольные пакеты в которых принадлежали конкретным людям и финансовым группам.  Понятие  «олигарх» ещё не вошло в новоявленный быт, однако таких персонажей уже было достаточно, и каждый хотел иметь собственную карманную прессу – цена за раскрученные советские бренды измерялась десятками миллионов у.е. Те, у кого труба пониже и дым пожиже, довольствовались недорогими малотиражными изданиями – любое предложение находило спрос.

     Оценка издания производилась примитивно: стартовую цену определяла удвоенная сумма рекламных поступлений за два последних года. И, понятно стоимость наличествующего имущества, а она рознилась очень сильно: в случае ИД «КоммерсантЪ», это собственный пятиэтажный дом, нашпигованный компьютерами и оргтехникой, а старик-«Крокодил» на момент продажи имел только арендованные у издательства «Пресса» комнаты с казёнными столами и стульями, десяток пишущих машинок, журнальные подшивки за 80 лет да украшавшие коридор линялые шпалеры художников-«Ку-Кры-Никсов».
     В результате длительных переговоров с покупателем цифра ощутимо теряла нули: первоначально за старейший советский журнал просили миллион у.е., а через год торгов он стоил $50 тысяч за бренд плюс выходные  пособия сотрудникам-акционерам (которые, насколько знаю, своих денег так и не увидели). Вообще потенциальных покупателей «Крокодила» только бренд и интересовал: один из них мыслил под этим названием красочный юмористический журнал с двухнедельной программой ТВ, а Березовскому накануне президентской кампании он понадобился как журнал политической сатиры (в конце концов, БАБ  предпочёл открыть новый карикатурный еженедельник «Фас!», о котором забыл сразу после выборов).

     Цена изданий сильно варьировалась в зависимости от политического момента. В ельцинский предвыборный «президентский» год на издательский рынок было закачано огромное количество денег – черного нала, скрытой от налоговых глаз «капусты», в расчете на которую в конце 90-х один за другим стали открываться дорогие, так называемые  и м и д ж е в ы е – в рекламном многоцветьи и качественном глянце журналы. Причём, на любой вкус и на любую возрастную группу: раскручивался журнал для кислотной молодежи «Птюч», гламурный глянец «Алла» собирал поклонников клана Пугачевой (в противовес попсе, журнал «Стас» делал ставку на приверженцев отечественного рока). Хорошо просчитанный проект приносил точно просчитанный результат – эрнстовский «Матадор» летом 95-го оперативно выстрелил тремя номерами и предсказуемо получил ярлык «Лучший журнал года», с соответствующей планкой рекламной прибыли.
     О том, какие деньги круговращались тогда вокруг влиятельных СМИ, никто никогда не узнает: если редакция в Москве, типография в Италии или Германии, а рекламная служба и банковские счета во Франции или Швейцарии, – проследить финансовые потоки практически невозможно. Да если бы и возможно, они – только малая часть реальных денег, поскольку все предпочитали «зелёную» наличность: в 1996-м, по глупости пьяных кремлёвских нуворишей, вся страна узнала, сколько «капусты» влезает в картонную коробку из-под ксерокса.

     Собственно, последним некоммерческим изданием нашего коллектива была «Русская виза» – уже российский еженедельный дайджест «Нью-Йорк таймс» редакция «Московских новостей» затевала, имея не столько политическую, сколько финансовую задачу: с 92-го года сотрудники «МН» вдобавок к официальной «засвеченной» зарплате стали получать конверты с неучтенной наличностью, и с тех пор практика «бонусов» в порядке вещей во всех изданиях, с которыми я, так или иначе, сотрудничал. Поначалу этот момент выглядел весьма симпатично, пока не обнаружил, что благодаря ему твои легальные зарплаты и гонорары едва превышают прожиточный минимум. В приснопамятный год дефолта ситуация дошла до абсурда: гонорары почти достигли европейского уровня, а твоя справка о доходах показывала чуть ли не нулевой результат. Пределом изобретательности служил «Огонёк» – перед тем как получить в гонорарном отделе аппетитный конверт, ты писал расписку, коей удостоверял, что свой текст передал редакции б е з в о з м е з д н о (выглядело: расписывался в собственном абсолютном идиотизме).
     На рубеже веков медиа-рынок российских СМИ, за десяток лет насладившихся  свободой,  вдруг как бы естественно устремился в объятия государства, строптивые олигархи  Гусинский и Березовский оказались в эмиграции, а иные и за решеткой. По статистике, сегодня около трёх четвертей средств массовой информации в стране прямо или косвенно принадлежат государству. В этой ситуации, как всегда, судорожно смотрим по сторонам: а как ТАМ?
     По законодательству США, например, там государство  не имеет  права владеть СМИ, вещающими  внутри страны, а в Британском королевстве много лет существует и нормально функционирует правительственный канал «Би-Би-Си», славящийся независимостью в подаче информации и смело свою власть критикующий. Ну да Америка с Англией нам не указ. Это  у них пресса – «четвертая власть», которая должна указывать остальным трём ветвям власти на их недостатки, а у нас эти ветви давно переплелись, и в этих зарослях все себя отлично чувствуют. Понятие «продажная пресса» у нас не существует – разве только что ПОДКОНТРОЛЬНАЯ.
     Чтобы не быть подконтрольными, нужно стать самоокупаемыми, да вот изданий таких – по пальцам перечесть, а журналисты всегда вынуждены «питаться с рук» – равно рыскающие в одиночку фри-лансеры и целые редакционные коллективы.

     Глядя на моря разливанные журнального глянца, соблазнительно обмануться: тошнит тебя от политики – кормись на этом рынке, где всё красиво и гламурно – ни войн, ни партийных образин, ни общественных катаклизмов. И журналы эти в большинстве частные, принадлежащие иностранным владельцам и холдингам. Но и на этом море постоянно штормит – то и дело слышишь: через месяц после открытия журнал «Вива!» приказал долго жить, в «Мулен-Руже» издатель сменил всю команду, в русском ремейке журнала «Gala» целый журналистский коллектив оказался на улице...
     О причинах и голову ломать не нужно: у редакций и владельцев различные амбиции и цели. Журналисты всегда уверены, что знают своего читателя и то, какими способами его в свои тенёта завлечь, их в первую очередь заботят творчество, собственное лицо, читательский и общественный резонанс. А у владельцев иной интерес: раскрутка своего бренда, рост рейтинга и тиража, доля на рынке и связанные с ней доходы, заинтересованность рекламодателей – то, что в конечном итоге приносит деньги. И в глазах хозяина успешный  бизнес-управленец  десяти самых мастеровитых журналистов стоит..

     Вообще-то, если быть честным до конца, публике абсолютно безразличны бурлящие на журнальном и издательском рынках страсти-мордасти – читателя интересует лишь продукт, который либо придётся ему по вкусу, либо нет. А ты самозабвенно готовишь свои оригинальные блюда из всего, что имеешь под рукой, – даже если у тебя нет ничего, кроме перца и соли. И если то, что ты в конце концов сварганил, окажется несъедобным – утешайся воспоминаниями:  какие божественные ароматы в процессе готовки витали на кухне!

     Из сборника «Книжка с картинками» /  Из-во «Парад», М., 2008


ФОТО:  Мои редакционные ксивы, накопленные за 30 лет журналистской работы
© Georgi Yelin  /  съёмка для сборника "Книжка с картинками" / 2008 г.
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/ 

-----