У неё была странная судьба: ей с детства было всё дано и всё отобрано. И эта удивительная симметрия сопровождала все периоды её жизни. Она привыкла не жаловаться, потому что изменить ничего было нельзя, а жить было нужно. Единственный урок, который она усвоила очень рано, - жить нужно для кого-то. В семье был кроме неё больной ребёнок, и родители ей внушили, что у неё и так всё есть, а брата нужно опекать. Внешне она пошла в породу отца — крепко сбитая ширококостная казачья крестьянская цепкость, всё быстро осваивала и была сноровистая. Утончённости и вальяжности брата от деда по матери ей не досталось. А вот душа, весь её замес и долго по юности неосознаваемый сумбур шёл от любимой бабули, маминой мамы: это была бьющая через край сила и интерес к жизни, вытекавшие из её карих еврейских глаз вселенской печалью и озорством.
Сумбура в семье было много. О глубокой культуре и серьёзном образовании никто особо не пёкся. Советская эпоха предполагала пролетарское происхождение (поэтому родителями были тщательно спрятаны в воду концы ортодоксальной еврейской религии и губернского дворянства), партийное членство (любимая бабуля была в компартии с 1918 года) и столичные связи. Последних было с избытком — от администраций до министерств, от гражданских до военных госструктур. Схвачены были даже директора продовольственных и промтоварных магазинов, кассирши в театрах, мастера парикмахерских и ателье, что уж тут говорить про врачей и научные круги. Родители дружили с миром искусства и спорта, часто ездили по стране, регулярно выезжали за границу, и «широка» была не только страна родная, а весь мир крутился так, как хотелось. Наивность ребёнка щедро одаривала таким образом жизни всех вокруг.
И если память с детства всё это фиксировала — нужных тёть Кать и дядь Виталь, заходы со дворов и через административные проходные, многочасовые мамины беседы по телефону с нужными людьми, визиты важных гостей в доме, — значит всё это не тонуло в общей радостной атмосфере бытия и дружбы, а занимало значительное место и выступало целью. Расслабляться по-домашнему взрослым было некогда, примерно в том же ритме они выстраивали течение детства — с нужными педагогами, лучшими домами отдыха и курортами, элитными школами и будущими вузами для будущей достойной работы. «У вас всё есть», — не переставали они говорить им с братом по несколько раз в день, а в её голове откладывалось: «мы для этого работаем», «мы для вас всё делаем» - и эти кирпичи родительского самовнушения мантрой вошли с детства как обязанность всё отработать и всё вернуть. Ни о какой одухотворенности или возвышенной красоте смыслов речь не велась (у нас всё как у всех), ни о какой традиционной культуре семейных обрядов никто не заговаривал — были праздничные столы с оливье и студнем, «Волгой-Волгой», демонстрациями по ул. Горького и парадами по телевизору, сбором макулатуры и сменой звёздочки на значок с алым галстуком. Одним словом, и внешне и — что ужаснуло её гораздо позже — внутренне в отчем доме царил сумбур и невежество.
Поэтому ей так нравилось нарушать этот стремительный марш к светлому (=нужному) будущему. Нравилось останавливать всё запланированное и просто жить, окружая себя родителями и их заботой. Она или, вернее, они с братом болели, — и это врезалось самыми яркими картинами детства: они дома, мама отпрашивается с работы, готовит им всё самое любимое, она с ними рисует, играет, валяется на кровати, читает им книжки. А потом были походы в театры, в цирк, в парки и, наконец, полный триумф — из Питера вызывали бабушку и они все вместе ехали к морю окончательно выздоравливать, а папа и мама по очереди приезжали на две недели. Но ещё большим праздником была отправка их с братом, тоже по очереди, к бабушке на Лиговку, и тогда Невский, сама Нева с островами и мостами, Летний и Таврический, Царскосельское Пушкино, Павловск и Петергоф, Приморский парк Победы и ЦПКиО Кирова и все-все музеи и дворцы становились реальностью, там они подолгу гуляли с родственниками и ровесниками, почему-то там, в Ленинграде, никто не говорил о «нужных» людях и «нужных» целях — там они наслаждались жизнью.
Именно там, в Питере (как любила называть любимый город бабушка) она впервые подружилась с детьми из интеллигентных семей, попала в дома, где соблюдались вековые традиции, наблюдала совершенно другие взаимоотношения между взрослыми и детьми. Именно там ей стало не хватать слов: это жгучее терзание чувств и мыслей, которые не во что было одеть, нечем было объясниться и быть понятой. Именно там она начала жадно и много читать и часто с бабулей ходить на балеты. Ей и самой хотелось заниматься танцами, но данных в кружках и студиях дворцов-пионеров у неё не обнаруживали, поэтому бабушка (называвшая её неизменно «моя звезда») отдала её на фигурное катание и в секцию воллейбола. Мама надолго уехала преподавать в Англию, потом в Германию и, наконец, в Австрию. Детей и мужа бдительная власть держала в «заложниках», поэтому бабуля переехала в Москву, вела с внучкой хозяйство, и вся семья ходила по струнке маминых це-у в письмах и по телефонным раз в неделю «пятиминуткам» - что купить, кому звонить, где достать, кого встретить.
В середине этой семейной раздробленности, сразу после маминого трёхлетнего английского периода, она заболела и полгода пролежала в больнице. Её спасли отовсюду согнанные мамой мировые светила, её упрямое желание жить и читать и бабушкина любовь. К своему внешнему уродству, каким её щедро одарила болезнь, она привыкла быстро. Просто всё веселье и детство были отобраны, и многие проблемные страницы юности и созревания она перелистнула не читая. Родителей всё устраивало: меньше забот и тревог за личную жизнь дочери, меньше сомнительных компаний, больше серьёзной учёбы. После болезни в ней всё ожило внутри — все физические страдания, психологическая изоляция и скованность перешли в бурный, яркий и неуправляемый мир эмоций и фантазий. Иногда мама с насмешкой представляла её новым знакомым, как бы заранее извиняясь, - «она у нас романтическая натура». Сама же она купалась в мире талантов, творческой одарённости, с головой ушла в музыку, театр, живопись. Она безошибочно чувствовала гениальность и горение в людях, её тянуло в мир взрослой и профессиональной культуры. Она впервые начинала жить по своим желаниям. Когда же родители её не поняли и не откликнулись на её собственную мелодию жизни, она сняла квартиру в новостройках и ушла из дома.
Уже позади была учёба в университете, она много и с удовольствием преподавала в вузе, три дня в неделю была загружена репетиторством, у неё были интересные компании и чудесные друзья, к родителям она заезжала каждый второй вечер, чтобы делать уколы и перевязки бабуле, у неё было всё и ничего: у неё не было личной жизни. Романтическое первое чувство оставило боль за неумение ответить взаимностью и тяготение ответственностью за другого человека. Большой роман с человеком на 15 лет её старше длился 10 лет, научил страдать и делить любимого мужчину с другими женщинами. Меньше года продлилась её попытка жить с человеком не её круга, не её мира интересов, он был на 24 года старше её и, практически, был ровесником её отца. В этой попытке усмирить своё «я» судьба наградила её чудесным ребёнком, и всю свою сознательную жизнь матери она посвятила дочери. Она много и, как всегда, с любовью работала. Всё в жизни было пройдено и завершалось покоем.
После смерти родителей она забрала к себе больного брата. Дочь встала на ноги, и она с наслаждением «проживала» на расстоянии её годы женского расцвета и молила судьбу не быть такой строгой к её девочке. И даже внезапная любовь, доставшаяся ей так поздно и так щедро, вновь была отобрана самым жестоким образом: она не могла и не должна была ею делиться с любимым человеком, чтобы сохранить его молодой покой и независимость от себя. Эта любовь наградила её творчеством, возможно самым обычным старческим недержанием уходящей жизни, ни на что большее она и не претендовала, но оставить для семьи память и традиции у неё появился шанс. А значит сумбура в жизни её дочери было и будет гораздо меньше. И в этих тихих и увлекательных писаниях был великий дар почувствовать, что она может жить для себя и ещё чем-то добрым делиться с другими.
30.11.2016