...Маша вздохнула, просыпаясь, и открыла глаза. И растерялась от захлестнувшей её разноголосой волны звуков. Голоса звенели, звучали, разливались ручьём, рассыпались смехом, переплетались и звонким эхом улетали в небо – голубое, солнечное, безмятежное.
"Лето! Настоящее лето!" – радостно думала Маша. Она так давно не вставала с постели, что уже не помнила, какое оно – лето. И теперь с наслаждением вдыхала восхитительный, пахнущий свежестью воздух, в котором смешались запахи скошенной травы, нагретой солнцем земли и прибитой дождём дорожной пыли. Маша с наслаждением вдохнула – ещё, и ещё раз, и ещё… И почувствовала мягкое прикосновение, словно кто-то невидимый целовал её ладонь. Маше стало щекотно, она сжала пальцы и улыбнулась. Здравствуй, лето!
***
- Она пришла в себя! Она нас слышит! – вне себя от радости крикнула Марина. Николай на ватных ногах пошел к кровати. Нет, этого не может быть, не должно быть! Ей всего двенадцать, она не может умереть... Николай осторожно взял дочкину безвольную руку – ту, которая не соединялась с капельницей холодно блестящей иглой, – и поцеловал в тёплую ладошку. Машины пальцы дрогнули и сжались, губы тронула улыбка.
Врач сотворил чудо. Кто там говорил, что чудес не бывает?
***
Площадь была заполнена народом. «Бли-иин, где ж тут своих найдёшь!» – подумала Маша, растерянно оглядываясь по сторонам. Вокруг неё вокруг бурлил людской водоворот. Машу толкнули, извинились, и тут же наступили на ногу и больно пихнули локтем в рёбра. Маша открыла было рот… но у её обидчика было такое счастливое лицо и такие сияющие глаза, что возмущаться ей почему-то расхотелось. В уши вливалась радостная какофония звуков – вокруг гомонили, смеялись, ругались… Люди бестолково толклись и так же, как Маша, растерянно озирались по сторонам. Окликали кого-то и, расталкивая толпу и радостно улыбаясь, спешили на зов…
«Бли-иин, прям как на вокзале!»
– Баа-а! Ты где? – на авось крикнула Маша в толпу и услышала бабушкин голос.
- Не ори, не дома. Привыкла, понимашь, чуть что не по тебе – в слёзы да в крик, а родители под твою дудку плясали, много позволяли, распустили вконец. У меня не забалуешь, я тебе мозги-то вправлю. Вставай! Разлеглась, понимашь, среди белого-то дня… Вставай, вставай, домой поедем, – Машу ласково потянули за руку (ту, в которой не было иглы). – Там дедушка тебя заждался…
Маша с удивлением поняла, что лежит на столе (откуда он тут взялся?). Спустила на пол босые ноги и поёрзала, нашаривая тапочки. Но вместо пола под ногами оказалась земля, а тапочки бесследно исчезли, как и одежда. Впрочем, платье на ней было – длинное, белое, ниспадающее широкими складками. Платье невесты! Маша потрогала складки. Пальцы нащупали прохладный цветочный стебель. – «Цветы. Настоящие! Бли-иин, я чё, замуж выхожу? И кто жених?»
- Дак чё, мне одной ехать, а ты тут останешься?
Маша покорно поднялась (ногам было мягко и немного щекотно) и поплелась следом за бабушкой. Она радовалась, что больше не надо ждать и что она наконец нашлась, и не обращала внимания на бабушкину воркотню. Миновав шумную, кипящую народом площадь, они вышли на улицу, которая оказалась странно безлюдной. Невдалеке стояла телега с запряжённой в неё серой в яблоках лошадью. Лошадь показалась Маше знакомой…
Был у них в деревне такой же, серый в яблоках жеребец. А мост старый, бревна погнили, его бы разобрать да новый настелить, да – кому же охота. А телега-то тяжёлая, мешки везли с солью, да нагрузили сколько поместилось… Брёвна и разошлись. Жеребец провалился по брюхо, и пока бегали в деревню за помощью, пока его вытаскивали шестеро мужиков, - кричал отчаянно, не переставая. Встать он уже не смог: сломал обе передние ноги… Чтобы избавить Грая от мучений, поселковый милиционер вставил ему в ухо дуло револьвера и нажал на курок. Грай дёрнулся и затих. Милиционер опустился на колени, закрыл мерину глаза и погладил его по сухой красивой голове, прощаясь. – «Отбегался. Земля ему пухом…». Смахнул со щеки слезу и не оглядываясь зашагал к поселковому правлению.
- Грай! – обрадованно крикнула Маша, и жеребец призывно заржал. Вылечили всё-таки Грая! Наложили гипс, и кости срослись, а про милиционера дедушка пошутил, нарочно придумал. Маша тогда разревелась, но бабушка запретила плакать: «Сопли утри, и чтоб я не видела! Ишь чего удумала, по скотине плакать…» - и замахнулась на внучку полотенцем.
Маша убежала от неё к Мишке Коломину и всласть наплакалась, уткнувшись носом в его плечо и горестно всхлипывая. Мишка был настоящим другом и умел утешать. «Ну, будет, будет... Ну, умер. Что ж теперь делать… Ну, будет тебе…» - гудел Мишка на одной ноте, обнимая Машу за плечи и гладя по вздрагивающим от рыданий лопаткам. Впрочем, плакать Мишка ей не мешал. Наревевшись до икоты, Маша нечаянно заснула, привалившись головой к его плечу. Плечо затекло и немилосердно кололо иголками, но мальчик сидел не шевелясь и не меняя позы. Ничего, он потерпит. Он же мужчина, а мужчины умеют терпеть.
Через год Мишка утонул, переплывая на спор речку Обманку. Ребята подумали, что Мишка нарочно нырнул, чтобы их напугать: Мишкины трюки они знали назубок. Досчитали до ста двадцати (Мишкин рекорд), но Мишка так и не вынырнул. Похолодев от ужасной догадки, ребята попрыгали в воду, но помочь не смогли: мальчика затянуло в водоворот. Тихая, спокойная и безмятежная на вид, Обманка получила своё название именно из-за водоворотов, о которых по окрестным деревням шла недобрая слава. Деревенские купались у берега, на стрежень не заплывали даже взрослые, что уж говорить о детях. Да разве Мишку удержишь?
Мишкина мать на могиле сына не промолвила ни слова, смотрела куда-то вдаль сухими глазами, в которых уже не было слёз. Проводила народ с поминок, убрала со стола, вымыла в избе полы – ключевой водой, как полагалось по народному обычаю. Присела на лавку и тихо умерла.
***
С телеги поднялся мужик в серой телогрейке, в котором Маша узнала дедушку и с радостным визгом повисла у него на шее.
- Ну, будет, будет, - бормотал дедушка, усаживая внучку на телегу. – Поехали, чё ли… Заждались мы тебя! Свинью закололи, бабушка холодца наварила, пирогов с морквой напекла, щец щавельных наварила, со сметанкой, как ты любишь…
Морковные пирожки! – У Маши потекли слюнки. Она привалилась к тёплой бабушкиной спине и улыбнулась. Как же давно они не виделись! Как же давно она не ела бабушкиных щей.
- Родители-то здоровы ли? Дома всё ли ладно? – выспрашивала бабушка и, не дожидаясь ответа, продолжала. – Небось вздохнули свободно, что от тебя избавились. И то сказать, какое золото обронили… Двенадцать лет, а всё никак не выправишься. Мать-то тебя не хотела рожать, таблетки пила, чтоб, значит, от дитя избавиться. Да ты, видать, сильно жить хотела, всё одно на свет родилась, хоть и слабенькая. Какой родилась, такой и осталась, все болячки к тебе липли, мимо не прошли, в гости напросились. За материн грех расплатилась.
Говорила я Кольке-то, не надо было на городской жениться. Взял бы свою, деревенскую. Дак рази он мать послушает? В город подался, охломон, мало ему в деревне девок… Бог и наказал, послал дитё – то понос, то золотуха! Двенадцать лет оне с тобой мучились.
- Да хватит уже ворчать, укороти язык! – не выдержал дед. – А ты не слушай её, внученька! Она тебя ждала-скучала, слезами изошлась. Без Машки-то, грит, мне и свет не мил, скорей бы, грит, встренуться… Вот и свиделись. Тут радоваться надо, а она околесь несёт…
- Сказывай, отчего слегла-то? - продолжала расспрашивать бабушка.
- А я знаю, отчего? Плохо мне было.
- Ну, а сейчас-то хорошо?
- Да вроде.
- Вроде Володи, а похож на Петра.
- Да замолчишь ты когда-нибудь, колода старая! - не выдержал дед.
Маша улыбнулась. Ей нравилось ехать под бабушкины расспросы и дедушкино незлобивое ворчанье, на тряской телеге, заваленной по ободья душистым сеном. Маша поворошила сено рукой и увидела засохшую земляничину.
- Ба, смотри! Я ягодку нашла!
- А чего на неё смотреть-то? Ешь, коли нашла! – засмеялась бабушка.
Земляника сладко растаяла во рту. Маша поискала и съела ещё одну. Остальные она оставила Милке, Милка тоже любит землянику. Маша представила, как зимой деревню завалит снегом по самые крыши, а бабушкина Милка будет лакомиться душистым сеном с земляникой и синими звездочками васильков.
- Ба, а Милка... всё болеет?
- А чё ей болеть-то? Со стадом она, на выгоне. Вечером домой придёт, свидитесь. На-кось, пожуй ягодок-то. - И протянула внучке сухой земляничный букетик. - Земляница сошла уже, пока ты к нам с дедом собиралася.
- Уймись, вот же язык без костей... Чё городишь то? С нами она теперь, внученька наша любимая. А тебе опеть не так, опеть не по-твоему! - кипятился дед.
Маша с восторгом схватила ягоды.
***
- Коля! Коля!! – позвала Марина, почувствовав, как дочкины пальцы, мгновенье назад холодно-безжизненные, шевельнулись под её рукой. Вслед за пальцами дрогнули губы, пытаясь что-то сказать. Марина склонилась над кроватью, но не услышала ни слова. Щёки девочки слегка порозовели. Или ей просто хотелось, чтобы они порозовели?
- Машенька, доченька, мы здесь, с тобой! Мама с тобой, и папа...
***
- Врачи-то чё говорят? Говорили…
- Ничего не говорили, только уколы кололи, больно, - пожаловалась Маша.
- Вона как! Лечить не умеют, колоть токо умеют, сами не знают от чего. От уколов-то полегчало ли, ай нет?
- Нет. Не полегчало. Хуже стало. Ба, а Мишка тёти Нюрин дома? – забывшись, спросила Маша. И услышала невозможное.
- Дома, куды он денется. Счас приедем, щец похлебаешь да свеклу прополешь, заросла свекла-то, пропадёт не то… И смородина осыпается, собирать пора. У меня одной-то рук не хватает на всё, а деда помочь не допросишься. То ему на рыбалку, то лодки смолить с мужиками, то сети чинить, то табачок курить… Да, ты уж грядки табашные полей, не забудь!
- Ба, я не забуду. И грядки выполю, и смородину соберу, я только к Мишке сбегаю, я быстро…
- Я кому сказала? Аль ты не слышала? - бабушки голос не оставлял надежд, а спорить с ней Маша не решалась, бабушка не мама, у неё разговор короткий, если слов не понимаешь, веником отходит.
- Мишка твой никуда не убежит. Ты грядки-то выполешь, там вода в бочке, ввечеру польёшь. Да лейку полну не набирай,нельзя тебе полну-то. Половину черпай. Ещё картоху в подполе перебрать бы надо. Мелкую себе оставим, а которая покрупнее, на рынок свезём, продадим. К Мишке ей надо, разбежалася. А работать баушка с дедом будут?
***
- Машенька, доченька, мы здесь, с тобой. Вот поправишься, мы с папой заберём тебя домой, и поедем к морю, на целый месяц, - сквозь слёзы шептала Марина, гладя дочкины пальцы. Какие они холодные! Марина подышала на дочкину ладошку, прикоснулась губами к пальцам, которые - или ей показалось? - слегка шевельнулись. Почему они не согреваются? Почему они такие холодные?
Маша закрыла глаза и длинно вздохнула - в последний раз. С лица исчезло страдальческое выражение, уголки губ приподнялись, словно она улыбалась кому-то, словно видела что-то…
Врач бессильно развёл руками. Лица родителей исказились, глаза смотрели с немой мольбой – так, наверное, смотрели назаретяне на Иисуса Христа. Но врач не был богом и не мог сотворить чудо. Торопливо прошёл по коридору и скрылся за белой дверью.
Марина дышала на ледяные Машины пальцы, пытаясь их согреть. И чувствовала ледяную безжизненную пустоту, словно там, внутри, погасло маленькое тёплое солнышко.
***
… С трудом передвигая гудящие от усталости ноги, Маша толкнула знакомую калитку.
- Машка! Я с утра тебя жду! Чё ж ты раньше не пришла? Шибко занята была?
- А то ты бабушку мою не знаешь, - вздохнула Маша, - я весь день свеклу полола и табак, потом картошку перебирала в подполе. Там холодина такая, до сих пор пальцы не разгибаются, – пожаловалась Маша.
Мишка взял её руки в свои и подышал на пальцы, смешно выпятив губы. От его дыхания пальцы согрелись, но Маша не отнимала руки, а Мишка не отпускал, смотрел и улыбался.
Как здорово, что Мишка не утонул, выплыл! Тётя Нюра, наверное, так радовалась! И на радостях всыпала Мишке.
- А сейчас тепло? Разгибаются пальцы? - нетерпеливо спрашивал Мишка. - Тебе сдавать. На что играем, на желание?
- Ага! – моментально забыв о своих бедах и о смородине, которую бабушка завтра заставит собирать, Маша взяла из Мишкиных рук карты и, перемешав, начала сдавать.
Ей было необыкновенно хорошо, словно внутри у неё зажглось маленькое тёплое солнышко.
…………
01.12.2016. 16:14. По ту сторону…