Если смысла нет, то как ни переставляй эти кубики,
все равно получаются гаражи. ; Все чахнет.
Из разговора
Мы все делаем задним числом.
Из рекламы быстрого оформления больничных листов
Я мог бы написать фантастический рассказ, но я его не пишу. Почему? Хороший вопрос. Раньше я иногда представлял себе, как я еду в автобусе или в вагоне электрички, полном людей, так что мне приходится стоять, рядом со мной сидит человек, который читает книгу, я мельком заглядываю в нее, успеваю прочесть несколько слов, и вдруг понимаю, что в этой книге написано про меня: имя, фамилия, адрес… словом, «что было и что будет». Мне становится страшно, хочется убежать, но любопытство удерживает меня, и я жду, сам не знаю чего. Самым любопытным в этой фантазии было то, что при теоретическом предположении бесконечности вселенной мне казалось не только вероятным, но и необходимым, чтобы в одном из поездов бесконечной вселенной ехал человек с такой книгой. Это был первый шаг моего детского осмысления идеи бесконечности, которая не разрешалась путем количественного прибавления все новых отрезков пространства и времени: если вселенная бесконечна, то в ней есть все, и книга, в которой обо мне все написано, тоже. Это знакомое многим с детства, но часто забываемое потом, чувство, словно в тебя заглядывает бесконечность. Следующий шаг был связан с идеей повторения. В бесконечной вселенной среди похожих вещей обязательно найдутся похожие настолько, что их нельзя будет отличить одну от другой. Я представлял себе точно такого же мальчика, внешность и все обстоятельства жизни которого до мельчайших подробностей повторяли мои, и который должен был в этот же самый момент делать и даже думать то же, что и я. Появлялось странное чувство сдвинутости происходящего «здесь и сейчас», словно я это не я, а кто-то другой. И потом, ведь этих одинаковых мальчиков в бесконечном мире опять-таки должно быть несчетное множество. В то же время я смутно осознавал изъян этой догадки, а именно, если я представлял мир непрерывным, то в нем не было места для повторов, так как для того, чтобы повторение было полным, весь мир также должен был быть удвоен. Это чувство легкой отстраненности от происходящего мне хорошо запомнилось, и оно не изменилось, теперь оно такое же,как было тогда.
Через всю нашу культуру проходит водораздел между написанным словом и словом устным. Гипомнезис письма, не отвергнутый, но и не одобренный Аммоном дар Тевта, повторение без знания, чужие знаки, которые, ослабляя память, производят в душах учеников кажущуюся мудрость. Письменная культура, отделившись от звучащего слова, породила множество историй… «Человек нечто испытал, теперь он ищет историю». Почему? Зачем ему история? Наверное, все дело в том, что любая история ; это зеркало, в которое мы смотрим, чтобы увидеть себя, точнее, уяснить смысл, который правит нами, ведь смысл истории ; быль, завернутый в платок перстень, телеграмма «до востребования», «лично в руки». Сама потребность в истории говорит о том, что нас есть еще наивная вера, что среди множества историй есть одна, предназначенная для тебя… не эта, не эта…
Недавно я был в одном известном музее и долго стоял перед картиной Рембрандта «Портрет пожилого мужчины». На ней было изображено лицо страдающего человека, но его взгляд был так насыщен покоем, что хотелось стоять и смотреть, внимать тому, что он сообщает. За окнами открывался избитый туристический вид на площадь, напечатанный на всех открытках, с александровской колонной и аркой, возле которой раскладывали свои товары для редких еще в этот утренний час туристов местные уличные торговцы. Я вспомнил фразу из книги, которую тогда читал: «История; это то, что длится, а не то, что мелькает». И вдруг я понял, что не мы, посетители выставок и музеев ; те, кто мелькают, ; смотрим на него, а это он смотрит на нас. Смотрит не прямо, а как бы рядом, словно пропуская вперед себя молчание. Этот взгляд длится во времени, и он смотрит в мир. Не так, как смотрит обиженное или затравленное существо, но он передает некую тайну бытия, заключенную в самой длимости во времени, понимаемой как страдание. И есть в нем еще одна странная черта, которую я бы назвал приятием. Это взгляд того всегда остающегося безвестным безымянного человека, о котором не напишут ни в каких историях, и тем не менее этот взгляд из темной глубины холста и всех прошедших веков реальнее, чем сменяющие друг друга на стекле под рамой отражения любопытных посетителей и всезнающих экскурсоводов.
Строгие лица стариков, статных и серьезных мужчин и женщин, которые смотрят на нас со старых выцветших фотографий, также могут о многом рассказать. Их глаза видели войну, их руки трудились в поле, запрягали лошадей, пряли и ткали, держали продовольственные карточки и похоронки. Кто знает-помнит, кто расскажет их истории? “Ибо спроси прежние роды и вникни в наблюдения отцов их; а мы ; вчерашние, и ничего не знаем, потому что наши дни на земле тень” (Иов, 8, 8-9).
Наше время почти не знает родовых историй. Реликты родового сознания еще можно встретить в европейской живописи высокого Ренессанса. Это сознание выражено в латинской надписи на поздней картине Тициана: “Опираясь на прошлое, настоящее действует благоразумно, дабы не навредить будущему”. Сегодня личностно значимые истории часто связаны с разрывами, за которыми остается немое прошлое. Сентиментальность и стремление найти оправдание смутному чувству вины, которые, как правило, лежат сегодня в основе попыток обращения к своему семейному и родовому наследию, оказываются слишком поверхностны, центробежные силы слишком властны, остаточная внутривидовая агрессия слишком очевидна, чтобы можно было мечтать о восстановлении родовых связей в их смысловой целостности. И главное, никакая благожелательность не в состоянии компенсировать отсутствие родовых ритуалов, которые так давно, что, похоже, уже навсегда, утрачены нашей культурой, а если где-то и сохраняются, то с приходом цивилизации быстро приобретают антикварное значение. Эти истории по большей части потеряны, рассыпаны как карточные домики; редкие рассказы, фотографии, документы прошлого ; свидетельства нашего сиротства перед лицом времени.
Конечно, историческое мышление не универсально. К примеру, индийская культура долгое время вообще не знала феномена историзма, он не был утрачен ей или забыт, его просто не было в ее религиозно-философских истоках изначально, ни в ведийской, ни в постведийской философии. Попытки придать истории универсальную форму и тем самым упорядочить разрастающуюся множественность, предпринимаемые с эпохи Просвещения до нынешнего времени, приводят к появлению все новых онтологических картин мира, исключающих либо дополняющих одна другую. Наконец, когда был сформулирован антропный принцип, увязавший представление о физической структуре вселенной и сам факт сознания наблюдателя, насколько его сознание осведомлено о себе самом, это позволило свести воедино две прежде взаимно противоречивших картины мира: физико-математическую и культурно-историческую. Но сама феноменология истории, ее чувство, которое коренится в продленном в пространстве и времени бытии человека с другими, к этому времени оказалось давно и прочно забыто, а избыточность онтологий истории привела к появлению устойчивого чувства отчужденности по отношению к любой онтологии.
Нынешний отказ западного мира от истории ; ведь само существование временной связи предполагает наличие желания к исторической форме, а значит, как минимум восприятия всего, начиная с себя, в аспекте длительности, а это желание, как правило, как раз и отсутствует у современного человека, ; очевидно вызван не только пресыщением всеми рассказанными ему историями, за этим отказом скрывается еще более глубокий аскетизм, ведь сидеть неподвижно, не отводя глаз от экрана телевизора или монитора компьютера ; это тоже своего рода отказ от мира. Таков один из аспектов глобальной переделки человеческого материала. Труд этой переделки выполняют сами люди. На этой плантации, конечно, есть и надсмотрщики: старые ; холод, голод, нужда и болезни; помоложе ; богатство, мнительность, тщеславие; и совсем юные ;клаустрофобия, отчуждение, симулякры.
“История; это то, что длится...” На старой картине голландского мастера изображен художник, сидящий спиной к зрителю и пишущий некую аллегорию. Перед ним стоит натурщица, ее голову венчает лавровый венок, в одной руке она держит книгу, в другой длинную прямую трубу. На устах очаровательной девушки играет чуть заметная улыбка. Мы узнаем в атрибутах, сопутствующих Клио, музе истории: книгу, в которую история вписывает деяния; лавр ; эмблему неувядающих победы и добродетели; наконец, трубу, в которую трубят ангелы, возвещая о Страшном суде. Загадкой остается улыбка, которая переливается, бликует, играет, сочетая в себе скромность и соблазн, любопытство, легкомыслие и насмешку. В одеянии истории художнику является сама жизнь, в ее непостоянстве, мимолетности и текучести, которую нельзя ни ухватить, ни присвоить, но которая сама наполняет все тихой музыкой своего присутствия. Мы разучились слышать эту музыку, наши уши закрыты для нее. Мы так оглушены шумом наших городов и заводов, скоростью передвижения, обилием информации, что уже не слышим самых простых вещей.
Что это значит: нечто длится? Длина как мера расстояния между точками говорит лишь о непрерывности пространства, соединяющего эти точки. Это как бы мгновенный охват непрерывного пространства между точками прилагаемой к нему мерой. Длина охватывает собой как мерой пространство в двух направлениях: вперед и назад. Однако это сравнительно новое значение этого слова. В языке для определения расстояния сохранилось и другое слово: так о дороге или пути не говорят, что они длинные, но говорят «долгая дорога» и «долгий путь». Наш язык сохраняет еще архаическое представление о пространстве и времени как неотделимых частях или даже двух сторонах единой пространственно-временной протяженности. Старое слово «долина» дает представление о пологой местности, прилегающей к горе или реке, и вместе с монотонной протяженностью ландшафта означает то, что может быть охвачено взглядом, это обозримое пространство, которое требует для его прохождения или обозрения длительного времени. Следовательно, пространственно-временная протяженность, которую можно охватить взглядом, а значит, ограниченная горизонтом, и есть то, что позволяет истории длиться, и делает историю тем, что она есть, поскольку ее существенное определение состоит в том, что она длится. Дольний край, юдоль, земной удел человека ; все это собирается в слове «дол»,означающем пространственно-временной континуум, на котором как на ладони раскрывается цветок истории.
Говорят, что в 20 веке время стало идти быстрее, чем в прежние века, получило ускорение, которое связано с расширением возможностей передвижения по поверхности планеты. ... Время… Шелест листьев в саду Гесперид. Ход времени может быть слышим: стрекотанье кузнечиков, шуршащие крылья стрекоз. … Так, на старых магнитофонных записях иногда можно услышать как бы сухое потрескивание тишины, которая случайно была записана в паузе между звуками, голосами.
Нам пора закругляться. Душа несчастливой истории все так же девственна, и мальчик уже придумывает для себя эпитафию: «... Ни славы, ни позора смертных дел». Еще он выучил, что только б «ум без добрых правил не блуждал», а там, глядишь, и впрямь все будет хорошо, как завещал великий флорентинец, так как комедия – это…