Прошу извинить случайных читателей, пишу он-лайн. К Новому году надеюсь закончить.
АГЕНТ ВЛИЯНИЯ
повесть
1. БИТВА ЗА ФУРАЖКУ
Поезд в Небит-Даг пришёл утром. Стоял по-туркменски тёплый ноябрь 1977 года. Форма одежды у меня получилась смешанной. Вместо шапки, не выданной по прежнему месту службы, на голове у меня была летняя фуражка солдатской парадной одежды. Но на ногах — не летние армейские ботинки, как принято в знойном ТУРКВО, а кирзовые сапоги. Я достал из кармана знак третьего класса, выданный мне по окончании «учебки» в городе Тапа — это в Эстонии, и приколол его с правой стороны груди. Знак по форме напоминал средневековый щит. На синем фоне этого щита резко контрастировала белая цифра три, означающая, что я военный специалист, механик-водитель 3-го класса. С левой стороны груди — алел комсомольский значок с золотым барельефом Ленина. Сзади, на правом плече, болтался сильно полегчавший за время пути армейский рюкзак, а левую руку оттягивал неуставной портфель, плотно набитый книгами. Я переминался с ноги на ногу, не зная, как быть.
И вокзал, и перроны города нефтяников выглядели относительно чистыми по сравнению с тем, что приходилось видеть во время длинного пути по Средней Азии. Здание вокзала размером было практически таким же, как в Самарканде. Очевидно, строилось «на вырост», так как Небит-даг, сплошь двухэтажный, смотрелся куда как менее значимо. Было в нём непривычно для Востока малолюдно и тихо.
У дверей стоял воинский патруль, лейтенант и два бойца со штык ножами на поясе. Не доходя несколько шагов до офицера, я оставил тяжеленный портфель на платформе, снял вещмешок и, как учили «в учебке», чётким на загляденье, но неуместным для этих мест строевым шагом, приблизился к патрулю. Ударил молодцевато каблук о каблук и, отдавая честь, вытянулся в струнку:
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
Лейтенант нехотя козырнул в ответ. Мол, слушаю. Солдаты, чести не отдавали, топтались по-деревенски, а чуть позже, во время моего разговора с офицером, еще и позёвали и потягивались.
Командир патруля махнул рукой за платформы, куда-то поверх аула и верблюдов, совсем в пески:
—Видишь забор?
Я увидел некий периметр, занесённый песком, с чёрной трубой кочегарки где-то посередине и плохо видимыми на таком расстоянии сооружениями.
— Это и есть твоя часть. Завтрак ты уже пропустил, есть возможность успеть к обеду.
Я купил кулек семечек, и пошел по кратчайшему пути, как махнул лейтенант,— через рельсы. Хотя поодаль имелся «воздушный переход». Потом— через Казах-аул, хотя сбоку от поселения была видна обходная тропа, настолько растоптанная, что походила на дорогу. Видимо, за полгода службы так въелось выполнять, не думая, исходящее от старшего по званию, что я даже не осмотрелся. Как прочертил офицер по воздуху путь через мазанки и юрты несимпатичного поселения, сквозь своры собак и блуждающих парами одногорбых верблюдов, так и пошёл.
Едва я объявился в Казах-ауле, как меня тут же окружила плохо говорящая по-русски, чумазая пацанва:
- Солдат, семечки давай!
Ощущая себя послом цивилизованного народа, цементирующего советское общество, гарантом мира, я раздавал семечки по чуть-чуть, чтоб всем хватило, пока какой-то чумазый пацанёнок не рванул кулек, рассыпая по унавоженной земле остатки семян. Некоторые из мальчишек, тут же упали и поползли на карачках, выбирая семечки из навоза. Такое чувство, что вернулись война и голод.
Когда я вывернул карманы, и все убедились, что семечек и вправду больше нет, совершенно неожиданно для меня прозвучало:
— Солдат, значки давай!
Я терпеливо объяснял, что значок у меня один, что его отдавать нельзя, потому что я еще служу, а это — воинский знак отличия. Они, похоже, плохо понимали меня, а, возможно, и вовсе не понимали, кричали свое:
— Солдат, значки давай!
И ни «пожалуйста» тебе, ни «будь добр» — «давай!». Я попытался пойти своей дорогой, но мальчишки не отставали. Один даже обежал меня и подпрыгнул, пытаясь сорвать знак третьего класса — еле успел блокировать попытку. Тут же зарычали и загавкали собаки, увидев, что своих обижают. Огромные лохматые волкодавы, что-то похожее на кавказских овчарок.
Я пытался не обращать внимания на их рычание и лай, но адреналин самопроизвольно вскипел в крови, и собаки это почувствовали и активизировались. Ещё и мальчишки, видимо, науськивали на своем языке псов, потому что, когда оглянулся, один из самых матёрых и активных волкодавов, устрашающе ощерился, устремляясь сзади к сапогу — еле успел отмахнуться портфелем в такт разворота. И сразу же махнул им в другую сторону, отпугивая сразу трёх обнаживших клыки чудовищ. Лай, рычание и наскоки нарастали, и я понял, что ещё чуть-чуть и, если не придёт посторонняя помощь, то меня разорвут: стая была десятка на полтора. Моё грозное "Фу!" на собак не действовало. Очевидно, они понимали только местное казахское наречие. Одно радовало, что Казах-аул закончился, и я собаки вне охраняемой территории должны быть, по идее, менее агрессивны и решительны. Так оно, вроде бы и выглядело, но появилось вдохновляющее некоторых второстепенных самцов пространство забегать за спину.
Резкий порыв ветра, обычный для этих мест, перемещающий тонны песка по воздуху, дал мне спасительную передышку. Наступили сумерки, и меня потащило в сторону так, что я побежал, чтобы не упасть. Фуражку сорвало с головы, и она вдали покаталась по асфальту. Одна из собак среагировала было на её полёт, погналась, но пробежав метров 20, засыпаемая песком, распласталась. Стая присела и умолкла, пережидая смерч. Ветер резко, как и начался, стих, и собаки, отряхнувшись, лениво продолжили преследование. Резко наклонившись, я поднял булыжник и замахнулся. Собаки так же резко отпрянули, опасаясь броска. Они бегали кругом, гавкали и норовили куснуть. Хватали за полы шинели, тащили в разные стороны. Я отбивался, как мог, постепенно удаляясь в сторону автомобильной дороги. Мальчишки улюлюкали и свистели. Одну собаку, вцепившуюся в портфель, подтянув поближе, огрел камнем, не выпуская камень из руки. Раздался долго не прекращающийся по-детски жалобный визг. Вторая собака тут же взвизгнула обиженно от попадания камня в бочину. В секундное замешательство стаи я успел поднять кусок арматуры, и это резко изменило ситуацию. Псы визуально оценили последствия возможного удара не камня, а металла, которым я имитировал фехтовальные сабельные приёмы, и уже менее решительно кидались в мою сторону. Тем более, что собаки все-таки не были натасканы на людей, определенное табу мешало им загрызть меня по-настоящему. Как только я достиг автотрассы, их лай и вой сразу прекратились. Видимо, по автомобильной дороге проходила граница их территории, и собаки просто вытесняли чужака со своих земель.
Фуражка укатилась через дорогу, прямо под забор моей части. Там, зацепившись за арматуру, торчащую из-под песка, она меня и дожидалась. Я нашел её, присыпанную песком, не сразу, минут через сорок, метрах в пятистах от того места, где собаки оставили меня в покое. Честно говоря, было не смешно, но, отплевываясь, я улыбался, как настоящий философ, пытаясь понять, за что же мне напасть такая, испытание солдатское, отстаивать свою фуражку и регалии?!
Все началось ещё в Тапу, в огромной «учебке» на 3000 бойцов. Лейтенант Алканозов из Туркестанского военного округа, прибывший за бойцами, едва ступил за ворота по-европейски образцовой части, напоролся на командира и был арестован за нарушение формы одежды. Он был классическим лейтенантом из гарнизона самого южного советского города Кушка. Про таких в советское время ходила прибаутка: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». Но вот таки, послали в Тапу...
40 человек бывших курсантов инженерных войск долго строились перед воротами «учебки», стараясь соблюсти ранжир. Алканозов, морально не отошедший от позора гауптвахты, назначил своим заместителем свежеиспечённого мл. сержанта — Мандрыкина, огромного двухметрового детину с громовым голосом. Лейтенант тихо, по-будничному сказал заместителю:
— Командуйте!
Впереди коробки стояли сержанты, дальше по росту должны были стоять рядовые, но они никак не могли разобраться, кто выше, кто ниже. Мл. сержант Мандрыкин, хватая бойцов, как котят за шиворот, переставлял их местами. Наконец скомандовал:
- Ча-асть, с места, на расстоянии одного линейного, по ротно, шаго-ом марш!
Идиот Мандрыкин скопировал команды командира части, какие он слышал на строевых занятиях всего нашего учебного подразделения. Подобрать команды, соответствующие моменту, у него не хватало «соображалки», так как кормили плохо, и основная часть питательных веществ шла на поддержание движений рук и ног, и до головы мало что доходило.
И мы пошли строевым шагом к вокзалу по вечернему эстонскому городу, как привыкли ходить в «учебке», где существовало негласное правило: передвигаться либо строевым, либо бегом:
— Раз, раз! Раз-два-три! — наслаждался своей ролью Мандрыкин.
— Шмяк, шмяк! Шмяк-шмяк-шмяк! — синхронно бились подошвы сорока сапог. Очень похоже на немцев из советских фильмов о Великой Отечественной.
На вокзале строй распался на мелкие, свободные от муштры группы. Ждать ночного поезда на Ригу пришлось долго. Неподалеку был магазинчик и, пока он не закрылся, солдатики сбрасывались на спиртное. Сначала таясь, а потом уже в «открытую», не обращая внимания на приставленного к ним, как табуретка к танку, офицера из кушкинского гарнизона.
У меня, слава Богу, денег не было, поэтому я ни в чем не участвовал.
Уже в поезде я подсел к лейтенанту Алканозову поговорить. Меня влекло любопытство, так как знал, что рано или поздно, буду про него писать. Хотелось деталей, подробностей.
На груди у лейтенанта красовался ромб гражданского вуза, вокруг этого я и попытался завести разговор. Алканозов отвечал неохотно, односложно. В процессе разговора он достал никелированную фляжку из внутреннего кармана и, не стесняясь меня, сделал пару глотков.
Не смотря на любопытство, мне почему-то сделалось неприятно, и я пересел подальше, так толком для себя ничего и не выяснив.
В Риге, рано утром, нас встречали аж три военных патруля. Чуть поодаль стояли патрульный «бобик» и грузовик. Наша полупьяная, расстегнутая на все пуговицы команда, не могла построиться. Один солдатик, пытаясь попасть рукой в лямку вещмешка, задирая руку все выше и выше, позорно опрокинулся навзничь. Пьяный Мандрыкин орал «становись, строиться!», но построить тех, кто всю ночь пил и не мог ровно стоять, вибрируя всем туловищем, было невозможно. Мандрыкин забыл о существовании лейтенанта Алканозова, прошлёпал, изображая строевой шаг, к старшему по званию и попытался «доложиться». Но капитан, опуская его сопротивляющуюся руку, приставленную к потерявшейся в пространстве и времени голове, прошипел:
— Отставить!
Три четверти команды, от кого разило спиртным, погрузили в бортовую машину с с деревянными сидениями поперек и повезли, как я понял из обрывочного разговора офицеров, на городскую гауптвахту. Трезвых, человек десять, бросили без руководства на вокзале. Мне поневоле пришлось быть «старшим». Я пересчитал народ, записал фамилии. Приказал никуда дальше туалета не ходить, сидеть на лавках зала ожидания тихо, а сам пошёл туда, не знаю куда. У меня не было вариантов выхода из создавшейся ситуации.
Вдруг у воинских касс я увидел подполковника со знакомыми эмблемами инженерных войск. Это был командир батальона обеспечения учебного процесса нашей части. Я кинулся к нему, как к родному.
Офицер оказался на удивление настоящим. Человеком долга. Сдал только что купленные билеты, жену отправил в гостиницу, а сам занимался нашей командой, звонил на гауптвахту от военного коменданта, согласовывал все вопросы. Под личное поручительство забрал штрафников, заметно протрезвевших к вечеру, привёз их с губы прямо к трапу. Он взял у Алканозова список команды и, выкрикивая фамилии, пересчитал у трапа и пьяных, и трезвых, пропуская вверх по одному. Видимо, самолет «Рига-Ташкент», слегка выбился из расписания, так как гражданские давно уже сидели на своих местах. Они недовольно загудели при нашем появлении. Подполковник так и стоял у трапа самолета, пока последний солдат ни скрылся в чреве авиалайнера и люк не был задраен. Перерасхода государственных средств не случилось.
В Самарканде, в штабе ТУРКВО мы получали свои воинские назначения: кто в Мары, кто в Кушку, кто в Ашхабад, кто в безвестную местность, где вокзал — самое значимое, что имелось в поселении посреди бескрайних песков.
Какой-то штабной полковник долго инструктировал, как вести себя в поезде. Сидеть тихо, группами, ни в коем случае не в одиночку. Не вступать в контакт с местными. По железной дороге много уголовников. Бывали случаи, когда солдат находили с отрезанными головами у железнодорожного полотна. В общем, напрягал так, что позже в каждом бородатом мужчине с чалмой, мне виделся затащившийся басмач.
Далее нас обещали покормить горячим, борщом. Но без хлеба. Хлеб мы должны были использовать тот, который выдали в «сухпайке».
Наша команда превратилась в стадо. Никто нами не руководил. Гуськом потянулись в столовую. Я шёл последним, так как с одной стороны быстро передвигаться мешал тяжеленный портфель с книгами, а с другой стороны гордость не позволяла переходить на быстрый шаг, а тем более на бег трусцой, чтобы прибежав в числе первых, взять самое вкусное.
Впереди что-то произошло, потому что часть команды мчалась уже назад по узкой тропе, задевая меня вещмешками.
— Что случилось? — остановил я одного из наших бойцов, прихватив сбоку за ремень.
— Деды, дембеля! Забирают значки и деньги! Бежим!
Я не собирался никуда бежать. Я находился в штабе военного округа. В самом центре законности, дисциплины и порядка. Что мне могут сделать какие-то деды? Или они не такие же военнослужащие?
Я был либерал и верил в закон и порядок.
Из-за поворота появилось четыре воина в голубых беретах. Вдоль их погон отсвечивали золотом широкие старшинские лычки. На приталенных кителях побрякивали воинские знаки отличия: здесь и "Гвардия", и знак парашютиста со ста прыжками, и знак мастера, специалиста неведомой воинской специальности, и первый разряд воинского многоборья и тд, и тп. На самом деле, эти «дембеля» были не закалённые в тренировках десантники, а раскормленные «каптёрщики» и кладовщики.
— Снимай значок!
— Чего это вдруг? — миролюбиво улыбнулся я, пытаясь перевести разговор в шутейное русло. — Зачем Вам «третий класс», если вы — «мастера»?!
— Много разговариваешь, салобон! — презрительно сплюнул один из старшин, не ясной мне среднеазиатской национальности и потянулся к моему значку. Все произошло быстро. Я хотел просто отвести нахальную руку, но получилось на скорости так, что отбил. И это было сигналом для остальных. Они разом накинулись на меня, осыпая ударами рук и ног. Не очень сильно, непрофессионально, неубедительно, скорее, в воспитательных целях, чем причинить вред здоровью — но четверо. И неожиданно. Я бросил портфель. Фуражка сама от удара, под который я чуть подсел, полетела, как планер. Я старался сберечь лицо, поэтому едва успевал только обороняться. Я слегка присел, поэтому длинная шинель спасала голени от шокирующего удара носком сапога. На удары ног я вынужденно вообще не обращал внимания. Буза как началась неожиданно, так неожиданно и прекратилась.
— Давай сюда, — раздраженно потянулся к груди всё тот же «старшина». На этот раз я был готов. Схватив мизинец и безымянный палец левой рукой, резко заломил их так, что нападавший присел. Удар подъёмом стопы справа и чуть-чуть сверху получился сильным, нокаутирующим.
Потасовка разгорелся с новой силой, с той лишь разницей, что удары посыпались не «воспитательные», а самые что ни на есть настоящие, всё, на что были способны запаниковавшие из-за потери главного бойца десантники. В ход пошли связки ключей, перочинный ножик и ремень. Слава богу, что замахи были очевидными, и я успевал блокировать, уклоняться — удары сыпались на спину, плечи, но не на голову.
Среднеазиаты, если специально не занимаются боксом, бойцы так себе, они сильнее в борьбе. Я опасался, что догадаются навалиться кучей и забить меня лёжа. Но Бог миловал. Я умело маневрировал вокруг лежащего без сознания противника, сокращая фронт до одного-двух соперников. Раздался крик:
— Офицеры! — и потасовка прекратилась. «Дембеля» подхватили под руки своего приходящего в сознание товарища и быстро потащили его почти волоком куда-то в сторону. Я не стал поднимать фуражку и портфель, а побежал, тяжело дыша, с залитым потом лицом в столовую — затеряться в толпе. Едва я уселся, следом за мной прибежало еще трое, с моей фуражкой и портфелем.
— Это я заорал «офицеры!», чтобы напугать «дембелей», — сказал щуплый низкорослый паренек из моей непьющей части команды. И, довольный, сияя, протянул руку: «Петя!»
— Спасибо, Пётр. Если б не ты, набили б мне морду! Меня Иваном зовут.
В столовой ничего кроме тарелки жидкого борща нам не дали. Сразу же после символического обеда к столовой подъехала дежурная машина, чтобы вывезти нашу команду на вокзал.
Там до глубокой ночи пришлось ждать свой поезд.
Вечером слушал узбекскую народную музыку. На ручном барабане потрясающие дроби выводил какой-то виртуоз. Да и на струнном инструменте, судя по тому, как бегали пальцы, играл профессионал. Вдали в свете различных подсветок сиял голубой купол мечети времен Тамерлана. Тюрские ритмы взывали к каким-то забытым пластам моей жизни, то ли генетическим, то ли как воспоминания о предыдущей жизни, где этой музыки было много.
Поневоле думал о том, как сурова и незавидна судьба воина в любой из империй. Чувствуя, что с правой стороны живота рубаха присохла к телу и мешает свободному движению, расстегнулся и обнаружил кровавое пятно диаметром в несколько сантиметров и небольшой порез, скорее даже царапину на животе справа. На шинели и парадном пиджаке я нашел малюсенькую, почти незаметную дырочку от перочинного ножичка.
Уже в поезде, пожевав хлеба с сахаром, забылся тяжелым солдатским сном без сновидений на верхней боковой полке. Проснулся, когда солнце стояло высоко и вопил ишак, которого местный джигит, уговорив проводника, пихал с перрона вовнутрь. В купе напротив я увидел разбитое окно от попадания камня снаружи, который застрял между первым и вторым стеклом.
Лейтенант Алканозов с частью команды на середине пути вышел, чтобы пересесть в кушкинский поезд. Нас осталось не так много, и мы были предоставлены сами себе.
Деньги у солдат давно кончились, пошла распродажа имущества: комплектов портянок, нательного белья, полотенцев и консервов сухпайка. Я был удивлен тем, с какой заинтересованностью туркмены торговались с солдатами. Честно говоря, я так и не понял, что ими двигало - природная азиатская страсть к торговле, или замечательные потребительские свойства и качество советского армейского нижнего белья? Я мысленно перенёсся в родные края и понял, что у нас никто бы ничего не купил. Ещё бы и стыдил солдат за разбазаривание госимущества. Но при этом мог, жалея солдата, сунуть ему рубль "на конфеты".
У солдат появились местные огромные дыни и ужасное, креплёное и чрезвычайно сладкое вино. Мой новый знакомец Петя угостил меня скибкой туркменской дыни, показавшейся мне волшебной на вкус. От вина я отказался.
Ближе к вечеру я с удивлением увидел, что Пётр отчаянно торгуется с каким-то, пожожим на абрека из советских кинофильмов туркменом, пытаясь продать ему свои наручные часы. Сошлись на пяти рублях. И Пётр, чем-то напоминая мне козлёнка из русской народной сказки, уже хлебнувший из "копытца", умчался в вагон-ресторан.
Мы подъезжали к Ашхабаду. В первом купе пьнствовало четверо младших сержантов, будущих командиров буровых станков и очистительных установок воды, в том числе и двухметровый Мандрыкин. Но меня интересовал не он, а мой земляк Саня Михеев. Мы с ним призывались не просто с одного посёлка, но и с одного предприятия, Краснореченской обогатительной фабрики, где я пару месяцев до армии отработал машинистом-мельниц. За всё время пути из Тапа он так и не подошёл ко мне, не сказал "Здравствуй!", не поинтересовался, как мне живётся-дышится, тем более не предложил хотя бы скибку дыни или конфетку с их ломящегося яствами стола. А мне подойти к ним, и запросто хлопнув Саню по плечу, сесть рядом, мешала гордость.
Нужно сказать, что по пути из Дальнегоска, места нашего с ним призыва, во Владивосток я, сильно рискуя, спас его от побоев, силою одного лишь слова успокоив желающего дать ему "в рыло" парню из сплоченной группировки, сидевшей на заднем сидении автобуса. И потом до самой учебки опекал от возможных неприятностей.
Неожиданно ко мне, лежащему на полке поверх одеяла, подошёл один из тех сержантов, кого ставил своим заместителем Алканозов. Ладный во всех отношениях, интеллигентный юноша.
- Пойдём к нам! Мы выходим в Ашхабаде, простимся. Максим.
Мне так хотелось взглянуть Михееву в глаза, что я не заставил себя уговаривать.
Между сержантами сидел мужчина, плотного сложения, на вид лет под сорок. Это он сорил деньгами, угощая служивых. Как выяснилось позже, он был из досрочно освободившихся, москвич. Сел за убийство любовника жены. В Туркмении как зэк ловил змей и теперь со справкой об освобождении, не имея паспорта, ехал в Москву, то и дело перебирая в мозгу варианты своего разговора с бывшей женой.
Михеев никак не выразил своего отношения к моему появлению, словно мы и не знакомы вовсе. Я ожидал всего, чего угодно, поочередно здороваясь со всеми за руку, - оправданий, извинений, но земляк вложил свою вялую руку в мою ладонь и представился: "Саня!". Словно я не знал, как его зовут.
Змеелов налил мне полстакана темно-бурого густого вина и поднял тост:
- Давайте выпьем за любовь! За нее, проклятую, еще не пили.
- Как, - поинтересовался я, - стоя?
- Че, гусар что ли?
Я смутился, не находя ответа. С одной стороны я в гостях и угощаюсь, а с другой - грубый, неуважительный тон, к чему я всегда был насторожено чувствителен.
- Жениться нужно по расчету, - продолжал Змеелов, - не так обидно будет, если жена загуляет. Ну, вздрогнем!
Сахара в местном туркменском вине было как в ликере, поэтому я поневоле, проглотив пойло, "вздрогнул". И вот тут-то, переваривая выпитое, я узнал подробности про Змеелова, про справку об освобождении и зарезанного любовника. И вспомнил полковника в штабе ТУРКВО, который рассказывал про отрезанные солдатские головы. И пожалел о выпитом.
- Ты, ты, - указывая на меня и навалившись на стол, Змеелов вцепился своими черными зрачками в мои, чуть отуманенные от выпитого глаза, - ты веришь в любовь?
Я выдержал тяжелый взгляд зэка, не отвернулся, смотрел глаза в глаза, но уже поневоле изподлобья, что было, наверняка, воспринято моим визави как вызов:
- Верю!
- Верю?! - Змеелов скорчил кислую рожу, разводя руками. - Пацан! Что ты можешь знать о любви?! У тебя, небось, еще и бабы ни разу не было.
Поезд начал притормаживать. Я воспользовался моментом и взглянул в окно: там мелькали городские постройки, все медленнее под поскрипывание тормозных колодок. Видимо станция была совсем рядом. Но Змеелов, будто схватив меня за шею чуть ниже затылка, как привык, наверное, хватать гюрзу, давил и не отпускал:
- Ты не ответил. Была у тебя баба, или нет?
Поезд остановился и по составу пробежала с грохотом тормозная судорога. Все сержанты разом поднялись, кроме спящего Мандрыкина. Оправляли одежду, застегивались, проверяли документы. Это несколько снизило вольтаж возникшей со Змееловом дуги, но не погасило вовсе:
- Так была баба, или нет?
- Это имеет какое-то значение?
- Во-от! Бабы не было!
- Допустим была. И что из этого?
- Врешь!
Мандрыкин проснулся, встал и хрипло прогундосил:
- Где фуражка? Где моя фуражка?
Все три сержанта кинулись искать ее под сидениями на третьей полке... Фуражки нигде не было. Помимо приглашавшего меня Максима и земляка Сани Михеева был еще один неописанный персонаж, невысокого роста но плотный, широкоплечий парень из Одессы. Он снял с меня фуражку и воскликнул:
- Нашел! Вот твоя фуражка, Мандрыкин! - и помахал моей фуражкой уже в проходе, рядом с купе проводника.
- Эй, стой! - крикнул я запоздало, совершенно ошарашенный таким поворотом дела. Только что пили, разговаривали... Как такое возможно?
- Сядь! - надавил мне на плечо сверху Мандрыкин, да так, что я и вправду сел. И только со второй попытки сумел встать, едва доставая головой до подбородка Мандрыкина.
- Что, самый умный что ли? - спросил великан. Я пытался, что-то сказать, но в этот момент в приоткрытый рот прилетел короткий без замаха удар, больше похожий на толчок. Но масса у богатыря была под сто кило, хватило - губы мгновенно вспухи.
Положение было отчаянное. Опять соотношение "один к четырем" плюс зэк, плюс никудышная реакция после вина.
Резко шмотанув плохо стоящего на ногах Мандрыкина, сбил его подсечкой на колени, также резко рванул, уже держась за отворот шинели - на! - мордой о железную ступеньку, по которой поднимаются на вторую полку, и тут же в обратную сторону - на! - затылком о столик рядом с пароходом, потом лицом, схватив за затылок - на, на, на! Могучее тело Мандрыкина обмякло и развалилось во весь рост в проходе. Я боковым зрением следил за Змееловом, опасаясь его больше всех. Куда там! Его лицо не выражало ничего, кроме ужаса. Он суетился, подбирая свои вещи, чтобы побыстрому смыться. Змеелов в своих мечтах уже был в Москве, ему не нужны были встречи с ментами даже в качестве свидетеля.
Я подпрыгнул и ударил каблуками в самый низ груди Мандрыкина, чтоб наверняка вывести его из строя.
- Убивают! - заорал вернувшийся с перрона Одессит и кинулся на меня. Мы сцепились с ним в проходе, рядом с купе проводника. К ударам он был мало чувствителен, да и попал то я разок кулаком вразрез. Все равно, что о толстую доску ударил, только костяшки разбил. Одессит нацелился ударить головой, схватив за отвороты кителя и сильно отклонившись, но я вовремя его боднул в район глаза, гася кинематику, выставив свою твердую часть черепа, так что удар не получился. Но Одессит был полон энергии и уверенности и перешел в контр прием, без паузы: вцепился зубами в щеку. Хорошо, что со второй попытки (после первой - щека просто выскользнула из зубов) и у меня было время поднять руку и вставить большой палец за щеку. Я изо всей силы оттеснял ему голову от слегка укушенной щеки, чуть ли не разрывая пасть большим пальцем, и при этом готовил удушающий, просунув правую руку под челюсть, якобы спасая палец от укуса, левой - толкая в плечо и помогая коленом, так, чтобы развернуть противника спиной к себе. Замкнув захват, я пытался душить и почти получилось, но в последний момент Одессит отчаянным движением выгнул спину колесом, повалился на пол, оттирая меня о стенку, и вырвался. Я оказался в итоге спиной к тамбуру.
Одессит был неплох, но энергии тратил много больше моего, поэтому я ждал момента, когда он вымотается. Чуть пристав, откашливаясь и отплевываясь от неудачно проведенного мной удушающего, Одессит, как заправский борец "вольник", сделал отчаянный проход в ноги, прихватив меня чуть ниже ягодиц. Он даже оторвал меня чуть-чуть от пола, но уже в тамбуре, ударив довольно чувствительно о дверь прохода, так что посыпались уже треснутые до этого стекла двери. Я вынужден был опять применить жлобский прием: схватив за голову, большими пальцами вылавливал глаза. Захват расцепился, и борьбы в партере не получилось. Теперь Одессит стоял спиной к выходу. Он попытался ударить меня, подпрыгнув, ногой в голову, что было опрометчиво в его позиции дальше некуда. Я подхватил предплечьем под пятку, а на уровне своего лица уже вывернув предплечье наружу, чтобы как можно выше вынести вверх отключенную ногу, толкнул. И в догонку перед самым падением пнул в спину.
Вылетая из тамбура, безуспешно пытаясь зацепиться за стенки, поручни, Одессит сначала упал на железные ступеньки, затем перекувыркнувшись, хряпнулся задницей
о землю - очень болезненное, самое что ни на есть неправильное падение с полутораметровой высоты. Он извивался, ползал и выл от боли, не обращая внимания на меня спустившегося и спрыгнувшего вниз. Я увидел Максима и Саню. Нет, у них не было желания драться. Я заметил, что у земляка сильно оттопырена шинель. Подошел и распахнутый полу - оттуда выпала фуражка. Я посмотрел на подпись: моя фамилия.отел заехать в морду, но сдержался:
- Вернемся домой, я с тобой разберусь, гнида!
В этот момент, перекорчившись, Одессит вскочил, снимая и наматывая на руку ремень. Ого, до чего же упертый тип!
Мы стояли у края ашхабадской привокзальной площади. Оттуда я слышал:
- Солдаты дерутся!
По первому пути маневрировал локомотив и, отступая, я чуть не угодил в стрелку, как раз в тот момент, когда передвигались рельсы. Локомотив сигналил, освещая поле битвы для зрителей, сбежавшихся с площади.
Уставший и, наверное, серьезно травмированный Одессит уже не был мне соперником, но он размахивал ремнем, а уворачиваться между составами мне надоело. Увернувшись от очередного взмаха, я резко сблизился с ним, обнялся и, сделав зацеп снаружи, повалил его навзничь. Несколько ударов кулаками сверху, успокоили Одессита. Я подхватил фуражку из рук Максима и готов был впрыгнул в свой вагон, но в это время солдатики помогали Мандрыкину выгрузиться по месту службы. Он был совсем плох и на меня никак не среагировал. Возможно, уже не помнил, кто я такой.
Я думал что на этом приключения закончились. Увы, это был не конец. Веселый козленочек Петр, спасший меня в Самарканде, возвращался из вагона-ресторана, где успешно пропил свои пять рублей. Он шел вдоль состава и увидев сержантов приветствовал их:
- Ну что бойцы? Прибыли к месту службы? Поздравляю!
Очнувшийся Одессит молча подошел к Петру, снял с него фуражку и резко ударил по голове пряжкой ремня. Петр не ожидал нападения и даже не сделал попытки защититься. Упал на колени. Попытался встать, но его болтануло так, что он опять упал. Те солдатики, которые помогали Мандрыкину выйти из вагона, подхватили
Петра и втащили в вагон. Когда я увидел своего знакомца, то ужаснулся: он весь был залит кровью, и лицо, и китель. Все, что я смог для него сделать это выйти из вагона и забрать головной убор у сержантов.
Вскоре сбежались все патрули, находившиеся в ашхабадском вокзале. Они забрали четырех сержантов, еще пару выпивших солдат, забрали под руки окровавленного Петра. Оставшийся патрульный офицер осветил мне лицо фонариком, проверил документы. Света в вагоне не было. Я сидел боком, пряча укушенную щеку и небольшую ссадину. Офицер не стал придираться: и так семь человек сняли с поезда. Допросов, писанины теперь до утра - и оставил меня в покое, хотя и был на мой счет в сильном подозрении.
Я не знал, где находится Небит-Даг, поэтому хотел попросить проводника разбудить меня, но проводник повел себя странно. Что-то говорил на своем языке, словно русского не понимал, и в конце концов заперся в своем купе. Пришлось не спать, всматриваясь названия проплавающих мимо станций. Оставшиеся солдатики завалились спать безмятежно, как младенцы. Никакой ответственности. Я переписал всех, кто где выходит и будил, когда подходили к соответствующей станции.
Мой город оказался дальше всех. Подолгу отстаиваясь на перегонах, поезд дополз в Небит-Даг уже утром.
2. ПЛЯСКИ ВОКРУГ ПОЛОВОЙ ТРЯПКИ
Я попал служить в секретную автопередвижную ракетно-тактическую бригаду. Все солдаты и офицеры носили голубые погоны с эмблемами лётных войск. За забором по соседству стоял полк ПВО истребителей МИГ-23. Так что постороннему трудно было понять, что частей на самом деле две.
Командир бригады полковник Савостин изъявил желание лично переговорить со вновь прибывшим из учебного подразделения солдатом, то есть со мной.
Невысокого роста с фигурой уточкой, забавно перепоясанный портупеей в самом толстом месте туловища, полковник мало походил на военного. Впечатление было такое, что он ходил в тапочках, опушённых мехом, а не поскрипывал в хромовых сапогах. Добрый уютный, ещё не старый человек, читатель газеты «Труд». Очки в позолоченной оправе на цепочке усугубляли это впечатление.
Моё укушенное лицо в ссадинах и царапинах само за себя требовало объяснений. И я кратко рассказал всё, как было, начиная с лейтенанта Алканозова. Леонида Андреевича (так он мне представился) прочему-то интересовали подробности моих потасовок и проводимых приёмов. Потом его заинтересовало мое отношение к воинской службе, особенно в свете полученного мною «боевого» опыта. Я как истинный либерал, сказал, что есть Конституция, которая обязывает людей моего возраста служить 2 года, есть Устав, где многое подробно расписано. Нужно служить, согласно этого документа, не задумываясь, потому что, если начнёшь философствовать... В общем, «Dura lex sed lex» ( плох закон, но — Закон), блеснул я эрудицией и процитировал абзац из воинского устава. «А что, Вы знаете Устав?» — искренне удивился полковник, от изумления переходя на Вы. «Конечно!» — ответил я, не моргнув глазом.
— А ну-ка проверим! — и Леонид Андреевич достал Устав с полки, — откуда это было?
— Общие обязанности военнослужащих, — ответил я. И бодро отбарабанил текст. — Я знаю все статьи, касающиеся срочной службы наизусть и обязанности офицеров в пересказе, но близко к тексту. Если дадите сейчас Устав перечитать «Обязанности командира взвода», на минуту, чтобы освежить память, могу рассказать наизусть.
— Неужели? Интересно, интересно... — и протянул Устав.
Мне пришлось напрячься изо всех сил, как бы фотографируя абзац за абзацем, страницу за страницей, не вчитываясь... И протянул раскрытую книгу полковнику, чтобы он мог следить по тексту. Я запнулся всего лишь пару раз, и то ближе к концу, но стоило Леониду Андреевичу подсказать два-три слова по тексту, как я выпаливал дальше абзац за абзацем.
Похоже, видавший всякое командир части был шокирован, но сказав «Отлично!», плавно перешёл к службе в учебной части, к технике, на которой мне предстояло работать. Я честно признался, что водитель-механик я никакой, так как управлять машиной дали 2 раза по полчаса, вместо указанных в свидетельстве 17 моточасов.
Честно говоря, для таких, как я, говно интеллигентов, и 17 часов было бы мало, чтобы почувствовать себя уверенно на этом монстре — землеройной машине МДК-2...
Удивительно, но курсанты из сельских трактористов, разобрались, что к чему, едва им дали рычаги управления. Уверен, что и с ремонтом в полевых условиях они бы справились.
Затем полковник поинтересовался, не было ли у меня конфликта с командиром учебного взвода капитаном Кутаисовым. Я опустил голову, понимая, что информация обо мне, каким-то образом докатилась до Небит-Дага, и неохотно рассказал о конфликте, который имел место. Леонид Андреевич вытащил из папки, лежащей у него на столе, мою характеристику и зачитал вслух. Оказалось, что за время службы в Тапа я проявил себя, как недисциплинированный, политически неграмотный, физически неразвитый боец и еще много слов с приставкой «не». Единственное, что говорило в мою пользу, это мои отношения с техникой. Её я, оказывается, любил. На самом деле, я её боялся, поэтому и «проявлял интерес», как было написано в характеристике. Капитан Кутаисов знал, как меня «уконтрапупить» покрепче. Потому и сослал в Каракумы, потому и написал в характеристике, что я готов как механик-водитель, зная, что для меня, чистоплюя и мечтателя, возня с габаритной техникой на жаре в 60 градусов будет настоящим мучением.
Леонид Андреевич поинтересовался, почему не окончил университета, отучился, мол, больше половины, оставалась ерунда. Пришлось кратко описать суть дела. Что я писатель, а не филолог, что на занятия не ходил, так как не видел особого смысла в лекциях, что, имея хорошую память, проще прочесть учебник перед экзаменом, чем полгода слушать пересказы, пережёвывания того же материала.
Чуть позже я понял, почему полковник Савостин отнёсся ко мне по-отечески. Его сын так же, не окончив институт, угодил в армию. Мы с его сыном параллельно отучились в учебных подразделениях и, возможно, что сейчас его отпрыск, подобно мне, разговаривает со своим командиром части.
В итоге Леонид Андреевич предложил служить писарем артвооружений, и я, как ни был болезненно горд и требователен к себе, стыдясь своего малодушия, согласился. Я понимал, что менять запчасти и крутить гайки на землеройной машине при жаре плюс 60 для меня будет несопоставимо сложнее. Да и смогу ли в случае поломки — вопрос ...
Командир части отвёл меня в кабинет по соседству и отдал меня в распоряжение капитана Довганя, отныне моего непосредственного начальника. Капитан был слегка недоволен, что «без него его женили» и высказался в том духе, что посмотреть бы надо, что за парень. «Хороший парень!» — сказал командир с нажимом, исключающим какую-либо дискуссию.
У меня был отдельный стол с электрической печатной машинкой «Башкирия», что привело меня в тайный восторг. Я давно мечтал научиться быстрой печати, чтобы, как Юлиан Семёнов, писать по 15 страниц текста в день собственного гениального романа.
Парадную одежду капитан рекомендовал оставить в кабинете, чем я и воспользовался. Сохранённая в боях парадная фуражка с чёрным околтышем, китель со знаком 3-го класса так до конца службы и провисели на гвоздике за шкафом для офицерской одежды.
Командир части сразу же загрузил меня печатью каких-то своих лекций по физике, предназначенных для чтения то ли запоздалому сыну, то ли раннему внуку. И пока я выполнял задание командира части, видя, как быстро я прибавляю в скорости печати, капитан Довгань смирился со мной. Через 2-3 месяца, прислушиваясь к треску профессиональной машинистки из секретного отдела, я с удовлетворением для себя отмечал, что, используя все десять пальцев, печатаю, примерно, с той же скоростью. Ближе к дембелю я печатал быстрей машинистки, но писать по 15 страниц художественного текста так и не выучился. Собственная голова оказалась инструментом куда более сложным и менее послушным. И по сею пору для меня страница в день — мечта графомана.
В мои воинские обязанности входило ведение учёта материальных ценностей хозяйственного склада. Начальником склада был младший сержант Некрасов, рыжый, веснусчатый, голубоглазый, по-русски широкий в кости, физически сильный и застенчивый девятнадцатилетний парень. Он так же, как и я, отслужил полгода, поэтому мы быстро сошлись с ним накоротке. Долгое время он был единственным моим товарищем во враждебно настроенной ко мне части. В армии вообще недолюбливают «шибко умных».
Меня «прикомандировали» ко 2-й батарее, где я практически только ночевал. Помню, что смутил замкомвзвода сержанта Осташкова, представившись ему по-уставному. Вечером, после отбоя, он пригласил меня на чаепитие дедов куда-то в подсобку автопарка. Всем было интересно, что я за фрукт такой, так как был радикально не похож на всё то, что они видели прежде. Было много белого хлеба, масла и сгущёнки. Увы, это было единственная халява для молодого бойца на ближайшие полгода. Дальше шла рутинная служба с узаконенными солдатскими обычаями дедовщины.
В университете я всегда внимательно слушал рассказы об армии тех студентов, которые отбыли срочную службу. Их рассказы были забавны и рисовали армию как приключение. Но меня больше интересовала дедовщина как явление. Я искал тему, потому что стал догадываться, что стихи и проза — два принципиально разных искусства слова. Стихи худо-бедно получались, так как ничего кроме искренних эмоций и умения справляться с тесной формой стиха, не требовали, а для прозы нужен был жизненный опыт, подробности и детали, но главное — актуальная тема. Мне казалось, что «дедовщина» в Советской Армии как тема была самым доступным для меня материалом. И, если бороться с этим позорным явлением, как мне казалось, с помощью коммунистической фразеологии, то можно добиться успеха, быть напечатанным, получить статус. А там можно постепенно гуманизировать общество и даже укрощать хищную, действующую практически бездумно, посредством авторитарного инстинкта природу советского государства. Я уже многое знал из парадоксов советского строя, начитавшись диссидентских текстов, запрещенной литературы, и переживал нашу фатальную неспособность построить справедливое, материально обеспеченное и удобное для проживания общество и государство.
Мой отец — живой парадокс того времени, убежденный коммунист и производственный руководитель. Он всю жизнь общался со мной посредством команд, нравоучений и допросов с пристрастием по поводу несуществующей, или сильно преувеличенной вины. И никаких сантиментов, ничего человеческого, ничего такого, что упрощало бы жизнь — напротив — всё делалось так, чтобы её усложнить и сделать максимально непригодной. Чем больше ограничений, фобий, стрессов — тем лучше для командира. Утром, ровно в семь, отец громко кричал: «Рота, подъем!» Рота — это был я. Получалось, почти как у Мандрыкина, с той лишь разницей, что в отцовской команде была доля, пусть казарменного, но юмора.
Редко, очень редко, так редко, что этим можно пренебречь, бывали ситуации, когда отец общался со мной не как командир, а человек, проявляющий солидарность, или сочувствие, или нуждающийся в солидарности и сочувствии. «Гвозди бы делать из этих людей...» Он словно специально готовил меня для прохождения срочной службы. И я должен быть благодарен ему за все его попытки в детстве запугать меня, морально растоптать, даже выпороть ремнём, так как в армии, находясь фактически в стрессовой ситуации, уже никогда не терял самообладания и поступал рационально. Кого мог, ломал через колено, а кого не мог, «заговаривал», как дрессировщик тигра. Я был настолько адаптирован к стрессу «наезда», что дедовщина после «отцовщины» воспринималась мною как детская забава.
Раз в три дня я ходил в наряд дежурным по штабу. В обязанности входило оповещение приказа для солдат и офицеров о предстоящих в следующие сутки нарядах и службе в карауле, гарнизонной гауптвахте, городском патруле и дежурстве по части. В подчинении дежурного по штабу был «посыльный», который обязан был помогать дежурному по штабу, и главное — мыть полы. Если посыльный был «молодым», то проблем не возникало. Он безропотно мыл полы. Если в дневальные попадал дед, то заставить его мыть пол было практически невозможно, так как это приравнивалось для деда к позору, что он не может меня, молодого, заставить вымыть пол, вместо себя. В свою очередь дежурный по части требовал чистоты от дежурного по штабу, согласно субординации. И для меня возникала жесткая дилемма: либо самому мыть пол, что не входило в мои обязанности, так как я был «командир» по отношению к «посыльному», либо как-то изловчиться так, чтобы дед вымыл полы.
В очередной раз мне подсунули в качестве посыльного раскайфованного деда, и я решил, собравшись с духом, сломать традицию, заставить деда вымыть пол в штабе.
Моя жертва, рядовой Мансуров, сухопарый, невысокого росточка парень ни физически, ни, тем более, морально меня не превосходил, поэтому риск был минимальный.
Начал я с того, что отправил посыльного за росписями тех офицеров и прапорщиков, которые на следующий день заступали в наряд. Со скрипом, но мой подневольный дед подчинился. Впрочем, ничего позорного в этом для режима дедовщины не было. Работёнка не пыльная, ходи себе с тетрадкой по части, собирай подписи.
Мансуров, весь атрибутированный в одежде как матёрый дед — и сапоги гармошкой, и панама загнута как сомбреро, и форма приталена и ушита в бёдрах, и ремень на яйцах — не прикопаешься — такие не должны работать! А у меня — ремень между четвёртой и пятой пуговицей, панама напоминает поганку, брюки — бананы, заправленные в кирзовые голенища без намёка на «гармошку» и шея застёгнута на все пуговицы и контрольный крючок.
Дело было на первом этаже, где располагалась комната дежурного по части. За два часа до окончания службы я поставил у стены в коридоре перед изумлённым дедом швабру с тряпкой, а пустое ведро, загремевшее на каменном полу. Я специально его придвинул к моему починённому ногой.
— Пора мыть полы!
— Я... дед! — Мансуров от волнения не мог подобрать нужных слов.
— Говноед, — срифмовал я, провоцируя, — начни с кабинета командира части!
— Чё?! Чё ты сказал? — оскорблённый дед попытался растопырить у меня перед лицом свою пятерню как знак то ли презрения, то ли угрозы, но, получив «в противоход» не сильный, но точный толчок в плечо, с грохотом завалился через пустое ведро на пол. Открылись двери в кабинетах офицеров тыловых служб, вышел дежурный по части.
— Что тут происходит?!
— Да вот... Мансуров упал, споткнувшись о ведро. Так не хочется ему мыть полы.
Для дежурного офицера ситуация была неприятная, он понимал суть, но делать каких-либо резких движений не хотелось.
— Помог бы ему что ли?
— Обойдётся! И так на два часа больше положенного спал, пока не стащил его с кровати. И обедал два часа, забыв, что и я должен есть. Кроме всего прочего, у меня срочная работа от командира части. Там печати на несколько часов!
— Придётся поработать, Мансуров, — сказал дежурный по части, разводя руками, как бы бросая пробный шар. — Надеюсь, не забыл, как это делается? Начни с кабинета командира части.
Мансуров не рискнул качать свои права деда в отношении дежурного по части. Это была маленькая, но не окончательная победа. Мансуров принёс воды и сидел на втором этаже в кабинете полковника, подкарауливая меня. Я и не думал прятаться:
— Пора мыть! Не засиживайся, времени не так много осталось.
— Иди сюда, салобон! — прошипел Масуров гневно. Я вошёл в кабинет, прикрыв дверь. Мансуров нёс свою ахинею про то, что сегодня я всю ночь буду мыть полы в казарме и тд. Для убедительности он выхватил штык-нож из-за пояса, как бы замахиваясь сверху. Разумеется, он не собирался меня зарезать, но такой оборот дела был мне на руку. И я воспользовался. Резким движением левого предплечья я вывернул штык-нож так, что он, отлетев, оставил небольшую метку на штукатурке стены, а правой снизу – ударил в живот, стараясь попасть в солнечное сплетение. Получилось не очень точно, но всё равно Мансуров упал на колени, скорчившись.
— Мансуров, командир части специально просил меня писать докладные про таких, как ты, чтобы посадить кого-нибудь, наконец, в дисбат. Понимаешь? Чтоб остальные не борзели. Ты моешь полы — хорошо, тщательно, — а я не пишу докладную, и ты вовремя демобилизуешься. Договорились? Начинай! Штык-нож я пока изымаю.
Я знал, что говорить. Узбеки с трепетом относятся к власти, и кумовство, связи с сильными мира сего там практически узаконены. Откуда ему знать, какие у нас отношения с командиром части? Кабинеты — рядом.
Штык-нож я отнёс к дежурному по части. Рассказал, что была попытка ударить этой штукой. Попросил офицера с его стороны «повоздействовать» на бойца, заставить вымыть пол в штабе, а я со своей стороны молчать буду, если пол будет чистым. Офицеру скандал был не нужен. Он тут же поднялся к Мансурову и о чём-то с ним говорил. Недолго, но очевидно убедительно.
Полы были вымыты, быстро и относительно качественно. Вечером, после отбоя мне долго конопатили мозг друганы Мансурова, как следует вести себя молодому. Но каких-то реальных неприятностей не последовало. Это была первая маленькая победа над системой.
Во второй батарее меня пытались припахать – заставить мыть полы за старослужащих. Молодых вместе со мной было 3 человека, поэтому через 2 дня на третий я должен был мыть пол в кубрике. Я категорически отказался это делать, так как существовал официальный график дежурств, где я был ответственным за порядок 2 раза в месяц. 2-я батарея была самой важной в бригаде, хотя и самой малочисленной. Ею руководил целый подполковник, и офицеров было больше, чем солдат, поэтому и рядовых подбирали в состав батареи по своим человеческим качествам лучших. Этим неплохим в общем-то пацанам, ашхабадским туркменам, совестно было меня стращать и воспитывать в духе кодекса дедовщины. Они испытывали серьёзное давление со стороны дедов из других подразделений за неспособность меня «зачмырить», но ничего не могли противопоставить моей просоветской риторике.
Самое неприятное в местной дедовщине было то, что и молодых сержантов, только что прибывших из учебных подразделений, никто за командиров не считал — заставляли наравне с солдатами мыть пол, заправлять постели и даже чистить сапоги и подшивать подворотнички за старослужащих. Я пытался сплотить этих горе командиров для сопротивления дедам, но получалось плохо. Я мог вмешаться в ситуацию, только когда находился в казарме. Там же я бывал практически только ночью.
Недосыпая и недоедая, конфликтуя и отстаивая собственное достоинство, я терял силы и нервно истощался. Не прошло и месяца, как меня разбил радикулит — ни согнуться, ни разогнуться. И это в 21 год.
Я попал в гарнизонный госпиталь.
3. ГОСПИТАЛЬ
Лучшее время за всю службу. Чистота, полноценный сон, приличная еда, возможность читать и непринуждённо общаться. Что ещё нужно солдату, когда, как говорится, «служба идёт», чтобы снять с себя морок муштры и постоянной готовности к обороне собственного достоинства?
Случилось так, что меня временно поселили в офицерскую палату из-за отсутствия солдатских мест. Там с утра до вечера резались в карты, причём на деньги. Едва заселившись, я был приглашён к столу.
Играли в преферанс. У меня был всего рубль, оставшийся от первой солдатской зарплаты уже в Небит-Даге, поэтому я поначалу придерживался крайне осторожной тактики. Колода была несвежей, с едва заметными царапинами, изогнутостями и пятнышками — так что через несколько кругов игры я знал «по рубашками», какие у кого карты. К отбою у меня уже имелось десять рублей собственных денег.
Дня через три вся имевшаяся в палате наличность, что-то в районе 70 рублей, перекочевала ко мне. Автоматически игра на деньги прекратилась, стали играть на «уши». Играть на уши я отказался, так как реально не мог делать резких движений из-за болей в спине. К тому же бить командиров по ушам было не в моём характере.
Я сошёлся накоротке со старшим лейтенантом Махортовым, который располагался на койке рядом. Он любил западную музыку, «Битлз», «Дип пёрпл» и прочее. Ему очень хотелось выучить английский язык, чтобы понимать, о чём же полюбившиеся музыканты поют. В средней школе и военном училище Махортов, которого я звал Сергей, изучал немецкий, поэтому в госпиталь он притащил школьные учебники английского языка. Вражеский язык я знал плохо, но у меня был врождённый талант тренера, поэтому за три недели мы прошли с ним курс до 8 класса и перевели пару песен, тексты которых имелись у разлагающегося советского ракетчика.
Я так для себя и не понял, действительно ли старший лейтенант был настолько болен, что не мог служить, или его цель была демобилизоваться по состоянию здоровья? Иного, легального пути уйти офицеру с воинской службы в те времена не было. Он якобы испытывал сильнейшие головные боли — следствие занятий боксом.
На самом деле он был весёлым, физически крепким молодым человеком. Хотя и не высок ростом, неказист лицом, но с гусарскими усами, какие нравятся женщинам. Холостяк, он автоматически заигрывал с любой встречавшейся в госпитале женщиной. Особенно неловко я себя чувствовал в столовой, где поварихи значительно превосходили героя в весе. В любовницах у него на тот момент была женщина заметно старше. Она заходила пару раз в госпиталь с фруктами и сладостями. У меня вертелось на языке спросить, что он в ней нашёл, но так и не решился.
В госпитале я познакомился с гитаристом из ансамбля «Смиричка», в которой начинала петь София Ротару.
Мы так сдружились с Сергеем, что на Новый год он потащил меня в офицерский квартал отметить начало 1978-го. Офицерский квартал состоял из нескольких двухэтажных домов с сиреной на случай тревоги.
Мы пришли к комбату 1-й батареи, который сразу опознал меня, так как каптёрка его подразделения находилась рядом со спальней 2-й батареи. Капитан высказал своё неудовольствие, даже отчитал Махортова за то, что он «портит» солдата, но стопку спирта мне всё же налил. Ладно, мол, писарь — не солдат. Я не стал ломаться, выпил залпом, чуть не задохнувшись, — спирт же всё-таки, но, переваривая момент, даже не поморщился и не бросился запивать, пока кто-то из офицеров не подал стакан с компотом.
Я извинился, поблагодарил за угощение и попросился в госпиталь.
- Махортов! - распорядился комбат 1-й батареи, - проводи до места, а то ещё случится что-нибудь, отвечай потом за вас.
Спирт ударил в голову, звёзды южного неба стали выпуклыми и яркими. Появилась уверенность в том, что ничего фатального со мной уже не случится, что, вернувшись в часть из госпиталя, я смогу продолжить свою борьбу.
За месяц моего отсутствия в казарме произошли значительные изменения. Молодые сержанты сломались под беспрерывным давлением старослужащих и вели себя, как роботы. Их обескровленные от недоедания лица стали похожи на безжизненнные маски. Ни о каком сопротивлении беспределу они уже не хотели слышать.
Моя койка во 2-й батарее была занята, и на одну ночь меня отправили спать в хозвзвод. Я стоял рядом с чужой кроватью и не раздевался, готовясь к неминуемым придиркам со стороны старослужащих. План был прост: отмахнуться и выскочить на улицу. Ночевать в штабе. Я готов был драться, но меня, казалось, никто не замечал. Прошло полчаса, почти весь взвод был в постели, и мелькнула малодушная мысль "Может, обойдётся?".
Увы. Только обмотал голенища сапог портянками, чтобы портянки просохли за ночь, как раздался голос, обращённый ко мне из глубины помещения:
- Эй, солобон, падыткны шынэлъ! - это южный человек Галустян накинул на одеяло свою шинель, чтоб было теплее. За окнами стоял неуютный январь с температурой где-то в районе плюс пять. Сильный ветер свистел, завывая.
"Ну вот, - подумал я, - началось! Зря сапоги снял". А вслух как отрезал:
- Сам подоткнёшь, козёл, раз просить не умеешь!
Господи, что тут началось!
Мелкого, маломощного Галустяна как ветром сдуло с кровати. Он бежал ко мне,
по-детски ненуклюже сжимая маленький кулачок. Я на автомате ударил прямым справа - только голые ноги мелькнули сбитого впротивоход деда.
Секунды стали большими, длились неправдоподобно долго, и я успел, сбивая Галустяна на бегу, почувствовать, что сзади летит что-то большое и, защищая голову, выставил левую руку. Сблокированная табуретка пролетела над головой и рассыпалась, ударившись о стенку. "Ого! - мелькнула отдельная от моего тела мысль, - так и убить можно". Но страха не было. Я мыслил в этот момент спинным мозгом, как какая-нибудь ящерица.
Казалось, что весь хозвзвод кинулся на меня, а я, пружиня на носочках, широкой змейкой задом наперёд двигался, стремительно утупая поространство коридора и нанося удары справа и слева. Не очень сильно, но точно. Лица, как сбитые мишени, проваливались в толпу одно за другим. Однако слишком уж много было нападавших и мало пространства сзади. Наконец лопатки ощутили железные прутья "оружейки". Ничего не оставалось, как уйти в глухую оборону. Упереться спиной в угол, чтобы не получать амплитудных ударов сбоку. Присесть, прикрывая корпус коленями и локтями, а голову - предплечьями.
Били в толкучке без замаха, мешая друг другу. Попадали в основном по защите - по рукам и ногам, так что когда кончили мутузить, я не получил ни одного серьёзного удара.
- Всё, всё, хватит! - услышал я над собой голос Саши Некрасова. Он заслонял меня от толпы, раскинув могучие руки. Кстати, мой единственный на тот момент друг числился в хозвзводе, поэтому вместе с толпой бежал за мной до оружейки. Нет, он никого не пытался ударить, но как боксёр, призёр первенства Ташкента, наверняка, мог бы скосить по ходу несколько человек. И это понимали его сослуживцы.
Я осмотрелся. Мое белое нательное белье все было в крупных каплях крови. Кровь была не моя. Это заляпали меня в углу между оружейкой и умывальником полнокровные, хорошо питающиеся бойцы хозвзвода. Трое из них с разбитыми носами умывались, матерились и грозили мне устроить "настоящую службу". А я про себя подумал, что теперь мало кто из них рискнет "чмырить" меня как солобона. Одно дело толпой пинать, а другое - один в один. Исполнять прихоти точно не буду, а наказать нет возможности, тем более, что у меня есть такой грозный союзник как Некрасов.
Потянулась размеренная солдатская жизнь. Мы с Сашей Некрасовым провели ревизию в складе. Обнаружилось огромное количество неучтённых материальных ценностей. В том числе 4 новых автошины для автомобиля "Волга". Их мы не внесли в список обнаруженного, полагая, что кто-то из офицеров их здесь просто хранит, и хозяин вскоре объявится.
Мой приятель выпросил ключи у начальства от так называемого спортзала, где кроме двух деревянных "шведских стенок", нескольких гимнастических матов и 2-х пар боксёрских перчаток ничего не было. Бетонная коробка, пыльный пол. Впрочем, для занятий боксом было достаточно и этого.
Саша был тяжелее на 20 кг, и спарринги с ним, даже с учётом того, что он не наносил полноценных ударов, а лишь касаниями их обозначал, были мучительны. Я постоянно опасался, что он может против своей воли нанести мне чувствительный удар. Особенно в ответ на моё попадание.
Отдыхал я лишь, когда забредали любопытные. С моим тренером атлетического сложения никто не рашался боксировать, я же казался на его фоне лёгкой добычей, и они с удовольствием натягивали перчатки. Первый же удар справа вводил любопытствующего спарринг-партнёра в ступор. Редко требовалось повторить. Обычно бой тут же заканчивался. Два раза в день я стучал митнут по пятнадцать в гимнастический мат, повешанный на "шведскую стенку", и удар день ото дня становился всё более убедительным.
Однажды вечером в наш спортзал зашел дежурный по части, капитан Имангулов, штабной офицер - что-то по хозяйственной части. В нем не до конца еще перебродило детство и какой-то романтический комсомольский задор. Он с удовольствием натянул перчатки моего тренера и нанес несколько ударов в гимнастический мат. Капитан был выше меня на полголовы и килограмм на 15-20 больше весил. "Саня, я боюсь его. Он, небось, занимался в училище," - шепотом я советовался с Некрасовым, пока он зашнуровывав мне перчатки. "Не боись, - еле слышно ответил он, - посмотри, как движутся ноги." Я посмотрел, как капитан Имангулов топчется в хромовых сапогах - так виноград давят на вино. И впрямь боксеры, даже младших разрядов, ведут себя иначе - и успокоился.
Некоторое время мы прыгали друг перед другом: я привык обороняться против Некрасова, поэтому не делал первым выпады, ожидая удара, а капитан, похоже, вообще не знал с какой стороны ко мне подступиться. Наконец слева через неумело прикрывающую голову правую руку я ободряюще ударил противника. И он сразу же кинулся отыгрываться. В навал. Уклоняясь, я несколько раз попал. И справа, и слева, и даже по корпусу. Имангулов остановился, переваривая и осмысляя полученное. Похоже, он поймал "зайчика", легкий нокдаун. Я думал, что на этом бой окончился, но нет. Проморгавшись, не веря в мое преимущество, капитан кинулся на меня с удвоенной энергией. Кончилось все хуже не придумаешь. Я "провалил" упрямого капитана, уклонившись от его удара с правой и, заступая за опорную ногу, вложился в удар крюком, который пришёлся в правый глаз. Имангулов пошатнулся, уронив руки, но устоял. Сквозь смуглую крепкую кожу видно было, как быстро опухает повреждённая под кожей вена и наливается, пульсируя кровью, будущий синяк.
На следующее утро, когда дежурный по части встречал командира у КПП с традиционным докладом, где звучали слова, что "за время Вашего отсутствия... чрезвычайных происшествий нет", а правая рука, приставленная к фуражке ниже козырька, точно указывала на почерневший за ночь "фингал", как бы опровергала сказанное. Раздался невольный сдавленный смех водителя, дежурных по КПП, сопровождавших командира офицеров и случайно проходивших мимо солдат. Всех, кто это наблюдал, исключая исполняющего обязанности командира части подполковника Иванова. Он по ходу доклада, всматриваясь в опухшее, будто с перепоя, лицо Имангулова, багровел. Трёхэтажный мат был слышен даже мне через неплотно прикрытое окно в казарме. Имангулову крепко досталось за то, что он, будучи дежурным по части, позволил себе демократическую выходку - боксировал с солдатами, позволил себя, офицера, избить так, что теперь он, подполковник Иванов, вынужден снять его с дежурства и отправить домой, потому что в таком виде советский офицер не может находиться на территории части, чтобы не подавать дурного примера солдатам.
Подполковник потребовал сдать ему красную повязку "дежурный по части" и приказал своему водителю отвезти капитана домой.
Несколько дней Имангулов сводил опухоль и фингал дома.
Моё положение молодого солдата после этого эпизода окончательно упрочилось. Никто уже не позволял себе попыток "чмырить" меня, даже разговаривать свысока. Старослужащие, когда узнавали, что шли посыльными, когда я дежурил по штабу, срочно заменялись во избежание психологически тяжёлых плясок вокруг половой тряпки. Все, кто пытался примериться ко мне в спортзале, какого бы веса ни был, получив в разрез раз-другой, успокаивался на мой счёт до дембеля. Я ненавидел бокс, так как метафизически ощущал, что каждый пропущенный на тренировке удар снижает память, интеллект, сенсорные способности, но до сих пор благодарен своему сослуживцу Александру Некрасову как треннеру. Я оказался довольно-таки способным учеником, если учесть, что не имел никаких природных данных к этому виду спорта.
Правда, была ещё одна отчаянная попытка подключить меня к дежурству по столовой, так как 2 молодых узбека 2-й батареи не справлялись с огромным объёмом посуды, жирного каменного пола, несколькими мешками картошки и прочими делами, а стоящие над ними надсмотрщиками старослужащие туркмены, 8 человек, ходили в наутюженной форме и только покрикивали. После обеда Нозарбаев, симпатичный ашхабадский парень, пытался психологически надавить на меня, "припахать", как водится, молодого на грязной работе. Он ударил сапогом в голень, а после того, как я стремительно попытался сблизиться и дать сдачи, у меня на плечах повисло несколько человек. Увы, разбросать их в тесном тамбуре у меня при всём желании не получилось. Правда, при этом вопрос о моём участии в уборке столовой отпал сам собою. Раздался взволнованный крик, что идёт дежурный по части, и вся буча рассыпалась сама собой. Вечером, когда я пришёл в казарму, Нозарбаева не было. Никто мне никаких претензий по конфликту в столовой не предъявил. На следующий день от Саши Некрасова я узнал, что мой обидчик с перепугу ночует у земляка фельдшера в санчасти.
Наступила весна. Сменился командир части. Полковник Савостин был переведён в Венгрию, а к нам по обмену приехал сильно пьющий подполковник Наговицын. Поначалу он взялся наводить порядок. Самолично проводил строевые занятия части по понедельникам. Подполковникам делал вполголоса замечания за мелкие нарушения формы одежды, на майоров и, а тем более - капитанов, уже покрикивал, а младший офицерский состав и прапорщиков беспощадно материл на всю часть. Раздраконенные офицеры набрасывались на солдат и сержантов. Мат стоял такой, что вылезшая было из песка верблюжья колючка вяла, желтела, а листья акации осыпались.
Однако где-то через месяц дверь в моём кабинете распахнулась и мятый на вид подполковник скомандовал:
- Солдат, сбегай к "магазинщику", срочно принеси мне мой свёрток с продуктами. Он в курсе какой. Одна нога здесь, другая там. Время пошло!
Зав магазина на моих глазах сформировал продуктовую корзину, открыв холодильник: бутылка коньяка, боржоми, колбаса, хлеб, яблоки. Всё замотал в бумагу и уложил в сетку. Цивильных пластиковых пакетов тогда ещё не существовало.
Обычно за обеспечение командира части отвечал его личный водитель, но когда "трубы горели" приходилось и мне бегать в магазин.
Естественно строевые занятия вскоре прекратились, и всё вернулось на круги своя.
Мы с Сашей Некрасовым стали тренироваться три раза в день. Утром - бег, плавание, после обеда и вечером - бокс. Стихи не писались вовсе, хотя возможность их писать, то есть свободное время и уединение в штабе были. Очевидно, я отупел от физической нагрузки.
Я уже отслужил год, появился свежий призыв, и от меня отстали старослужащие. Я сам в некотором роде стал "старослужащим", то есть освобождался от "наездов", от неуставных попыток заставить меня мыть полы, или чего-нибудь в этом роде. Ничего, кроме дежурства по штабу, но и там моё положение изменилось. И по Уставу, и понятиям дедовщины как солдат второго года службы я на "законных" основаниях требовал от посыльного чистоты в штабе.