- Послушай, Ира, я слепну, что ты мне говоришь, что это возрастное, хрусталик охрусталивается, бла-бла-бла. Я слеп-ну! Последние тридцать лет из своих почти сорока пяти с каждым годом я все хуже и хуже вижу вдаль — близорукость, миопия, как ее там, черт ее подери совсем. У меня уже пятьдесят процентов от нормального зрения осталось! Ты отойди от меня метров на пять, так я вместо лица твоего только пятно увижу. А тут я пару последних месяцев каждую неделю замечаю, что свои руки без очков все хуже и хуже вижу – свои, понимаешь, руки! Я не могу вдеть нитку в иголку! Я еле догадываюсь, что мне там телефон пишет! Я не вижу, красное горло у сына или нет, а мне все еще приходится заглядывать в его горло, ну кто туда еще поглядит кроме меня… Какой плюс к моему минусу? Откуда? Мне что — сто лет? Ира, ну ты же доктор, значит, знаешь, что по нормам ВОЗ у меня самый что ни на есть «молодой возраст»? Ты найди эти нормы, Ира, найди. Как не имеет значения? Да что ж ты говоришь такое — еще как имеет! Я глазами работаю, понимаешь? Гла-за-ми! Я читаю, я пишу, я смотрю чертову тучу текстов ежедневно — это моя работа, моя жизнь, я дышу этим. Какие двойные очки, какой плюс на минус? Ты с ума сошла? За два, мать их, месяца… За два…
Что случилось со мной? Что случилось два месяца назад? И что это еще за стремное выражение: «плюс на минус». В математике этот расклад обычно ноль дает… Я к нулю что ли иду?
Сын сказал на днях: «Это чтобы ты перестала смотреть себе под нос». Непонятно как-то сказал. Куда я тогда должна смотреть-то?
Ира, а я говорила тебе, что ангелов вижу? Да не пугайся ты так — не нужен мне психиатр! Люди это, конечно, а не тени бесплотные с крыльями. Просто иначе как ангелами я их назвать не могу.
Ангелы — они не добрые совсем, они и не должны быть добрыми, не их это работа. Они направляют, дорогу указывают. Иногда это очень трудная дорога, и им стоит большого мужества сказать человеку, что вот по ней надо идти и все тут. Они же видят нашу слабость, и жалко нас, а надо сказать. Они появляются из ниоткуда, туда и уходят. Всегда вовремя появляются. Скажут важное — и все, и больше никогда их не увидишь, имени не узнаешь, ни вопрос не задашь, ни спасибо не скажешь… Я уже знаю, как это бывает, безошибочно сразу узнаю: ангел. Тут спрашивать ничего не нужно, молчи и слушай. Они не обнимут никогда. И лица у них не светлые — Ира, не слушай, если кто тебе такое скажет про них. Они знают, что в твое страдание пришли. И облегчить его не могут. Только ты сам. Но они что-то такое скажут, что у тебя выбор появляется. Дорога, которую ты раньше не видел. Я знаю, что ко всем приходят. Ко всем, понимаешь? Просто большинство из нас не видят, что это ангел, а значит, замри и внимай. А ангел говорит только тому, кто слушает…
Это несколько лет назад было. Мы как-то стоим на остановке с сыном поздно-поздно. Ночь уже почти, домой добираемся откуда-то, свой автобус ждем. А сын что-то такое наврал мне в этот день — глупо и ненужно, как у детей бывает. Безотчетно наврал. И еще грубо огрызается на мои попытки усовестить, как-то объяснить, что ну нельзя так, ненужное это в жизни — вранье-то. А он так отвечает, что будто по щекам меня хлещет, и я уж и не знаю, куда нас разговор этот заведет… Пустынно на улице, темно, только фонарь скудный над остановкой светит. И вот из этой темноты женщина появляется. Моего возраста, симпатичная такая, в курточке, стрижка короткая. Постояла в стороне, послушала наш свирепый диалог с сыном. Вдруг шагнула к нам, но смотрит будто сквозь сына моего и говорит: « У меня двое детей: дочка твоего возраста и сын помладше. Я их одна воспитываю. И вот они также со мной переговаривались и не помогали мне. Доводили иногда меня до плача и отчаянной истерики, когда выхода не знаешь. Устала я от жестокости этой, однажды посадила их в машину и отвезла в интернат, где дети живут, у которых родители пьют или по тюрьмам сидят. Я когда-то работала там немножко, так что нас пустили без проблем. Походили мои дочь и сын по интернату, посмотрели. Быстро домой запросились. Ехали молча. Потом еще несколько дней молчали. С тех пор полегче стало. Не скажу, что все прямо уж так идеально, но дети мои что-то поняли… О, мой трамвай!» Женщина легко запрыгнула на подножку, и трамвайчик с грохотом резко провалился в темноту, словно и не было его никогда. Как и этой женщины. А ее слова остались… Они висели между мной и сыном, пока мы молча и отчужденно стояли на остановке. А потом сын подошел и обнял меня. А я — его…
Ангел это был, понимаешь? Он не спасает — спасаешь ты себя сам, но он крылом рядышком махнет — да не таращи так глаза, Ира, я ж в переносном смысле! — махнет, и тебя будто ветерком свежим обдаст. Вздохнешь-выдохнешь, глядишь, а будто ты уже другой, будто не на одной ноге стоишь — шатаешься, а на всех четырех лапах. Про лапы, Ира, — шутка!
Два месяца назад я ехала в поезде в командировку. Тяжко было на душе: любила, да не сложилось у нас — так бывает, не виноват никто. Виновные — они в суде только бывают, а в жизни-то все правы по-своему. Но вот осталось у тебя много любви, а отдать ее уже некому, и она будто камень лежит на сердце. И ты плачешь, и плачешь, словно хочешь, чтобы камень этот размяк да вытек слезами. Зашла я тогда в купе, забилась на свою полку, да и плачу тихонько в подушку.
Вдруг стал доходить до меня разговор соседок по купе. Даже не разговор, монолог скорее. Говорила в основном одна из них, лет пятидесяти пяти. Я когда в купе вошла, сразу на нее внимание обратила: уж больно красивое лицо, что называется «породистое». Сама без косметики, волосы совсем седые, а стрижка очень стильная и кожа ухоженная. Одета в какие-то дешевые спортивные штаны, кроссовки. И будто вещи не ее, не по возрасту, неуместные какие-то. А ей видно, что плевать. Фигура у нее ладная, стройная, вся она будто значительнее и этой одежды, и этого купе. Спокойная очень, голос ровный. Я прислушиваюсь к тому, что она говорит, и слезы мои враз высыхают.
«Мы с мужем в достатке жили: у него хорошо бизнес развивался. Сын у нас любимый был. Ему было 14, когда мы все вместе ехали на машине и попали в аварию. У нас с мужем ни царапины, а сын… Он умер там еще, в машине… Я долго сама не своя была, жизнь моя как-то обесценилась разом, я себя не замечала, мужа не замечала. А у него в один момент весь бизнес порушился. Ничего не сохранили. Знаете, будто дерево высохло и не может больше ветки свои удержать — вот и падают они одна за другой… Но у меня не было сил мужа жалеть, поддерживать, просто не было сил. Как он не бросил меня тогда, не знаю. И вот однажды мы сидели как два живых трупа дома перед телевизором, а там передача о детях-сиротах, которых можно усыновить. Я увидела Ванечку. И сердце у меня – ту-дух — толкнулось! Я тут же позвонила по указанному на экране номеру и сказала, что приеду посмотреть на Ваню. Муж, ни слова ни говоря, пошел заводить машину… Сейчас у нас девять приемных детей. Мы купили дом в Подмосковье, достраиваем его, чтобы всем места хватало. Я себе даже смогла пристройку выгородить — мой кабинет, я там изредка рукодельничаю, счета проверяю, пишу что-то. У нас есть зимний сад, теплица, курицы, кролики. Дети… Они очень разные. Мы брали и совсем маленьких, и уже подростков. Старший мой приемный сын уже женат, у него ребеночек недавно появился. Есть сын – очень талантливый, мы с ним второе место на городском конкурсе по истории выиграли. А половина детей — с задержкой развития. Катенька вот моя — ей одиннадцать — считать все никак не может научиться. И не научится. Моя задача — научить ее себя обслуживать: постирать свое белье, сготовить что-то себе, и еще дать ей какие-то навыки несложной работы. Чтобы не пропала после меня. Дашке моей шестнадцать — красивая девка, но глупая. Недавно собрала она все деньги — подаренные да пенсионные свои, пятьдесят тысяч рублей вышло — пошла и накупила такой ерунды! На пятьдесят тысяч! Я смотрю на нее и плачу: как же жить-то она будет, дурища такая! Не жалко мне этих денег, ее жалко: не знает она, как жить-то ей будет трудно, когда некому за ней будет приглядеть. Знаете, откуда я возвращаюсь? К вам в город ездила мальчика посмотреть одного. Такой хороший он, такой умненький. Мышечная дистрофия у него. Я боюсь не справиться — ему одному много внимания нужно. Но не могу выкинуть его из головы. Думаю пока. Если его в ближайшее время какая-то пара посвободнее не возьмет — заберу его к нам…
Я им никогда не говорю, что я мама новая. Честно говорю: у вас есть мама, и я ее заменить не смогу. Просто пока вашей маме тяжело в жизни приходится, и я ей помочь должна, поддержать, за вами присмотреть. Ох, как не гладко все бывает… Работы домашней много, конечно, прошу их помогать. Так один так злился на меня, кричал, что напишет в органы опеки, мол, я обижаю его, непосильно работать заставляю. Терпела я, терпела, а потом посадила его в машину и отвезла в эти органы, сказала: «Вот эти люди, расскажи им «правду» про меня!» А он вдруг засуетился, запричитал: «Мама, что ты, я же пошутил!» Уехали с ним домой. После этого поубавилось конфликтов.
Что муж думает? Некогда ему думать! Работает очень много. А как он их всех любит, вы бы знали! Я сама про себя иногда думаю, что я их не люблю, я спасаюсь ими, а вот он — любит…
Да, спасаюсь. Стоит вспомнить о погибшем сыне, песню его любимую услышать, и все — я умираю каждый раз как тогда, когда у тела его покалеченного стояла. Вы не верьте этим словам расхожим про время — ничего оно не лечит. Ты просто отводишь самой страшной боли комнату в своем сердце и стараешься не заходить туда. Открываешь другие комнаты, много комнат, бесконечно много — там тебе не больно, там ты можешь дышать. Ты не живешь, ты — спасаешься…»
Ира, эта безымянная женщина утром сошла с поезда, не оставив нам ни адреса почты, ни номера телефона. И как-то по умолчанию все поняли, что это и не нужно — не для того была встреча. Я после того разговора плакать о своем «горе» совсем перестала. Как-то сразу стало понятно, что плакать-то не о чем…
Знаешь, Ириш, я вот сейчас поняла, что такое «плюс на минус»: если по середине горизонтальной черты провести вертикальную, то минус превращается в плюс. Все очень просто… А возрастные нормы ВОЗ все же уточни, Иринка, ты ж доктор, должна такое знать.