Отринутый

Данила Вереск
Каждая выдумка твоя оказывается правдой, поэтому и ходит по Земле тихий астронавт с Ювенарса, вглядываясь через матовость герметического шлема на окружающий мир, своим обилием забивающий всякие поры фантазии, и заставляющий ее задыхаться. Бродит, и солнце над его головой буро-коричневое, как подсохшая кровь, а под ногами весело глядят  васильки и ирисы, порхают высотой стрижи, пахнет водой и мхом. Тени глубоко западают в расщелинах грунта и там ворочается грусть астронавта, скучающего за родиной, с ее чайными реками, жасминовыми лабиринтами, далеким Снегоградом и Малахитовым морем, щебечущим галькой веселую песню о вечной юности. Астронавт спрашивает себя: "Как мне попасть назад, как мне обернуть эту анаконду времени вспять, заставить ее перестать душить?". Астронавт спрашивает себя: "Почему эти люди предпочитают вместе что-то или кого-то не любить, а после, этот объект уничтожив,с ужасом понимают, что любят они разное?". Астронавт спрашивает себя, и с себя спрашивает за эти вопросы, падая в густоту васильковой гущи, мажась в темно-зеленую пасту раздавленных стеблей. Никто не отстирает ему скафандр, и сам не сможет, химический состав жидкости иной, чем на Ювенарсе, а там это просто, окунул в чайный поток - и как новенький. Эх, а в городах земных приходится включать режим невидимости и фильтры работают на полную, отринув от себя всю гадость, чем дышит человечество. Астронавт бережно относиться к своей аппаратуре и своему здоровью. Это признак надежды на возвращение. А дома он курил корень майкаронского дерева, что вызывает видения из прошлых жизней, в которых, по удивительному стечению обстоятельств, он является недописателем с Земли, пишущем об астронавте с Ювенарса. Кто знает, может однажды ему надоест путешествовать, и он сбросит свой серебряный саркофаг, начнет писать о близкой душе планете, ее жителях, животных, цветах, об этих малиново-желтых зорях над салатовой каемкой Малахитового моря, черной матовости шурупиков ранних звезд на фоне платинового планшета неба или про культуру и язык собаководов из Долины Остроугольных Крыш. Миллион тем, но все это когда-то. В другой жизни, от скуки, через десятки поколений, когда от скафандра останутся лишь ошметки, а солнце вновь станет оранжевым ликом, под которым можно разглядеть о чем пишешь, а потом исправить, если совершил ошибку. Васильки и ирисы довольно покачивают своими соцветьями, а стрижи вырисовывают в небе что-то из Вивальди, наверное Весну. И это хорошо, добротно, когда есть свет, пусть и печальный, но вокруг, потому что внутренняя тень от этого стает меньше и астронавту легче дышать, он не чувствует себя хрупкой лампочкой, оберегающей покой близкого от надвигающейся царапины беды, что придет в виде тревожной ночи, полной шепота и мельканья. Если бы он знал только, что там, под пленкой отвернувшегося воздуха, не разбавленного лучами, точно такие же ирисы и стрижи, что будто заведенные машут непонятно кому и чертят симфонии, которые никто не сыграет. Это третий вопрос, который может задать себе астронавт, и от которого я его всеми силами удерживаю, понимая, что будет за внезапной удачей ответа на него.