Вот еще одно вещественное доказательство того, что жизнь сильнее искусства:
Погода наметилась сомнительная - то теплело, то поднимался ветерок, гоняя вдоль желтой линии, через которую нельзя переступать, кусок оберточной бумаги из книжного магазина. Книжку, словно диковинный объект, изучал со всех сторон солдат на лавочке слева от Андрея. Принюхивался к ней, наслаждаясь запахом свежей бумаги. Автомат лежал у него на коленях, бесполезно целясь куда-то в бок, примерно туда, где красавица с оливковой кожей, прислонвишись к другому автомату, с напитками, немного страдала голыми плечами от ветерка.
Андрей следил за вялым путешествием книжной обертки, рассеянно гадая: улетит-не улетит, пока в голове крутилась карусель вчерашней переписки. Отскакивали друг от друга слова, напечатанные то ее голосом, то молча (хуже), воспоминания их странной совместной жизни, а надежда, оживая, страшила и будоражила одновременно, словно детское желание слишком дорогого подарка (а вдруг сбудется?.. и что потом?...). Но ведь она же написала! Написала ведь! Сама! После трех потерянных лет...
Каждая мысль гулко ухала внутри, - и все в нем торопилось, сопротивляясь застывшей во времени платформе, вокзалу, автомату, автомату с колой, жаре. Восковая фигура солдата ожила, полистала упрямо дрожащие на ветерке ивритские страницы, и снова замерла от скуки.
Поезд-таки подкатил, почти вовремя, но тоже какой-то тихий, нерешительный. Его красно-синие бока нехотя расползлись. Никто не вышел. Пассажиры медленно поползли к вагону. Андрей вдруг засомневался в правдивости происходящего, однако стучащие в висках слова («Скучаю... поговорим...») не допустили кощунства. Она написала... Сама! Не из-под палки, не потому, что он мучил ее своими смсками, а по собственной, собственной воле!
Позвякали и тронулись.
За окном мягко уплыл куда-то вокзал, слева потянулась заманчивая череда холмов, а справа почти сразу показалось барашково-прохладное, отчужденное, уже не гостеприимное море. Вязкий песок у самой воды, безлюдность дикого пляжа. Чей-то одинокий фургон очертил на песке свой маршрут и увяз, предполагая длительное счастье на берегу.
Андрей сглотнул, увидел намек собственного отражения и вспомнил о том, что лысеет.
Причем заметно. Волосы выпадают, оттого что он слишком нервничает, а нервничает он оттого, что выпадают волосы (кстати, на мой обывательский взгляд, не так уж и заметно). Надо дотянуть до нее, пока совсем не облысел. Они договорились подождать неделю, пока не закончится какая-то важная конференция, к которой она готовит слайды и постер, а потом можно и созвониться. Так и написала: «можно и созвониться». Но кто кому позвонит? И если позвонит он – не выдержав паузы – ответит ли она?
Так, неделя... это значит следующий четверг. «За неделю не облысею», твердо решил он.
Андрей принялся в который раз усиленно вспоминать будущий четверг, мысленно раздвигать, расталкивать локтями время, искать те необходимые два, три, четыре часа, для встречи с ней. Это показалось ему возможным. Главное не нервничать (он нервничал). И не лысеть. А ведь только о разговоре... В четверг никакой встречи не будет, опять вспомнил он. Смешная надежда, игра ума.
Он зажмурился и на произвольном месте раскрыл томик рассказов Набокова. Открыл глаза. Подъезжаем к Атлиту. Долистал до начала рассказа ("Бритва") и стал с усилием вникать. От величия Набокова и волнения, на глаза вдруг навернулись неуместные слезы. Позавчера читать было легче, а теперь не думать и не гадать о ее нынешних намерениях, и как бы не спугнуть опять излишней настойчивостью, не увязнуть в переписке... Слезы высохли.
Слайды и постер.
В Атлите к нему подсели, на левом и противоположном сиденьях разместилась русскоязычная пожилая пара.
- Ужас, что творится. Надеюсь, дорогу не перекроют... – причитала женщина в телефон пухлым тоном советской учительницы. Добродушный муж в жилетке, усах и с бородавкой над губой смотрел на нее с ироничной тревогой, уже готовый весело утешить:
- Да не перекроют, чего ты... Ну пожар и пожар... Впервой что ли?..
Но молчал и только искрил русскоязычными глазами.
«Станем ли мы с ней такими, если все кончится хорошо?..», подумал Андрей глядя на них. Здорово было бы стать.
Присутствие соседей окончательно отбило охоту читать. Книгу закрыл с чувством выполненного долга. Почему-то чтение Набокова напомнило ему о Чехове. «Если бы мой мир был рассказ Чехова, то я бы в конце обязательно умер, так и не дождавшись развязки», подумал он и сурово добавил: «А дождусь, и хуже будет»
Так трудно терпеть неделю, так медленно все катится – даже Биньямину еще не проехали.
А еще Андрей иногда писал. Человек я малочитающий, тем более стихи, и все-таки сообщу, что андреевы эксперименты кажутся мне неплохими. Они не искусственные, понимаете, как у многих бедолаг-дилетантов, с нагромождением формы и пустым содержанием. Не кичащиеся. Такие же, как и он сам – нервные, суетливые, но глазастые.
Он снова попытался читать. Потом попытался послушать музыку. Потом поспать. Но чего же она хочет? Сказала, что скучает. Но раз готова неделю подождать, значит не так сильно, как он. А вдруг это ее появление – всего лишь мстительная вежливость по отношению к нему? Или желание продемонстрировать, как хорошо она без него устроилась? И что она уже не одна…
От этой мысли внутри все сжалось.
Запахло гарью.
Все сделали взволнованные лица и стали искать глазами. А вот и он – совсем неподалеку, кажется это уже Тель-Авив, из разных точек валил густой дым, уходя в красно-серое небо, и дул ветер, совсем не такой щепетильный, как в Хайфе. Над пожаром, как комары, летали самолеты. Андрей нехотя вникал в происходящее – горит Тель-Авив. Зачем? С чего бы это?
- Кошмар… - прошептала женщина, сидевшая напротив и кажется кто-то еще. На разных языках.
Поезд промчался мимо, не остановившись.
Андрей нащупал в кармане скомканное позавчерашнее стихотворение. Как ни странно, о ней (он уже полгода делал вид, что старается забыть ее). А куда он собственно едет?... Словно предчувствовал. Точно предчувствовал. В стихах была робкая надежда на случайную встречу. Теперь они казались бесконечно устаревшими. Он скомкал бумажку (обратная сторона выбитого чека за канцтовары) и выбросил в покрытую копотью урну, когда поезд остановили на промежуточной станции, потому что дальше уже горело все. Пожалел, думал было достать, но застеснялся лезть в мусор, а потом пламя приблизилось вплотную к вокзалу и пришлось спешно эвакуироваться.
Совещаясь по поводу этого рассказа, я выяснил у одного из сотрудников нашего отдела, что же это было за стихотворение. Он ответил, что так Андрей не писал никогда и никогда уже не напишет. И что он забыл его в ту же секунду, как выбросил. И что это еще одно из доказательств того, что жизнь, даже в самых мелких и случайных своих проявлениях, намного сильнее на нас действует, чем самое важное и значимое искусство.
- А что же будет с ними, с ней, с их отношениями? – полюбопытствовал я.
- Да ничего. Встретятся, еще раз поругаются. Опять заскучают. Он в 25-ом уедет навсегда в Россию, вернется через два года. Встретится с ней, и будет опять задумчиво рассуждать об их прошлом и о потерянном времени. Она, уже некрасивая, будет улыбаться и плакать. Ерунда, в общем. Жизнь. - сухо отрапортовал коллега.
- Ясно, - я устало покачал головой.