Wandrers Nachtlied
Uber allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Spurest du
Kaum einen Hauch;
Die Vugelein schweigen im Walde.
Warte nur, balde
Ruhest du auch.
ночная песнь странника = песнь на ночь
над всеми вершинами
покой,
во всех верхушках
чувствуешь ты
почти никакого дуновения, дыхания;
птички молчат в лесу,
подожди только, скоро
ты тоже отдохнешь, обретешь покой.
Johann Wolfgang von Goethe
Что-то всегда нагревало небо, топило воздух и даже разъедало мне глаза во сне. Дым здесь стоял и днем, и ночью. Я это заметил не сразу, что именно так надушило наш городок, но с годами привык. Мама всегда молчала, когда я спрашивал, потому перестал. В сказки, что скоро вернется отец, то же не верил. Герхард только бормотал на мои допросы что-то невнятное, и то, когда был пьян. Всегда обещал поделиться шнапсом. И всегда его сам допивал. Я не обижался. Дым размытым знаком вопроса так и простоял на горизонте все мои игры на дворе. Я больше играл с дымом, чем с другими ребятами. Их было вроде трое, я то время плохо помню. Зато потом не осталось никого – соседи переехали, других отдали в детдома.
Герхард каждое утро шел в свою лавку, передвигая ногой и костылями, как механическая кукла. Я любил дядю Герхарда за его доброту и всякие страшилки о какой-то войне, далекой, не этой войне. Об этой хорошо за него говорили пулеметные очереди, хлопки зениток, свистки бомб, неуклюже булькающих в землю. Домов в моей деревне было не много. Почти все уже разбомбили. Лавка Герхарда стояла дальше от дороги. Мама охотно меня отпускала к Герхарду на весь день. И всегда радовалась, когда я возвращался. Почему? Есть нечего. Чему радоваться. Да нет, я тоже радовался. Я любил ее глаза, в последнее время опухшие, как переспелые яблоки. К нам участили офицеры, даже простые солдаты. Они всегда на меня недовольно смотрели, когда заставали дома.
Где-то слышал сегодня, что фронт будто близок. Почему-то на улице наоборот, даже пыль улеглась, и тихой гадюкой ползла по дороге. Бомб не слышно. Ни очередей, ни хлопков. И солдат – никого. А дым все стоит в небе, кружится, обнимает все вокруг. В нем я заметил сегодня что-то темное и трескучее. Мама не вышла на работу. Послала меня к Герхарду. На улице почти никого не было. Мне говорили, что поблизости еще есть два поселка. Но и от туда никого. Тишина. Она меня очень удивила. Уши привыкли к боли от постоянных резких ударных звуков и грохотов, в отдалении или вблизи. Но сейчас ничего я не слышал, ничего. До этого я не боялся, а этой тишины испугался. Герхарду не сказал – стыдно. Он меня неделю назад поздравил с одиннадцатым днем рождения, а я тут трушу.
Помогая Герхарду с несколькими ящиками шнапса, которые он продавал проезжающим офицерам, все глядел в окно. Мне даже показалось, что дым стал как-то четче виден, ближе что ли. К полудню не появилось ни одного солдата. Герхард заснул, и я поддался его дремоте. Непривычно было засыпать под отсутствие звуков, шумов, грохотов. Наверно, приятно было засыпать. Звуки вернулись, когда Герхард меня растолкал. Мотор машин, может, нескольких, отчетливо плескался топливом. Хотел посмотреть, но Герхард оперся на меня вместо костыля, придавив к полу макушку. Не успел я что-либо ему сказать, как в лавку ворвались странные фигуры. Четыре солдата, все в саже, не наши. Они что-то крикнули чуть похожим на наш, языком, подошли к нам. Показали на дверь автоматом.
Сонного, придавленного Герхардом, меня вывели на улицу и подвели к какому-то участку дороги. Там стояло много людей. Столько, сколько я еще ни разу не видел. Выставленная шеренга походила на поваленный ствол сосны, обрубленной и обтесанной. Их было много, но я плохо видел, кто. Герхарда поставили подле меня. Я смотрел в землю, на стоптанные галоши. То и дело видел, как громко и быстро рядом проходят сапоги. Затем подъехала еще одна машина. Кто-то нас оглядел. Я поднял взгляд на холодные, темные глаза офицера, американца. Таких глаз я еще не видел. В них что-то было. Что-то от того дыма, что все время клубится в небе. Что-то крикнув, он поехал вперед. Меня толкнули за ним. Всех повели за ним. Я не понимал, но шел, шел, я шел за ним.
След от колес тяжелого автомобиля вдавливал землю диковинными формами. Я считал, сколько палочек в ту, сколько в другую сторону, сколько повторений. Потом я глядел на деревья, какие-то голые и тонкие. Старался не оборачиваться. Думал о маме. Я был уверен, что она осталась дома, в тепле. Она наверное приболела, потому не пошла на работу, и ее, верно, не взяли куда-то, куда нас взяли. Солдаты в другой форме смотрели на меня с таким же недовольством, как и солдаты наши. Никто не стрелял. Было тихо. Запах дымка из трубы открытого джипа, где сидел офицер, был даже приятен. А дым, который все так и стоял в небе, как будто медленно приближался, исходя из большого, невидимого автомобиля, который ехал навстречу.
Вскоре стало темнеть, ноги щипала усталость. А мы все должны были идти по дороге. Я так обрадовался, когда завидел фары грузовиков. Меня легко поднял угрюмый темнокожий солдат. Затолкали в конец, зажали. Стоять уже не мог. Наверное, опять заснул. Меня даже мама так не покачивала, как этот грузовик. Разбудили многие голоса и сухость в горле, боль в коленях. Вытащили, поставили на землю. Опять построили в шеренгу. Из-за кузова грузовика увидел большую трубу, совсем черную. Из нее валил вязкий, будто липкий дым. Тот самый, который мне виднелся с горизонта. Теперь горизонт был устлан множеством больших и малых бараков. В воздухе стоял какой-то едкий, дырявящий нос и карябающий легкие запах, слизью вливающийся через ноздри.
Рядом с каждым бараком виднелись какие-то горы и холмы, искусственно наваленные. Как будто взяли клеточки моей тетради, вдруг собрали их и вывалили в кучу под разными углами и положениями. Они состояли из чего-то расслабленного, вялого, гнилого и голого. Наших солдат поблизости не было, а другие выводили голых людей из бараков. Их включали в один большой голый и грязный поток, похожий на вязь сухих сучьев. Вереница народа, обставленная конвоем солдат, уходила вдаль. Грузовик отъехал и передо мной вырос впивающийся в небесный дым шипами, забор. Все освещал громадный горящий дуб. За мной послышались рыдания и стоны. Крики, которые раздирали пространство на части. Меня они стали душить своим звуком. Стал искать Герхарда. Его длинное щетинистое лицо.
Он опирался на тихо рыдающую, немного посвистывающую застывшими связками горла, женщину. Я подбежал к Герхарду. Его взгляд был спокойным, ровным, чуть блестящим. Вторую свою руку он положил мне на плечо, придвинул меня поближе к себе. Появился тот же офицер с джипа. Принесли наш флаг. В руках он держал много паспортов. Свастику подожгли, а перед нами стали читать чьи-то имена, на которые кто-то отзывался в нашей толпе стоном. Когда офицер закончил, он стал что-то неистово орать, показывая то на бараки, то на груды тел, то на толпы людей. Затем он произнес что-то на нашем языке, похожее на бухенвоулд… Buchenwald. И нас повели к воротам, с похожими, обгорелыми буквами. Впереди понесли флаг, с почти догоревшим черным крюком на кровавом фоне.
Дым от горящей ткани сливался с дымом из громадной трубы, который так занимал мое внимание все детство. Теперь этот дым становился с каждым шагом все ближе, все ниже опускаясь и дотрагиваясь смогом и сажей до моих светлых волос. Наверное, я, наконец, увижу, что же ему источник. Наконец, отвечу на этот гигантский вопрос горизонта. Наверное. Земля под ногами смягчалась, словно затягивая меня в свои недра, прилипая к моим ступням. Странный запах становился все острее. Теперь я разглядел, что горы и холмы были из голых, серых, смешанных с землей, очень худых людей. Казалось, они вот-вот встанут, или пошевелятся. Но их лысые головы не шевелились, руки с выдранными ногтями не дергались, а в открытых глазах стоял этот же самый дым, к которому вели нас. Я взглянул на Герхарда. Он улыбнулся, и погладил меня по затылку.