Записки Ивана. 2. Мой брат Стёпка. Часть 1

Владимир Быстров
"Вспоминаю, записываю, а сам себе думаю: как же так могло случиться, что Георгиевский кавалер, немало послуживший Родине, замерз в снегу, как бездомный пёс? Да еще и у порога дома своей дочери! И два его сына – тоже Георгиевских кавалера, между прочим, – ничем не смогли ему помочь! Хотя на тот момент старший Ермолай уже покоился в земле где-то в Архангельской губернии, сосланный невесть за какие провинности по подлому доносу своих давних недругов. А второй сын скрывался с семьей далеко от родного хутора на станции Сарепта под Сталинградом. И тоже невесть за какие провинности по тому же навету, что и его старший брат. А я в Ики-Бухусе о смерти дедушки узнал только спустя несколько месяцев из письма отца. Написал он просто – умер твой дед… Но всё это было уже спустя полтора десятка лет. А тогда, в середине двадцатых годов я, пятилетний мальчишка, ни о каких высоких материях, да и о будущем не думал, а просто жил. Голод миновал, еды стало вдоволь, войны все закончились – чего еще желать?

Дядя Ермолай был человеком спокойным, вдумчивым и рассудительным. К любой работе подходил обстоятельно, не спеша, тщательно обдумывая, что и как нужно делать. О крестной своей я уже немного писал. Характером, в отличие от мужа, она обладала взрывным, вспыльчивым. Но быстро отходила и вновь становилась доброй и ласковой. Особенно ко мне. Потатчица, одним словом! Было у них с дядей Ермолаем двое своих детей – дочь и сын. Старше меня на 3 года. Да только в голодные 21-й – 22-й годы наелись они с голодухи где-то какой-то гадости – то ли яблок немытых, то ли ягод каких,  – и заболели дифтеритом. Врачей на хуторе тогда не было, как и каких-либо лекарств. Так и умерли друг за дружкой – вначале сын, а после и дочь. Крёстная очень переживала их смерть, и всю свою нерастраченную материнскую любовь обратила на меня.

Дедушкин дом стоял на краю хутора, на пригорке. На крыльцо выйдешь – справа базы для скотины. Вход во двор через одни общие ворота, а в каждый катух – отдельный. Прямо от крыльца бежит дорожка вниз, к воротчикам, и за ними дальше на улицу. Сзади за домом – ветряк, а дальше, за плетнем идет дорога из хутора на большак.

Слева от крыльца в небольшой балке располагался пруд. Мы называли его первый. Плотина, ограждавшая его, по обе стороны обсажена ветвистыми, наклоненными к воде вербами. Задняя часть плотины - обрывистая, и метрах в десяти от неё начинался второй пруд – более широкий и глубокий. В первом, мелком, мы всегда купались, а во втором побаивались. И не только его глубины, но и потому, что вода там была холодная из-за бивших со дна ключей. Рядом с ними на дне образовались глубокие ямы, в которых только на моей памяти утонуло трое детей. А еще по берегам этого пруда росли яблони с очень вкусными яблоками. Эти яблони, с молчаливого согласия моей крёстной, мы регулярно "обносили".

Сад, доставшийся нам после раздела имущества отцом и дядей Ермолаем, был большим. Даже с учетом того, что наш новый дом – совсем маленький – занимал какую-то его часть, оставшаяся, на моей памяти, была не меньше гектара. Конец сада упирался в глубокий овраг, поросший кустарником. По дну оврага бежал ручеек – всегда чистый, с холодной ключевой водой.

Если выйти с нашего двора на улицу, то, пройдя по ней направо через овраг, попадаешь во двор тетки Федосьи – папиной родной сестры. Жила она без мужика в доме (я уже писал об этом), а потому бедно. Кое-как тащила на себе и хозяйство, и двоих ребятишек – дочку Марию, 1916 года рождения, и сына Степана, 1918 года. Фамилия у них была Воронины, оттого Степку в хуторе все звали "вороненок". А еще – "безотцовщина". Без надзора и родительского присмотра рос он дерзким, непослушным, хулиганистым. И каким-то бесшабашным. Из сверстников не боялся никого. Да и на мальчишек постарше, если те начинали задираться, кидался с таким остервенением, что нередко выходил победителем в этих драках. Понятное дело, что среди нас он считался мальчишечьим атаманом. А уж сколько под его водительством было совершено "подвигов" – и не счесть!

Во всём хуторе было только одно тутовое дерево – у нас его называли "тютина". Да с такими крупными и сладкими ягодами, что мы просто млели, глядя на них сквозь щели в заборе – росло оно, как на грех, во дворе нашего хуторского богача Барышникова. А рядом с тютиной стояла беседка, остекленная по верхнему венцу вкруговую цветными стеклами – красными, синими, желтыми, зелёными… Летними вечерами местные богатеи пили в этой беседке чай с тютиной, а мы глазели на них сквозь забор и глотали слюнки. Вот однажды – мне тогда было лет шесть или семь – на "военном совете" Степка и предложил эту тютину "обнести". "А то она мне ночью снится и спать не даёт!" – выдал он в оправдание свою причину. Ну, обнести, так обнести! И в один воскресный вечер, когда вся хуторская молодежь ушла на "игрища" [1], а пожилые казаки уже отправились спать, мы собрались своим "отрядом" человек в пять-шесть, и совершили налёт на эту тютину. Меня, как самого младшего, оставили "на карауле", а остальные полезли на дерево. Наевшись от пуза, решили взять еще и собой, за пазуху. Но одно дело – складывать за пазуху яблоки или груши, которые после налёта можно просто высыпать на землю в укромном месте и съесть, и совсем другое – мягкие спелые ягоды. По–неопытности – тютина все же не нашенский фрукт, "заморский" – мы об этом как-то не подумали. А когда на дворе послышались чьи-то шаги (как оказалось, это шел старший сын хозяина), я сразу, как было уговорено, свистнул, и все бросились с дерева врассыпную, сопровождаемые криками и руганью хозяина. Удрали. А затем, укрывшись в дальнем овраге, стали вытаскивать из-за пазух раздавленную, истекавшую соком тютину. Так и ели смятую, что называется, в кашу. Всё равно понравилась!

А наутро началось самое настоящее "следствие". Сам Барышников пришел к тетке Федосье с допросом: знает ли Степка, кто обнёс тютину? Степка, конечно, "не знал и слухом не слыхивал". Впрочем, можно было и не спрашивать – рубаха в черных пятнах от ягод сразу предательски и полностью выдала его. Перед экзекуцией он клялся и божился: "Да, чтоб она вся пропала, чтоб глаза мои лопнули, если я на неё еще хоть гляну!". Всё было напрасно. Мать выдрала его, как сидорову козу. Тянулся к нему своими лапами и хозяин тютины Барышников, но тетка Федосья бить своё дитё не дала. "Бей своих, коли охота есть! А этого я и сама выдеру!"

Вечером опять состоялся "военный совет". Вопрос был один: как "страшно и жестоко" отомстить "злодею" Барышникову. Так ни до чего и не договорившись, решили, что каждый должен дома подумать сам и предложить свой вариант мести. А после, мол, на очередном "совете" выберем самый "страшный". Но придумывать ничего не пришлось. Не прошло и недели, как половина цветных стекол в Барышниковской беседке было выбито. Теперь уже не помогли ни "допросы с пристрастием", ни доверительные беседы со всеми потенциальными участниками акции и их родителями – виновных так и не нашли. Стекла в беседку больше не вставляли, а мы за тютиной больше не лазили, поскольку дерево теперь охранял здоровенный пёс. Лишь много лет спустя, уже после войны, приехав на хутор к родне, я встретился со Степаном и он рассказал, что уже на следующую ночь привел с другого конца хутора десяток мальчишек с рогатками и они, сделав дружный залп по окнам беседки, тут же удрали на свой край. Так был дан урок всем хуторским, что "забижать атамана нельзя". Даже если это мальчишечий атаман.

Но если поход за тютиной еще можно было объяснить любопытством и желанием попробовать "заморскую" ягоду, то постоянные налеты на огороды за "зеленушками", ничем, кроме озорства и жажды риска оправдать было нельзя. "Зеленушки" – это такие маленькие, молоденькие огурчики, появляющиеся первыми в самом начале лета. Спустя некоторое время огурцов становилось столько, что интерес к ним пропадал сам собой. Но проходил год, начиналось новое лето, и охота на "зеленушки" повторялась снова.

Обычно эти походы совершались в выходные дни, когда хозяева огородов либо завтракали позже обычного – как-никак, выходной день! – либо уже садились обедать. Вот в один из таких воскресных дней наша ватажка собралась за плотиной у дедушкиного пруда. После недолгого совета было решено совершить вылазку в огород Кардаильского – был в хуторе такой казак, из зажиточных. К бедным мы никогда не лазили. Меня, как обычно, поставили "на караул", а остальные "пластуном" пробрались в огород – только огуречные плети зашуршали! Я сидел на плетне и с завистью наблюдал, как они вовсю хрумкают молоденькими огурчиками, и до того обидно стало, что я не выдержал, оглянулся по сторонам – никого – махом слетел с плетня и ползком пробрался в огурцы. Первым делом сорвал самый, как мне показалось, красивый огурец, надкусил его… И всё! Больше в этот день мне ничего попробовать не довелось. "Вы что это тут, бусурмане, делаете?" – раздался громкий крик, и из-за куста выскочил сын Кардаильского – здоровенный парень лет семнадцати-восемнадцати с длиннющим арапником [2] в руках. Этим арапником он тут же принялся от души щелкать налетчиков по спинам и задам. Досталось всем, кроме меня, поскольку я сразу птицей взлетел обратно на плетень. Взлететь-то взлетел, а вот так же быстро спрыгнуть с него не смог – повис на штанине. Так на плетне меня и настигла кара за то, что самовольно покинул пост! Сынок Кардаильского огрел меня раз, потом другой… Третий раз не успел – кол, за который я зацепился, сломался, и я задал такого стрекача, что и сам не заметил, как оказался в доме у крёстной. Посидев немного у неё, выглянул в окошко и, убедившись, что никто за мной не гонится, пошел домой. Возле ворот меня уже ждала наша команда. Первый подзатыльник за "нарушение уставу" заработал от нашего атамана. А после каждый из участников набега добавил по три щелобана. Вот так не слишком удачно закончился для меня тот день.

Но, хочу сказать, это было далеко не последнее приключение, связанное с моим двоюродным братом Степкой. О чем я и расскажу дальше".


Примечания:

1. Игрища – песни, танцы, игры на хуторской площади
2. Арапник – длинный (6-7 м) охотничий или пастуший плетеный хлыст, толстый у основания (3-4 см в диаметре), и постепенно сужающийся к концу.


Продолжение: http://www.proza.ru/2016/12/08/2070