До сих пор я не могу понять, что значила для меня война, когда перед моим младенческим взором стал открываться огромный и непознанный еще мир.
Война- это было объяснение всему, что меня окружало.
Мир постепенно расширялся и всегда в нем находилось что-то, что называлось - война.
Днем выла соседка в голос, не переставая - пришла похоронка -война.
"И сколько еще она пожрет мужиков-то", - сказала бабушка, крестясь, - война.
Такая радость была, когда сыпали мне на клеенку стола горстку желтого крупного сахара. Он скатывался с горки, словно живой. Его так и называли - живой сахар. Быстро превращалась горка в равнину. "Дайте еще немножко", - просила я жалобно. "Да где же его набраться-то? Война", - было мне ответом.
Ну везде, ну кругом была война. Весной картошку подбрасывать в лунки под лопату весело только вначале, а потом станет скучно, а потом и вовсе ножки устанут и кружится голова.
"Надо, детка, надо. Война," - говорили взрослые.
В конце концов война начала представляться живым и невероятно страшным существом, пожирающим мужиков, постоянным мучителем всех людей.
Мужики воюют и хотят победить это чудовище, об этом рассказывала черная тарелка радио.
Время шло, изменялось понятие войны, но она оставалась постоянным спутником всей жизни.
О войне говорили и постоянные жильцы нашего прируба к дому - эвакуированные.
Семья наша была необычная. Жили вместе три сестры. "Федоровны" - звали их в поселке. Анна и Нина работали бухгалтерами. Евгения, мама моя и брата, была директором школы.
Все трое были общественницы, а мама еще и депутатом.
Сердобольные были, организовывали приют для прибывавших эвакуированных, ну а самые что ни на есть страдальцы поселялись у нас в прирубе. Ни о какой плате за жилье в те времена и речи не было. Пришельцы питались так же, как и мы - нашей огородиной, как говорили.
Разные люди жили у нас. Бывали семьи с детками, но, в основном, женщины. Все со своими судьбами, печалями и муками. И ко всем мы приобщались. А как же? Война.
Но война прибивала к поселку и лихих людей. Ходили слухи о бандах и нападениях. Наш дом обсуждал и страшился таких слухов. Мужичок на весь дом был один - мой шестилетний брат Женька.
Надо сказать, что всю войну, сколько я помню, зимой морозы лютые стояли, трескучие по-настоящему. Ночью от мороза щелкали домовые бревна. И в такие вот морозы ночи были почему-то особенно долгими.
Наш женский коллектив готовился к ним тщательно. Ставни запирали перекладинами и зачекушевали изнутри. Собаку цепную, а кобель был -Казбек - огромного размера, спускали с цепи в ограду. Чужим вход был заказан.
Нас с братом в эти заботы не посвещали, но, видно, причин для обороны от лихих людей было предостаточно.
И вот однажды разбудили нас с братишкой и отвели в отгороженный от комнаты закуток без окон, где хранились одежда и разные вещи. Дали два одеяла, укутали и велели сидеть тихо. Причин не объяснили. Помню, мне показалось это игрой. Но суета и шум в доме беспокоили, страшили.
Братец Женька закутался в одеяло и уснул, а я сидела рядом и ждала, что же будет.
Вначале слышно было, как падали чекушки с болтов, запирающих ставни. Раздавались встревоженные женские голоса, быстрое шлепанье босых ног по дому.
Потом шум переместился из комнаты в холодные сени и стал громче. Странно, дверь в сени была закрыта, а шум слышался. Потом вдруг злобно взлаял, завизжал и умолк Казбек, а дом аж затрясся от ударов в дверь.
Кто-то грубо кричал на улице, колотил в нашу дверь, а из сеней отвечал ему плач и визгливые вскрики.
"Вот она - это к нам война пришла. Прямо в дом пришла. Хочет сожрать и нас, как жрет мужиков", - это пришло мне в голову от парализующего страха.
Я видела, что и братишка уже не спит и напуган, прижалась к нему и он не оттолкнул меня, как бывало обычно.
Мы сидели в темном закутке, заледенев от страха. Вдруг распахнулась наша шаткая дверца, мама схватила нас за руки и чуть не волоком потащила в сени.
Дверь сотрясалась и звенел о скобу железный крючок. Полураздетые женщины плакали.
"Тихо!" - скомандовала им мама и они замолчали.
Тогда она повернулась к нам. "Плачьте громче", - сказала.
Мы заревели в голос, упрашивать нас не надо было.
Вот этот детский плач и страх запомнились мне на всю жизнь.
Дверь сотрясалась от ударов, с улицы неслись грубые мужские голоса, а в холодных темных сенях отчаянно рыдали два малыша.
Внезапно на улице все стихло. И мужской, словно протрезвевший голос крикнул: "Убирай детей, мы уходим!"
Тихо стало на улице, но не в сенях.
Мы продолжали рыдать, не в силах успокоиться. Нас увели в дом, утешали в темноте, обнимали, укутывали в одеяла.
Дрожь и судорожные всхлипы продолжались, пока, уже убедившись в безопасности, не зажгли в доме керосиновую лампу.
При свете все изменилось и перестало пугать.
Война ушла от нас и все стало на свои места.
Но страх остался надолго. Я стала бояться темноты и ночи, грубых мужских голосов и даже громкого лая собак. И долго не знала, что это было.
Мне никто ничего не объяснял, но я слышала, как женщины переговариваются между собой: "Ну чего ты хочешь - война", - говорила мама и сестры соглашались с нею и сетовали, что нет у нас никакой защиты, кроме детского рева.
И еще, забыв свои страхи, вроде бы даже почти хвалили тех разбойников, убивших Казбека, но пожалевших плачущих детей.
Только я не поняла тогда, как это нашего Казбека могли убить, если мама мне сказала, что он просто убежал.
Но я утвердилась в понятии, что в ту ночь к нам приходило это самое чудовище - ВОЙНА.
Сейчас, когда я слышу о "детях войны", мне становится не по себе. Словно опять я стою в холодных темных сенях, вижу звенящий от ударов железный крюк на двери и реву от ужаса.
"Дитя войны". Что, неужели это чудовище - войну называют матерью? Нет, нет и еще раз нет. У войны не должно быть детей. Чудовище не имеет права иметь детей, не заслуживает.
Есть дети военного времени - трудного, горестного, но и победного тоже. Но уж никак не самой войны.
Впрочем, как хотите, это только мое мнение.
Я вообще считаю, что и самой войны быть не должно.