Встречи с палачами публикуется впервые 28. 11. 16

 
               В С Т Р Е Ч И  с  П А Л А Ч А М И

             (публикуется впервые 28.11.2016 года).

В моих очерках речь шла о периоде трагической жизни и смерти мирного еврейского населения, содержавшегося с июля 1941-го до конца октября 1942-го годов в гетто на сравнительно небольшой территории Винничины (Украина), оккупированной немецко-фашистскими и союзными им румынскими войсками.

В очерках было названо лишь несколько запомнившихся мне имен полицаев-шуцманов, служивших в местной украинской полиции, которая, прямо или косвенно принимала участие в издевательствах, насилии и, наконец, в массовых расстрелах местного еврейского населения.

Я не буду говорить о немецких нацистах, которые являлись вдохновителями и организаторами истребления еврейского народа. О нацизме и нацистах рассказано очень много другими авторами. Повторять многое сказанное ни к чему, хотя, в общем-то, ничего грешного в этом не вижу. 

В этом очерке мне хочется рассказать о моем сверстнике, тезке, соученике с первого по седьмой класс, который беспрерывно, рядом со мной в течение семи лет за школьной партой в 1931-1939 годах протирал штаны в Котюжанской неполно-средней школе. 

О полицае Якове Щербанюке упоминалось в очерке «ЛИЗА», и там я обещал своему читателю более подробно рассказать об этом «герое» в одном из последующих очерков, что и исполняю. На мой взгляд, человекообразная уродина, каким был и остался в моих глазах  Яков Щербанюк, был самым  распространенным типом полицая, добровольно и активно участвовавшего в расстрелах не только евреев и соотечественников, но и в убийствах односельчан.

Яков родился в 1923 году в семье Парфена Щербанюка, вернувшегося с гражданской войны в родное село с каким-то орденом на груди и партийным билетом члена большевистской партии. Парфен утверждал, что в годы гражданской войны он якобы сражался с белыми, петлюровцами, зелеными и другими вражескими формированиями в составе прославленной кавалерийской бригады Г. И. Котовского.

Хвастался, что был настоящим рубакой и снес своим клинком головы не одному десятку врагов. По возвращении с войны Парфен сразу же был назначен председателем сельского совета. По утверждению же крестьян, подлинная биография Парфена во многом отличалась от его версии.

Крестьяне с председателем сельсовета не желали вступать в пререкания, убежденные, что их противоречие неизбежно приведет к конфликту и вызовет гнев Парфена и тогда им несдобровать.

Действительно в селе многие крестьяне безропотно исполняли волю председателя сельского совета. Парфен же, приученный рубить, убивать, громить, прямо таки скучал в селе. Тут было тихо. Утвердившийся нэпман постепенно возвращал к жизни разрушенное гражданской войной сельское хозяйство, крестьянство залечивало нанесенные ему тяжелые раны.

Парфен же жаждал событий, чтобы размяться от скучной сельской жизни. И такое время пришло. Наступил 1927 год, а с ним и полная ликвидация НЭПа. эпманов-1, а их не так уж много имелось в селе, Парфен стер с лица земли в течение какой-то недели. Кого разграбили, кого выслали, кому «влепили» статус лишенца. И снова наступило кратковременное затишье.

Наконец, в село пришла коллективизация. Настоящая война, стихия, по которой  в ожидании Парфен  страдал. Планировалась эта коллективизация на протяжении первой пятилетки в 1929-1933 годы, Парфен провел ее за полтора года. К осени 1931 года колхоз в селе был создан.

На протяжении прошедших полутора лет Парфен решал: кому быть, а кому не быть в селе; кому носить голову, а кому снести ее; кого выгнать из родного дома на скитания, а кого с семьей отправить в холодную тайгу Сибири. Каждый крестьянин села, да и жившие здесь еврейские семьи для Парфена были не что иное, как букашки.

Он мог любого раздавить, смять и выбросить из жизни. Несколько десятков семей, в том числе и еврейские, были изгнаны из своих хат. Часть из них в полном составе последовали в телячьих вагонах в далекую Сибирь. Им уже никогда не суждено было возвратиться в свое родное село.

Из сел и районов области приезжали в село для «обмена опытом» деятельности Парфена. А он всегда любил делиться опытом, выступая на сельских собраниях, где его слушала согнанная сюда покоренная и безропотная сельская толпа крестьян.

Мальчишкой я бегал в сельский клуб на собрания, слушая выступления Парфена. Он выходил из-за стола президиума, где постоянно находился и, зажав левую руку в кулак, пинал ею перед собой куда-то пространство. Правую руку он то и дело протягивал к поясу, хлопал по кобуре с лежавшим в ней наганом. Причем слова «мировая революция» и «контра» были постоянными в его ограниченном лексиконе.

Как правило, мальчишек в клуб не пускали. Но мы все же ухитрялись прошмыгнуть в дверь клуба и сразу же юркнуть под густо установленные скамейки. Иногда нас обнаруживали и выволакивали за ухо, сопровождая подзатыльниками. Но зачастую мы оставались в своих укрытиях, дожидались, когда за дверью клуба наступит ночь.

С наступлением темноты мы смело выползали из своих нор. Нас уже не гнали домой, не принято было в ночь выгонять ребенка на улицу, полагали крестьяне. Прижавшись к взрослым, мы тихо сидели и слушали те речи, которые тут произносились. Такие собрания затягивались до полуночи и по окончании их мы со всеми шли по домам.

К весне 1932 года под бдительным оком Парфена из села было выкачано и вывезено государству все, что имелось у жителей села. Созданный в спешке колхоз не имел семян, чтобы засеять поля. В селе стал ощущаться голод, а к весне 1932 года уже редко где можно было найти семью, имевшую в своей хате кружку муки или зерна.

К лету этого же года голод распространился: хата в хату, улица в улицу, село в село. К маю 1933 года голод достиг своего кульминационного апогея. Умирали целыми семьями, вымирали улицами, процветало людоедство, участились случаи трупоедства.

По заслуживающим доверия данным сегодня мы знаем, что в результате голодных 1932-1933 годов на Украине умерло свыше семи миллионов хлеборобов-крестьян!

И тут читатель вправе спросить: а при чем тут евреи? Отвечаю. Притом, что не на Луне мы, украинские евреи, жили. Жили мы в селах, местечках, городах Украины и в довольно значительном количестве. Не мог нас стороной обойти голод и не обошел. Голодали и умирали, и никто их не считал.

Кто задавался этим вопросом? Кто скажет, сколько еврейских семей разорили во время ликвидации НЭПа и выгнали из своих домов? Скольким евреям пришили кличку «лишенцев»? Сколько еврейских семей обобрали и загнали в еврейские и крестьянские колхозы? На эти и ряд других вопросов вряд ли кто теперь может ответить.

Ответы тщательно скрыты в архивах, а туда доступ не каждому дан. Так что, какие бы события на Украине не происходили, они нас, евреев, стороной никогда не обходили, и обойти не могли независимо ни от нас, ни от окружающей среды – многомиллионного населения Украины, неотъемлемой и составной частью которого мы как юридически, так фактически являлись.

Из нескольких сот сельских хат, в которых жили многочисленные семьи,  к осени  1933 года оставались один-два  члена семьи, пережившие голод. Из семей умерших крестьян осталось свыше ста детей-сирот в возрасте до восемнадцати лет, которые остро нуждались в немедленной помощи. Село в окружении голых не обсеянных колхозных земель выглядело пустым.

Крестьянских детей-сирот собрали и определили в колхозный патронат. Нашу маму под давлением вынудили вступить в колхоз и тут же, против ее воли, назначили заведующей патронатом. Это означало, что с ранней осени 1933 года мы становимся колхозниками и нам суждено разделить участь крестьянских сирот – жить и воспитываться в одной сиротской семье.

В 1935 году в село прибыл новый председатель сельского совета – Лев Фельдберг-2. По инициативе и настоянию перед районным руководством Парфена назначили очередным (пятым или шестым – точно не помню) председателем колхоза. На колхозном собрании Парфен публично поклялся, что своей стальной волей наведет порядок в колхозе...

Выращенная с величайшим трудом сортовая пшеница урожая 1935 года была полностью вывезена в государственные склады «Заготзерно». Как это ни скрывалось, но в селе было известно, что с этих складов пшеница отправлялась в фашистскую Германию.

–  С чего бы это? – спросит читатель.
После голодных 1932-1933 годов поголовье рогатого скота в селе резко сократилось. В колхозе осталось лишь несколько пар бычков и столько же лошадей  –  основной тягловой силы для обработки земли (тракторов в колхозе не было), а в индивидуальном хозяйстве корова-кормилица в семье была редкостью. Отсутствие в крестьянском дворе коровы расценивалось, как обнищание и обречение на голодное прозябание семьи, в первую  очередь детей.

Правление колхоза, возглавляемое Парфеном, приняло предписанное сверху решение: на заработанный колхозником трудодень начислить не более 400 грамм зерна, остальное причитающееся им зерно законтрактовать по твердо установленным государственным (не рыночным) закупочным ценам со встречной продажей колхозу и колхозникам годичных телят немецкой молочной породы.
 
Помимо этого, в селе, страдающем голодом промышленных (тканей, одежды и обуви) и дефицитом повседневного спроса товаров (керосина, соли, спичек, иголок, ниток и т.п.), сельская потребительская кооперация (сельпо) широко практиковала так называемую встречную контрактацию сельскохозяйственных продуктов.

Все то, что производилось на приусадебном участке земли в индивидуальном крестьянском дворе, подлежало контрактации. Только те крестьяне, которые оказались насильственно втянутыми в этот коллективный грабеж, могли в ограниченном до минимума количестве удовлетворить элементарную потребность семьи в дефицитных и повседневного спроса товарах.

Сельские стихоплеты сложили стишок о происходящем в селе, а мы, дети, декламировали их в крестьянской среде:

Ходить Зброцька по горі,
Вержук – по долині,
Виталь-Босий по хлівах –
Контрактуе свині.
Маліновський по бабах –
Збирае яйці,
Павло Деда понад яром –
Стріляє зайців-3...

Так что еще с тех лет шло бойкое налаживание взаимных отношений между закрепившимся у власти в Германии нацизмом и утвердившимся в стране советов большевизмом. И текла пшеничка полноводной рекой в фашистскую Германию.

Правда, годичные телята немецкой молочной породы красной масти, безрогие действительно осенью 1940 года были привезены по железной дороге на станцию Котюжаны, а затем пригнаны в село и розданы тем, кто их законтрактовал.

Моя мама была в их числе. Но мне, надеявшемуся напиться досыта молока от будущей коровы, не пришлось испытать такого удовольствия, ведь я уже не был дома, а находился далеко от него на службе в Крас¬ной армии.

В горячий 1937 год, когда страна втянулась в жесточайший террор, Лев Фелъдберг был отстранен от должности председателя сельского совета, Парфен Щербанюк вернулся в сельсовет на прежнюю должность. Созданная атмосфера психоза так называемого вредительства, звала Парфена на свое место.

И он перестарался в этом деле. За 1937-1938 гг. из села исчезли крестьяне и несколько сельских евреев. Единственный из арестованных в эти годы крестьянин, отец моего соученика Пети – Иосиф Ремажевский, доведенный до невменяемости, возвратился в село. Он так и не пришел в себя до конца жизни.

Как-то летом я возвращался домой с речки, где пропадал целыми днями. Навстречу мне шла группа ребят, моих соучеников, среди которых выделялся Яков Щербанюк. Когда мы поравнялись, он преградил мне дорогу, а ребята с любопытством наблюдали за происходящим. Яков держал в руке раскрытый карманный нож и, подойдя ко мне, упер его острие в мой голый тощий живот.

– Заріжу! Жид пархатий,– спокойно произнес он, вращая по моему животу концом лезвия ножа.

Я молчал. Случись это в другой обстановке, трудно сказать, как бы я себя повел, но тут кругом стояли ребята, одноклассники и мне не хотелось прослыть трусом. Убедившись, что я не струсил, он опустил руку с ножом:

– Ладно, вспіється це зробити в інший час ...

Мы разошлись, без каких либо дополнительных объяснений.  Придя, домой, я рассказал матери о происшедшем, а она пожаловалась новому партийному функционеру села Павлу Полотнюку.

Последний  немедленно вызвал к себе Парфена и пригрозил  ему,  что уже, мол, давно ходят по селу нездоровые слухи о его сыне, а он как большевик ничего не предпринимает, чтобы обуздать сына. Парфен, выслушав парторга, буркнул:

– Сына я накажу. Но, видишь ли, он весь в меня, задиристый, и никого никогда не щадит...

На этом инцидент был исчерпан. Как поступил Парфен с сыном, никто не знал, но следующим объектом издевательства Яков избрал нашу классную руководительницу, учительницу математических дисциплин – Симу Исаевну.

Маленькую, миниатюрную и близорукую, как стебелек, нашу добрую и ласковую учительницу, просто – Симочку. Она всегда прощала гадости и пошлости своему ученику Якову Щербанюку – этому мерзкому подонку, никому не жалуясь.

Сима Исаевна! Незабываемая – добрая и кроткая. Такая же безропотная последовала к силосным ямам в окрестностях Мурованных Куриловец, где вместе с евреями снитковскими земляками была убита, а возможно заживо зарыта в силосной яме 21 августа 1942 года.

В ранние юношеские годы Яков совершил немало подлостей. Он надругался над еврейской девушкой Басей. В свои шестнадцать лет ровесницы Якова считали его самым красивым парнем в селе.

Рослый, с копной светлых волос, он своими мутноголубыми глазами покорял девичьи сердца. Взглядам и вздохам не было конца. Но девушки постоянно помнили не писанный крестьянский закон: не для жизни этот парень, а для игр...

Бася не справилась с собой – поддалась чарам Якова. Сокрушив Басю, Яков предоставил ее на суд села. В те годы еще устойчивыми были традиции нравственности и горе девушке, оказавшейся в положении совращенной.

Не снести бы Якову головы, будь она крестьянской девушкой, об этом позаботились бы ее братья или другие родственники. Нашли бы его труп где-то на окраине села, как случалось в те годы не раз с другими обидчиками и соблазнителями девушек. Но, Бася, была просто – «жидівочкою», – и не было у нее ни братьев, ни защитников.

Все это рассказывается не для описания столь низкого поведения сына большевика, нет. Безнаказанное и своевластное поведение отца-большевика по отношению к своим подвластным служило примером для сына, впитывалось с детства и давало ему своеобразную пищу для духовного и физического возмужания в духе своего родного отца.

Парфен гордился своим сыном, посвящал его в тайны насилия, грубости, превосходства над другими и, главное, безответственности за свои деяния. Простые крестьяне и сельские евреи видели в Якове потенциально опасного преступника. Никто из них в этом не ошибся, и все их пророчества подтвердились в недалеком будущем.      

По окончанию Котюжанской семилетней неполно-средней школы в 1939 году, часть ее выпускников продолжила учебу в соседнем селе Выше-Ольчедаеве, где была средняя школа. Здесь же училась некая Надя Неделко, о которой упоминалось в очерке «ЛИЗА» и других местах.

Так вот на этой видной девушке и сосредоточил свое внимание Яков, поступивший в восьмой класс той же школы. Но тут произошла осечка. Надя оказалась одного поля ягода с Яковом.

Что и подтвердилось позже, когда их пути пересеклись на службе в украинской полиции Барской ортскомендатуры, принимавшей активное участие в уничтожении ев¬рейских общин Винничины. Но это было позже, а пока что мы учились в восьмом классе Выше-Ольчедаевской средней школы.

Вскоре мне пришлось школу оставить. Не было у матери денег содержать меня в соседнем селе, надо было помогать матери, и я пошел работать в колхоз.

Не раз Парфен Щербанюк бахвалился перед моей матерью успешной учебой его сына в школе. Этим он всегда старался подчеркнуть свое превосходство над бедной моей мамой, воспитывавшей троих детей, и женщиной, прослывшей в селе покровительницей сиротских детей.

Зачастую мать молчала при выпадах Парфена, но иногда не сдерживалась, смело бросала ему в лицо: – Все равно бандитом растет твой сын...

И была горечь у Парфена от этих слов, он был достаточно неглуп, чтобы понять, что будет с его сыном, но уже не мог изменить того, что уже было им же сделано и способствовало развитию самых отрицательных сторон поведения сына.

Осенью 1940 года меня раньше времени призвали на действительную службу в Красную армию, Я был единственным евреем и первым призывником из патронатских детей.

После краткого пребывания в одной из артиллерийских частей меня направили на учебу в зенитно-артиллерийский дивизион, на базе которого впоследствии должно было быть развернуто Вилинское зенитно-артиллерийское училище.

Военная карьера, столь благополучно и рано начавшаяся, не состоялась. Война для нас, зенитчиков, призванных защищать небо литовской столицы, сложилась в первые дни очень печально.

Не хватало боевой техники, отсутствовали снаряды нужного калибра, не было дальномеров и других необходимых приборов. Вражескую авиацию мы обнаруживали слишком поздно и оказывались совершенно беспомощными противостоять ей, когда она с душераздирающим воем, обрушивались на нас.

В конце июня и начальных числах июля 1941 года мы мужественно вырывались из следовавших одно за другим окружений в районе Налибокской пущи, что в шестидесяти километрах западнее города Минска.

Несколько дивизий и отдельных частей, подразделений армий Западного и Северо-западного  фронтов (бывших Белорусского и Прибалтийского Особых военных округов)  были разгромлены силами бронетанковых и механизированных немецких войск. В этих боях я был ранен осколком гранаты в голень левой ноги.

Как пишется в советских источниках: «… многих из нас постиг позорный плен и смерть на чужбине, вдалеке от родины…»

Мне повезло, я дважды сумел вырваться из цепких лап фашистов: из  железнодорожного вагона на пути в Германию и из рабочего лагеря военнопленных (организации Тодта-4).

В течение почти четырех месяцев, на каждом шагу играя со смертью, шаг за шагом, преодолев почти двухтысячнокилометровый путь, я добирался до довоенного места жительства – села Котюжаны.

Позади пройдены и обойдены оккупированные города и села Белоруссии и Украины. Впереди полная неизвестность, растянувшаяся на два года и три месяца беспросветного скитания, хождения по лезвию под чужим именем.

В конце 1941 года я впервые вступил на территорию Снитковского гетто. Здесь я узнал, что моих родных в селе Котюжаны не было и где они теперь находились, никто не знал.

Оставаться в гетто долго я не мог, так как никого из родных тут у меня не было и по ряду других причин. Я перебрался в село, где полностью доверился крестьянам. До августа 1942 года я большую часть времени находился в селе, иногда пробираясь в Снитковское гет¬то или совершая опасные 45-километровые походы в Могилев-Подольское гетто.

Бескорыстная помощь крестьян была выше моего понимания. Они делали все возможное, чтобы укрыть меня, оградить от всяких непредвиденных случайностей, зачастую рискуя собственной и жизнью семьи, всячески оберегали меня.

Это были люди, с которыми я делил тяжелые довоенные годы, и они очень хорошо знали, что такое человеческая трагедия, которая постигла евреев, находившихся за колючей проволокой в соседних с селом местечках.

Как-то в декабре 1941 года я шел по улице села и вдруг увидел около одного из домов Якова Щербанюка. Он заметил меня и поманил к себе пальцем. Мы холодно поздоровались. Кажется, в этом стареньком домике, где я увидел Якова, жили его дедушка с бабушкой.

Яков мне рассказал, что его мать с отцом эвакуи¬ровались на восток, где они теперь, он не знал. Я коротко объяс¬нил ему, как я оказался в селе. Он спросил, как я думаю быть дальше.

Конкретного ничего ответить я не мог, и в свою очередь поинтересовался, как он думает жить дальше. Его ответ был на украинском языке, привожу сказанное Яковом Щербанюком  в переводе на русский язык:

– Видишь ли, наше положение почти одинаковое. Но есть существенная разница: ты жид, а я – нет. Тебе раньше или позже придется убраться из села, если ты хочешь еще прожить какой-то день. Мне так же надо убираться отсюда, если я хочу жить.

Со мной захотят расправиться крестьяне за дела отца. Может, немцы меня и не тронули бы, но крестьяне при случае меня обязательно прихлопнут. Поэтому у меня один выбор: я службой могу доказать непричастность к делам своего отца.

Простым полицаем я служить не буду, хочется чего-то большего. Вот сейчас, допустим, я тебя сцапаю, свяжу и выдам немцам, разве будет это большой заслугой? – деловито и спокойно рассуждал он, и, кажется, даже не обращал внимания на мое удивление его откровенным цинизмом.

– Кто ты такой, чтобы за тебя мне поверили? Никто, жидок. Мне нужна птица масштабом солиднее, а тогда доверие и всякое там такое. Тебе я советую убраться из села. Не ручаюсь, могу со временем, и сцапать или даже шлепнуть.

Так что, ты уж сматывайся подальше от наших мест,– он насупился, тяжело дыша. Мне показалось, что передо мной Парфен Щербанюк, много лет тому назад выступавший в клубе на колхозных собраниях. Ничего, не ответив, я без оглядки ушел со двора.

Яков исчез из Котюжан, какое-то время о нем никто, ничего не знал. Я же оставался в селе. Еще один раз, последний, мне пришлось увидеть Якова Щербанюка на базарной площади Мурованных Куриловец во время селекции там евреев.

Это было 21 августа 1942 года. Яков стоял в группе немецких офицеров, тут же рядом с ним переводчица из Барской ортскомендатуры Надя Неделко. Они меня не заметили в толпе отселекционированных мужчин и подростков. Я стал наблюдать за ними.

Яков был в хорошо сшитом черном мундире, схожим с немецкой офицерской униформой. На широком кожаном ремне болталась кобура с «парабеллумом», на его голове черная фуражка с какой-то эмблемой, на ногах - блестящие сапоги. Униформа была вроде бы шутцмановско-полицейской, но собой чем-то напоминала униформу офицера СС, которую мне довелось видеть не раз.

Мне трудно было определить, кем Яков был представлен, но его свободное поведение в небольшой группе немецких офицеров-эсесовцев невольно наводило на мысль, что Яков за каких-то минувших восемь месяцев сумел занять свое место между нацистскими убийцами.

На площади находились именно те, кто готовил, а затем убивал и живыми зарывал в силосных ямах детей, женщин, стариков, больных, инвалидов…  После этого страшного дня я Якова Щербанюка больше никогда не видел.

Во время массовых казней евреев в августе-октябре 1942 года чудом уцелели евреи-одиночки. Эти люди пробирались на территорию Транснистрии, где массовые казни еще пока не проводились.

Мне также посчастливилось добраться до этих мест, где при активном участии знакомых украинцев, я был устроен на работу скотника в бывшем отделении совхоза. Более года надо мной висела угроза неминуемой расправы при разоблачении.

В марте 1944-го небольшое подразделение советской армии пришло в наш приют. На следующей неделе, в числе мужчин, подлежащих мобилизации, я был зачислен в состав запасного полка 2-го Украинского фронта.

Перед отправкой на передний край нам было брошено в лицо страшное и незаслуженное обвинение: «Были в плену, были на оккупированной врагом территории – идите на передний край фронта – кровью искупите свою вину...»

Мы молча, со слезами на глазах выслушали обвинение и отправились сражаться с немецко-фашистскими и союзными с ними румынскими войсками, оборонявшимися на склонах Карпат в Румынии.

Еще шла война, а меня, находившегося в госпитале после тяжелой контузии  под Будапештом, признали  негодным к дальнейшей военной службе и в феврале 1945 года «списали».

В сопровождении проводника Тбилисского госпиталя Минздрава, «обмундированного» в «б/у» – бывшего в употреблении – в истоптанных фронтовых кирзовых сапогах привезли полуживого в село и сдали под расписку на попечение Котюжанскому сельскому совету.

Приняли меня на иждивение крестьяне села. Поддержали, подкормили и назначили меня секретарствовать в сельском совете. К этому времени от оккупантов была уже осво¬бождена Винничина, на которой сразу же началось восстановле¬ние разрушенных войной промышленности и сельского хозяйст¬ва области.

На значительной части территорий Ярышевского, Мурованно-Куриловецкого и Барского районов Винничины, где два года и девять месяцев немецкой оккупации свирепствовали нацисты, еврейское население исчезло.

Лишь несколько десятков уцелевших, выползших из силосных ям живыми вернулись к своим разграбленным и разрушенным домам, чтобы не продолжить свою жизнь, а начать ее сначала – с нуля.

Парфен, неизвестно где находившейся во время войны, появился в Мурованных Куриловцах сразу же после освобождения Винничины в марте 1944 года. Его тут же назначили председателем районного исполнительного комитета.

В Котюжанах в отношении места нахождения Парфена во время немецкой оккупации существовала сельская и, по-видимому, достоверная информация. Крестьяне об этом говорили предельно просто: «За огородами просидел всю войну». Другими словами находился на оккупированной территории где-то недалеко от села, прячась за огородными зарослями.

Прошло больше года после освобождения от оккупации Винничины и со времени назначения Парфена председателем райисполкома. Районные чекисты из госбезопасности, выловив не мало бывших полицаев и сотрудничавших с нацистами лиц, все это время не проявляли интереса к розыску Якова, несомненно, значившегося у них на учете.

Так полагали в селе, но на самом деле о сыне и его отце чекистам было известно многое, но не все. Яков значился в розыске и, очевидно, выйти на его след, выловить его можно было только в трех случаях.

У Якова была жена с малолетним ребенком, проживавшая в соседнем селе; в Котюжанах жили дедушка с бабушкой, а в Мурованных Куриловцах – родители.

Вот чекисты и выжидали появления в этих местах Якова, разумеется, тщательно обставив их агентурой. Им удалось засечь встречу Якова с отцом, но неудачно. Мало того, чекистская операция получила гласность, и этого оказалось достаточно для отстранения Парфена от должности председателя райисполкома.

К моему возвращению в село Парфена уже был смещен с должности председателя райисполкома и назначен заведующим районным отделом социального обеспечения.

Мне, как и другим немногим, уцелевшим после нацистского разгула и как инвалиду войны 2-й группы, по существующему официальному положению надлежала помощь от отдела социального обеспечения.

Средства и вещи для оказания такой помощи поступали в СССР от организации ЮНРРА – Администрации Объединенных Наций по вопросам помощи и восстановления (United Nations Relief and Rehabilitation Administration).

Как-то приехал я на колхозной повозке в Мурованные Куриловцы и на костылях (я все еще плохо ходил) направился в райсобес (социальный отдел райисполкома).
Зашел в один из кабинетов, а там за столом в старом кресле развалился Парфен, как бы опекаемый за спиной висевшим на стене портретом Сталина.

– Тебе чего? – как бы ни узнавая меня, спросил он.

– Вы же знаете мое положение, – показал я ему изношенные и заштопанные нитками разного цвета брюки в коленях. Он искоса глянул на мои колени, а затем на истоптанные, повидавшие ни один фронт, кирзовые сапоги.

– Разве тебе только это дали в госпитале?

Он знал обо мне все. Он знал, что меня  комиссовали и уволили («списали») не из госпиталя Министерства обороны СССР, а из госпиталя Наркомата здравоохранения. Еще в пути следования санитарного поезда из венгерского города Дебрецен в глубокий тыл, столицу Грузии – Тбилиси, меня «списала» армия.

Ей двадцатидвухлетний инвалид больше не нужен был. И тем самым я был лишен всего того, что надлежало, пусть самого малого, но столь необходимого после демобилизации.

А тем более, что по возвращению в село я не нашел не только родных, но и пристанища, не говоря уже об одежде и обуви. В конечном счете, я добровольцем с до  военного года служил в кадровых войсках Красной армии.

Парфен долго что-то обдумывал, а затем распорядился, чтобы мне выдали пару бывшего в употреблении нательного белья и ордер на получение в нашем же колхозе пуда зерна.

Я вышел из райсобеса и оказался на базарной площади. На той самой площади, где в 1942 году я видел сына Парфена – Якова, участвовавшего в разрыешении еврейского вопроса. А теперь его отец с других высот и несколько по-иному разрешал все тот же еврейский вопрос с уцелевшими евреями...

В Котюжаны часто приезжали работники уголовного розыска милиции и оперативники государственной безопасности. Зачастую они посещали сельсовет, где постоянно по долгу службы находился я.

Первые искали воров, грабителей и других уголовников, вторые – вели розыск бывших пособников оккупантов, полицаев и других преступников.

Крестьянских «хлопців» – полицаев немецко-румынские оккупанты использовали для охраны так называемой «границы» между Транснистрией и Рейхскомиссариатом Украины.

Эту, не сбежавшую с немцами, публику чекисты быстро выловили, а затем в закрытых заседаниях «троек» судили и отправили на восстановление разрушенных войной шахт Донбасса. Туда же вслед за ними добровольно последовали их семьи – жены с детьми.

Но двое: Мельник Феодосий и  Козаченко – первые  котюжанские полицаи, активно проявившие себя при разграблении имущества, оставленного моей матерью, семьями Блехманами и Шацманами, изгнанными из села в 1941 году, остались безнаказанными.

При предъявлении бывшим полицаям гражданского иска суд удовлетворил просьбу родственников погибших, но тут же объявил ответчиков несостоятельными возместить причиненный ими убыток. Судебным определением бывшие полицаи были признаны пособниками немецко-фашистских оккупантов и арестованы в зале суда.

Несколько дней спустя, не без участия в этом грязном деле сотрудников органов госбезопасности, бывших полицаев из-под стражи освободили?!    

Тем временем второй год местные чекисты безуспешно охоти¬лись за особо опасным преступником Яковом Щербанюком. Какие же обвинения собирались ему предъявить?

На этот вопрос могли ответить только чекисты, имевшие оперативные сведения о совершенных Яковом преступлениях. Живых свидетелей, которые могли бы уличить Якова Щербанюка в участии в массовых расстрелах еврейского населения, не было – их останки тлели в силосных ямах и противотанковых рвах.

Моего свидетельства, хотя оно и было запротоколировано, оказалось недостаточно и оно не нашло отражения в деле. К следствию по делу Якова Щербанюка я не привлекался, в суд над ним не вызывался, а, следовательно, мое свидетельство следствием не было принято во внимание и в суде не фигурировало.

Сельская версия преступной деятельности Якова Щербанюка в годы оккупации, а она базировалась на показаниях односельчан, привлеченных к следствию, которые, в общем-то, не распространялись и вроде бы и ни с кем не делились, но избежать утечки той информации, которой они располагали и с кем-то под строгой клятвой все-таки поделились, не смогли, и она стала достоянием сельчан. Информация сводилась к следующему.

В начале 1942 года по протекции переводчицы Барской ортскомендатуры Нади Неделко, Якова принял сам комендант. Девятнадцатилетний Яков представился как сын старого коммуниста, служившего при советской власти председателем сельского совета, убежавшего на восток к Сталину.

Яков выразил желание поступить на службу к немецким властям, так как осуждает действия отца. Готов выполнить любое поручение, если даже потребуется отдать свою молодую жизнь. Все это он докажет на деле, когда ему предоставят такую возможность.

Комендант приметил парня, даже нашел в его внешности что-то арийское. При таких обстоятельствах Яков был зачислен в один из полицейских отрядов Барского гибетскомиссариата.

Во второй половине 1942 года карательный полицейский отряд, в котором служил Яков, медленно подвигался на юго-восток, тотально уничтожая на своем пути еврейские общины районов Винничины.

                *
                * *

Шел второй послевоенный 1946 год. Винничина, как остальные области Украины, переживала очередные голодные годы. Кругом царила разруха и нищета. Непосильно обременительные налоги душили все живое.

В конюшне и воловне нищего колхоза, не в состоянии подняться на ноги гнили заживо подвешенные на постромках несколько пар лошадей и бычков – вся тягловая сила колхоза. Ночами до беззащитных и истощенных животных добирались крысы, обгрызая до костей их отмирающие мышцы...

Пахали на коровах и женщинах, погоняемых подростками.

Трудовой день оплачивался ста граммами смеси чечевицы, ячменя и гороха, а последний был с примесью дохлых насекомых. И не было в селах крестьянской семьи, которая бы не послала отца или мать, сына или дочь, или даже стареньких дедушек в соседние западно-украинские земли на заработки.

Там, в Черновицкой, Станиславской (Ивано-Франковской) Тернопольской, Львовской областях и заднестровской Молдавии посланцы своим трудом могли заработать килограмм-два зерна, муки, ломоть печеного хлеба, стакан фасоли, чечевицы или кукурузы, десяток-два картофелин и другого чего-то съедобного, чтобы, вернувшись домой утолить мучительный голод остававшихся в селе родных и детей.

Тема голода, охватившего в 1946-1947 годах Украину (в границах 1939 года), выходит за рамки настоящего очерка. Остановлюсь лишь на главном вопросе, объясняющем возможность крестьянства западных областей Украины, Белоруссии и Молдавии (Бессарабии) оказать посильную помощь своим голодающим восточным братьям.

В результате советского вторжения в Польшу осенью 1939 года (т. н. «Освободительного похода») к СССР были присоединены земли Западной Украины, Западной Белоруссии и Бессарабии (1940).

В течение последующего времени до начала войны, т. е. до 22 июня 1941 года в присоединенных землях еще не была проведена коллективизация. Там земля и выращиваемые на ней урожаи оставалась в руках хлеборобов. Крестьяне жили сытно, и им под силу было оказать помощь своим восточным братьям.               

По железнодорожному перегону между станциями Могилев-Подольский-Жмеринка день и ночь с интервалом полчаса следовали железнодорожные эшелоны. На запад шел порожняк, на восток – эшелоны, груженные оборудованием и материалами демонтированных заводов, вывозимых в СССР в счет репараций из поверженной Германии.

На открытых железнодорожных платформах, крышах запломбированных вагонов пристраивались «мешочники», возвращающиеся домой с добытыми продуктами для своих опухших от голода детей и стариков.

Очередной эшелон остановился на перегоне между станциями Немерчи и Котюжаны. И не случайно, а под угрозой смерти забравшихся на спаренные паровозы группы «лесных братьев».

И начался грабеж на платформах и крышах вагонов. Отбирали все, сбрасывая на  землю. Неосторожный крестьянин-железнодорожник из Котюжан, опознал одного из грабителей и тихо сказал ему:

–  Яшка! Що же ти робиш? Твій же батько комуніст, голова ... – его голос заглушил выстрел.

Сидевшие рядом сельские женщины молчали, пугливо крестились.

После этого убийства Парфена Щербанюка в очередной раз понизили в должности, из районного отдела соцобеспечения он перекочевал в председатели котюжанского колхоза.

Котюжанские девушки ездили на заработки в Черновицкую и Станиславскую (Ивано-Франковскую) области, подрабатывая на лесопильных заводах небольшого курортного городка Вижница.

Вечерами, в свободное от работы время, девочки бегали на танцевальную площадку местного санатория. Как-то одна из девушек, обратила внимание на красивого, одетого в военную форму с золотой Звездой Героя Советского Союза на груди, молодого человека, выдававшего себя за культработника санатория.

Он не часто, но всегда появлялся на танцплощадке с новой партнершей тогда, когда аккордеонист начинал играть очень популярную в те годы немецкую мелодию «Рози Мунда».

Шестнадцатилетней девушке казалось, что она где-то видела этого красавца, но не могла вспомнить. Прошла неделя-две и девушка вспомнила, узнав в «герое» Якова Щербанюка.

Вскоре последовал арест Якова.

В середине 1948 года из Винницкой тюрьмы Яков Щербанюк в вагон-заке был доставлен на станцию Котюжаны, где его встречал и принял конвой, возглавляемый офицером и четырьмя рядовыми милиционерами.

Конвою следовало доставить арестанта в Мурованно-Куриловецкий районный отдел МГБ, что, примерно, в двух десятках километров, если следовать по шоссе.

Попутного автотранспорта в те годы вообще  не существовало, так что конвою с арестованным предстояло следовать пешком. Существовал и другой путь, пролегающий через село Котюжаны, сокращавший расстояние до районного центра примерно на пять-восемь километров.

Родившийся и выросший в этих местах Яков знал об этом пути и стал уговаривать конвой последовать по нему. Когда же они оказались на улицах села Котюжаны то Яков, показывая видневшийся отцовскую хату, стал упрашивать офицера разрешить ему повидаться с жившими там родителями.

Конвоиры хорошо знали бывшего председателя райисполкома Парфена Щербанюка, но не знали, что конвоируют его сына. Теперь же, когда все выяснилось, то, не подозревая в каких-то злостных намерениях вверенного им опасного преступника, поддались уговорам Якова и направились к указанной ним хте.

Парфена дома не оказалось, была только жена его, мать Якова. Внезапное появление единственного сына, естественно, оказалось для нее потрясением, что вызвало сочувствие у конвоя.

Через каких-то полчаса голодные и никогда не упускавшие случая пропустить стопку самогона, конвоиры, сложив в угол хаты оружие, сидели за столом, на котором было что поесть и что выпить.

А тем временем арестант Яков с их разрешения мылся в соседней кухне. Пока конвой пировал, Яков помылся, переоделся в поданную матерью чистую одежду, затем юркнул через кухонное окно и был таков...

Конвой судили, и каждый из них получил свои восемь лет лишения свободы.

Парфена Щербанюка из председателей перевели в заведующего хозяйством (бригадиром) колхоза. В райкоме, куда он был вызван «на ковер», вынесли ему строгий выговор с последним предупреждением.

Вскоре Яков Щербанюк был выловлен. По месту совершения им преступлений его не привозили, а, по всей видимости, как было принято в те годы, судили в закрытом порядке.

В эти годы была отменена смертная казнь и Якова приговорили  25-ти годам лишения свободы с содержанием в лагере строгого режима и пяти годам поражения в правах после отбытия срока наказания.

Парфен с женой продолжали жить в селе, воспитывая свою единственную внучку, дочь Якова.

Как-то, будучи в Виннице, я случайно на одной из улиц города встретился с Парфеном. Он в сопровождении двух котюжанских колхозников был занят поисками каких-то материалов для нужд колхоза.

Это уже не был тот Парфен, которого я знал с детских лет. Передо мной стоял сгорбленный, со сморщенным лицом старичок. Со слезившимися глазами, как мне казалось, он враждебно смотрел на меня.

Далее последовал расспрос обо мне, матери и сестрах. Я кратко ответил на его вопросы и, как бы подводя итог, спросил о его жизни. Он молчал, а стоявшие рядом колхозники, переминаясь с ноги на ногу, не отходили от нас, понимая, что при них Парфен не хочет говорить того, что я хочу от него услышать.

Парфен молча достал из кармана блокнот и дрожавшим в руке карандашом написал:

«... Магадан...» – и далее следовал не запомнившийся мне номер почтового ящика, т. е. лагерный адрес, в котором отбывал наказание его сын Яков.

Дрожащей рукой он оторвал листок и отдал мне.

– Напиши ему... – вздрагивая, со слезами на глазах, сказал мне Парфен.
Я не ответил, твердо зная, что не выполню его просьбу...               

                *
                *     *

На Винничине я побывал во многих бывших местечках, где когда-то существовали еврейские общины. Интересовался нашим прошлым, ибо настоящего тут почти не существовало.

В большинстве местечек, как говорят, днем с огнем не найти живого еврея. Лишь изредка стояли старые, ветхие еврейские дома, а чаще всего заросшие сорняком и  запущенные братские  могилы, напоминавшие о том, что тут когда-то жила значительная численностью еврейская община...

Ранней весной 1979 года при последнем посещении села Котюжаны я обходил знакомые мне с босоногого детства, извилистые  как весь мой жизненный путь, на которых одна за другой чередовались, все еще сохраняя свою былую красоту под соломенной кровлей, беленькие хаты в которых жили односельчане – обыкновенные люди… в редкости – н е л ю д и … 

И вдруг я оказался вблизи хаты Парфена Щербанюка!

Во дворе стояли двое мужчин: Парфен и его сын Яков, только-только вернувшийся в отчий дом, отбыв 25-летний срок и ссылку. Я не стал встречаться с ними, не желая протянуть руку палачам, обагрившим свои руки человеческой кровью. Это была единственная в селе семья, с которой мне не хотелось встречаться.

Щербанюки покинули Котюжаны, облюбовав себе другое ме¬сто, где их не знают. Отец уходит подальше от крестьянских мо¬гил, сотворенных его руками в голодные 1932-1933 годы, сын от силосных ям и противотанковых рвов, где дотлевают останки расстрелянных, живыми зарытых им в 1942-1944 годах евреев.
 
  __________
1 Нэпман – владелец частного небольшого предприятия, производства, магазина, конфискованного у него советской властью. При этом одновременно лишался политических и избирательных прав. Ему запрещалось состоять членом любого профессионального союза. Практически он зачислялся в ряды врагов советской власти и подвергался преследованиям.   

2 Лев Фельдберг  – после смещения с должности председателя Котюжанского сельского совета работал в финансовом отделе Мурованно-Куриловецкого райисполкома. В первые дни войны мобилизован в Действующую армию – погиб на фронте. Жена Полина – в девичестве Зозуля. В первые послевоенные годы с сыном жила в Москве.

3 Зброцка – уполномоченная райкома партии. Выдавала себя за женщину, что никак не соответствовало ее внешнему виду. По мнению крестьян: «Ні те – ні се», т. е среднего рода. Вержук – партий¬ный функционер; Виталь – по-уличному – Босый и Малиновский – крестьяне села, заготовители потребкооперации. Деда Павел – бессменный бухгалтер колхоза с 1931 года до конца жизни в семидесятых годах XX века.

4 Лагерь ТОДТА – предположительно рабочий лагерь нацистской военизированной организации в составе вермахта. Более  подробно об этом лагере  рассказано в первой части трилогии – первой книге «Б Е 3 Д Н А 1929-1941 годы».