Сирак Санамян, скромный немолодой сотрудник одного из “звучных” министерств, промаявшись всю ночь без сна от терзавших его дум, вмиг пришел в себя в переполненной маршрутке: нервно огрызающиеся разномастные пассажиры и небритый водитель с вонючей дешевой сигаретой в зубах под громкое арабо-турецкое завывание динамика в салоне напомнили ему о бренности и абсурдности суетной жизни в ереванской агломерации... Он уткнулся носом в немытое стекло окна и плотнее закутался в теплый махровый венгерский шарф, купленный еще в советские дефицитные времена...
“Бедная девочка, - опять овладели им тягостные мысли, - уже который год не может устроиться на работу по специальности, а как ликовала по получении университетского диплома, что “встала на ноги”, сможет приносить пользу и себе, и своей семье, и родной стране... А теперь корит меня, что я, так долго работая в таком престижном ведомстве, “палец о палец не ударил” ради любимой дочки... Да, что греха таить, не умею я ни требовать, ни просить, ни унижаться перед другими, тем более начальством... Но ради ребенка, наконец, действительно, надо будет зайти к шефу насчет трудоустройства у нас... Тем более, что он недавно назначен – будет совестливее и честнее предшественника, матерого взяточника и известного кобеля, не пропустившего ни одной юбки в учреждении...”.
Маршрутка резко тормознула на перекрестке, шофер чертыхнулся, люди, судорожно размахивая руками и ногами, повалились вперед, цепляясь, кто за что мог, и осовевший Санамян вновь обрел бодрый вид, готовый к “труду и обороне” в родном заведении...
К десяти часам, когда служивый народ “откофейничал” и вяло приступил к исполнению прямых служебных обязанностей, Сирак боязливо подступился к секретарше и попросился на прием - “всего на пять минут”. Долговязая, “ноги от ушей”, Милана, когда-то окончившая театральный институт, но оказавшаяся не ко двору ни одному из захиревших театров и по блату устроившаяся к ним, нехотя кивнула головой и, вихляя аккуратной попкой, исчезла за начальственной дверью. Минуты показались Санамяну часом, но “добро” было получено, и он опасливо зашел к своему “благодетелю”.
- Айк Енокович, тут такое дело..., - слегка кашлянул проситель и в двух словах изложил суть просьбы.
Шеф немигающим взглядом посмотрел на подчиненного и, выдержав небольшую паузу, бесстрастным тоном изрек:
- Дорогой мой, я понимаю тебя как отца, заботящегося о своем чаде, но... насколько этично будет работать в том же коллективе родственникам? А? Подумай сам, что скажут окружающие, коллектив... Нехорошо получается... Ты что-нибудь другое придумай, да и вакансий-то ведь у меня нет...
Воцарилось неловкое молчание...
- Пожалуй, только в уборщицы могу взять... Если согласен..., - нехотя выдавил босс.
- Ну... извините, господин Котанян, за беспокойство... Но прошу, если вдруг какая-нибудь достойная работа у нас в министерстве найдется, пожалуйста, имейте в виду мою просьбу... Сейчас ведь многие уезжают из страны, вдруг что-нибудь да получится... Попозже...
Облеченный властью чиновник дежурно кивнул головой, и аудиенция была закончена.
Санамян, обреченно закрыв за собой дверь кабинета, от внутреннего и еле сдерживаемого негодования покрылся красными пятнами, а сердце сильно заколотилось: специалиста с университетским дипломом – в уборщицы, а насчет “этичности” работы родственников в одном и том же учреждении и говорить было смешно: племянник и внук шефа работали у них же в министерстве, в различных управлениях, причем на весьма нехилых должностях, но разве на это намекнешь? “Боже, ты хоть иногда смотришь вниз, на землю?”, - горько усмехнулся трудяга и понуро побрел в свой отдел.
...Прошло целых три года, и вдруг одна из благоволивших Сираку и знавших его проблему сотрудниц сообщила, что точно освобождается место в их отделе – коллега навсегда уезжает в Россию, заявление об увольнении уже подписано, и давай, мол, “по свежему следу” дуй к шефу – поставишь перед фактом, назвав конкретно и сотрудницу, и освобождающуюся должность!
Сердце бедняги радостно ёкнуло, и надежда вновь зашевелилась в его изверившейся в справедливости душе.
Уже прочно засевший в своем кресле начальник на этот раз принял Санамяна бесцеремонно, с удивлением выслушал информацию об уходе одной из сотрудниц и устало кинул:
- Сирак, уважаемый, да, действительно, штат освободился, но на это место уже назначен работник... Ну придумай что-нибудь другое для своей обожаемой дочки... Что ты привязался к нашему учреждению? Который год канючишь... Это уже даже неэтично и бестактно с твоей стороны...
...Прошел еще год и, как гром среди ясного неба, по министерству пронеслось – “Котаняна увольняют!”. Учреждение гудело, как пчелиный улей: бывшие друзья и подхалимы со стажем теперь стали усердно распространять самые мерзкие слухи о нелицеприятных и даже криминальных делишках “босса”, а враги вообще лютовали “по-черному”. Все знали, что начальник со дня на день должен уйти и собирает вещи в кабинете, а потому, видя его ненароком в коридоре, даже здоровались с ним нехотя, бесцеремонно, с почти нескрываемой усмешкой и злорадством... Только кроткий и исключительно порядочный Сирак молчал и не злословил...
...Случилось так, что в последний день “уходящий шеф” и “остающийся подчиненный” встретились лицом к лицу у лифта. Санамян отступил от двери, давая дорогу выходящему из кабины когда-то надменному, а ныне сникшему, с помятым лицом, с безвольно опущенными плечами “боссу”. Котанян вдруг слегка улыбнулся и молча протянул руку для рукопожатия, чего никогда не делал... Сирак растерялся от неожиданности, но пришлось, скрепя сердце, пожать руку человеку, который за столько лет не уважил его просьбу, игнорировал и унижал своим безразличием...
Они молча разошлись и расстались. Навсегда...