Супермуза часть 3. Проклятый город Мадонна

Арчибальд Скайлс
СУПЕРМУЗА: Окаянные мальчики, срамной дневник и проклятый город.
роман

Часть 3я. Женя
Мадонна (Проклятый город).

Глава 1 Одна.
Глава 2 С мальчиками.
Глава 3 Ссоры.
Глава 4 Одна.
Глава 5 Возвращение.


Так тому и быть: «да» значит «да». От идущего ко дну не убудет. А в небе надо мной все та же звезда. Не было такой и не будет.
Б. Гребенщиков

***

Стражник у иных границ.
Город призрак, город сфинкс…

***
Глава 1. Одна.
Наверное, это банально и даже естественно для женщины разбивать свои самые светлые надежды и любовь о кого-то, в ком именно из-за своих надежд и любви вы не разглядели… обыкновенного козла.

Впрочем, все началось гораздо раньше. То есть надежды и мечты разбились, конечно, но перед этим происходили и другие события. Например, приватизация. Никогда, никогда, дорогие петербуржцы, не отказывайтесь от приватизации или владения любой недвижимостью ни в чью пользу. В каких бы высотах не летала ваша душа, а возвращаться ей приходится в тело. А телу очень нужен комфорт, привычная обстановка большой четырехкомнатной квартиры на старой доброй Петроградской стороне и… Впрочем, теперь я могу сказать про себя, что там, где я, там и дом. А где дом, там и уют. Я научилась создавать комфорт одним своим присутствием. А-то, что квартирный вопрос испортил петербуржцев не хуже москвичей, так что ж. Но ведь не всех же. 

Да и вообще… какая разница, куда приклонить голову этому телу, когда в этом теле развивается раковая опухоль и вопросы: как жить, где жить и с кем жить отступают, оставляя одно неувядаемое, неопалимое и пронзительное: жить!
Наверное, когда в такой момент есть тот, на кого можно опереться это уже очень-очень много. А, когда тот, на кого вы хотели бы опереться просто отвернулся от вас? Не знаю, была я восхищена или просто подавлена его бесконечной самоуверенностью, но вот тогда, когда я увидела его спину я поняла, что наглость и самоуверенность дают вам ощущение безопасности только в мирное время, когда все хорошо, а в трудные времена они ничего не стоят.
Итак, без дома, без работы, без денег, одна я жила у Ольги, подруги институтских времен и делала долги, чтобы оплатить операции. Когда только могла, я шла к иконе Петрова-Водкина в Александровском парке и молилась. Я ходила к ней каждый день. Иногда просто проходила мимо, незаметно крестясь, если кто-то меня видел. А иногда я заходила на Заячий остров в крепость. Мне почему-то казалось, что чем ближе стоишь к ангелу, тем больше шансов, что тебя услышат. В городе пылала осень, и сам ангел казался огромным листом занесенным ветром в небо и зацепившимся за шпиль собора Петра и Павла.
Я молилась именно так, как раз и навсегда научила меня моя бабушка. Без слов.
- Богу, - говорила бабушка, - Твои слова вообще не нужны. Он и так все знает. Что может ему быть более приятно, чем благодарность за все, что с нами происходит? Если ты благодаришь его даже тогда, когда тебе плохо, Он видит, что ты веришь, что все происходит по Его воле, и на твое благо. А если ты жалуешься, то ты просто показываешь, что ты недовольна. А ты сама стала бы помогать тому, кто все равно будет недоволен? Поэтому, просто держи в сердце чувство благодарности столько, сколько можешь.
И я держала. Держала сквозь слезы. Столько, сколько могла.
Вообще-то бабушка меня и воспитывала.  Она пережила блокаду, во время которой жила на Петроградской стороне, но после войны дедушке дали квартиру на Васильевском остове, и они переехали туда. Там я и выросла, хотя бабушку тянуло к старым местам и подругам, и она часто их навещала. Помню, как мы садились в трамвай и долго-долго ехали сначала по Среднему проспекту, потом через мост, потом еще целую вечность по Петроградской стороне и наконец, через маленькую речку Карповку мимо Иоанновского женского монастыря  на набережной где и выходили. Здесь несколько раз я слышала историю о чудесном спасении ее подруги к которой мы и ехали. Мы проходили от Вяземского проспекта через дворы и оказывались на Кировском проспекте, который бабушка еще тогда называла Каменноостровским . Мне кажется, я до сих пор помню запах квартиры номер 53 в литерном корпусе дома 64. А еще икону на серванте в тесной комнатке, где жила бабушкина подруга.
Почему я жила с бабушкой, я не знаю. На нас двоих сил у мамы видимо не хватало. И так уж повелось, что старшая сестра у нас была красивая, а я… а я умная. Она королева, а я первый министр, который исправен и честен и на которого можно положиться. Она золотая карета, а я благородный рысак. И ехать было так радостно и беспечально и жили мы такой дружной семьей, что казалось, все так и должно быть и будет, пока я не спросила сама себя: «А почему, собственно, я везу, а она… едет?»
Кто вообще положил нам так делить обязанности? Кто раздал нам такие роли? И что за пьесу мы играем? И тогда, вдруг мне стало ясно, что «умная» это был тот рычаг, который заставлял меня делать то, что было надо маме, сестре, бабушке и, что только отец был в нашей семье тем, кто просто терпел.
И началось… Нет, это действительно смешно, но даже задавать все эти вопросы в нашей семье оказалось преступлением. Вся семья, уклад которой казался незыблемым, начала отторгать меня, как инородное тело. Конечно же, не обошлось и без мужчины. Именно то, что он предпочел меня, а не «королеву», стало последней каплей. События прижались друг к другу на шкале времени так плотно, что через полгода я уже оказалась одна, без фирмы, без жилплощади и с диагнозом, который как бы говорил мне: «Ну, что, Женя; тебе еще важно, кто везет, а кто едет? И кому достанется квартира? И в на сколько дорогой гроб кого положат? Может быть ты оглядишься и начнешь замечать вокруг себя другой мир и другие горизонты?»
Я огляделась вокруг и начала жить. Побывав под общим наркозом четыре раза и с ужасным для женщины приговором, все-таки выжила. То, что я все-таки буду жить, я поняла, как раз по дороге между Мадонной и ангелом на шпиле. Я шла к нему и вдруг услышала знакомый голос:
- Женя!!!!
- Аркаша!!!
- Какие у тебя потрясающие глаза! Женя! Такие промытые бывают только у раковых больных и у беременных. Я как раз снимаю фильм и мне нужна такая вот. С такими глазами. Не хочешь прийти на пробы?
То, что он двумя словами сразу два раза попал сразу в две моих самых больных точки заставило меня замереть на миг и потом выдохнуть:
- Да! Я согласна. Конечно приду.
Я не очень верю в судьбу, но уверена, что когда случаются такие совпадения, надо делать шаг вперед, а не шаг назад. Знаю, что на моем месте многие поступили бы наоборот, но я такая. Я восприняла его слова, как знамение. Я обрадовалась так, как будто услышала благую весть. Что весна для меня все же наступит. И океан во мне, еще не очнувшийся подо льдом, зашевелился и вдруг глубоко и спокойно как ребенок во сне вздохнул.

***
Когда я пришла в студию первый раз, то не сразу поняла, что это студия. Я думала, что Аркадий пригласил меня к себе домой.
- У тебя, что нет ни телевизора, ни радио? – Удивилась я, глядя на странный интерьер: огромный матрац на полу, огромный стол, большой диван и офисное кресло. Больше ничего не было. Голые белые стены, зачем-то кольца в потолке и несколько переносных ламп.
- Зачем мне радио и телевизор? Я и сам не плохо умею ездить по мозгам. Мне конкуренты не нужны. 
- Как ты самоуверен.
Кинопробы в тот раз мы не сделали. Просто Аркадий ходил вокруг меня с фотоаппаратом и делал фотографии. Иногда он приседал и фотографировал меня снизу. Один раз даже лег на пол и сделал несколько снимков так. В конце концов он сказал:
- Вот. Кажется, этот ракурс.
- А от меня-то, что требуется?
- У меня по сценарию два друга в силу обстоятельств должны встретиться на дуэли. И один другого чпокнет. Причем тот, который победит, он в нравственном смысле погибнет, а другой в чисто физическом.
- Как Каин и Авель?
- О! Точно. Я даже сам не догадался. Молодец! А вот представь, что оба они твои дети. И Что ты будешь чувствовать? Ведь в нравственном отношении один победит, а другой проиграет, а в физическом наоборот.
- Да ничего хорошего. Все плохо.
- Ну, а мне надо, чтобы радость была сквозь слезы. Помнишь: это праздник со слезами на глазах? Поскорби немного, а потом, когда слезы выступят, сразу обрадуйся. Слезы можешь показать?
- Попробую. Я же не актриса.
- Да все вы актрисы. Не прибедняйся. Дома потренируешься. А я пока свет выставлю.
Он начал сдвигать вокруг меня переносные лампы, которые светили так сильно, что могли вызвать слезу и без всякого актерского труда. А я попыталась представить себе двух дорогих сердцу мужчин, которые могли бы сойтись вот так на дуэли. На личный опыт полагаться в этом случае мне было бесполезно, но отчего-то перед моим взором мелькнул отец. Мой отец, человек исполинского роста и силы, был полярным геологом. Несчастный случай внезапно выдернул его с севера и заключил в просторную питерскую квартиру, которая стала его тюрьмой. Несмотря на четырехметровые потолки, он ходил по ней сутулясь, как в землянке и всеми доступными способами пытался не замечать свою новую реальность. Но вспомнила я даже не его, а телефонный звонок моего двоюродного брата этой зимой.
- Женечка, извини, что я тебя дергаю во время такого горя, - начал он и принялся выспрашивать, не помню ли я телефон одной нашей общей знакомой, а я все никак не могла понять, что он имеет в виду. Какое у меня может быть горе?
 – Ну, как же… у тебя же папа умер, - удивленно ответил брат. – А ты, что не в курсе?
Я задержала дыхание и проверила себя: не послышалось ли мне. Не послышалось. Удивительно было то, что мне позвонил двоюродный брат, которого я не видела уже года три, а не мама. Я почувствовала себя совершенно никчемной именно из-за этого, из-за того, что она даже не стала ставить меня в известность. «Мама! Что же со мной не так?! Что со мной, если даже ты, живешь так, как будто бы меня нет! Кто я?!»
- Мадонна! Мадонна! – воскликнул вдруг Аркадий. -
- «Когда ты смотришь так печально, как икона
И ночь в глазах твоих пуста и холодна,
Я пред тобой гореть хочу лампадой,
Чтоб согревать и освещать тебя.»
Хорошие стихи? Ты знаешь, что у тебя, когда ты грустишь глаза становятся совсем темные?
Оказывается, Аркадий все это время наблюдал за мной.
- Вот, веришь в совпадения? Это я только что нашел. – Он протянул мне обрывок бумаги с стихами: «Струится теплый воздух между нами.
Мерцает в небе общая звезда.
Полярными сияниями, видишь:
Я написал, как я люблю тебя» - Прочла я окончание, внезапно услышав голос своего отца.
- Это ты написал?!
- Нет. Есть тут один поэт, Иван Притчак, а проще, Вася. Как-нибудь познакомлю. Вдохновение накрывает его всегда внезапно. Он хватает, что под руку попадется и записывает. А потом бросает где попало. Некоторые мужики так с своим семенем обращаются, а он с вдохновением. Ладно. На сегодня все. Пойдем я тебя до метро провожу.
Кинопробы закончились как-то уж слишком неожиданно и рано. Я сунула листик со стихами в карман, оделась и мы вышли на улицу. В следующий раз кинопробы прошли в присутствии автора этих стихов. Так я познакомилась с Ваней, которого все почему-то звали Вася.

С мальчиками

Не знаю, как так получилось, но мы стали собираться втроем. В основном, мы гуляли. Наши маршруты совпали: Каменноостровский проспект, Б.П.П.С., Александровский парк и ППК , вот где каждый из нас чувствовал себя уютно. А втроем было еще веселей. Я чувствовала себя очень свободно с ними. Наверное, ни с Васей, ни с Аркадием наедине я не чувствовала бы себя так спокойно, так раскованно и так… безопасно, как тогда, когда они оба были рядом. Помню, как однажды, когда мы гуляли по Петропавловке, Вася, вдруг увлек нас по аппарели на крышу Зотова бастиона и оттуда вдоль по крыше Васильевской куртины довел нас до Трубецкого. Мы спустились со стены по опасным полуразвалившимся кирпичным кладкам и оказались между тюрьмой Трубецкого бастиона и его стеной. В этом узком пространстве, заросшим молодыми деревьями, я вдруг испытала странное чувство. Такое уже было со мной однажды, когда случайно я с своей давней подругой Юлей оказалась в Эрмитаже в не экскурсионный день. Юля была обладательницей редчайшей профессии, ассириологом, хотя она называла себя шумерогологом, а самих ассирийцев считала чуть ли не за унтерменшей, которые только тем и были полезны, что оставили после себя аккадско-шумерские силлобарии. Но я видела ее диплом и почему-то запомнила, что ее специальность называлась именно ассириологией. Что-то ей было нужно на отделении древней истории, а меня пропустили вместе с ней. Мы шли через пустые залы, где был потушен свет. Мимо молчащих статуй и отдыхающих от людского любопытства картин. Так, наверное, чувствуют себя животные ночью в пустом зоопарке. Она шла быстро, не замечая того, что видела я. А я видела волшебство. Мне вдруг стало так пронзительно ясно, так очевидно, что это волшебство окружающего нас пространства присутствует в нашей жизни всегда. Ему просто мешает толкотня и суета, которой мы заполняем все, что только можем. Я вспомнила, как в детстве ночью, когда мама выключала свет, я лежала и подглядывала через прикрытые глаза. Мне казалось, что куклы только и ждут, когда я усну, чтобы ожить и пообщаться друг с другом, пока никто не видит. Мне никак не удавалось дождаться того момента, когда они поверят, что я действительно усну, поэтому я так и не узнала, о чем они говорят. Только там, в музее, я поняла, что куклы просто были мудрее. Они ценили пространство, наполненное волшебством тишины гораздо больше, чем люди и просто молча наслаждались бытием.
- Смотри, что покажу, - сказал Вася. – Во! Настоящий подземный ход. Потерна. Точно такой же и на Государевом бастионе есть в Иоановский равелин. Туда по билетам пускают. А про этот никто почти и не знает. В этом тоже должна бы быть сортия  к Алексеевскому равелину, но ее заделали. Там уже просто сплошная стена.
Я действительно увидела полузасыпанный лаз уходящий вниз и в темноту. Вася объяснил мне, что он тянется вдоль стены и показал еще один вход из него метрах в тридцати. С этой стороны был виден уходящий прямо коридор, залитый водой.
- Глубоко там?
- Да нет. На пару кирпичей, - он посвятил внутрь телефоном, но темные стены съели свет уже через пару метров, и я ничего не увидела.
- Жаль, что никогда не раскроют ход под Невой. Между крепостью и Эрмитажем есть ход. Действующий. Слышала?
- А помнишь, как мы тут сосиски жарили? – Неожиданно спросил Аркадий.
- Да. Может повторим пикник?
Мы полезли назад, наверх, цепляясь за ветки молодого вяза, который вырос прямо на кирпичном склоне, договорившись, что придем сюда еще раз с мангалом и гамаком.
Я вдруг призналась самой себе: есть что-то особенно приятное в том положении, когда находишься между двух практически равно привлекательных мужчин и при этом нет никакой необходимости делать выбор. Чем-то они были похожи: Вася и Аркадий. Оба щедры на комплимент, на внимание и одобрение, которое они дарили вам вместе с какой-то особой атмосферой так, что вам казалось в их присутствии, что вы действительно добрая, хорошая, особенная; вы чувствовали, что действительно им интересны и все это у них выходило совершенно естественно. В одном одни только различались: Вася все время скатывался в какой-то дерзкий, уверенный, но злорадный сарказм.
- Что еще остается умному одинокому и самодостаточному мужику? Сарказм и сублимация!
- Идите юноша! Идите и сублимируйте! – Ответил ему Аркадий и оба засмеялись.
Аркадий же, хоть и был тоже просто фантастически самоуверен, но был весел и добродушен.
 - Самым редким и ценным на земле всегда будет зрелый, уверенный в себе, самодостаточный мужик, который не знает, что такое спрашивать разрешения, а живет так, как считает нужным, - как-то сказал Аркадий, и я не на секунду не усомнилась, что он имел в виду себя. Я вдруг тогда поймала себя на непреодолимом желании чем-нибудь запустить в эту его заносчивость, но в следующую секунду он продолжил:
 - И женщин, которые будут под стать такому мужику сейчас тоже уже почти не осталось. А ведь когда-то все были такими. Ну, ты-то знаешь…
И он посмотрел на меня так, как будто бы я и была женщиной той редкой породы, которая могла быть под стать гиперборею. Спорить с этим не хотелось даже не смотря на то, что я себя такой не считала. А Вася, словно бы для того, чтобы уверить меня в справедливости его слов, вдруг через силу, как будто бы ловя плохой сигнал, продекламировал:
- Есть женщина – мать, есть женщина – ****ь, есть женщина – муза.
С одной тепло, сладко с другой, с третьей жизнь чудо.
Но говорят, есть еще одна: не женщина, а икона.
Прильнешь, поймешь: жизнь – сон, все спят. А ты проснулся. Ты дома.
- Подожди, я сейчас запишу, - сказала я. – Только что пришло? Сумеешь повторить?
- Попробую, - сказал Вася.

***
Кроме наших совместных прогулок, был в нашем общении еще один плюс, позволявший мне чувствовать блаженство: у Аркадия в студии на кухне стояла просто фантастическая по размерам плита. Этот агрегат с двумя духовыми шкафами, грилем и шестью конфорками превращал кухню в настоящий капитанский мостик на кулинарном корабле.
- Вася притащил, - коротко ответил он на мой удивленный взгляд при первом посещении. – Из ресторана. Плита намоленная. Представляешь, сколько на ней колдовали?
Я чисто физически ощутила зуд от желания оседлать ее. Я люблю готовить. Мне нравится просто так, ни с того ни сего, взять и испечь пироги или затвориться на кухне на весь день и лепить пельмени с семью сортами начинки или освоить какой-нибудь сложный рецепт. Видимо, богиня Веста  прочно поселилась в моей душе. Но понимаешь, как это здорово: просто готовить, просто иметь очаг только тогда, когда вдруг лишаешься этой возможности. И, хотя я была безмерна благодарна Ольге за то, что она меня приютила, дала денег на операции и всячески поддерживала, но был у нее свой пунктик, который отравлял мне жизнь у нее до невозможности: кухню она считала на столько своей, что без ее разрешения я могла бы разве только чайник поставить. А тут такой очаг! И главное, «ничей».
И хотя Ольга теперь почти всю неделю жила в Москве, а в город прилетала только в пятницу, готовка у нее дома, где я до сих пор жила, не доставляла мне удовольствия. После работы я забегала к ней накормить тоскующего от одиночества кота и, если кто-то был в студии, ехала прямо туда упражняться в кулинарии. Мы жили как бы параллельной жизнью. Я оккупировала кухню, а парни холл.
Оттуда до меня долетали только обрывки их разговоров. Васин голос:
- Мужчина - это точка, а женщина пространство. Мы в ней, как огонек на экране осциллографа. Женщина нужна нам, как пространство бытия.
Аркадий говорит:
- Ну, за не имением пространства, можно осциллировать самому. Левой, правой.
Оба смеются, а я достаю телефон и начинаю искать, что такое осцилляция. В тайне от парней я читала Отто Вайнингера . Домучивала до конца его книгу. Я взялась за нее, когда несколько раз подряд слышала его имя в спорах Аркадия и Васи про супермужество. Мне, сама не знаю, почему, всегда было интересно узнать, как именно мужчины воспринимают женщин. Но все-таки есть вещи, которые они, наверное, никогда не поймут просто потому, что их нельзя понимать мужским умом. Он воспринимает все ограниченно. Только в рамках логики. Вот и Вайнингер, препарировав женщину, как лягушку и не найдя в ней духовного начала, в двадцать три года покончил с собой. Тут же вспомнился мне и Лермонтов, а за ним и Джек Лондон с его «Мартином Иденом». Почему мужчине все время надо дойти то чего-то и поставить точку? Бог и так ее поставит, когда надо будет, а пока пей и веселись юноша. Неужели нельзя просто наслаждаться прогулкой? И в любви они такие, и в отношениях: сделать и успокоиться.
В этой связи вспомнила я наш разговор с Викой.
- Знаешь три главных секрета женской привлекательности? – Спрашивала она за большой чашкой желеобразного шоколада, который заменял ей целый обед.
- Знаю, - говорю я. – Внешность, внешность и внешность.
Вика смеется.
- Статус, сексуальная привлекательность и доступность. Нужно, чтобы эти три вершины никогда не совпадали и мужчина, покорив одну, тут же понимал, что осталось еще две, а покорив другую, понимал, что лишился приза за первую и так бы и ползал туда-сюда всю жизнь…  Гад ползучий, - заканчивает она и мы обе смеемся.

- Представляешь, раньше, когда под воду погружались в скафандрах, в которые надо было постоянно качать воздух ручным насосом, на эту работу брали только женщин, – доносилось из студии.
- Почему?
- Ну, мужик может отвлечься и остановиться, а женщине материнский инстинкт никогда не позволит отойти от насоса.
- Надежды юношей питают. Просто мужик может покачать и остановиться, а женщина может туда-сюда осциллировать постоянно и не устает. Юноша, вы помните, что осцилляция это тоже самое, что и фрикции?
- Иди-иди, осциллируй отсюда. Чего это ты про насос вспомнил?
- Да работает твой мотор. Плотность воздуха достаточная. На выходных запустим на полную мощь. Женя! Что ты там сожгла?
Я выхожу из кухни.
- Женя, ты знаешь, что такое осциллограф? – спрашивает Аркадий.
- Знаю. Слово осциллограф происходит из двух слов: осцилло – качание и графо – пишу. Аркаш, кажется, я сожгла твою любимую сковороду.
- Не фига ты не знаешь! В древней Индии и Китае, когда они изучали методы тантрического и даосского способов любви, была такая профессия. Сидит мужик возле кровати и записывает, сколько раз нужно женщине туда-сюда по мозгам проехаться, чтобы до нее дошло. Ты, Арка и сам этого не знал. Думал, что осциллограф – это просто прибор, да?
- Не дерзи старику, сопляк! - Смеется Аркаша и Вася подхватывает его смех и вдруг выдает неприличное:
- Ты х… мне тёрла, тёрла, тёрла
Пока желанье не умёрло.
И понял я: все – суета!
Вся жизнь моя: туда-сюда.
- Вот это экспромт! – Не выдерживаю я.
- Я, Женечка, живу экспромтом. Экспромт, сарказм и осцилляции – что еще остается в бессмысленном двадцать первом веке не старому еще атеисту?
Я возвращаюсь к горелой сковороде. Вася – атеист? Не верю. Из студии слышится разговор про турбину. Про турбину эту, они уже успели мне, как мальчишки, захлебываясь собственным энтузиазмом прожужжать все уши. Я даже стала понимать технические детали ее работы. Оказывается, еще в перестроечном хаосе, Васин знакомый вынес через музей завода Климова, экспериментальную турбину, в надежде получить за нее хоть что-то, чтобы накормить семью. Вася, хоть и сам сидел без денег, увидев турбину, отдал ему за нее самое ценное, что у него тогда было – двадцать литров чистого спирта-ректификата, который тогда ценился больше денег и, который он хранил в тайнике под ванной на случай самой крайней нужды. Турбина эта была уникальна тем, что там, где можно, была сделана из титана и легких сплавов. Предназначалась она для совсем тогда передовой, но заброшенной темы беспилотных летательных аппаратов и хоть была очень невелика по размерам, но тягу выдавала чуть ли не в пол тонны. На сколько я понимала, это было очень много. Проблема была в том, что для этой турбины предполагался запускающий электродвигатель, который все никак было не найти. В конце концов, Аркадий достал где-то движок, который работал на прямом токе и крутил на военных кораблях радары.
- Ты когда-нибудь видела электродвигатель, который в советское время стоил, как жигули? – Спросил он. - Вот, смотри.
Аркадий был в таком восторге, будто бы добыл кусок золота, и я подумала, как легко они умеют делать себя счастливыми. Впрочем, он принес и мне такое сокровище, что я даже обмерла от удовольствия – огромную дореволюционную поваренную книгу. Вася разграфил лист и перенес в него таблицу соответствия старых мер и весов с современными.
- Фунт дореволюционной говядины, конечно вкуснее, чем полкило нашей, - сказал Вася. - Но так тебе легче будет.
Вообще-то это Вася мастер готовить. Настоящий мастер. Он вообще не пользуется рецептами. Вместо этого, он раскрывает полки с продуктами, заглядывает в холодильник. Некоторое время стоит в тишине, а потом начинает. Чаще всего, он и сам в начале не знает, что выйдет в конце.
- Рецепты нужны тем, кто не способен достичь состояния, из которого они рождаются, - как-то сказал он. Раньше именно Вася готовил и разговоры их с Аркадием в основном велись на кухне. В отличии от Ольги, мы с Васей никогда не делили кухню, а как-то уживались там вместе. Обычно, если Вася что-то готовил, мне хотелось просто встать рядом и посмотреть, что он делает.
В этот раз (мы пришли в студию с Аркадием и застали там Васю) он жарил поджарку для макарон, которая, как часто бывало, становилась отдельным блюдом, съедаемым без них.
Так же, как и в стихах, он каждый раз придумывал новое блюдо, рецепт которого потом и не вспомнил бы. Его стихи на обрывках бумаг я аккуратно собирала и относила к себе в Ольгину квартиру, а его находки в кулинарии просто запоминала. Однажды попробовав то, что у него вышло, раз и навсегда я отказалась использовать панировочные сухари из белого хлеба и перешла на ржаные. А банку с смесью трав и крахмала, которой он натирал мясо, чтобы при жарке оно не теряло сок я просто перепрятала и пользовалась ею сама. Впрочем, Вася про нее и не вспоминал. Для него то, что было придумано и реализовано, раз и навсегда переставало быть интересным. Он шел дальше.
- Привет Вас;! – Закричал Арчи прямо с порога, еще на лестнице уловив запах жаренных овощей и поняв, что у нас гости.
- Привет! – крикнул из кухни Вася. - Арти, сходишь за сыром? Полкило возьми, любого. И хлеба.
Аркадий ушел, а я стала смотреть, что Вася делает. Это были просто жаренные перцы и томаты с морковью, куда Вася добавил немного лимонной цедры. Но готовое блюдо оказалось совсем другим, когда из магазина вернулся Арчи, а Вася поджарил нарезанный кубиками хлеб и кинул его в овощи вместе с тертым сыром и зеленью.
- Сейчас духовенство обещало зайти, - сообщил он. – Давай купим сковороду побольше. Эта впритык.
Я обрадовалась. Отец Андрей заходил редко. Это был еще один человек в моем новом окружении, который всегда приносил с собой такую непостижимо приятную атмосферу, что и после его ухода иногда хотелось просто молча посидеть и прочувствовать то состояние, которое оставалось еще некоторое время после его ухода. А окружение мое за время болезни и выздоровления сменилось почти полностью. Я жила в том же городе, но населен он был теперь совсем другими людьми. Как будто бы их было два: старый город-призрак, в котором остались моя мать и сестра, моя болезнь и детство, мои разбитые мечты и глупые надежды; и новый: свежий, стройный, блистательный и уверенный в себе Петербург, в котором жила и радовалась жизни уцелевшая Женя. Где-то здесь в этом городе, в темных аллеях старого кладбища нужно ей было найти могилу отца, которую она так и не посетила и сказать несколько слов наедине тому, кто единственный во всем мире, ласково и смешно звал ее «Жаконя».

***
Я не удивляюсь чудесам и совпадениям с тех самых пор, когда болезнь подвела меня к тому самому краю, где заканчиваются границы человеческой жизни, но начинаются границы чудесного. Помню где-то услышала о чудодейственной иконе, которая исцеляла даже самых безнадежных больных и уговорила Ольгу поехать туда. Мы заблудились. Навигатор показывал, что мы на месте, но слева тянулся лес; справа поле, а часовни никакой не было. В эту минуту мы заметили, как через поле к нам шел человек. Казалось он еще далеко, но вот, он уже стоял перед нами. В руках у него была завернутая в холстину доска.
- Чего ищите, девонька? – спросил он меня.
Я объяснила.
- Ну, пойдемте, провожу, - неожиданно сказал мужичок. - Помогите только донести, а-то я умаялся тащить.
Я взяла доску, и мы пошли через лес. Оказалось, что то была не часовня, а церковь и дорожка к ней шла с другой дороги. Мы ехали по навигатору и действительно подъехали почти вплотную, но с другой стороны, где никто не ходил. Сама же церковь оказалась метрах в ста через лес.
- Ну, мать, давай сюда! - Сказал вдруг старичок, когда мы вошли, чуть не выдернув доску у меня из рук и ушел в алтарь. Через несколько минут он вернулся уже в облачении, прошел, не взглянув на нас через всю церковь и, сказав что-то бабушке у входа, вышел вон.
- Вы откуда приехали? – Спросила нас бабушка.
- Из Питера. Говорят, здесь чудотворная икона есть. Не покажете, где?
- Чего же я вам ее покажу, если вы сами ее и принесли. Батюшка с ней ходил в деревню сегодня к больному после литургии. Ну, раз такое дело… - она помедлила, а потом, мельком взглянув на дверь, сказала: - Ладно, давайте быстро! -  Открыв южную дверь в алтарь, она впустила меня внутрь, и я оказалась в недозволенном пространстве. Одна, в алтаре, я встала на колени перед Пантанассой , которую несла и вдруг ощутила, что не смогу ни о чем просить. В голове у меня не проносилось ни одной мысли, а существовала только ясность, что меня любят, все про меня знают и все, что со мной происходит, происходит во благо. Я поняла, что не знаю, поправлюсь ли, но почему-то больше не волнуюсь об этом, а вижу и понимаю вещи более важные, более глубокие. Какие, я не могла бы назвать. Но чувство было такое, что болезнь моя по сравнению с тем, что я теперь понимала, была мелочью. Такой же мелочью, как и мои обиды на мать, сестру и на судьбу.
Я вышла всхлипывая и сотрясаясь от каких-то судорог, хотя и не плакала. Мы прошли назад к машине и вернулись домой тем же вечером. Всю дорогу я почему-то зевала.

***
Отец Андрей, оказался моим однофамильцем. Более того, родители его происходили из тех же мест, что и мои предки. Возможно, даже скорее всего, мы были дальними родственниками по отцу. Аркадий познакомился и подружился с ним еще тогда, когда работал за границей. Там же с отцом Андреем познакомился и Вася, когда приезжал к Аркадию в гости. Все в отце Андрее умудрялось быть сразу и обычным, и удивительным. Так бывает, когда встретишь после долгой разлуки человека, которого хорошо помнишь и часто вспоминаешь. И то ли время вас изменило, то ли память за это время дорисовала что-то свое, а смотришь и видишь одновременно и хорошо знакомого и совершенно другого человека. Так и отец Андрей. Говорил он на русском языке, хорошо знакомом всем по книгам и был этот язык до того чист и правилен, что понималось: а ведь так красиво уже никто давным-давно не говорит. Роста и размера он был такого огромного, что мог бы поспорить с моим отцом, и сам был еще не старым и довольно красивым мужчиной. Ошеломляющее впечатление производили его глаза, точнее взгляд: ясный, сильный и в тоже время настолько мягкий, что хотелось, чтобы он смотрел, смотрел, смотрел и еще, и еще смотрел и смотрел на вас. Но в том-то был и парадокс, что никакого впечатления, как мужчина, как кавалер, он не производил. Вот этого вот задорного, угрожающего интереса, который таится в глазах почти каждого не испуганного жизнью мужчины, в нем не было. Однако трусости в нем тоже не было ни на йоту. Когда он разговаривал с вами, то смотрел вот так вот мягко и иногда брал за руку. Когда он так взял меня за руку первый раз, я была удивлена, на столько его огромная кисть, в которой просто утонула моя, была мягкой, почти женской. Что-то в голосе его, взгляде и в этих руках было таким, что я поплыла. Не так, а как-то по-иному, но все равно, так сладко побежали по моей спине мураши, что я потом вспоминала, о чем мы говорили, как о сне. С тех пор часто ловила я себя на мысли об отце Андрее и о желании видеть его почаще. И такая возможность мне выпала практически сразу: парни уговорили меня показать ему город.
- Ты же коренная петербуржка, - сказал Аркадий. 
- Петербурженка, - поправила я.
- Тогда уж, петербуржанка, - вставил Вася.
- А как правильно-то, петербуржица, что ли? – Спросил Аркадий со смехом.
Оказалось, что никто толком и не знает.
- Вот, - сказал Вася. – Еще один парадокс этого города. В нем эстетика выше правил. Скорее всего, правильно: петербуржка, но это так не красиво, что никто так и не говорит. Ну так, что, петербуржаночка, покажешь поп; город?
- Ты ему только основное покажи, про что ему, наверное, еще бабушки рассказывали, крепость, Невский, Эрмитаж, - вставил Аркадий.
Я обрадовалась и, поэтому, даже не догадалась спросить, почему они сами не могут показать ему город? Вася ведь прирожденный экскурсовод. Казалось, что он знает каждый дом на Петроградской стороне, как свой и может о каждом рассказать что-то интересное. Помню, как совсем недавно, привычно срезая маршрут через дворы дома Бенуа , он ткнул в дом номер 24 по Каменноостровскому на углу с Большой Монетной и сказал, что тут Матильда Кшесинская устроила частный лазарет во время первой мировой войны .
- А, кстати, первое здание на противоположной стороне и есть ее дом. – Сказал он. - Знаешь, что про этот дом кто-то сказал, что покровитель его владелицы был на столько сановит, что подписывался одним только именем. 
На обратном пути, на улице Профессора Попова он снова привлекает мое внимание и показывает рукой на крышку люка за забором детского сада:
- Смотри, крышка люка с надписью «Петроград». Я больше таких нигде не видел. Город всего десять лет это имя носил, а уже до канализации слава дошла.
Он смеется сам себе и продолжает:
- Да, странный город. Живя в нем нельзя не чувствовать себя хоть немножечко иностранцем, эмигрантом или изгнанником; окаянный какой-то город, - вдруг, ни с того ни с сего сказал он. - Как будто бы его построили на границе с чем-то. Чуть зазеваешься, раз и ты уже в другом измерении.
Я, кажется, понимала, что он имел в виду. Помню, как мы с бабушкой, поехали на экскурсию по городам «Золотого кольца» и, после Ленинграда , все мне там казалось чужим. И белые крепостные стены, и белые церкви и кирпичные дома, и весь уклад жизни, который казался не городским вообще, а сельским. Я помню, что Россия мне тогда вообще не понравилась. Все в ней было для меня чужим и непривычным. А Вася, который шел некоторое время молча, вдруг продолжает свою мысль:
- Совершенно непонятно, что заставляло защищать и бороться за эти болота? Одних крепостей только понастроили да поперестраивали! Названий только: Старая Ладога, Выборг, Шлиссельбург, Иван город, Копорье, Ниеншанц, Ландскрона, Орешек, Охтинский форт, Петропавловская крепость. Но что здесь защищать? А ведь прутся, как будто здесь Иерусалим, а не просто кусок болота.
- И чего ты экскурсии не водишь? – Спрашиваю я. – Мог бы за лето неплохо зарабатывать.
- У нас есть занятие, - коротко отвечает он, а я ловлю себя на мысли уже для меня не новой: «Чем таким они заняты?» Иногда в их разговорах мелькало слово «супермужество» и «супермужественность», а однажды, я нашла обрывок черновика лекции на тему «Секс в жизни невротика» и узнала руку Аркадия:
 «Запрет на секс заставляет сублимировать – мужчину уводит в работу, а женщину в материнство, как разрешенные способы проявления либидо. И то, что женщина начинает видеть смысл существования в материнстве, а мужчину его придатком, а мужчина видит смысл жизни в работе, а женщину с детьми помехой, просто РАЗВОДИТ супругов все дальше и дальше. Современного человека уже не убедить, что и дети, и работа являются вторичными по отношению к таинству, которое может существовать между двумя людьми.»
Я слышала о том, что они консультируют, но не до конца понимала, бизнес тренинги они проводят или психологические консультации. И главное, я не могла найти никакого распорядка. Вряд ли работали они больше трех дней в неделю. Разброс тем, которыми они занимались был такой широкий, что просто голова пухла. Но не работая, как все нормальные люди, вели они себя так, как будто бы где-то нашли неисчерпаемый источник. Что это был за источник, я еще не понимала.

***
Я пыталась поднять оладушки. В нашей семье, в большой семье, получалось это делать только у моей бабушки по отцу. Получались они у нее пышные, на два пальца. И никто не мог повторить. Постоять рядом с ней у плиты, чтобы все самой увидеть, мне не довелось. А по телефону ее указания не работали. Ну, что значит: густо замесить? Я уж и так и так пробовала. Не встают. Кто-то посоветовал мне вместо кефира замесить их на пиве, но мне хотелось все же освоить традиционный рецепт. Я стояла, тупо глядя в кастрюлю с тестом, а из холла доносилось:
- Но ведь и Христос говорит: «Ноша моя не тяжела». Ведь его власть не тянет, а освобождает. Вспомни, когда ты курил. Сам и по собственной воле начал. Получал удовольствие, но был в рабстве у привычки, которая отнимала здоровье, деньги и время. А теперь ты свободен от этого. И что же, жалеешь? Вот так и с любовью к деньгам, так и с блудом и вообще с любовью к удовольствиям. Тяжело не отказываться от денег, похоти и удовольствия, а тяжело жить с любовью к ним.
- Браво! – Вдруг громко сказал Аркадий. - Вот и я ему говорю, что человек — это наркоман и им движет абстинентный синдром. Поиск половинки – это как поиск новой дозы. А он заладил: «Ищу свою Единственную!» Не понимает… Не понимает, что зрелому мужику, переросшему оральную фазу… а-а! На фиг! Он сам все знает.
Мне были не ясны причины Васиных нападок на христианство, но разговоры их слушать было интересно.
- Посмотрите, Андрей Николаевич. Сейчас все христиане, что, по новому завету живут? Да нет. По ветхому. По тем ценностям, которые утверждаются и целям, которые преследуют, это ясно. Вот и получается, что христианство стало тем троянским конем, который был послан к погибающему народу Израиля, но вместо этого победно скачет по всему западному полушарию, а в нем сидит иудаизм и пролезает во все народы.
 - Ну, скажи ему свое любимое! - Подначивает Аркадий.
- Какое?
- Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите, и хотящих войти не допускайте. Горе вам, Библейские морды со своими ветхозаветными штучками.
Отец Андрей смеется, а Вася продолжает:
- Я вообще считаю, что это религия для женщин. Это про них сказка о рыбаке и рыбке, это им надо научиться смиряться и отказаться от паразитизма. Помните у Андерсена: что муж не сделает, то и хорошо . А то ведь и сами несчастны и другим жизнь отравляют.
- Сами себе вы жизнь отравляете, - смеется отец Андрей. – И на женщин ты жалуешься, потому, что они для тебя синоним удовольствия. Удовольствия – это то самое и есть, что нас здесь держит и в ад тащит.
- Как так?
- Да так. Вот вы спортом занимаетесь, гири тягаете, боксируете, тело свое укрепляете, думаете, что ваше тело – это то, что вас раскрывает и дает возможность себя как-то в этом мире проявить.
- Ну, а как же иначе? – Перебивает Вася.
- А иначе-то все и есть. Вот, у ангелов в физическом смысле глаз нет, а они видят. Тела нет, а они летают. Значит, глаза нам даны, не чтобы видеть, а, чтобы кое-что от нас скрыть, как шоры. Тела не чтобы двигаться, а, чтобы эту свободу движений ограничить. Значит тело тюрьма, которая нас сдерживает, а не инструмент, чтобы себя проявить. Не было бы кожаных одежд… Тела не было бы, не было бы и пота. И не стала бы Ева мучиться.   Все были бы счастливы.
- Вообще-то, это моя концепция, - зевает Аркадий.
- А как заставить человека поверить, что тело – это не тюрьма? – Продолжает отец Андрей, не обращая на его реплику внимания. - А привязать к нему удовольствия. Это же так здорово, так сладко: есть, пить, блудить, выпендриться перед ближним. Красота. А женщина?! М-мух, какая сладость! Да?
- Да! – Вдруг соглашательно вставил Вася. – Очень сладко, очень вкусно. Спасибо. Но, куда же деть любовь к женщине? Ведь, если ее любить, но не… э-э похотеть, то не поверит.
- Ну, почему? Это сейчас нравы изменились. А вспомни святую великую княгиню Елисавету .
Я хотела достать телефон и посмотреть, кто это такая, но руки у меня были в тесте. Тут я снова слышу Васин голос:
- Если человек думает, ищет истину, переживает, то он рано или поздно до нее дойдет.
- Доблудит! – Смеется Арчи
- Вот-вот. А может и заблудиться, – говорит отец Андрей.
- А я считаю, что не надо искать ни истину, ни любовь, ни бога, - говорит Аркадий. – Как только мы начинаем что-то искать, мы автоматически признаем, что у нас этого нет. Об этом еще Сократ говорил: нельзя нуждаться в том, что есть у тебя самого. Как вообще можно искать любовь?
- А взаимность? – Спрашивает Вася. – Ведь она возможна только тогда, когда любят двое.
«Красиво сказано» - подумала я и почему-то вспомнилось некстати, как Вася рассказывал про Ритуальное агентство домашних животных. Он первый в России реализовал эту идею. Несколько лет работал нелегально и, так и не сумев легализовать ее, просто бросил. Как-то раз ему позвонили из конторы, которая изготавливала венки и предложили свою продукцию, а он тогда как раз женился и предложил этой конторе сделать его невесте букет невесты, а ему самому бутоньерку. Работнице этого салона видимо было так удивительно делать не свойственное ей, что она сама привезла и букет и бутоньерку ему домой.
- Надо было и венок сразу заказать, - шутил Вася. – На годовщину свадьбы как раз бы и подарил – мы год всего и прожили.
Васин сарказм! Как мне нравилась иногда его колючая усмешка.

Странно, что я никогда их не сравнивала между собой. Вероятно, потому, что внешне они были очень похожи. Оба высокие, крепкие. У Аркадия была более гладкая кожа и полные губы, а Вася чуть шире в плечах. По-разному они говорили и двигались. Вася всегда выглядел так, как будто несет на спине бревно. В те редкие моменты, когда он «снимал» его, он вдруг начинал казаться практически невесомым, раскрепощенным и абсолютно счастливым. Аркаша же двигался очень пластично и расслабленно так, как уверенный в себе кот. И все-таки в те редкие моменты, когда Вася был чем-то очень увлечен, в нем раскрывался совершенно другой человек, огромный, широкий, безбрежный и, даже пугающий той силой, которая в нем просыпалась.

***
Я пришла в студию и застала там всех троих: Васю, Аркадия и отца Андрея. Весь холл, казалось, был заполнен хохотом, как огромными воздушными шарами, которые непрестанно лопались и в тот же момент на их месте надувались новые.
- Что случилось? – поинтересовалась я.
- Мы празднуем день первого полета! – Сказал Аркадий.
- Нет. Мы празднуем день обсосанного гаишника!! – Захохотал Вася.
- Ну, да. День первого полета по счастливой случайности в этом году совпал с днем обоссанного гаишника, - пояснил Арчи хлюпая от смеха.
Оказывается, они все-таки доделали свой флайер. Выкатили из ангара и решили разогнаться на шоссе, чтобы проверить надежность шасси. За ними увязалась полиция, но, вместо того, чтобы остановиться, парни взлетели. Аркадий сделал над остановившейся внизу машиной с очумевшими гаишниками круг, а Вася сверху пустил на них струю. Когда Аркадий рассказывал мне это, то даже отец Андрей прослезился от смеха, который он сдерживал изо все сил. На мое замечание, что гаишники просто выполняли свою работу, которая не легка и на которую не все еще пойдут, Аркадий сказал, что он, как и Сан Саныч, бывший редактор журнала «Ружье», куда он писал статьи, считает, что в милицию идут только по призванию. Он сделал паузу, а потом многозначительно и с расстановкой продолжил:
- Только по призванию!! По глубокой. Внутренней. Душевной. Потребности. Унижать другого человека. А, когда он видит, что его форма и оружие никого не пугают, то ты видишь, что перед тобой просто маленький обсосанный трусливый мальчик, который растерян от того, что он все это на себя налепил, а оно ничего не значит. А у него ведь ничего кроме этого нет. Они ведь живут тремя нервами: народ презирают, прокуратуру ненавидят, а власти с упоением лижут зад. Ну, пусть иногда и умоются золотым дождем.
Арт сказал это так веско, так спокойно и уверенно, хоть и совсем без ненависти; так очевидно было его равнодушие к силе, власти и ее символам, что во мне на миг что-то стало перепроверять саму себя: правда ли то, что я сейчас слышу.
И внезапно я почувствовала какую-то радость и гордость за саму себя рядом с такими дерзкими парнями, которых, кажется больше на свете-то и не осталось. И они оба хотят моего внимания и присутствия в их жизни. Мне вдруг стало так невыносимо хорошо, что я даже рассмеялась вслух.
- Что ты смеешься? – Спросил Вася, уловив какое-то несоответствие моего смеха и ситуации.
- Да, смотрю я на вас и думаю, когда же вы повзрослеете? Смешно ведь. По сорок лет уже обоим, а все в самолетики и обоссалки играетесь. Вы какие-то шуты, ей богу, - сказала я, допустив в своем голосе толику презрения.
Я заметила, что Васю мои слова и в самом деле задели за живое.
- Вся несправедливость в мире существует ровно на столько, на сколько есть власти у творящего ее. Поэтому сама власть одного над другим и есть несправедливость. И ничего нет зазорного в том, чтобы показать творящему несправедливость, кто он такой без этой власти, - зло и грустно сказал он.
В холле, невидимые шарики смеха вдруг повисли в тишине, как воздух, застывший в ледяном кубике.
- Несправедливость существует в мире не для того, чтобы с ней бороться, а для того, чтобы у нее учиться, - сказал отец Андрей. Мы все посмотрели на него.
- Чему учиться? – Неприязненно спросил Вася.
- Смирению, - отец Андрей сделал длинную паузу. – А, в конечном счете, любви. Без смирения человек может любить и принимать только то, что по его мнению, хорошо, справедливо или правильно. Помните, Иисус говорил, что дождь льет и на праведника, и на грешника?
- Ну, это дождь, - сказал Вася. – Помню. Подставь левую, любите врагов, благословляйте проклинающих, э-э… благотворите ненавидящим вас и все такое. А Толстого за то, что он на этом настаивал вы же и отлучили. И получается, что говорить легко, а жить так невозможно. И даже если согласен принести себя в жертву потому, что такая жизнь и есть самоубийство в чистом виде, то… - Он задумался. – То зачем было рождаться, если тебе сразу дается единственный выбор: выживешь, если поступишь, как Каин.
Отец Андрей, хитро прищурился и сказал:
- А Авелем-то, что страшно?
Вася не ответил.
- Ну, о трусости в другой раз поговорим, если захочешь. Женечка, матушка, я там пироги принес. Может чаю попьем?
Отец Андрей умудрялся смотреть на меня и разговаривать со мной с таким уважением и почтением, что я сразу начинала чувствовать себя большой и важной. Я вышла на кухню и достала большое керамическое блюдо, которое купила на Сытном рынке  под плов. Но сейчас на нем уместилось все, что принес отец Андрей. Я аккуратно нарезала и разложила на блюде пироги, заварила свежий чай и досыпала сахар в сахарницу. Я любила, когда к нам приходил отец Андрей потому, что его присутствие сразу создавало атмосферу семейственности, в которой и чай был ароматнее, и диван удобнее и пироги вкуснее.
- Если не будет покаяния в русском народе, конец света близок , – вздохнул отец Андрей.
- Да какого покаяния вы ждете?! – Неожиданно взвизгнул Вася. - Русский народ веками безропотно подчиняется тем, кто насильно крестит его лишая собственной религии, потом прибивает его крепостным правом к земле, потом отнимает эту землю и гонит на великие стройки, а в конце концов продает свой народ вместе с землей и тем, что он на ней строил за либеральные ценности и зеленую бумагу. В чем же каяться? А народ терпит. Хотя надо бы бороться. Но эту борьбу у нас называют ропотом. И всегда ваша церковь вставала на страже интересов правящей верхушки, которую русский народ, в отличии от всех других народов терпел и безропотнее и дольше.
Он сделал паузу для вдоха и продолжил:
- И всегда как-то удается подстраивать вечные ценности под настоящий момент и сходит с рук. Дмитрий Донской был предан анафеме за гонения на церковь, но, без снятия анафемы был прославлен в лике святых. Святой праведный Иоанн Кронштадтский тепло отзывался о Распутине и молил Бога, чтобы до праздников прибрал Льва Толстого. Так какая же на самом деле правда? А любая. Какую вам нать?
Отец Андрей сидит молча, смотря в пол так, словно его пристыдили, но стыд и неловкость почему-то чувствую я. Вася, сказав то, что, видимо у него накипело, успокоился. Арка, который считал, что анархия – это лучшая форма правления, а саботаж лучшая форма борьбы, до которой люди еще не доразвились, просто скучал в кресле. А я ждала, что скажет отец Андрей.
- Борьбой ничего не решишь. То, с чем ты борешься, усиливается, - медленно и веско промолвил отец Андрей. Вася молча слушал. – И борьба эта в твоей голове. Может быть ты и не понимаешь этого, но ты сам себя разрушаешь своим недовольством. Ведь ты не церковь, не власть, ты жизнь свою не принимаешь, - он вздохнул и все так же глядя себе под ноги проговорил: - Все от трусости. Боимся раскрыться. Боимся любить. Но, раз тебе больно, значит выздоравливаешь.
Летний, солнечный и по-петербургски долгий поздний вечер, начавшийся так весело, вдруг стал угрюмым. Как будто бы кто-то позвонил и сообщил что-то неприятное. Я ушла на кухню мыть посуду, чтобы просто не встречаться с ними глазами. Незаметно ушли и Вася и отец Андрей. Мы остались с Аркадием вдвоем.
- Что ты тут свои туфли разбросала!? – спросил Аркадий строгим тоном, войдя на кухню.
- Какие туфли?
Он показал на желтые туфли, которые купил потому, что хотел в них видеть меня в кадре. Я примерила их.  Они мне очень шли, но были такие неудобные. Я сделала пару шагов, зацепилась каблуком и упала бы, если бы он меня не подхватил, а в следующее мгновение, я почувствовала его губы на своих.

Это было тем более странно, что он практически ничем не выдавал ко мне своего интереса. Это у Васи я замечала взгляды как из-под полы, в которых пряталась и нежность, и интерес. А у Аршика ничего. И тут… на тебе!

***
После долгого перерыва, я весь следующий день явно ощущала то, что мы были вместе, стоило мне только неловко переместиться на стуле. Мысли о работе совершенно не отвлекали меня от сосредоточенности на внутреннем чувстве покоя. Стоило мне закрыть глаза и уже ничто не мешало мне слышать шум свежих морских волн у меня внутри. Мой океан так долго скованный льдом, вдруг проснулся после зимней спячки, вскрылся и ожил. Во мне словно бы решилась какая-то застарелая проблема. И тревожное напряжение, которое неявно, но постоянно присутствовало в моей жизни, наконец-то отпустило. Я словно бы проснулась, как набухшая почка, которая сидела-сидела, да вдруг распустила свои лепестки за одну теплую ночь. И ничего вроде вокруг меня не поменялось, а просто стало хорошо. Легко стало. И больше не надо было думать и не интересно задавать себе вопрос, чем наполнить свою жизнь.
Где-то в глубинах своего сознания слышала я предостерегающий голос, который говорил мне, что именно теперь надо мне будет думать и задавать себе вопросы о том, как жить и строить отношения дальше, но я только тихо шептала в ответ: «Не сейчас… потом, потом, потом…»
Мне не хотелось думать. Мне хотелось вспоминать, как удивлена я была, когда он снял рубаху. Он все время ходил в верхней одежде или в балахонах, скрывающих фигуру 25ти летнего атлета. Я вспоминала, что была удивлена, как долго он умел поддерживать свою страсть. Я совершенно этого не ожидала. Я вспоминала давление его удивительных рук и совершенно волшебные ощущения от прикосновения волос на его груди к моей спине. «Как же мало нужно для счастья» - говорил в моей голове один голос. «Нет, дорогая, для счастья нужно гораздо больше» - тут же возражал ему другой. А я сидела среди этих голосов совершенно блаженная и глухая к тому, что происходило во внешнем мире.

***
Я зашла в студию и огляделась. И кухня, и холл были чисты; только на большом столе оставались неубранными два стакана. Я поднесла один из них к носу и понюхала. Стаканы пахли чурчхелой. «Коньяк пили» - поняла я. Ничего не изменилось. Только отец Андрей улетел на неделю в Африку по делам РПЦЗ , а парни целыми днями возятся с турбиной и в студии почти не появляются. После первого полета энтузиазм у них утроился. «Может быть это для него ничего и не значит» - подумала я.
Впрочем, Аршик всегда умел держать паузу. Когда же я стала его так называть: «Аршик»? Примерно тогда же. Да, помню. Вася, а не Аршик пригласил меня в ангар, и я увидела их детище. Флайер, как они его называли, был еще не окрашен и не произвел на меня ожидаемого парнями впечатления, но обводы были красивые. Размах крыльев был невелик, но сам фюзеляж был так широк и так плавно перетекал в крылья, что флайер был похож больше на огромного ската или летающее блюдо с отбитым краем. Я вспомнила, что Вася и Аршик пытались, почти не увеличивая размаха крыльев, добиться максимальной подъемной силы. Часто присутствуя рядом с ними, я стала понимать, как вектор тяги и площадь корпуса влияют на минимальную скорость при которой самолет еще может держать высоту и, как важно, чтобы запускающий электродвигатель мог создавать в турбине необходимую плотность воздуха. Ангар был весь залит лучами закатного Солнца, которое светило прямо в распахнутые двери. Аршик склонился над крылом и что-то разглядывал под углом. Он увидел меня и улыбнулся. Лицо его, да и одежда, все было в золотистой древесной пыли. В руках он держал наждачную бумагу, которой подчищал еле заметные неровности фюзеляжа. Его пальцы, уверенно державшие шкурку; его руки, плавно и нежно скользившие по деревянной обшивке. Я вдруг испытала неприятные ощущения. Не ревности. С чего бы мне было ревновать? Я не могла понять их причину.
- Джаничка, у тебя глаза грустные. Что случилось?
Это Вася тихо-тихо, спросил меня, подойдя почти вплотную.
- Как ты меня назвал? – Спросила я еще тише.
- Джаничка, - сказал он уже почти шепотом. – Уменьшительное от Джоконды. Не грусти. Грустная ты становишься совершенно; абсолютно; невыносимо; пронзительно красива. А это уже перебор.
Я не смогла не улыбнуться. Как умел он вот именно, что со-чувствовать и подбирать нужные слова в нужное время. А «Джоконда», это тоже он придумал. Как-то Аршик спросил меня, как звал меня папа. Я ответила:
- Жаконя.
Вася посмотрел на меня и сказал:
- Это он тебя хотел «Джаконя» назвать. Ласкательно. От «Джоконда». Но боялся, что зазнаешься. 
Впрочем, и Аршик тоже был очень чутким, когда хотел. Но сегодня он был слишком увлечен своим делом. Словно бы чувствуя, что улыбка моя продержится не долго, Вася пригласил нас всех вечером пойти встряхнуться.  Подруга пригласила его посмотреть скучный черно-белый фильм про Модильяни на ретро-показе. Инна, подруга оказалась очень симпатичной. Ее можно было бы назвать красивой если бы вздернутая верхняя губа не придавала ее лицу выражения какой-то надменной брезгливости. Когда она смотрела на Васю, глаза ее становились похожи на два грустных синих водоворота. Нам она старалась понравиться, но все выходило как-то неестественно. Уж слишком зажато она держалась. Слишком угловатыми были ее движения, и реплики ее даже к месту, казались сказанными невпопад.
Да, я стала называть его Аршиком именно тогда. После просмотра мы шли все вместе от Великан-парка: Вася с этой художницей, я и он. Мы решили прогуляться до Петропавловки и шли как раз по одному из наших обычных маршрутов, мимо лечебницы Вредена, построенного в 1906 любимым Васиным архитектором Фридрихом Мельцером. Как-то раз Вася рассказал мне, что до революции в центральной части здания располагалась церковь Спаса-целителя, иконы в иконостасе которого так же, как и эскиз Мадонны на внешней стене здания, сделал двадцатипятилетний Кузьма Петров-Водкин, которого Мельцер заметил где-то на Волге в заштатном городишке и привез с собой в Петербург. Ни луковицы над заколоченной звонницей, ни иконостаса, ничего не осталось после революции. Только пятиметровый образ Богородицы грустно смотрел со стены глазами, которые умели плакать без слез. Я надела платок, который в этот день подарил мне Аршик. Он не любил дарить подарки к датам, а просто иногда без всякого повода приносил в студию цветы, тортик или просто дарил мне что-нибудь. Платок был тем более кстати, что я сама давно хотела купить себе, да все не получалось, а он словно специально подобрал. Он вручил его мне уже в кино. Я надела его, взглянула в зеркало и ужасно себе понравилась. Мне хотелось бы быть более сдержанной на выражение благодарности, но Аршик действительно угадал. Вася, казалось, был также поражен тем, как изменился мой образ. Он замер, как обычно делал перед своими экспромтами и сказал:
Платок наденешь и… икона!
Горела линия судьбы,
Ладонь внезапно обжигая
Там, где ее коснулась ты.
И правда, следы неизвестного африканского прапрадеда в моем облике словно бы ждали для себя подходящей оправы. Из зеркала на меня смотрела…
- Мадонна, - сказал Аршик, словно мысли прочитал, - Мария Магдалина.
Проходя мимо знаменитой майолики, Аршик посмотрел на нее, потом на меня и вдруг сказал:
- А вы и правда, похожи.
- Нет, наша Джаконя красивее, - Сказал Вася.
Он специально назвал меня так. «Джаничка» - вспомнила я некстати и подумала: «Бедная Инна. Она теперь меня будет избегать и Васю отдалит». Инна, и правда, совсем расклеилась и Вася, как и надо, почувствовал себя виноватым и повел успокаивать домой. Мы проводили их до Троицкого моста, и пошли назад. Мне совершенно расхотелось дуться на Аршика за то, что всю неделю я мучилась своим любимым вопросом: «Что со мной не так? Неужели, я ему не понравилась?»
- Какая устойчивая модель отношений, - сказал Арка, когда Вася с своей художницей нас оставили. – Зависимый мужчина в поиске непонятно чего и созависимая женщина в кильватере его страсти. Только не могу понять, кого она имела в виду.
- Кто?
- Инна. Художница-то она. С чего бы это ей тащить Васю на этот фильм?
- Но пьет-то Вася.
- Да брось. Ничего он не пьет.
- Каждый раз, когда он приходит, почему-то стаканы на столе остаются.
- Он пьет только на халяву, сам себе не покупает, хватает ему максимум триста грамм, и он засыпает, - Аршик вздохнул. - У него зависимость пострашнее. Он ищет одну единственную. А одна-единственная должна быть недостижима. Рано или поздно Инна поймет, что она не «она». Все это когда-нибудь понимают. Если бы Вася искал что-нибудь другое, то она могла бы прожить с ним всю жизнь долго и мучительно, но он ищет женщину. В этом-то и прикол! Мужчине конечно же нужна какая-то недостижимая цель, но не такая же.
- Ты не веришь в счастливый брак?
- В счастливый брак? – Он помолчал. – Я не верю в счастливую женщину в браке. Ведь женщине нужен именно такой мужчина, который говорит ей: «нет», но верит-то она, что счастье – это исполнение желаний. Это «да».
- Но ведь и вы… стоит только женщине сделать шаг вам навстречу, и вы сразу чувствуете свое превосходство по отношению к ней. Вы хотите, чтобы она смирялась, а сами любите тех, кто остается недоступным. Женщина, которая покорна мужчине обречена на легкое презрение.
- Такова ваша женская доля. Либо смирение и тихое счастье Золушки, либо гордое одиночество королевы. Среди тех, кто не оценил ее, не покорил, испугался и так далее.
Когда мы снова проходили по аллее, Аршик, еще раз посмотрел на Мадонну Петрова-Водкина, потом на меня и сказал:
- А ты и правда икона.
- А тебя, как мама называла? – спросила я.
- Аркашик, - сказал он как-то скомкано и скороговоркой так, что я не сразу разобрала и переспросила:
- Как? Аршик?
- Да, - сказал он и я поняла, что теперь буду звать его так, когда нужно будет проявить нежность.

***
Наконец-то наступило лето. И, хотя, вопреки календарю, но типично по-петербуржски, на погоде это никак не отразилось, мы стали выбираться за город. Выставка эротической индустрии в Ольгино оставила у меня странный осадок. И, кажется, я была там единственной, кто пришел на выставку в сопровождении двоих мужчин. Вася, как я почему-то и думала, пришел один. После выставки Аршик сказал:
 - Когда люди отходят от физического труда, они изобретают спорт, а когда отходят от любви, то изобретают блуд. Все эти стенды – все это подделки под то, что на самом деле должно проходить между людьми.
- Это говоришь ты? Сказал Вася. – Вот уж от кого не ожидал это услышать.
Я напряглась. Что такое Васе известно про Аршика? Или про нас? А Аршик ответил:
- То, что у меня дома есть топор не делает меня Раскольниковым.
У меня сложилось впечатление, что рассматривание стендов с вибраторами и плетками направило Васины мысли совсем в другую сторону.
- Чего ты как мужчина хочешь, кроме того, как видеть счастливые глаза своей любимой женщины? – Спросил он Аршика, внезапно появившись перед нами. Он гулял по выставке один. - Но если раньше для этого можно было просто улыбнуться, и она улыбалась в ответ, то потом нужно все больше и больше, и больше. В какой-то момент ты понимаешь, что надо работать на эти глаза постоянно и-то без надежды, что это к чему-то приведет, - грустно как-то сказал Вася. – Ты понимаешь, что женщина становится недовольна тотально; кромешно. Это ее состояние. Эволюционная ступенька. Ты можешь только ждать старости, но и там нет уверенности, что она успокоится.
- И ты берешь в руки топор… - не выдержала я.
- Он предпочитает офицерский ремень, - засмеялся Аршик.
Видимо, они все же друг другу все рассказывают, подумала я и покраснела. Дурацкая привычка – легко краснею. Иногда даже от собственных мыслей. Научиться бы как-то быть без этого.
- Постыдное выдавливание из себя самца – вот, чем заняты все эти люди, - подытожил на выходе Вася. - Как будто бы 50ти летние мужчины шли туда, чтобы подтвердить свои способности, а 50ти летние женщины, чтобы заявить о своей востребованности.
Я задумалась, что бы ему ответить, но ничего не пришло в голову. Я для себя навсегда запомнила где-то услышанную фразу, что благосостояние, наука и искусство – это три параллельные шкалы развития человека и человечества, что невозможно написать сикстинскую мадонну или изобрести искусственный спутник Земли без холодильника и стиральной машины в сырой пещере на камышовой циновке. И если у мужчины стоит задача добыть, найти и изобрести, то женщина самой природой поставлена все это накапливать и сохранять, что бы следующее опиралось на предыдущее. Духовное неотделимо от материального. Бог и природа нераздельны. А мужчин, которых когда-то обидела женщина, всегда будет подмывать поставить свое мнимое духовное превосходство на пьедестал, а женщину на колени перед ним. Отрицая материальное, все они, как Лев Толстой, начинают отрицать саму жизнь и заявляют: «пропади пропадом, все человечество».
Васин негативизм что-то задел во мне. По дороге домой я молчала. Вспоминала отца. «Как же так?» - Думала я. – «Он столько мог бы сделать, ему столько было дано, он был так нужен. Но вместо того, чтобы жить и радоваться, он отвернулся от нас и выбрал пустое философствование, чтобы оправдать свое безделье и так умер один в кресле перед телевизором».

У Васи были какие-то планы на остаток дня, и он нас покинул, а мы с Аршиком поехали к Ольге в квартиру, чтобы накормить кота и забрать кое-какие вещи. То ли это выставка так повлияла на нас, то ли Ольгина квартира… Если бы меня спросили, как мы занимаемся с ним любовью, то я, к удивлению своему, не смогла бы ответить точно. Очень часто я не знаю, что он делает. Я улетаю куда-то и не всегда помню, что делал он, что чувствовала я. Слышали вы иногда, как с шумом сходит с каменистого берега волна, шевеля гальку? Иногда я чувствовала себя таким берегом. Знаете, как иногда лопается воздушный шар, который надули сверх меры? Иногда я чувствовала себя этим воздухом, который больше ничто не сдерживает. Каждый раз он дарил мне новое понимание того, кто есть я. Каждый раз я чувствовала себя то руслом реки, через который пронеслась лавина и затопила все вокруг; то океаном, каждая молекула воды в котором вдруг стала живой счастливой искоркой; то дрожащей трубой, нет всеми трубами огромного органа вместе, и даже не это, а мелодией, которую на этом органе играл мастер; то воздушным шаром, раздувшимся до размера вселенной и разорвавшимся в бесконечность. И из каждого наслаждения я выносила толику нового понимания жизни, себя и своей роли в ней. Это было расширение границ понимания себя, знания, опыта и осознания. Я становилась не просто счастливее. Я становилась… мудрее.
- Неупиваемая ты моя чаша, - сказал Арш, повернувшись на спину и закрыв глаза.
Я едва слышала его.  Я лежала, я плыла где-то в небе среди своих разрешительных слез, которые так и не долетали до земли и думала: «За что мне такое счастье? Во мне нет столько «спасибо», чтобы вернуть ему за то, что он во мне находит и помогает почувствовать». И все же я чувствовала, что выстрадала его сама, заслужила своей болезнью, своими несчастьями. 
Рядом на постели примостился Степка. Он вернул меня в реальность тем, что внезапно укусил за ногу. Я засмеялась.

***
Фестиваль татуировки произвел впечатление скорее не на меня, а на Аршика. И больше всего его поразил конкурс на самую уродливую татуировку. Одна за другой на сцену выходили «расписные» красавицы. Аршик сказал:
- Ты заметила, что самый частый ответ на вопрос, почему вы решили сделать именно такую тату был: «Я просто доверилась мастеру»?
- Ну и что особенного? – спросила я скучающим тоном.
- Я ведь в каком-то роде тоже мастер. Мне бы так доверяли. Самость – это же грех. Вон, у Андрея спроси. - И он засмеялся.
После фестиваля, мы вышли из клуба «А2»  и решили пройтись пешком. Мы двигались вдоль Каменноостровского проспекта, но дворами.
- Васин маршрут, - сказал Аршик. – От сада композитора Андрея Петрова и почти до самой Горьковской можно идти через дворы и ни разу по проспекту. Только через улицы переходить.
- Что за прелесть идти мимо помоек и гаражей? – Спросила я, но он не ответил.
- Ну, как тебе «Окаянные мальчики»? – Спросил он через какое-то время про выступление музыкантов, которое завершало фестиваль перед шибари шоу.
- Я почему-то про вас с Васей подумала, когда название услышала, - сказала я и засмеялась. – Ты окаянный, а Вася неприкаянный.
- Вот, как ты нас видишь… - усмехнулся он и замолчал.

***
Я встретилась с Викой. Она единственная из моих подруг, которая регулярно звонит мне и другим нашим. Остальные, если им сама не позвонишь, так и не вспомнят. Все семейные или просто с детьми. Вика, как всегда, выглядит так безупречно, как будто идет на важную встречу. Она аккуратно достает ложкой из огромной кружки густой горячий шоколад, а я замечаю, что у нее из сумки торчит хлыст.
 – Это для семинара, - коротко говорит она, раскрывает сумку, и я вижу еще «игрушки». – Ты не хочешь сходить на выставку эротической индустрии?
Я смотрю на нее, чувствуя, что краснею, но не от того, что увидела у нее в сумке, а от того, что вдруг представила, как призналась ей, что уже там была. Но я ей не сказала. Побоялась сглазить и не захотела рассказывать про наши отношения с Аршиком, а Вика интерпретировала все по-своему и снова пригласила к себе.
Я подумала: «Может все же сходить к ней на семинар раскрытия женственности, который она пестует уже несколько лет?» Я думаю это и чувствую, что боюсь не скучно ли Аршику со мной? Он замечательный любовник. Никогда не знаешь, что еще он в тебе раскроет. Мы как будто идем из темноты на свет. Аршик, что ты со мной делаешь? Какую вершину ты хочешь, чтобы я покорила? 
Моя мама любила повторять: «Слишком хорошо – это уже не хорошо». Теперь мне приходится на собственном опыте ощущать, что значит поговорка, смысл которой я никогда не понимала. Аршик… Близость с ним одновременно и манит, и пугает меня. В первый же раз я отметила для себя, что он умел и опытен, но все эти определения годятся для того, чтобы описать некие границы, в рамках которых человек может показать себя. А он? Он практически сразу ведет меня туда, где они кончаются и идет дальше. И там, где удовольствия становится так много, что оно начинает превращаться в муку, я пугаюсь. Я понимаю, что просто не готова вместить в себя столько, сколько он может дать. Что-то во мне держит меня и не пускает. «Все. Хватит!» - Хочу крикнуть я, но понимаю, что это крик всего лишь какой-то части меня, но мое тело не согласно прекращать эту муку. Оно хочет наслаждаться еще и еще и мое лживое, трусливое «нет» его не устраивает. Что-то такое есть в Аршике: на него я всегда реагировала ВСЕМ телом, включая чувства и мысли, которые рождались в сердце и голове. С ним я, шаг за шагом, все лучше и лучше чувствовала и понимала себя саму. Как будто бы он специально постоянно направлял фокус моего внимания на мои собственные ощущения. Иногда он завязывал мне глаза, иногда массировал, иногда лишал возможности слышать, но всегда это было направлено на то, чтобы я отвлеклась от того, что мешает оргазму.
- Я хотел бы, чтобы ты понимала свою женственность, как переходную ступень к цельности. Ведь и для меня моя мужественность в конце концов стала муженственостью, - сказал он как-то невзначай. Что он имел в виду? Я не понимала.

***
Я сидела на кухне и разгадывала, как кроссворд, какой-то чудной дореволюционный рецепт, но вдруг вспомнила, как Вася рассказывал про икону. В семье у них хранилась Неопалимая Купина, которую отец Васи нашел где-то на скотном дворе в деревне. То ли предки держали ее там, как защитницу от пожара, то ли, что более вероятно, спрятали там после революции. Икона оказалось очень древней, восемнадцатого века. Когда Вася вырос, он спросил отца, почему вся она в круглых отпечатках от ударов, и папа рассказал ему, что это же Вася и бил по иконе молотком, когда был совсем маленьким.
- Видимо, это ты так молился, - сказала я тогда.
- Ага! Это он еще тогда пытался достучаться до Небушка, - сострил Аркадий. – Ой, смотри! И вправду тебе там откроют. Что делать тогда будешь?
- Улечу от вас. Злые вы, только себя любите, - пошутил Вася.
- Ну, телеграмму пришли, как доедешь, - в тон ему ответил Аркадий.

- Эти невротики, - донесся из холла голос Аршика. - Они не понимают, что секс является не средством для разрядки, для снятия напряжения, а способом выражения любви. Священнодействием. Я люблю, значит я е...у. Я е…у, значит, я люблю.
- Невротики, невпопики, - отвечает Вася. - У всех животных совокупление и совместная жизнь самца и самки существует только для выведения потомства. И когда мужчина и женщина объединяются для этого же, они ничем от животных и не отличаются. Поэтому никакого другого применения секса кроме разрядки и шантажа придумать не могут.
Я вышла к ним и спросила Васю:
- А багульник чем-то можно заменить? Тут в рецепте написано.
- Розмарин положи, - сказал Вася. – Это один в один багульник. Там есть.
Я вернулась на кухню и стал искать среди пакетов с приправами, но кроме розмарина нашла обрывок, где Васиной рукой было написано:
«Город холодный, город надменный.
Северный деспот бескрайней страны.
Будешь затоплен ты черной (Невою - зачеркнуто.) рекою
Будешь унижен ты  ниже воды.»
Я сохранила эту запись, как все остальные с Васиными стихами. А, может быть, еще и потому, что прочитав его стихи, я вспомнила свой сегодняшний сон.  Я видела эту черную воду. Я видела людей в этой темной воде. Но я летела высоко. Это воспоминание вызвало во мне какое-то тянущее чувство непонятной тоски. Я отогнала его и больше не вспоминала. А стихи запомнились.

***
Вернулся отец Андрей. Загорелый, веселый. И сразу укатил с парнями в ангар.
Вечером вернулся один Вася. Накинулся на пиццу, которую я сделала. Хвалил так, что захотелось его остановить. В конце концов, это у него я подглядела, что можно сделать ее на слоеном тесте.
 - Они там флайер решили освятить. Ну, я уехал.
 - Что же ты так?
 - Потому, что ритуалы - это внешнее. Сейчас в церкви ищут не спасения, а чувства собственной правоты; пылают праведным гневом и осуждением, а сами… ну на фиг!
Честно говоря, в этом он был отчасти прав. Я сама избегала общения с верующими именно из-за постоянной атмосферы осуждения окружающих, которую они иногда создавали. Впрочем, от отца Андрея никогда я не слышала не только осуждения, но даже и жалобы на чужие недостатки.
- У меня одноклассница есть, - Вася загорался. – И так она по полочкам разложила, что ей все, а в особенности бывший муж, должны; и, что она такая вся чистая и непорочная… - Вася замолчал, сунув в рот слишком большой кусок, а потом проглотил и закончил:
- И что, думаешь у нас мало таких? Да через одного. И все готовы воспылать праведным гневом. Только повод дай. Честно скажу, боюсь я их. Гневное, осуждающее и, такое, блин, уверенное в себе стадо.
Вася налил себе чай в «свою» огромную кружку. Как он был убедителен, красноречив и прекрасен. Я словно бы стояла под горячим душем из его слов. Его резкий голос с металлическим призвоном я чувствовала кожей.
- И если все мы клеточки одного организма, как считает Сергей Николаевич Лазарев  или даже, одной тюрьмы, - продолжил он. - То понятно, что гневаться самый большой гнев. Чтобы другим не мешать. Вот Толстой это и понял, а его р-раз и анафеме. По всей России по телеграфу передавали, что он отлучен. Как порнографию смаковали его травлю. Но если первоисточники читать, то ясно же: подставлять правую, не сеять и не жать, богатства на Земле не собирать. Значит и не осуждать, не требовать от других. Но никогда никакая женщина тебя таким не примет. Значит, со временем, на земле останутся одни подонки.
Это был ключевой момент его рассуждений. Не раз я замечала, что сделав логический круг практически над любым философским полем, он приходил к этой простой идее, что выполняя заповеди в современном мире выжить невозможно. Отсюда он приходил к следующей идее, что мир – это большая тюрьма, на которой надо не строить гнезда, как побуждают нас инстинкты, а копать подкоп, чтобы сбежать, в чем и заключается, по его мнению, основная идея всех религий. При этом, главной виновницей того, что мы не делаем это, а строим гнезда и работаем на сапоги и шубу, была конечно же женщина.
Мне было не интересно с ним спорить. Вместо меня и гораздо лучше ответил ему отец Андрей. Они вернулись в студию буквально через двадцать минут после Васи.
- Василий, - сказал он. - Если любишь, то работаешь ради любимой, не в поте, а в радости, а если работу любишь, то и работаешь с удовольствием. И подставь левую, относилось не ко всем вообще, а только к отношениям с ближними. Внутри большой клановой семьи.
- Ну, как Вас в древлеправославие-то  опять затягивает, - усмехнулся Аркадий, а Вася грустно констатировал:
- Знаете, Андрей Николаевич, когда в твоей семье один подставляет левую, а другой берет око за око, когда тебе приходится сражаться в собственном окопе, то шанса на выживание нет ни у отдельной семьи, ни у человечества в целом.
В тот раз я окончательно поняла, что отношение к женщинам у Васи имеет глубоко личную основу. Я точно чувствовала в нем стремление к тому, чтобы отказаться от своих мыслей, которые мучали его самого больше других. Не знаю почему, но я никак не могла отделаться от чисто материнского чувства к нему. Единственно, когда оно уступало место другим чувствам или прибавляло их к этому было, когда он читал или я находила его стихи на обрывках бумаги. Через них смотрел на меня он настоящий. Он, прекрасный, веселый и радостный; отпустивший свои обиды и тяготы. Он… 
- Па-а-адона-а-ак! – Это внезапно и весело, без всякой злобы, заорал Аршик. – Вот так ты подставляешь левую, паршивец?
Все застыли в недоумении.
- Сожрал всю пиццу, лешак кургузый! А о брате своем кто будет думать? Пушкин, что ли?
- Да вон еще одна в духовке, - сказал Вася примирительно.
Я поняла, что выпад был сделан специально. Разговор переметнулся на другую тему и вечер закончился весело. Вася и отец Андрей даже уехали вместе на одной машине.
- Интересно, кто же его так обидел? – спросила я невзначай, пока мыла посуду. - Бывшая что ли?
Аршик поглядел на меня так удивленно, как будто бы я сказала глупость.
- Неужели ты веришь, что женщина в состоянии ранить взрослого мужика, даже такого чувствительного, как Вася? Это возможно лишь одной женщине в краткий период времени, когда он еще маленький. Все остальные могут только расковыривать старую рану. А вообще, - видимо, поняв, что разговор снова уходит не туда, он начал уводить его в сторону. – Мы на консультациях это видим постоянно: девяносто процентов всех людей, страдают от недобранного в детстве тепла. Как цыплята, которым в инкубаторе рано выключили грелку. Они так и растут в неосознанном стремлении согреться. Ищут тепло в чужих объятиях; пьют, чтобы не чувствовать этот холод; с головой уходят в работу или падают в романтическую любовь. Все мы – наркоманы. У всех вечная мерзлота в душе. Но главная наша зависимость – это романтическая потребность в другом человеке. Любовь. Мужчина смотрит на женщину, женщина на мужчину в ожидании чуда, но как могут накормить и обогреть друг друга два голодных и холодных? – Он засмеялся легко и непринужденно так, как я от него после этих слов не ожидала. Во мне все сказанное им, наоборот, пробудило совсем не веселые воспоминания. В этот момент вспомнила я, как обидно мне было, что во время конфликта с сестрой и матерью, отец, вместо того, чтобы поддержать меня, просто самоустранился и выбрал не меня, а портвейн в своем кабинете. Теперь увидела я все, что тогда происходило совершенно по-другому. И как захотелось кинуться мне к нему, чтобы обнять и отогреть, и попросить прощения за свои обиды. Вот только можно ли отогреть холмик на кладбище? И можно ли спрятаться от стыда?

***
Я лежала и плакала. От счастья. Словно в душе у меня шел теплый грибной дождь. К чувству счастья примешивалось чувство раскаяния. Мне казалось, что такая самовлюбленная и эгоистическая, да мелочная девчонка, как я совершенно недостойна такой благодати. А Аршик лежал рядом, гладил меня по волосам и что-то говорил непонятое о том, что черная дыра любви к себе есть в душе у каждого, и, если хоть на время ее заткнуть или из нее выскочить, то вот и рай.
Внезапно, вспомнила я, как Вася учил меня писать стихи. Я их обожала, но он всегда открещивался от авторства. Его мнение на этот счет было таким:
- Вся вселенная живет в рифму. Только человек негармоничен, ибо создан в осознании своей половинчатости. Но если прислушаться, то можно услышать любые стихи, только успевай записывать. Возьми карандаш и бумагу и просто жди, когда придет.
Я не сразу поняла, что он от меня хотел. В голове у меня мысли играли в дочки-матери и старались перекричать друг друга. Но, видимо присутствие мастера сделало свое дело и, не знаю, как, но у меня получилось. Из-за шума волн где-то внутри у меня вдруг донеслось:
 «Ты в меня, как воду камень
И круги пошли… пошли...
Я вибрировала, зная,
Что у камня нет души.»
Как странно у нас с тем, кто шепнул мне эти строки, совпали мысли. Утопить Аршика в себе. Растворить его. Вот, чего бы я хотела. Вот, что я чувствовала в моменты близости, и он, однажды, словно бы услышав мои мысли в один из таких моментов вдруг сказал мне:
- Ах ты моя росянка. Я чувствую себя каким-то комариком, который прилетел в твои объятья, а ты схлопнула лепесточки и начинаешь меня растворять.
И правда, мне иногда хотелось проглотить его. Целиком. Мне даже казалось, что мои ноги – это гигантские челюсти морского чудовища, которое выплыло из глубины, заглотило ныряльщика и сыто опустилось обратно в темную бездну. Переваривать. Впрочем, Арш хороший пловец. Он проводник. Шерп . Он берет за руку и ведет тебя в неизведанное в самой тебе, о котором даже не догадывалась. Все выше и выше. Дух захватывает и кружится голова, и надо бы сделать привал, а он идет дальше. Я попыталась вспомнить наш первый раз, но вспомнила лишь ощущения, которые я тогда испытывала. Вообще понятие «тогда» одно из главных в моей жизни, я практически не помню дат, иногда с интересом внезапно вспоминаю о каких-то событиях… и всегда помню лишь ощущения, иногда так остро, что кажется, могу кожей вспомнить щекотливые прикосновения солнечных лучей, звуки и запахи этого «тогда». И вдруг я снова услышала стихи:
Я о себе совсем не знаю
Ни берегов, ни глубины
Любимый, я тебе какая?
Ты мне тихонько расскажи.

Не знаю откуда это во мне, но, благодаря ему я, открыла сама в себе, что до умопомрачения боюсь и люблю подчиняться. Да! Есть в этом какая-то сладость. Что-то дарующее покой. Может быть потому мне с ним так и нравилось что он давал почувствовать, как это - подчиняться глубоко и по-настоящему. Что значит, отпускать все. Вообще все. Он что-то сделал именно с моим страхом, который мешал мне полностью насладиться полетом, когда бросаешь штурвал и перестаешь различать жизнь и смерть, наслаждение и муку, любовь и ненависть, а присутствуешь везде, по обеим сторонам границы. Я понимала теперь его дерзость и неверие границам. И все же… все же я никак не могла позволить себе перейти ту грань, где от меня больше уже ничего не зависело. Что-то во мне паниковало.
- Ты слышала сказку, про навозную муху и паука, которые любили друг друга, но навозная муха очень боялась паутины и, поэтому встречалась с пауком только на нейтральной территории? – Спросил он меня как-то.
- Нет.
- Ну, он ее однажды просто подпоил и, когда она потеряла контроль, затащил к себе. Ты же знаешь: пьяная муха себе не хозяйка.  Притащил к себе, обмотал ее своей паутиной. Связал. Проткнул своим жалом. И влил в нее свой яд.
- И, что дальше?
- Яд проник в нее и всю ее внутри растворил. И тогда навозная муха увидела, что внутри у нее не съеденный навоз, а самый настоящий бездонный океан. Вечный, искрящийся, как млечный путь и сладкий, как женское молоко.
Сказка не произвела на меня должного успокаивающего эффекта и он, как будто бы утратил интерес к шибари. Вася же, как я и ожидала, стал заходить к нам в студию все реже. Его ночная кукушка-художница явно нас перекуковывала.
- Я хочу тебе показать что-то, что объединяет мужчину и женщину, а не самца и самку. Следующую ступень, которая практически недоступна сейчас людям, - сказал как-то Арш.
- Откуда же ты ее знаешь? – Поинтересовалась я.
- Я ничего не знаю, - ответил он. - Я только следую за веревкой или пытаюсь успеть за взмахом плети, а когда касаюсь твоей кожи, пальцы сами ведут меня. Если бы я что-то делал сам, это было бы хуже. Мы можем только смириться, отдаться течению и плыть по этой волшебной реке ожидая, когда к нам с неба упадет звезда.
Я вдруг снова испытала чувство неуверенности, досады и раздражения: ведь должен об был с кем-то проплыть по этой реке дальше, чем со мной, если так уверенно об этом говорит.

***
- Ну, что же ты, любовь моя?
- Что?!
- Поторопись.
- Да иду я!
Я не совсем понимала, к чему идти и еще раз смотреть на их флайер.
Отец Андрей с нами не поехал. Наверное, осознавая абсолютную нелегальность этих полетов, не мог, как человек в сане, рисковать именем, а может, просто устал спорить с Васей.
- Спор о православии с мирским человеком без философского образования не имеет никакого смысла, - сказал он мне при последней встрече. - Спор этот ведут уже тысячи лет. И даже внутри священничества только те, у кого есть особая тяга к любомудрствованию. Вопрос же не в том, сугубо или трегубо петь: «аллилуйя », а в том, чего ты хочешь: спастись или пофилософствовать.
Я понимала его. Неужели можно всерьез верить, что ясность приведет к счастью? Васины нападки казались мне бессмысленными.

Флайер, местами покрытый бронзовой краской, как дорогой оклад в свете свечей, блестел на Солнце.
- Обязательно надо было именно сегодня сюда приезжать? – Спросила я.
Арш просто меня проигнорировал. Он разглядывал лакмусовую бумажку, которую до этого опустил в банку с керосином.
- Да проверил я уже все, - сказал Вася. – Давай уже начинать. Женечка, будешь нашим талисманом?
- Она не сможет, - сказал Аркадий.
- Почему? – спросил Вася, но он не ответил, а вытащил каблуки из-под колес шасси, развернул флайер носом к воротам и выкатил его наружу.
Вася, пытался поймать мой взгляд, но я специально смотрела на поле справа от бетонной полосы.
- Женечка, отойди пожалуйста сюда, сейчас очень громко будет, - сказал он и взял меня за руку. – Вот здесь вот постой, - отвел он меня в сторону.
Сразу после его слов раздался оглушительный хлопок и сам воздух вдруг завибрировал вокруг нас.
Дальше происходящее отпечаталось в моей памяти, как убыстренное немое кино. Аршик кричал что-то, но из-за рева турбины казалось, что он просто смешно открывает и закрывает рот. Вася подбежал ко мне и также без звука что-то пытался мне сказать и тащил к флайеру. Арш протягивал руки, пытаясь помочь мне влезть в кабину и я, сопротивляющаяся изо всех сил и кричащая им и не слышащая себя саму:
- Нет! Пустите! Отпустите! Я не полечу!
В конце концов, они оставили попытки. Вася отставил лесенку от крыла и отошел вместе со мной в сторону. Флайер быстро прибавил обороты, задрожал, дернулся вперед и вдруг, практически без разгона, поднялся в воздух и полетел. Лесенка, которая попала под реактивную струю отлетела в сторону, как шарик для пинг-понга от ракетки, а нас обдало волной тепла и запахом горящего керосина.
Мы остались перед ангаром одни и молча смотрели, как Аршик скрылся за верхушками деревьев.
- Мы хотели тебе праздник устроить, - виновато сказал Вася.
- Нужно было меня хотя бы предупредить, - сказала я. – Он ведь знает, что я не люблю сюрпризов. Лучше бы на Петропавловку пошли сосиски жарить, как ты обещал. – Я погладила Васю по руке, как старого друга.

***
А еще ужасно начал раздражать меня то, что, как только к нам заходил отец Андрей, ребята сразу начинали спорить на религиозные темы. Вася иногда откровенно подкалывал отца Андрея. Вот, они сидят все вместе в студии и опять начинают разговор о трех соснах: христианство, любовь, отношения. Вася делает вид, что разгадывает кроссворд и невзначай спрашивает:
- Здание с неработающими антеннами на куполообразных крышах.
- Храм, - подыгрывает Арчи.
- Пять букв. Но мыслишь верно. Собор подходит.
- А ты по-арабски вставь – хурам. Корень тот же.
- Так по-русски, вообще, гарем!
Что не дает Васе покоя в присутствии отца Андрея? Но тот, казалось и не замечал сарказма, а я, испытывая неприязнь к таким разговорам, читала, забравшись с ногами на широкий подоконник в кухне или просто что-то готовила.
- Василий, я тебе не духовник и скажу, как человек человеку: хочешь спастись – и то хорошо. А как, это уж ты сам решай, если этот путь тебе не подходит. Главное, не ошибись.
- Не заблудись, - вставляет Аркадий и хихикает. - Эх Вася. Это же старая сказка: ум мужчины разрывается пополам. С одной стороны, женщина, прекрасная дама – это воплощение мечты, недосягаемый нравственный идеал, а с другой – просто больное, раненное в живот животное, которое хочется убить и съесть, предварительно оплодотворив. И у женщины те же проблемы. Ум женщины начинает бегать туда-сюда между альтруизмом и эгоизмом потому, что с одной стороны, ребенок это самое ценное, что есть на свете, а с другой стороны, это воплощение мечты - то есть он должен соответствовать ее идеалу. Поэтому так часто и говорят, что вырастила ребенка для себя. В рамках обычных человеческих отношений ничего решить нельзя. Вот я и предлагаю решать по-другому. Женщина должна перерасти материнство, а мужчина социальные амбиции.
Вася молчит и, видимо, куда-то совсем далеко уходит своими мыслями так, что мне кажется, он отвечает невпопад:
 - Но ведь где-то же мужское и женское должно соединяться в одно. Не везде же оно разное.
- Иван Захарич, ты меня старше на целых полгода, а таких простых вещей не различаешь! Я верю, что оно соединяется в одном человеке и путь к нему лежит через личную практику, а ты надеешься на чудо – встретить свою вторую половинку где-то снаружи, и чтобы вы жили долго и счастливо и умерли в один день. Я еще готов принять, что ты вместе с кем-то доходишь до той точки, где все любят друг друга бескорыстной и жертвенной любовью, но то, о чем ты говоришь – это идеология свободного сексуального рынка: вечное перебирание вариантов под звук тикающих часов. Тик-так, тик-так, а время уходит.
- Неужели это тебе так трудно найти хорошего человека? – Отец Андрей смотрит на Васю. – Для радости, а не для обвинений. Не для того, чтобы доказать, что она кокотка, а для любви и дружбы.
- Да кого Вы найдете сейчас!? – Вася продолжает с новой порцией желчи. - Ведь все же в шорах в своем эгоизме, как слепые. Тот, кто будет искать с женщиной нравственного соответствия и любви, всегда будет наталкиваться на то, что им он давно нужен ради удовольствия, детей и денег.
Меня так и подмывало вскочить и сказать ему, что-нибудь едкое, но я, как обычно, сдержала себя. Мне вообще всегда легче было смолчать или просто уйти от разговора, тем более, что сейчас меня в него не пригласили.
- Вдумайтесь, - продолжал в это время Вася. - Нигде не говорится о блаженстве в материнстве, только в женах. Потому, что мать – это вообще любая самка. Она верить будет, ведь ей это так удобно, что материнской любовью весь свет согрет, а мужик — это некий обслуживающий персонал вокруг гнезда. Никогда она не отречется ни от своей инстинктивной природы, ни от эгоизма добровольно. Дети на первом месте, автоматически ставят мать выше отца. Все. Ферма человеческая. Слышали, что самки и самцы муравьев должны отгрызть себе крылья, чтобы создать новый муравейник? Без этого у них невозможно спаривание. Вот ведь какой выбор: полет или дети, - вещал он, а я думала: «Ну, что за бред! Дети – это радость! Радость!» Вася же моих мыслей не слышал и продолжал:
- Любовь требует от другого оставаться самим собой, а совместная жизнь требует притирок, уступок и самопредательства.
- И как же быть по-твоему? – Спокойно и даже ласково, спросил отец Андрей, как будто бы услышал не воинствующий Васин бред, а и в самом деле имел удовольствие разговаривать с умнейшим человеком своего времени.
- Женщина отказывается от первенства материнства, мужчина от первенства силы.
- В общем-то это и есть кротость, - сказал отец Андрей.
- Ну и где мы ее наблюдаем? - Вставил Вася.
- А человечество-то не выродится? С такой-то философией…
- Ну вот! Толстой до этих выводов и докопался. А чего это вы о человечестве думаете? Вы же все равно не будете жить здесь после того, как умрете. Вы лично к себе применяйте.
Я поставила на огонь большой чайник. Отец Андрей, по обыкновению, пришел не с пустыми руками, а с пирогами, которые пекла матушка Наталия. Я видела ее однажды. Отец Андрей рассказал про нее нечто невероятное. Матушка Наталия родилась и выросла в Ленинграде, в семье профессора ЛГУ  и вначале, окончила биофак, но вопреки воле отца, не пошла в аспирантуру, а заново поступила и окончила теперь уже философский факультет. После чего, уже во время перестройки, нырнула с головой в христианство, ездила с миссиями по всему миру, встречалась даже с монаршими особами и в конце концов приняла постриг. Отец Андрей познакомился с ней в православной общине на Сицилии и вот теперь, встретился с ней еще раз уже на русской земле. «Вот бы с кем Аршику и Васе пофилософствовать о Конраде Лоренце и об инстинктах!» - Подумала я, вспомнив разговоры Аркадия и Васи о рыбках, агрессии и инстинкте размножения. – «Наверняка она все это тоже читала.»
- Аркаш, ты мне не поможешь? – Позвала я его.
Когда мы вышли с ним в холл с пирогами на блюде и подносом с чашками, Вася с отцом Андреем так и не сменили тему. Я собственно, и не надеялась, хотя все никак не могла понять, почему ни один из них не высказал простую и понятную мысль, что семья – это дети. Хочешь сохранить семью – поставь интересы детей на первое место, и любая жена тебя поддержит. А если у тебя другие цели, то и отношений не надо заводить. Меня удивляло то, что они так и не пришли к этой простой мысли, хотя оба, и даже Вася особенно, хоть он себе в этом никогда и не признался бы, были апологетами семейных ценностей.
- Все стало одноразовым! – Внезапно воскликнул отец Андрей. - Фильмы одноразовые, книги одноразовые. Даже убеждения стали одноразовыми. И, главное… как-то вдруг. Как будто кто-то канал переключил и все стали смотреть другую передачу. Всем миром. Сейчас, когда о монархии никто и не вспоминает, семью разрушают при помощи феминизма и хитрых законов о правах ребенка. Так, что, если захочешь доказать себе, что женщины виноваты, аргументов тебе предоставится масса. Но, что ты будешь делать с этими аргументами, когда окажешься один?
Я почему-то сразу подумала о Вике.
- Вас послушать, и в школу детей отдавать нельзя, - отозвался Аркадий, который во время споров отца Андрея и Васи, обычно молчал.
- Я своих племянников и не отдавал. Читать-писать научили, а дальше только задания давали: разобраться в этом вопросе, в этом и в этом, и так научили их на любой вопрос самостоятельно находить ответ. У меня племянник уже в четырнадцать лет самостоятельно рассчитал и собрал трансформатор для сварки. Даже с катушкой индуктивного сопротивления. И выросли и устроены все, и самостоятельны. Слава Богу, я в судостроительной компании неплохо зарабатывал и у свояченицы, царство ей небесное, много времени было детьми заниматься. Семья – это герметичное создание. Никто не может лезть. Есть социальный долг защищать отечество и платить налоги. Их выполняй. Все.
- Вы работали?! – удивленно воскликнул Вася.
- Конечно. Это в России священник может жить за счет прихода, а за границей кое-где священники и свечи за свой счет покупают.
Вася только хмыкнул.
- Я вот тут подумал, - сказал он немного погодя. – Все про Толстого. Не могу понять, как это так получилось, что царь запрещал поездам гудеть, когда они проезжали мимо Ясной Поляны, а синод, который являлся в царской России государственным учреждением, его анафеме предал? Уже тогда получается сама церковь шла против воли самодержца и предала идею монархии, большой семьи и самого царя.
- Может быть, наоборот? Может быть, это царь попал под влияние Толстого и не заметил, что тот рушит устои, а церковь поняла и пыталась защитить и его и монархию, и народ? Да, ты прав, формально, церковь была государственным учреждением, но вспомни и о том, как она им стала. Это Петр Первый Алексеевич насильно подчинил церковь себе. Да, конечно, апостол Павел говорил, что вся власть от Бога и церковь подчинилась. Но служит то она не власти, а Богу.
Отец Андрей говорил убедительно и спокойно. Он не в первый раз высказывал мысль о том, что семья веками была главной целью для врагов России и человечества в целом. Он был самым настоящим монархистом, считая монархию воплощением идеи большой семьи. Причем, он считал, что до монархии надо дорасти самому народу. Именно пока сам народ держит в себе идею государства, как большой семьи, то и президент окажется в таком государстве в роли монарха, царя и отца народа.
- В России идею государства, как большой семь веками пытаются разрушить. При помощи переворотов и церковных реформ, заговоров знати, декабристов. Потом начали развращать народ на прямую. В России через женщину было трудно – так нас войнами лишали мужского населения. Впрочем, это не только у нас, - он стал говорить: «у нас», хотя обычно говорил: «в России» - Во всем мире так.
Он поддел с тарелки кусок пирога, посмотрел на него, словно бы желая откусить, но отодвинул его ото рта и закончил:
- Нет идеи семьи сейчас в мире. Конец близок.
Он откусил-таки от пирога и стал молча жевать, глядя на Васю.
- Ну вот и я говорю. Если для мужчины его зарплата и социальный статус становятся выше жены, а для жены дети становятся выше мужа, то семьи и нет, - ответил ему Вася и сам посмотрел на него в упор. - Есть стая, в которой самец стремится занять самое высокое место, а самка заиметь потомство от самого престижного самца. Вот и получается, что материнство, поставленное во главу угла, портит женщину.
- Материнство материнству рознь, - ответил отец Андрей. – Одно дело инстинкт, а другое дело жертвенная любовь к ближнему: и к детям, и к мужу. Вот он идеал христианской любви. И это в православии больше выражено, чем у католиков. У нас идеал женщины – это любящая мать, а у них послушная дочь. Поэтому у нас, в русском православии, в общем гораздо больше чудотворных икон Богоматери, чем Спаса или Николая Чудотворца.
- Мне это трудно принять, - сказал Вася и широко зевнув, клацнул зубами. - Я никогда не любил икон Богородицы. У них у всех несчастные лица.  А у несчастливой матери не может вырасти счастливый ребенок. Мне несчастное лицо своей надоело. Вообще недолюбливаю несчастливых женщин потому, что как не борись с этим, а внутри все равно чувствуешь себя виноватым, если твоя женщина несчастна. А если она такой родилась? Увидите Богородицу с счастливым лицом – покажите мне.
Он помолчал.
- Поэтому, Мона Лиза – это тоже икона.
- А она, что, грустная? – Спросил Аршик.
- А, что нет?
Аршик посмотрел на Васю и вдруг широко, по-детски улыбнулся.
-Нет. Она не грустная. Она… цельная.

***
Каменноостровский проспект стоял весь. И туда, и сюда. И пешеходов тоже было полно народу. И еще этим летом стало очень много велосипедистов, которые ездили не как раньше, по краю проезжей части, а по тротуарам. Я дошла до середины Троицкого моста  и встала, облокотившись на перила, чтобы полюбоваться Крепостью, Стрелкой и Дворцовой набережной. Вид отсюда, с высоты моста открывался великолепный. Теплый ветер шевелил мои волосы и ласкал шею. Я как будто бы парила над Невой, стоя на носу корабля, вошедшего в город. Мимо, то и дело задевая меня, шли туристы и горожане, а я стояла, смотрела на Васильевский остров, где прошло мое детство и вспоминала папу. Думаю, что папа конечно же хотел сына. Но нас у мамы было две девочки. Странно, а я почему-то всегда была уверена, что у меня будут мальчики. Двое. Какое-то убеждение во мне сидело. Я не сомневалась и не задумывалась, почему. Знала и все.
- А, что если я так и не смогу забеременеть? – Поинтересовалась я как-то у Вики.
- Ну и, что?  Да, у нас на консультациях, самые тонкие женщины, самые дружные пары, в основном бездетны.
Вика смотрит на меня в упор.
- Вообще, Жень, ко мне столько ходит, что могу сказать, что через детей больше пар разбежалось, чем через любовников и любовниц. Мужик нынче пошел слабый. Не может потерпеть, чтобы женщина была не на нем фокусирована, а на детях. Так ревнуют, козлы. Как будто бы им жена должна давать то, что им мамочка не додала.
Вика выдвинула вперед подбородок, который и без того у нее был массивен.
- Мне кажется, что женщины становятся все лучше и лучше, все красивее и стильнее, а мужик вырождается. Вот смотрю на тебя, на твой безупречный стиль, ну куколка ведь, а он…  Не ценит, ведь. Да будь я мужиком, я бы тебя… Ты вот сама себя сделала. А многие так свой стиль и не находят.
- Именно тогда, когда находишь свой безупречный стиль понимаешь, что потеряла на его поиски самое драгоценное время молодости, - пошутила я.
- Брось. Ты - королева! Ты… очень дорого выглядишь, – сказала Вика, но почему-то ее бодрость в этот раз меня заставляла закрываться. Что толку в том, что у меня есть своя, пусть и маленькая переводческая фирма, что я могу уделять работе меньше дней в неделю, чем шопингу, что я постоянно вызываю завистливые взгляды своих одноклассниц и однокурсниц? Что в этом толку?

***
Я зашла в студию и еще на пороге услышала за дверью Васин голос:
- В четверг или в пятницу до семи вечера в любое время… Нет, утром не надо… Хорошо. Тогда на это время записываю…
Я постучала. Вася открыл мне и сразу же в нос мне ударил сильный рыбный запах.
- Что делаешь?
- На консультацию записываю.
- Нет, на кухне. Чем пахнет?
- Котлеты из кальмаров.
Я прошла с ним на кухню.
– Когда на консультацию? – Спросила я невзначай. Аршик мало, что мне рассказывал.
 – В четверг. Три раза мясорубку чистил, пока домолол. – сказал он. – столько жил, а так и не видно.
На плите стояла сковорода, куда Вася укладывал небольшие шарики из фарша.
– Что такие маленькие котлетки делаешь?
 – Разваливаются большие. Жесткое мясо.
- Чему вы там консультируете? – Вяло поинтересовалась я, разглядывая пустой пакет из под орегано. «Неужели весь пакет высыпал?» - Думала я. Вася хорошо чувствовал, как использовать приправы, но мне всегда казалось, делает он это очень расточительно.
- Мы террористы семейных отношений. К нам приходят забитые мужики, которые не могут понять, почему невозможно угодить женщине, а мы им советуем вообще не пытаться этого делать. Мы разработали такой умопомрачительный курс, что к нам только по рекомендациям один клиент приводит четырех новых. Нас даже на чужих форумах начинают обсуждать. Представляешь, всех бесим. Феминистки зубами скрежещут, христанутые воют.
Вася вдруг берет ложку и начинает превращать котлеты на сковороде в одно шкворчащее и брызгающее маслом месиво.
- А ну на фиг! – возмущенно возопил он. – Ничего не получается. Женя, ты же на машине, съезди за рисовой лапшей. Я из этого фарша сейчас просто подливу к ним сделаю. Должно быть очень вкусно. Только закрой меня.
- У меня ключей нет, - соврала я.
- На, возьми. – он сует мне в руку ключи. Я кладу их в сумочку. На пороге я спрашиваю:
- Что же вы такое советуете?
- Понять. Что это девочку можно запустить в стайку себе подобных, и она все равно пригодится, как биологическая единица, а мальчик… - он весь как-то подобрался, как ягуар перед прыжком. – А мальчик – это штучный товар. Его индивидуальность надо выпестовывать, а творческое начало обогревать и хранить.
- Понятно - все бабы суки, - сказала я.
- Ну ты-то не такая, Жаконя! – Сказал Аршик, внезапно появившись за моей спиной. Я даже вздрогнула. - Ты редчайший, исчезающий вид музы. Сейчас по пальцам пересчитать можно женщин, которые понимают, что мужчина это не обслуживающий персонал их детородного органа, и могут разглядеть это творческое начало и… - он сделал паузу. – И со-участвовать в со-творении. Ты себя по другим не меряй. Вася-то про биомассу, а ты богиня.
Я снова поймала себя на чувстве, когда не понимала, как реагировать. Слишком часто Аршик заставлял меня одновременно испытывать противоположные чувства. Сегодня и мысли мои что-то путались. Я поехала к Ольге прибрать за Степкой, но приехав к ней поняла, что дело не в Аршике. У меня начался озноб. К ночи я уже точно знала, что гриппую. Проглотив чашку чая с размешанным в ней малиновом вареньем, я провалилась в тревожный, тяжелый сон. Последняя мысль, точнее воспоминание, которое я помню тоже была о музах. Аршик как-то сказал мне:
- Главное предназначение женщины, это не готовить, не стирать, но просто вдохновлять мужчину. Это единственное, что нельзя сыграть, не сфальшивив, если ты на самом деле не любишь и не веришь в него.
- Глядя, например, на Васю, я вижу, что вы и так неплохо вдохновляетесь, - ответила я.
- Ну, вот и посмотри, зато, какие мы несчастные, – пошутил Аршик и хитро посмотрел на меня.
- И в чем же тогда главное дело мужчины? – Спросила я. – Вдохновиться и улететь куда-то на поиски счастья? А женщина пусть дома сидит и обед готовит?
- Да, - Арш посерьезнел. – Вдохновляться. Очаровываться. Держать в себе это состояние и отношение к миру и любимой женщине. Думаешь, это легко? Это труднее всего и есть.

*** 
Я тихо открыла дверь и вошла в студию. После болезни и недельного отсутствия я вдруг обратила внимание на то, как в студии приятно пахнет. Из-за двери в холл доносились голоса Васи и Аршика. Понимая, что меня не услышали, я встала за дверью и прислушалась.
- Мы абсолютно самодостаточны и, пока ты этого не поймешь, то сам не сможешь по-настоящему никого любить, - говорил Аркадий. - А когда тебя пытается выдернуть из твоей самодостаточности другой человек, то он так поступает потому что сам нуждается в ком-то и действует, как вампир. И вот такие вот вампирско-донорские отношения пронизали все. Всю нашу культуру . Нас специально так выращивают, чтобы мы нуждались именно в романтической любви, но она НЕ нужна.
- Нет, - вдруг уверенно сказал Вася. – Счастье – это и есть сильная взаимная любовь. То, что на стремлении встретить ее паразитируют все, кому не лень, это правда, но это только подтверждает, как сильно все люди в ней нуждаются. Вспомни «Хартию» .
- Захарич, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему!! Сама по себе способность чувствовать счастье говорит о том, что оно уже находится у тебя внутри. И тоже самое относится к чувству любви. Не любовь, а ее выражение является потребностью. А когда мы начинаем пользоваться другим человеком ради того, что уже есть у нас самих – это паразитизм. Да люби ты сколько хочешь, только как зрелая личность. Пока ты зависишь от взаимности, ты зависим. А разве зависимый может быть счастливым?
Они молчали, и я уже хотела войти к ним, но вдруг снова услышала голос Аршика:
- В отношении к женщине нужно слушаться только своего тела. Твой человек – это когда тебе он может и не нравиться, а рука сами к нему липнут. А если ты восхищаешься, очарован, влюблен, но у тебя не получается ее трогать, не возникает спонтанного импульса схватить, прикоснуться или прижать к себе или ты его подавляешь, то значит – ты попался на образ прекрасной, непорочной и недоступной дамы.
Аршик замолчал. Звякнули стаканы, а потом, он снова продолжил:
- Будешь уступать, тянуть из нее, тащить, цепляться, мучиться. Потому что ты не зрел и тебе нужна королева-мать. На самом деле, будь ты зрел, ее и не существовало бы в твоей голове. Ты был бы готов к равным отношениям. Само наличие в нашей культуре поклонения Мадонне, прекрасной даме, а видение Бога, как большого гневного отца – это глубокая вражеская интервенция в детскую часть ведического ума. Образ прекрасной дамы был придуман специально, для создания матерного комплекса, о котором говорил Григорий Климов . На самом же деле, мы все взрослые и Бог равен нам. Всемогущество сознания и подсознания никуда не девается из пространства между нашими ушами и всегда с нами.
- Умом-то я это понимаю, - услышала я подавленный Васин голос, а за тем вновь уверенный, твердый голос Аршика:
- Именно стыд за свое собственное либидо, заставляет мужчину выдумывать себе недостижимый идеал небесной девы, который невозможно похотеть, а для баланса считает остальных женщин ****ями. Выводы делай сам. Нет ничего более сдерживающего человека от встречи с любовью, чем чувство вины и нет большего проявления ее, чем дерзость.

Я вдруг поняла! Поняла, стоя там, за дверью, что имела в виду Лариса Гармаш. За время болезни я читала похищенную из студии на неделю книгу Лу Саломе  под ее редакцией. То, что писала сама Луиза, я так и не осилила, а предисловие и послесловие Ларисы Гармаш прочла с удовольствием. Она тоже говорила о том, что ум мужчины разрывается между немым восхищением непорочной девой и страстью к доступной, но презираемой вакханке. Я поняла теперь, что чувствовал мой первый возлюбленный, мой одноклассник, разломанные отношения с которым на долго лишили меня уверенности в себе. Тогда я так и не смогла понять почему, почему он так и не сделал этот решительный шаг, если любил меня? Что было со мной не так? Почему он отвернулся от меня тогда ради другой? Почему, спустя столько лет, на встрече одноклассников, он снова сделал робкую и жалкую попытку объяснить мне то, что чувствовал тогда? Мне казалось, я все эти годы несла чувство разочарования, вины, унижения и досады с раздражением, которые сменились явным презрением к тому, кто оказался неспособен реализовать посетившее нас чувство. А теперь вот, Аршик так легко все упростил. Мне вдруг стало интересно, а что вышло бы, если бы тогда я сама заполнила ту роковую, окончившуюся ничем, бездонную паузу? Что если бы сама обняла его, просто прильнула, прижала к себе? Как бы тогда потекла моя жизнь, мое отношение к себе и вообще… Мои мысли внезапно прервал Васин голос:
- Ну хорошо, а помнишь ты сам говорил, что мечтал, что твоя женщина будет любить твою миссию больше тебя, и наоборот, будет тебя подгонять, что мало работаешь для души, а не тянуть в свое гнездо.
- Так не меня же, Вася! Не меня! А небо над нашими головами! Если она будет любить мою миссию больше меня – это залог того, что мы будем делать что-то вместе. Понимаешь? Счастье – это и есть «вместе». А когда ты ей нужен, чтобы в чувстве безопасности решать свои задачки, то это не счастье, это лизинг. И вот тут… если ты все еще хочешь взаимности, то просто станешь подкаблучником. - Аршик замолчал, а потом воскликнул: - Бог ты мой! Да ведь пока ты пытаешься что-то делать, чтобы добиться взаимности, ты лишаешь человека возможности полюбить тебя просто так. Тебя, а не твои попытки. Вот и выходит, что пока ты не поймешь, что мы цельные; что нам никто не нужен; что мужское и женское живет в каждом в такой мере; что вообще нет нужды цепляться друг за друга, ты не сможешь полюбить сам. А если ты сам не любишь, то о каком ОТВЕТНОМ чувстве может идти речь? А-а?!

Я стояла за дверью и молчала. Я не могла вместить в себя его точку зрения. Неужели ему вообще никто не нужен? Ведь если любишь, то делаешь. Недаром говорят, что влюбленное сердце не дает молчать устам. Я живая. Я пульсирующая и чувствующая. Я желающая быть нужной. И наполненной его любовью.
Я вдохнула и распахнула дверь в холл. Парни повернули ко мне головы. Я подошла, но не к Аршику.
- Спасибо, Вася, - сказала я и погладила его по голове. Мы обнялись, и я чуть-чуть задержалась в его объятьях.
- За что, звезда моя? – Спросил Вася.
- За сказки. Ты оказывается, полностью соответствуешь своей фамилии, такие притчи умеешь рассказывать.
Пока я болела, Вася первый догадался позвонить мне и узнать в чем дело. Он хотел приехать и привезти продуктов, но я отказалась. Тогда он в шутку пообещал звонить мне каждый вечер и рассказывать по одной сказке на ночь. Я из вежливости согласилась и слушала, но сказки мне действительно понравились.
- Нет. Я только подмастерье, - вздохнул Вася. – Вот Арти, он да. Он на самом деле мифотворец, а я только пересказываю.
Он вздохнул.
- Я консультирую, а это всегда переход на личности. Он же слушает клиента, а потом рассказывает ему историю, и клиент уходит. Вот и мне он только, что сказочку рассказал.
- Какую?
- Про маленького мальчика, который не мог понять, как можно быть счастливым, если твоя мама несчастна. Он из кожи вон лез, старался и терпел, выдохся весь, а она так и не улыбнулась. Но что делать, если твоя мама счастливой быть просто не может, не умеет, не знает, как? Твое сердце не может оставить любимого и вот этот маленький мальчик всю свою жизнь пытается развеселить свою маму. И никто не знает, что у этого оптимиста в душе вся мамина тоска. Что он просто потерял границу – ведь это не его тоска-печаль. Просто его мама – это вздорная недовольная старуха из сказки о рыбаке и рыбке. Давно пора оставить ее с ее корытом. Но как оставить того, кого любишь? И как сердце, которое любит, оставит поиски того, кто ему ответит?
Он вдруг засмеялся своим привычным саркастическим смехом и закончил:
- Надо было старику с рыбкой переспать!
- Оговорочка по Фрейду, милый друг! – вставил Аршик.
- Что самое интересное, - многозначительно сказал Вася. – За исключением этой, во всех остальных сказках, счастливыми бывают только старики. Старики, у которых дети уже выросли, и они живут любовью друг к другу. После того, как они отработали все свои животные программы – они получили счастье. Но! – Вася поднял палец. - Должны ли они были отрабатывать? Все ли должны ждать старости, как Филемон и Бавкида? Вы знаете этот миф? Мой любимый . Там всех утопили, а влюбленных стариков оставили.
Вася рассказал миф, который я не знала, а я подумала, как интересно они совпали с Викой. Я как раз вчера встречалась с ней.
- Ну, что ты опять сидишь с таким видом, будто паука в трусах нашла?
- В смысле?
- В смысле, что паутину он там плел.
- Да нет, Вика, все не так плохо. Я же живу с занудой, - я вспомнила, что Вася однажды сказал, что зануда – это мужчина, обиженный на свою мать .
- В каком смысле? – Теперь уже Вика заинтересовалась, что я имею в виду.
- В смысле, что долго.
- И однообразно? Представляю, как нудно и печально тянутся твои сексуальные будни, - Вика рассмеялась, и я рассмеялась вместе с ней. Нудным Арш иногда был на словах, но не на деле. Мы с Викой сидели на видовой террасе отеля «Введенский» и наслаждались видом. Я пыталась найти крышу своего дома в зрительную трубу, которая стояла рядом с нашим столиком. Это Аршик показал мне это место, пригласив в кафе на крыше совсем недавно после просмотра фильм в «Мираж синема» .
- Привыкай к небу, ангел мой приземленный, - сказал он тогда подпортив мне этой фразой вечер.
- Смотри! - Говорила Вика. - В русских народных сказках практически не встречается образа матери. Женщина всегда или сестра, или невеста, или подруга; либо жили были старик со старухой, а детей у них не было. Ни строчки про воспитание. Ни строчки про семью, как про что-то, что создано для выведения потомства. Есть одна, да и то про неестественного колобка и про стариков генных инженеров. Деторождение уже давно не является основной задачей для человечества. Оно выживет. Женщине пора отказаться от зацикливания на своем биологическом. Те, кто только для родов рожден, те быстро надоедают и старятся. Гораздо труднее быть парой успешному мужчине. Только отвлечешься на детей, а у него уже молодая любовница. Хорошие то все нарасхват. Приходи ко мне на семинар, как быть женой успешного мужчины. Не пожалеешь. Женщина должна быть как икона, а не как свиноматка.
- Мне тут сказали, что, когда женщина выглядит как икона, она обычно тупа, как доска на которой та нарисована, а когда сама становится мудрой, как икона, то бывает уже старой, как доска, на которой написана.
- Опять из себя жертву строишь?! Ты выглядишь, как двадцатипятилетняя девушка. У тебя один друг режиссер, другой поэт, а ты все жалуешься. У меня, например, очередь поскромнее.
Вика всегда очень резко пресекала мое самокритичное отношение к себе.
Я вышла на кухню, чтобы налить себе чая. На столе прямо в сковороде золотилась соблазнительной корочкой запеканка. Я не сомневалась, что это дело Васиных рук и вырезала себе кусок. Вика, конечно, умеет убеждать и подбадривать, но я бы предпочла, чтобы она вообще не касалась темы детей в наших разговорах. Я бы предпочла даже, чтобы врач, который меня оперировал не говорил мне, что один шанс из миллиона родить ребенка у меня все же есть. Я уцепилась за эту миллионную, как утопающий за соломинку и вместе с ней опустилась куда-то в темноту, на дно, где нянчилась с ней, как старуха из сказки про полено . «Что же это нас всех на сказки так тянет?» - Усмехнулась я сама в себе, возвращаясь в холл.
- Слушай, а пойдем я тебя научу флайер в воздух поднимать, - неожиданно предложил Вася.
Я задумалась, как отказать, чтобы он предложил мне еще раз, после, но в этот момент Аршик хитро посмотрел на него и сказал:
- Не получится. 
- Почему?
- Тяжела. Самолюбие к земле давит. Пока она на колени не встанет, летать не научится, - сказал он, повернувшись ко мне и запел совершенно мимо нот: - Ты стаешь легче, когда опустишься к ногам .
Я, к Васиному удовольствию, естественно, согласилась.

Аршик все же не выдержал. Говоря про мое, давящее к земле самолюбие, он намекал на нашу последнюю близость. Пока мы ехали с Васей к ангару, я еще раз попыталась понять, что же меня тогда остановило. 
- Нет! – Говорю я. – Убери… Ну, пожалуйста.
Аршик смотрит на меня и вдруг говорит:
- Есть такой критерий зрелости - сможет ли женщина сама про себя сказать: «Я – баба»; встать на колени перед любимым и вот, еще это.
Он сует веревку обратно в сумку и продолжает:
- Есть такая сказка про лань, которая полюбила ягуара, но так сильно его боялась, что не давала ему приблизиться. Представь, что ты лань и идешь к водопою.
- Зачем?
- Ну, представь. Ты идешь по лесу, наклонив голову. На верху в деревьях может скрываться в засаде хищник, но тебе так страшно, что ты даже глаза боишься поднять. Мурашки по спине. – Он легко поладил меня по спине, и я вдруг начала чувствовать то, что он рассказывал. – Ты прекрасная лань, у тебя такие красивые глаза и волшебный изгиб шеи. Ты подходишь к воде и наклоняешь голову еще ниже… Над тобой в ветвях может скрываться ягуар, в чьих объятьях хочет замереть твое сердце, но ты точно не знаешь там он или нет. Ты пьешь холодную воду и чувствуешь, как она течет по горлу вниз в желудок.
Аршик рассказывал все это и нежно гладил меня по спине, шее и бедрам.
- В этот момент ты успеваешь услышать какой-то опасный шорох над тобой и в следующее мгновение ты чувствуешь, что челюсти ягуара сомкнулись на твоей шее и ты… погибла.
В этот момент, я не знаю, как он смог так широко раскрыть рот, но я ощутила, что моя шея просто утонула в его зубах. Он издал какой-то глубокий животный рык, от которого все мое тело затряслось и подмял меня под себя, прижимая руками к животу.
Дальнейшее больше походило на пир волков, раздирающих на части еще живую, но оцепеневшую от ужаса добычу. Я вдруг засомневалась в том, что чувства лани можно было назвать отрицательными. Она торжествовала на этом пиру не меньше хищника. Аршик был прав – все в природе находится в созвучии. Это мы разбиваем его на плохое и хорошее.
И тем не менее, после всего у нас у обоих остался осадочек от того, что я не сама перешла эту грань, а попалась в ловко расставленные сети. На это Аршик и намекал, когда говорил, что я тяжела для полетов. Но, все же, как бы он ни был прав, лучший способ заставить меня что-то сделать – это усомниться в моей способности. Я ехала с Васей в ангар со стальной решимостью научиться управлять их флайером.

***
- Привет, Харитон! А где твой ветхозаветный пес? – Спросил Вася, когда мы остановились у шлагбаума.
- В поле. Мышкует. Здравствуйте, Евгения. – ответил Харитон, и я удивилась, что он с того прошлого раза уже успел запомнить мое имя.
- Здравствуйте, - сказала я и мы поехали дальше, к ангарам.
 – А почему пес ветхозаветный? – Спросила я, когда мы подъехали.
- Так у него фамилия еврейская, - сказал Вася.
- Какая?
- Цербер.
- Какая же это фамилия… - Начала я.
- Нормальная еврейская фамилия, - сказал Вася усталым голосом, но по озорной искре в его глазах, я поняла, что он меня просто разыграл.

Как же легко было взлетать. Как просто было кружить. Я подняла флайер в воздух с первой же попытки и довольно быстро научилась выравнивать высоту и совершать простые развороты. Но со всем этим я оказалась совершенно беспомощна в том, что касалось посадки. Мне казалось, что вернуть эту машину снова на землю просто невозможно. Вася пытался посадить машину со мной раз тридцать, но после того, как учеба чуть было не закончилась катастрофой, где оба мы моли бы запросто погибнуть, даже ему стало ясно, что я, как он сказал: «Рождена для взлета и полета, а не для посадки и ангара».
Так мы и делали круг за кругом. Я поднимала флайер в воздух и кружила, а Вася плавно сажал его на полосу. Время летело так быстро, что, когда мы решили закончить, солнце уже почти скрылось. Взлетная полоса тускло серела между деревьев и только вдалеке, на горизонте блестел в закатных лучах шпиль Петропавловского собора. Если бы не он, то я совершенно потеряла бы любое понимание того, где мы находились.
Только внизу, в машине я поняла, как же сильно устала и проголодалась. Вася же, словно мысли мои читая, вдруг решил не сворачивать с Каменноостровского на Кронверкский, а проехал дальше до Троицкой площади и, повернув у бензоколонки направо, выехал на набережную и свернул в парк к Алым Парусам, где они с Аршиком давали лекции и консультировали.
Там, за ужином Вася от чего-то был очень грустен.
- Я все никак не могу привыкнуть к тому, как трудно взять с собой с высоты то чувство свободы, которое там кажется совершенно естественным, - сказал он и посмотрел мне в глаза. – Всего-то каких-то триста, пятьсот метров, но стоит только вернуться сюда и бескрайний залив уходящий за горизонт, остается только в воображении. Что за город? Почему любой морской город строится от набережной на краю земли, а наш наоборот, все больше и больше хочет спрятаться от моря?
Я была с ним согласна. Действительно, Петербург, построенный на воде, на берегу залива совсем не производил впечатления морского города. А западный скоростной диаметр вообще напоминал мне крепостную стену, которой город хотел еще сильнее отгородиться от моря. Спрятанный еще и за дамбой, он словно бы боялся моря, к которому так рвался.
- На цыпочках, больно, дымится тропа
Ах как обжигает старушка земля.
А помнишь когда-то над этой водой
Ты просто летала по небу со мной? – Продекламировал внезапно Вася то, что, видимо, сию минуту пришло к нему в голову, взяв меня за руку и так посмотрев в глаза, что мне стало неловко.
- Не надо, Вася, - потянула я назад свою ладонь и опустила глаза.

***
Чаще и чаще я слышала слово «супермужество» в их беседах. Я стала прислушиваться. Оказывается, помимо консультаций они давно задумали какой-то новый курс. Разговоры их были так плотно нашпигованы психиатрическими терминами в перемешку с садомазохистской лексикой и эротическими воспоминаниями их клиентов, что я долго не могла понять, а о нормальных ли людях вообще идет речь. Чтобы, в случае чего, не ударить в грязь лицом, я начала читать книгу Александра Лоуэна , которая лежала на столе в студии и, которого оба они постоянно поминали, но поняла, что не смогу ее осилить. Слишком уж явственно читала я в ней свой диагноз и на каждой странице видела тех монстров, которых вылавливал во мне Аршик во время того, что я уже вряд ли решилась назвать простыми словами: «физическая близость». Мне было не по себе от мысли, что он совершенно сознательно вел меня через этот дремучий лес в моей душе. Проводник мой, шерп, зачем ты погружаешься на такие глубины во мне, о которых я сама не догадываюсь? Зачем выносишь потом на поверхность то, что я предпочла бы не знать? На какую вершину ты хочешь поднять меня? И зачем это нужно тебе? И, главное, для чего?
Как-то я услышала обрывок их разговора:
- И на что же похож самый глубокий нырок? – Спрашивал Вася.
- На выход в открытый космос, - совершенно серьезно ответил ему Арш.
- Откуда звезды падают?
- Нет. Звезды падают гораздо раньше, - ответил он. – Так, что не впадай в прелесть.
Почему я запомнила? Не знаю.

Однажды, я совершенно случайно подслушала одну из его лекций: Он сидел на табуретке, вокруг сидело несколько человек с блокнотами в руках и слушали его, а он говорил и говорил:
- В отличие от Лоуэна, я считаю, что даже тот полный и всепоглощающий оргазм, который он описывает, как недостижимый для невротика – это тоже ступень. И не всегда действует правило, которое придумал Фрейд, что удовольствие - это разрядка напряжения. Для примера возьмите танец! Там нет никакой цели, кроме самого процесса. Так и надо подходить к сексу – это дорога, путь, по которому надо пройти. Навальсировать много-много часов полетов. Цель и разрядка в конце пути есть, но то, какая она – этого из вас еще никто не знает. Правда, когда это приходит, то невозможно это спутать ни с чем.
- Ибо, как молния, сверкнувшая от одного края неба, блистает до другого края неба, так будет…  - Пошутил кто-то из сидящих и я узнала голос Васи.
- Да. И вообще, когда двое занимаются любовью, то они в любви и пребывают. А значит, и Бог среди них. И чем дольше вы пребываете в любви, тем больше вы выправляетесь, выздоравливаете духовно и телесно. Само по себе время, которое вы тратите на любовь к ближнему – уже полезно и то, что вы делаете - это не разврат, а форма молитвы.
У меня начало гореть лицо и уши. Я не знаю от чего, но я вдруг почувствовала дикий стыд и смущение, и мне стало очень нехорошо от осознания того, что то, что составляло НАШУ тайну, он раскрывает другим. 

***
Аршик… Руки его, его ладони и пальцы необычайно красивые, как будто бы были созданы для ласк, и действительно, но помимо этого, каким-то одним ему ведомым чувством, он мог понимать, где именно и, как надо меня касаться и, не меняя ничего в технике, мог одним и тем же движением и расслабить, и тонизировать. Совершенно невозможно было понять, как и где массаж переходил в ласки, а ласки в секс. Я лежала совершенно изнеможденная сменой расслабления и тонуса, когда он то гладил и согревал меня ладонями, то снова бросался на какой-то зажим и заставлял меня терпеть боль. Чем-то это было похоже на гимнастику, когда тренер пытается посадить вас на шпагат и, каждый раз доводит почти до предела терпения боли. Я бы ни за что не согласилась на эти «процедуры», если бы… Если бы… Я просто не могла себе представить, кому бы еще я могла позволить делать с собой такое. Но сладость, которой оно одаривал меня после, была такой беспредельной, что боль, предшествующая ей, казалась просто щекоткой. Сейчас он касался меня едва-едва, заставляя мои рецепторы откликаться на самые незаметные раздражители, искать их самой, ловить и усиливать. И вся я, все мое тело превратилось в слух, только вместо звуков были фантомы его прикосновений. Чувствовала ли я их все на самом деле или галлюцинировала, я не могла бы точно сказать. И именно в тот момент, когда мне казалось, что он уже перестал меня касаться и, все, что я чувствую мне только грезится, он снова явственно приближал горячие ладони к моей коже. Иногда руки его были так горячи, что казалось, не руками он меня массировал, а сыпал прямо на спину жаркие угли.  Он мог так играться со мной часами. Иногда, разговаривая со мною, иногда что-то спрашивая про папу или маму, иногда просто что-то бурча себе под нос. До слуха моего долетели несколько разрозненных фраз. Что-то слишком знакомое было в них.
- …тобою … воплотися, невидимый в тебе изобразися… одеяние плоти… живыя воды… лествице небесная, возводящая…
Я прислушалась:
-  Душу и тело с Богом сочетающая… вместилище божественного огня.
Ну да! Как я могла не узнать акафист, который во время болезни читала и слышала ни один раз, и сама чуть не выучила наизусть . Что он делал? К каким горизонтам вел меня? Я не хотела спрашивать. Я просто доверилась мастеру. Мастеру, который считал, что секс — это таинство, такое же, как рождение и смерть и, что к нему нельзя приближаться с нечистыми помыслами. Мастеру, который один видел, как полон Океан во мне искрящихся звезд, света и любви и с которым я чувствовала, что любима так, как никто никогда в жизни не был. Мы дошли с ним до той точки, когда я знаю, что он чувствует любое мое желание, как свое. И даже заранее знает, что я захочу. Мне казалось, вся я создана из теплого молока и мне хотелось, чтобы он напился, расслабился и уснул растворившись во мне. И я подарила бы ему любой сон, какой бы он ни захотел.

Арш говорил, что секс, Бог, любовь, истина и творчество, все это синонимы, одного и того же простого человеческого счастья, которое доступно нам уже здесь, если захочешь. Нет никакой вины. Царство божие это же и есть обычное человеческое счастье, которое может присутствовать прямо с нами, прямо здесь сейчас, и оно трудится и нудится, и достается потом и кровью. В этот раз, кажется я поняла, что он имел в виду. Поняла, каким потом оно трудится. Мне казалось, что я вся фонтанирую в него светом, которым он никак не может напиться, но сам этот свет не кончается, потому что с каждым новым толчком он возвращает мне все, что взял. Больше не было никаких границ. Вся я, словно вспышка, окруженная зеркалами видела лишь свет и этот свет говорил мне: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. Кто это говорил? Я ему или он мне? И что собственно был он? И где он заканчивался, и начиналась я? «Бог есть свет и в нем нет никакой тьмы», некстати вспомнила я, постепенно приходя в себя и возвращаясь в эту, земную реальность.
- Звезда с неба упала, - сказал Арш.
- Что-что?
– Звезда с неба упала, - повторил он.
Мы лежали в неге, как в соловьином пении, на большом Аркашином ортопедическом матрасе и только теперь мне стало вдруг ясно, почему он отказывался покупать кровать. Никакие ножки не выдержали бы столько счастья. Солнце, лучиками через листву само с собою играло на наших лицах в пятнашки. А на подоконнике стояла отчего-то до немоты знакомая мне икона.
- Это Иверская ? – Спросила я.
- Да, - сказал Аршик.
- У подруги моей бабушки была такая. То есть точно такая же. Там еще снизу по краю надписи были.
Он взял в руки икону, посмотрел.
- И правда написано. А я и не замечал. Смотри.
Я взяла икону в руки и… узнала ее. Это была не такая же, а та же самая икона. Та самая, которая стояла на комоде у бабушкиной подруги и за которую мне однажды досталось. Я отлично помнила, как залезла на комод, достала икону и начала водить карандашом по тыльной стороне. Тут меня и застала бабушка. Эти две полоски, которые я успела прочертить и сейчас оставались сзади.
Я рассказала ему. Оказалось, наши бабушки имели общую подругу, Мусю. Все вместе они пережили блокаду. После войны моя бабушка переехала жить на Васильевский остров, а бабушка Аршика, и Муся остались жить на Каменноостровском проспекте. Они продолжали встречаться и, вероятно я даже видела Аршика в детстве, хоть и не помнила этого. Но тот край Петроградского острова с Лопухинским садом и мостом на Каменный остров тоже был частью моего детства.
Если бы Аршик знал, каким близким, каким родным он стал мне в ту минуту, когда рассказал историю, которую я уже давно знала наизусть. Его бабушку, точившую на токарном станке болванки, прямо с завода отправили умирать в госпиталь так как у нее начиналась голодная дизентерия. Но в госпитале его бабушка умирать не захотела и отправилась домой. Там, на мосту через Карповку прямо напротив монастыря  она поняла, что сил дойти до дома у нее уже нет. Она села прямо на тротуар среди нескольких неубранных трупов и стала молиться. Мимо в это время шел солдат, который почему-то решил проверить, все ли из сидящих на снегу уже умерли и стал по очереди шевелить их. Он и довел бабушку Аршика до дома. Он же оставил ей пол буханки своего армейского хлеба, который Муся нажгла на сухари, которые потом отмачивала в кипятке, которым поила бабушку Аршика. А как звали того ангела, который ее спас, никто никогда и не знал.

***
Мы пришли на то место, где бабушку Арчи спас неизвестный ангел и решили зайти в храм. Оказалось, что во время службы в монастырский собор пускают всех, даже мужчин. Мы спустились сначала в усыпальницу, а потом поднялись на третий этаж в собор двенадцати апостолов. И вдруг я поняла, что даже не догадывалась, на сколько это интимное действие – прийти с любимым и вместе стоять в храме. Это было на много более интимно, чем секс и создавало ощущение, что на нас невидимыми глазами смотрят все те, кого мы сами не можем видеть, но кто не просто смотрит, а видит любую ложь, любую неискренность, которая есть между нами. Мне стало так странно, так страшно, как будто бы я оказалась голой среди толпы. Когда только можно было, я цеплялась за его руку. Мне казалось, что отпусти я его, и мы навсегда потеряем эту почти неощутимую связь, которую с таким трудом и таким непонятным чудом умудрились сотворить, которая соединяет нас где-то далеко и высоко, где-то раз и на всегда и которую, если порвалась, нельзя склеить никаким клеем.
Начиналась служба. Аршик встал сзади, на юго-западной стороне собора и аккуратно поправил мне тот самый платок, который когда-то подарил под аккомпанемент Васиных стихов. Мы стояли там, так, просто, слушая вечерню с акафистом и ничего не делали. Я освоилась и стала разглядывать прихожан, причт и убранство.  С удивлением отметила я про себя, какими красивыми, статными и дородными были священники. Даже возраст не мог скрыть какой-то непонятной внутренней силы, которая клокотала, кипела и билась под облачением. Особенно запомнился мне один полностью седой и уже дряхлеющий иерей с диким и каким-то яростным взглядом. Он стоял в центре собора перед киотом и мазал миром лбы прихожан во время службы. Одновременно он участвовал в богослужении, но иногда забывал следить за ним. Здоровяк диакон справа от царских врат повернулся и пристально посмотрел на него, потом снова прочел:
- Но избави нас от лукавого.
Не получив ответа, он снова повернулся и еще громче пропел:
- И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого отец Мефодий. Отец Мефодий!
- Мм-а-а? – неожиданно вскрикнул отец Мефодий таким ломающимся от старости голосом, что казалось, что он рыдает.
- Но избави нас от лукавого.
- Яко Твоя есть и сила, и слава и воля яко на Небеси и на земле во веки веков – закончил отец Мефодий и я улыбнулась.
Я вспомнила:
Мы сидели у костра в ППК, и Вася рассказывал, что Питер не просто красивый город, а один из самых красивых городов Европы, а Арка сказал:
- Он меня тоже очаровал. Знаешь, я ведь помню, как я родился. Меня этот город соблазнил. Или поймал… но явно какая-то хитрость в нем заключена.
И он рассказал, что до пяти лет ему очень часто снился один и тот же сон.
- Представляешь, снится, что лечу над стрелкой васильевского острова. И такой кайф ловлю от красоты: Нева, крепость, мосты, институт Отто. И вдруг какая-то черная труба раскрывается прямо в воде под мостом и засасывает меня в себя. Я падаю в нее и просыпаюсь с чувством того, что ВОПЛОТИЛСЯ. Никаких объяснений у меня нет, а знаю, что это мне мое рождение снилось.
- Прямо не город, а ловец, - пошутил Вася. – А Александрийский столп – антенна для захвата душ.
Он помолчал, а потом, вдруг продекламировал:
- И окрест открытый космос.
Никуды ж с Земли не денешься.
Хоть сорви молитвой голос!
Даже… если ты разденешься.
В кожу новую закутают.
Память прошлого запрятают.
И опять легко запутают.
Твою душеньку пернатую.
- Здорово! Ведь могешь, когда захочешь. Талант, талант! – Арчи не скрывал того, что ему нравятся Васины стихи.
- Бери выше: гений! – Сказал Вася. - Талант сам пишет, а у меня открытый канал. Подкоп под стены этой тюрьмы. Мне оттудова в готовом виде передают. И рифмы и… э-э… Нет, денег не дают. Жмотят.
- Есть еще какая рифма, соответственно моменту? – Поинтересовался Аркадий и Вася, на секунду помедлив выдал:
- Любимая. Наш мир – тюрьма.
Когда же кончатся срока?
Любимая, наш мир больница.
Давно пора нам исцелиться! – он замолчал, а у меня вдруг вырвалось:
- Жизнь наша – сон, любимый мой.
- Но в этом сне я был с тобой, – ответил Вася и посмотрел на меня так грустно, что я смутилась. Повисла неловкая пауза и все словно сговорившись, схватили палочки с сосисками и начали молча жевать.
Кто нашептывал ему строки, которые он записывал и бросал и, которые я подбирала и хранила? Не знаю, но то, что они вскрывали какие-то невидимые печати в моей душе – это было очевидно.
Непонятно зачем я прочла, как молитву его самые легкие и безобидные стишки. Солнце светило сквозь высокие окна собора «Двенадцати апостолов». Его лучи, в которых плавал серебристый дым от кадила, нарезали пространство собора, делая его осязаемым. Я тихо зашептала:
- «Когда мы снимем наши кожи
И солнце осветит нам лица
Мы будем плакать и смеяться
И целоваться, и резвиться».
Я посмотрела на Аршика, но он ничего не заметил. А я вдруг почувствовала резкие, но вполне терпимые боли в низу живота.
- «Мы будем мудрыми, как дети,
Что все обиды позабыли.
Мы будем старыми, как боги
Которые когда-то жили», - закончила я, не обращая на них внимания. Наоборот, что-то во мне знало, что боли эти были о чем-то хорошем, о чем-то правильном. Они как будто показывали, что во мне что-то исправилось. И вдруг я тихо заплакала. Даже не заплакала, а просто почувствовала, что что-то еще во мне открылось, расширилось и потекли слезы. От счастья. От осознания в этом пространстве и в этот миг близости со всем миром. С живыми и мертвыми. С далекими и близкими. Я словно бы видела и Васю, и своего отца и бабушку. Все, что разделяло нас; все, что казалось незыблемым и твердым, вдруг рассыпалось, как труха, как золотистая пыль, плавающая в лучах солнца. И благодать солнечным дождем, пролилась прямо в моей душе.
Почему это чувство так кратковременно? Разве не естественным было бы присутствие его в нашей жизни всегда, каждую секунду? Что еще может быть целью человеческого бытия, как не это состояние тотальной или кромешной, как сказал бы Арчи, любви? Кто съедает это чувство, стоит только нам отвлечься? Наверное, материнство и есть та тропинка, которая позволяет женщине шаг за шагом воспитывать в себе это чувство, чтобы оно росло и разливалось уже и на мужа, и на окружающий мир. Кто это сказал, что любовью матери к ребенку освещается весь мир? Я не вспомнила. Боли у меня в животе закончились так же быстро, как и начались. Слезы высохли так быстро, что Аршик снова ничего не заметил. Осталось ощущение чего-то нового. Мы не спеша, молча, как будто унося из собора какую-то тайну, шли вдоль набережной к Силиному  мосту на Каменноостровском. Я прислушивалась к себе. Но все, что я могла бы сказать: Хорошо! Хорошо было у меня в животе. Правильно. Может быть это и было тем самым счастьем. Если раньше, я чувствовала себя полностью счастливой в объятьях Аршика, то теперь это счастье стало самостоятельным. Его можно было не делить с кем-то с той стороны моей кожи. Я вдруг стала ощущать свою цельность.

***
Мне приснился странный сон. Что у меня появилось молоко. Грудь стала просто каменная и ее распирало так, что казалось, если Аршик сейчас не придет, и я его не накормлю, то просто лопну. Я побежала к нему, но по дороге так вышло, что я бежала уже к Васе. Почему-то мне казалось, что он голодает. Я так боялась опоздать, что проснулась от этого страха. Проснулась с чувством потери, чего-то упущенного. Вася. Я почему-то сразу вспомнила его мать. Я видела ее только мельком и сразу же подумала: «Как же она похожа на Инну!» Но чем? Инна худая блондинка с голубыми глазами, а Васина мама полная брюнетка с карими. И тут до меня дошло. Эти глаза. Эти засасывающие тоскливые, голодные водовороты.

Часть 4 Ссоры.
Встретила после некоторого перерыва Вику. Она и Ольга – самые близкие. В то время Вика просто вытянула меня из болезни, объяснив, что онкология – заболевание жертвы и буквально вынула меня из этого образа. Но, пока все хорошо, мы почему-то общаемся редко.
 - Вялый? – коротко бросила Вика. Она, как обычно, одной фразой умудрилась поставить правильный диагноз. Вика любила повторять:
- Мужиков надо злить. От этого они становятся крепче и целеустремленнее. От любви и ласки они становятся мягкими и распущенными. Забывают о том, что мы им нужны. Злить, провоцировать и дразнить, если хочешь сохранить отношения. Ты мать, Конрада Лоренца читала?
Теперь я запросто могла бы ей ответить, что да. Читаю. «Агрессию».  Слишком уж часто его имя звучит в беседах Аршика и Васи про супермужество. А с тех пор, как их флайер оторвался от земли, эта тема у них главенствует.
- Знаешь ли ты, как у гусей образуется пара? – Спрашивает Аршик Васю. - Гусыня злит самца, а потом отворачивается и начинает демонстрировать агрессивное поведение в сторону других гусей. И если ей удастся завести самца и перенаправить его агрессию на других птиц, то мы имеем двух птиц, которые объединились, чтобы вдвоем нападать или отражать агрессию окружающих. У уток тоже самое. Если утке удастся направлять куда нужно и управлять агрессией самца, то образуется семья.
- Да-а, - протянул Вася. - Там, где мужчина ищет покой, женщина ищет войну. А что, если это просто ее природа не радоваться, а злиться, ныть, быть недовольной?
- А послать к чертовой матери! – Смеется Аршик. – Я этих недовольных женских физиономий насмотрелся на всю жизнь. Да и ты, кстати, тоже. Если ты мне не рада, то иди и найди того, кому будешь рада. В конце концов… тебе же лучше будет, чего мучить себя? А я никого не держу. Не нравится? Вот дверь. Недовольна? На х….
Это был единственный раз, когда я слышала, как он выругался. Видимо, кто-то его тоже хорошо достал. Он ничего не говорит про бывшую, а человека, который не отзывается о других плохо, не так легко узнать.
- Ты, мать, хорошо устроилась. Прямо, Белоснежка и два гнома, – смеется Вика, прерывая мои воспоминания.
- Учитывая, что мне уже тридцать пять, и я читала Лоренца, больше подходит: жили у бабуси два веселых гуся!  – Смеюсь я в ответ.
- Ты опять из себя жертву строишь? – Мгновенно включает профессионала Вика, а я все жду, когда она затронет тему детей. Так или иначе, но она старается косвенно меня поддержать и в этом. Как-то вскользь она сказала, что на консультациях у нее так странно оказывается, что почти все бездетные – это самые тонкие натуры. И в голове у меня отложилось потому, что когда Вася спросил:
- Почему вообще, чем лучше человек, тем труднее ему строить семью? – Я сразу вспомнила эту фразу, а Аршик, словно в подтверждение Викиных слов сказал:
- А у него уже семейная карма отработана. Ему уже скучны эти войны с окружающим миром. Он живет в дружбе и творчестве. Чем дружба отличается от партнерства? В дружбе важен другой ради его самого. А в партнерстве другой ради цели, которая, кстати, может и не быть общей. Та же разница между любовью и браком. Поэтому семья и любовь – это разные вещи. Любовь ради другого, а семья ради материнства. Для женщин важен ребенок. Поэтому она всегда воюет, требует определенности, защищает границы. Если, как партнер в этом вы ей подходите то, как друг уже в общем-то и не нужны.
- Ну да, ну да, помню: не делайте бизнес с друзьями, не создавайте семью с любимыми. А вот мы с тобой как-то уживаемся в общих делах, - сказал Вася.
- Ну, мы в принципе, немного отличаемся от других.
«Немного?!!» Подумала я. «Да вы отличаетесь от других практически всем!»
Вообще же, общение с мальчиками каким-то образом обогатило и мое общение с Викой. Я никогда не могла понять точно, кто я, гуманитарий или математик. Везде все давалось легко, но жизнь так сложилась, что гуманитарные сферы оказались задвинуты на задний план. С Аршиком и Васей я начала читать те книги, которые они обсуждали и сейчас вдруг с большой гордостью заметила, что могу не просто молча кивать, а поддерживать с Викой разговор на ее поле почти на равных.
 - Женя, ты сокровище. Сейчас так редко можно встретить женщину, которая, когда ей плохо не ищет виноватого, а предполагает причину в себе, что таких как ты нужно специально отлавливать, чтобы сделать счастливыми, - сказала она почти слово в слово то, что говорил мне и Аршик. – И если он этого не понимает, то просто дебил. Цени себя! Если ты сама себя на пьедестал не поставишь, то никто этого не сделает. Ты королева. Те, кто не может соответствовать нам, просто пытаются стащить нас с пьедестала и сорвать корону, но верить им нельзя. Мужская логика нас разрушает. А ты… ты, мне кажется еще до сих пор чувствуешь какую-то неудовлетворенность в отношениях с отцом и, поэтому попадаешься.
Внезапно Вика засобиралась, как будто вспомнила какое-то неотложное дело. Я хотела еще кое-что у нее спросить, но не стала. Более того, я ничего не сказала ей про задержку. Времени прошло уже достаточно. Мне нужно было бы обеспокоиться этим, сдать анализы, но я пока только прислушивалась к себе.

***
Странно, что примерно в это же время что-то случилось и из нашей близости ушла страсть. Но только потом я догадалась, что переход этот открыл нас совершенно новые ощущения. Нежность, которая пришла на смену страсти, проникала глубже и доводила меня до таких вершин радости, что думалось: «А есть ли на свете еще хоть десяток мужчин, которые могут так хорошо понимать и чувствовать женщину и, главное быть способными дать ей возможность испытывать такие переживания?» Но оказалось, что за нежностью скрывалась еще одна невидимая ступень. Объяснить себе, как именно мы на нее встали было невозможно.  Это была чистая, свободная от любых примесей искрящаяся, как снег на вершине горы радость, которая уже не вмещалась в тело, а вела нас дальше за физические пределы. Мы стали абсолютно прозрачными. Я вдруг вспомнила: «Мы голы, Господи!» - сказал Адам . И вдруг я перестала понимать, кто рядом со мной. Мужчина или женщина. Не было никакой четкой границы. Нельзя было определить. Он был и тем, и этим. Или кем-то совсем другим. Это было странно, страшно и здорово. Странно это было тем, что непривычно. Здорово тем, что дарило совершенно необъяснимые новые ощущения. А страшно тем, что утягивало меня в такие глубины нового, что я боялась потерять в себе то, за что всегда раньше держалась. Свое «Я» и свою собственною телесную или половую идентити.
И, как всегда неизбежно бывало, за покорением новой вершины следовал спуск в глубины, куда еще не проникал лучик света.

***
Тот курс, который они придумали с Васей стал на столько популярен, что я сама несколько раз наткнулась на его обсуждение в интернете. В основном их ругали. Было видно, что к Аршику потекли деньги, но теперь у него все меньше оставалось времени, сил и желания оставаться со мной. Раньше мы всегда много разговаривали, много гуляли и много времени проводили в постели, а теперь… теперь он как-то отдалился от меня. Мне кажется, что с отцом Андреем он стал встречаться даже больше, чем со мной. А еще мне показалось, что в глазах его появился какой-то нездоровый блеск.

***
- Там, где он был, цена ошибки гораздо выше, чем здесь, – сказал вдруг Аршик. - Вася верил в идею половинок. А это не правда. Мы целые по своей природе. Другой нужен, как учитель, проводник, друг, любимый, но не как половинка. Половинка каждого в нем самом. Встреча с ней и дает крылья для вознесения. Любовь – это не встреча половины, а узнавание своей целостности в другом. А все остальное – это зависимости. Детскость. Наш настоящий партнер всегда находится внутри нас. И кстати, Вася это прозревал в своих стихах. Просто сам не понимал те истины, которые ему открывались.
Я вспомнила:
«Все в нас уж есть. Лишь надо подождать
И двое станут одна плоть и полетят.
Куда? Туда, где благодать во всем.
И все согрето несжигающим огнем.»
Я была уверена, что Аршик имеет в виду именно эти стихи, но не понимала, как можно их трактовать так, как он. Наоборот, двое стали одна плоть, а не один двумя. Впрочем, после того, что я с ним испытывала… Но нет. Это мужчина – одиночка по жизни. Это его логика. И вообще, не понимаю, ведь о покойном или хорошо или никак. Они же были друзьями, а Аршик продолжал:
- Вася дерзнул на то, что решился сказать богу: «Если я встречу свою любовь, то Ты мне будешь уже не нужен.» И за это был наказан. Ведь еще святые отцы говорили: «Будь проклята та любовь, что уводит от Бога», а Вася считал, что жить для ближнего важнее.
Я спросила:
- А кто тогда будет жить для меня, если ближний будет жить для бога.
- Вот именно из-за этого твоего эгоизма, чисто бабьего твоего эгоизма мы друг друга никогда не поймем! – Взорвался вдруг Аршик. – Женечка! Счастье человека зависит не от другого. Не от другого, а от тебя самой! А Вася… да и ты тоже, просто творите себе кумира!
Я задохнулась от обиды.
- Я? Да ведь это ты его спаивал! И с идеей вашей супермужества вперед себя пропустил. «Если семя не умрет, то не даст всхода»,  - кто его убеждал? Посмотреть, что будет хотел? Специально? Или так вышло?!
 – Я? Да это же ты… - начал Аршик и вдруг осекся.
- Ближний, ближний, - пробурчал он. – Как же ты не понимаешь, что не может зависимый человек любить того, в ком нуждается. Сначала нужно стать свободным.
Я понимала. Это было именно то, о чем предупреждала меня Вика. Мужская логика не подходит женщине. Ты такой сильный, свободный, самодостаточный, а женщине нужно, чтобы ты нуждался в ней очень-очень сильно, чтобы можно было, быть уверенной, что именно я та самая единственная и неповторимая. Если этого нет, то все мое естество дает сбой. Оно не может рассчитывать на тебя свободного. Оно хочет, но не может строить с тобой семью, вить гнезда, заводить детей и защищать их от внешней угрозы.
- Это вы мужчины, можете стать счастливыми сами, - в сердцах крикнула я. – А нас, женщин счастливыми делает кто-то.
- Так обычно говорят те, кто хочет только брать, и кому нечего дать в ответ, - сказал Арчи. – Счастье у каждого внутри есть изначально.
- Мне нужен сильный, уверенный в себе, способный меня укротить.
– В зоопарк! – Расхохотался Арчи мне в лицо. – В цирк. Бегом! А я не буду тебя укрощать. Укрощают животное, а животное мне не нужно. Даже раненное в живот. Что я дрессировщик, что ли?
- Я женщина и сама с своими эмоциями справиться не всегда могу. На то ты и мужчина, чтобы понимать и управлять моим настроением.
- Это перекладывание ответственности на другого. Ты мне все время пытаешься доказать, что твое счастье зависит от меня. Но если это так, если именно от меня зависит твое счастье, то почему же ты ведешь себя так, как будто это я должен тебя на коленях просить: будь счастливой! Может попробуешь сама на коленях передо мной поползать? Женщина на коленях – это ведь так прекрасно. Вспомни кающуюся Марию Магдалину!
Мой океан бушует. Меня захлестывает волнами. Я тону в собственном гневе. А он смеется.
- Твой предыдущий ведь наверняка говорил тоже самое. Да? Неужели ты думаешь, что я имею или вообще кто-то кроме тебя имеет отношение к тому, что тебе плохо? Пока ты сама себя счастливой не сделаешь, ты не только себя, но и другого будешь делать рядом с собой несчастным.
Все. Перебор. Шкала измерения баллов шторма закончилась. Наши языки перестали совпадать. Вавилонская башня скрылась в пучине и вода, затопив Землю, смыла все вокруг.
- Ты не задумывалась, почему тебе нравятся такие вот козлы, кто тебя в грош не ставит, а те, кто готовы отдать за вас жизнь о тех вы сами ноги вытираете? Что заставляет тебя бросаться в объятия, которые тебя не ждут и плевать в руку, которая хочет тебя приласкать? Тебе не приходило в голову, что твои несчастья результат твоей натуры? Что я здесь абсолютно не причем. Что я козел просто потому, что не делаю то, что ты хочешь? А с какой стати?
Он говорит все это и улыбается так, как будто бы и в самом деле недоумевает.
- Потому что должен! Должен! Если ты мужчина.
- Ну вот, приплыли. Я пытаюсь тебя оторвать от отождествления с своим полом, а ты, наоборот, настаиваешь, чтобы я не забывал о своей половой принадлежности.
Он смеется. Океан во мне разметал и разбил все плавающие в нем корабли, не пощадил ни одного моряка, а он смеется. Он играется мной. Он даже не раздражен! И это его доброжелательное спокойствие… Скоро я начну его ненавидеть.
- Ты просто самовлюбленный Нарцисс. Ты говоришь, что хочешь свободы, а на самом деле, партнер просто мешает тебе любить себя.
- Между прочим, - Арш хитро прищурился. – Лу Саломе обогатила психоаналитическую науку пониманием того, что Нарцисс любит не себя, а любуется потоком жизни, который проходит через него так же, как и через все остальное во вселенной. Я бы даже сказал, переведя с эллинского на библейский, что он просто любит Христа в себе. 
- Слушай, - сказала я устало. - Если ты такой самодостаточный, то зачем ты мне-то голову морочишь? Чего ты хочешь от меня? Скажи мне наконец, кто я для тебя.
- Любимая женщина, - сказал он так просто и открыто, как будто бы был уверен, что мне этих слов недостаточно. – И я хочу, чтобы ты поняла это и приподнялась над своим женским, стала урнингом, чтобы мы могли двигаться дальше.
- Каким Ургантом?
- Урнингом. Не так, как у Розанова , конечно. Я хочу, чтобы ты вырвалась за границы своего пола.
- То есть стала гермафродитом? Мадам со страпоном  в паху? Извини. Это тебе никто не нужен. А я женщина и мне нужен другой для счастья.
Он замолчал, потом и вовсе ушел на кухню, налил себе чая и вернулся с кружкой в руках.
- Понимаешь… - начал он. – Отношения между мужчиной и женщиной веками строились на взаимозависимости. Просто раньше схема была такая: зависимый мужчина, не умеющий справляться с своими страстями, пьяница, дебошир, трудоголик, деспот и созависимая женщина, которая вынуждена была это терпеть. Теперь маятник качнулся в другую сторону: мы имеем зависимую женщину, которая не может справиться с своими желаниями и раздираема эмоциями, а рядом созависимый мужчина, который не может с ней справиться. Маятник эгоизма так может качаться в любую сторону, но ни та ни другая модель отношений не приносит счастья. Мы должны выскочить из них и построить новые, но обычная женщина к этому, к таким отношениям оказывается не готова. Она боится потому, что не понимает, как управлять, ее инстинкт дает сбой. А договариваться с тобой, как с независимым она не готова. Супермужественность для меня – это ведь не какая-то форма секса, а обретение собственной женщины в самом себе. Обретение цельности и самодостаточности. Но если ты хочешь от меня того же, что хочет среднестатистическая женщина от среднестатистического мужчины, то ты просто ошиблась мужчиной. Я не смогу обменять тебе то, что ты хочешь на то, что ты можешь мне дать просто потому, что я самодостаточен. Я в этом уже не нуждаюсь. Тебе нужен средний, управляемый мужик с простыми рефлексами, которым можно будет манипулировать.
- А какая же женщина тебе нужна? – Спросила я больше для проформы, а не потому, что мне это было интересно. Да, психика у Аршика была крепкая. Меня уже утомили эти разговоры, а он, как прирожденный лектор, только разогрелся. Зачем я спросила? Разве важно мне было знать, что он ответит? Раньше он просто крепко обнимал меня и держал в своих руках или доводил до оргазма. А теперь только растравляет. Он ведь не хуже меня знает, что я женщина и для меня самым важным является именно мое состояние. В первую очередь я должна быть счастливой. А для этого мне нужно чувствовать себя любимой. Быть уверенной, что ради меня он пойдет на все. И только потом я буду готова слушать и слышать, что он говорит. И мое состояние важно не только для меня. Вокруг счастливой женщины всем радостно. И ему в первую очередь.
- Мадонна! – Выдохнул Аршик. – Вот, кто мне нужен. Муза. Твое призвание вдохновлять и верить. И, тогда мы сможем взлететь, и я поведу тебя к звездам. С точки зрения мещанки, которая считает, что недовольство зарплатой и есть вдохновление на подвиг с 9ти до 5ти – все это выглядит, как банальная разводка, но в высшем смысле, я предлагаю тебе больше, чем может тебе предложить любой другой мужчина на этой планете. Да нет, все это слова, - сказал он вдруг задумчиво и, как будто бы услышал то, что я только что подумала, но не сказала, продолжил:
 - Просто чтобы ты была рядом. Счастлива. - он помолчал. - Счастлива и рядом. Все. Много хочу, да? – и вдруг я увидела в его глазах промелькнувшую бледным крылом тоску. Это видение длилось лишь мгновение, но я, точнее, что-то во мне, вдруг встрепенулось и снова бросилось в атаку, чуя раненного зверя.
- Так я же тебе об этом и говорю!!! – Почти кричу я. - Но суть в том, что ты просто хочешь сохранить статус-кво. Чтобы тебя не трогали, чтобы оставили в покое, потому что главная причина в том, что на самом деле я тебе безразлична, понимаешь?!
Эх! Дал же Бог Женю в бок!  – воскликнул он в сердцах и ушел в другую комнату. А потом вернулся и сказал: - Ну хорошо. Ты считаешь, что ты мне безразлична? Ладно. Хорошо. Ты мне безразлична. Ты выиграла. Довольна? Или хочешь поспорить?
И вдруг я чуть было не задохнулась от какого-то непонятного, но точно такого же чувства, которое я испытала, когда однажды давным-давно отец на мое робкое: «Папа…»  однажды в сердцах ответил: «Жаконя, оставь меня в покое, иди уже спать!» И вот это, а если быть совсем точной именно совпадение интонации, заставило меня почувствовать какую-то безысходность не только тех моих отношений с отцом, и даже не этих с Аршиком, а вообще всех моих попыток быть любимой.
- Если бы ты действительно хотел видеть рядом с собой счастливую женщину, то старался, пробовал, делал что-нибудь, - устало выдохнула я.
- Каждый раз, когда я делаю что-то для тебя не спонтанно, а для того, чтобы ты стала счастливой, чтобы полюбила, я лишаю тебя возможности любить меня просто так.
- Не хочу слышать твою демагогию. Ты не стараешься ради меня. Значит, не нужны такие отношения.
- Ты права. Не нужны. Созависимый человек не может требовать взаимности от другого. Ведь он не любит и сам себя. Независимый очень просто принимает фразу: я люблю тебя, но не принадлежу тебе.
- А я и не люблю тебя и не хочу тебе принадлежать! - Сказала я, понимая, что кажется только что вынесла предварительный приговор нашим отношениям. 
- С первым я согласен, - хмуро сказал Аршик. – А во втором ты лукавишь.
Он подошел ко мне, чтобы обнять, но я вырвалась и заперлась в туалете. Свет я включить забыла, и через пять минут мне стало смешно. Сижу в темноте, как дура. Чего я распсиховалась? Надо выйти и помириться.
- Ну и сиди там в темноте, как дура, - услышала я его голос. Это изменило мое решение. Я вышла, надела туфли и пошла гулять. Он даже не попытался меня остановить!

Я выскочила из дома, вспоминая, как Вика говорила, что женщине всегда легче смолчать и сделать по-своему, чем спорить. «Как бы это так научиться молчать и делать по-своему!» - Думала я. Надо было идти куда-нибудь к воде, к прудам. Меня всегда успокаивали и умиротворяли водоемы, но до Островов  идти было далеко, а детский пляж у стадиона «Петровский»  мне никогда не нравился. Я вдруг вспомнила, что еще один пруд есть в зоопарке и, купив билет, прошла внутрь. Глядя на зверей и на родителей с детьми, я вдруг поняла, что не поправлю себе тут настроения и отправилась в аквариум. Это было новое здание, построенное на месте сгоревшего деревянного террариума, рядом с старым входом в зоопарк, который выходил на Зверинскую улицу . Созерцая рыб и почти загипнотизированная их безэмоциональным мерным парением, я словно бы сама стала такой рыбой в бесконечном океане и опустилась на такую глубину, куда не доходило волнение от бурь наверху. Я так хорошо и спокойно себя почувствовала, что даже захотела вернуться в студию, но, подумав, решила, что лучше пройдусь через Петропавловку к Троицкому мосту, а оттуда перейду Неву, пешком дойду до Ольги и у нее же переночую. В студию я вернулась только через два дня.

***
Аршик читал Старшенбаума .
- Если ты посмотришь на то, какие вообще есть на свете зависимости, то увидишь, что человек подсаживается абсолютно на все, лишь бы не осознавать себя в настоящем моменте. И, вопреки мнению этих профессионалов, - он ткнул в книгу. - Химически зависимости – это фигня. Это только следствия эмоциональных зависимостей, которые и провоцируют все остальные. Главная – это конечно мечтательность и постоянный мысленный диалог, который мы ведем в своей голове. Потом только идут зависимые отношения, нехимические мании типа игромании, трудоголизма и так далее. И только потом алкоголь и все прочее. Знаешь, что такое Аддиктология?
- Не знаю и не хочу знать!
- А ну ладно, - сказал он. - Не хочешь, как хочешь. Не буду с тобой говорить.
И он уткнулся в свою книгу.
Ну, что это за человек такой! Разве так можно разговаривать с женщиной. Ты не видел меня два дня и, вместо того, чтобы обрадоваться…
- А почему ты так со мной разговариваешь?!
Он посмотрел на меня поверх книги.
- Ты хочешь, чтобы я разговаривал с тобой не как со взрослым человеком, а как с девочкой, чтобы я терпел твои капризульки, обидки. Ты хочешь, чтобы тебя поставили в угол или выпороли?
- Да, я девочка! Да, мне нужно, чтобы меня слушали, чтобы понимали мои капризы. Зачем тогда нужны отношения, в которых я не могу побыть той, какой хочу.
- Побыть девочкой – это одно. А отказ взрослеть и требовать от другого, чтобы он прислуживал твоим инстинктивным программам, это совсем другое.
- Да что плохого в инстинктах?! Что плохого в животной природе человека, которая заставляет нас есть, пить, выживать, создавать, выкармливать и охранять потомство? Сколько природа оттачивала эти программы? Сколько в них утверждалась?
- Понимаешь, женщины и мужчины обычно ожидают друг от друга помощи в исполнении инстинктивных программ. Защиту от внешних угроз, защиту потомства, устройство гнезда. Но во всех этих программах мы не отличаемся от животных. Я не против этих программ, но я никогда не соглашусь с тем, что надо ставить их на первое место. Они всегда должны быть вторичны по отношению к памяти о звездном небе из которого мы когда-то сюда выпали и в которое когда-нибудь опять упадем. И я не согласен ползать на брюхе, как все просто потому, что мой любимый этого хочет, - сказал он, закрыл книгу и ушел на кухню.
- Без удовлетворения этих инстинктов нет и жизни, - сказала я, но так тихо, что он не услышал.
Я сидела одна, раздраженная, злая, готовая побежать за ним на кухню и продолжить, но вместо этого, я просто вышла в прихожую, надела туфли, взяла плащ и молча вышла на улицу.
Я бродила по Петроградской стороне. Зашла в кафе «Грот» в Александровском парке. Взяла себе на вынос капучино и кекс и подошла к Мадонне на стене Ортопедического института.
«Вот» - думала я, глядя на нее – «Все они эгоисты. Самовлюбленные эгоисты, которые не способны, не хотят сделать и маленького шажочка на встречу другому. А ведь этот еще из лучших. Но даже и он не понимает, что значит быть мужчиной. Или просто не любит? Боже, какой он самодостаточный! Как голая скала. Не зацепишься.» Я чувствовала, что совершенно запуталась.
- Надо всегда чувствовать в себе благодарность, - говорила бабушка. – Что ты чувствуешь, когда говоришь «спасибо», вот это и чувствуй. Тогда и слова не нужны.
Но в этот раз даже слова благодарности мне было не выговорить. Поэтому я быстро прошла мимо вдоль забора и, перейдя через Иоановский мост, оказалась на Заячем острове. Петропавловская крепость, особенно те ее места, которые были свободны от туристов, всегда меня успокаивала. Я прошла в ворота под барельефом, на котором изображалось низвержение с неба Симона волхва, который при помощи двух крылатых демонов летал и не давал покоя святому Петру. Святой Петр был изображен там же внизу молящимся о низвержении летуна. Почему-то мне вспомнилось, как Вася говорил отцу Андрею, что православнутых и христанутых становится все больше, а христиан все меньше.
 –Когда их станет совсем мало, нас снова будут топить. Как щенков и котят! – Весело вставил Вася.
 Я не пошла прямо по аллее, а свернула направо и обошла Петропавловский собор сзади, еще раз убедившись, что с этой стороны он выглядит красивее, чем с фасада. Ветер дул, как раз с Запада и ангела было не видно. Я прошла по дорожке мимо дерева, которое посадил Юрий Шевчук и дальше мимо великокняжеской усыпальницы. Через малозаметную арку я вышла прямо на соборную площадь и, подчинившись непонятно какому импульсу и с замиранием сердца, вдруг через выход с надписью: «Входа нет», прошла в Петропавловский собор без билета. Эта шалость вместе с атмосферой собора меня совершенно успокоили. Посидев пару минут на скамейке у стены, я уверенной походкой вышла через вход и свернула налево к воротам смерти . Говорят, что через них везли на казнь приговоренных, отсюда и название, а я просто вышла на пристань и села на теплые гранитные ступени и, щурясь от Солнца, стала смотреть на людей, кораблики и противоположный берег с Эрмитажем, Мраморным дворцом и Институтом востоковедения.
Прогулка, как обычно, меня успокоила. Я вернулась домой, в студию, и открыв дверь, сразу же почувствовала ароматы, льющиеся из кухни. На мгновение мне показалось, что это Вася снова готовит что-нибудь вкусненькое, но это был Аршик. Он варил мой любимый кисель с малиной. Пока я гуляла, он купил малины, крахмала и… я не могла понять, что еще он добавил, но вышло изумительно. Мы сидели на кухне и, не дождавшись, пока кисель застынет, глотали его еще горячим.
- Хорошо, - сказала я, совершенно спокойно, оторвавшись от кружки и переведя дух. – Объясни мне тогда, зачем ты мне будешь нужен, если я в тебе не нуждаюсь?
- Чтобы любить. Есть только один вид бескорыстной любви. Правда теперь и она стала эгоистичной, но в принципе, только родительская любовь, не материнская, ни отцовская, а просто любовь, которая дарит без расписок в получении, может быть настоящей. Кстати, дети наркоманы бывают только у тех родителей, которые не умеют любить бескорыстно и без условий. Если их любовь душит и кредитует. А если ты любишь от щедротЫ, то вопросов о том, как поступает другой, в принципе не возникает. Ты так любишь?
- А я думала, что мужчина должен делать первый шаг. Должен прийти и сказать: я люблю тебя. Ты моя. Взять за руку и повести. А женщина…
- Будет ныть, сопротивляться, говорить, что ты убил нашу любовь… И придется с полдороги возвращаться и признать, что ошибся с выбором, что свинарку в горы не берут.
- Да нет же! Нет. Если бы он сказал так, то я ответила бы… Я…, наверное, сказала бы: «Я подумаю…»
Мы оба смеемся и Аршик обнимает меня, попутно через блузку расстегивая бюстгальтер.

- Ну вот! Вот этого-то я и хочу, чтобы ты выслушал, согласился; чтобы ты подождал, когда мои эмоции выгорят, и я буду способна тебя слушать, - сказала я потянувшись от истомы. Мы лежали на матрасе, поверх одеял.
- Ну хорошо. Я послушаю тебя, подожду, когда твои эмоции выгорят, но так мы будем ходить по кругу, ты так ничему и не научишься, и не вырвешься из зависимости от своих эмоций, а будешь требовать к себе особого отношения, а я буду мучиться. А я не хочу мучиться, я хочу жить в любви.
- То есть это я опять виновата?
- Да никто не виноват, Джаконя. Мы люди. Мы так устроены. Нам как-то неуютно, если нет виноватого в наших несчастьях, а в счастье мы не задерживаемся. Все гонимся куда-то. Ищем гарантий, уверенности в будущем. А его нет. Есть настоящее и если в этом настоящем ты мне доверяешь, то и в будущем все будет хорошо. Помнишь, как на фестивале татуировки говорили: Я просто доверилась мастеру.
- Нет уж. Я так доверять не могу.
- Ну ладно.
- Что ладно? 
- Не начинай еще раз. Пожалуйста.
- А я и не начинаю. Я просто хочу знать, на сколько я тебе важна!
- И проверить это можно тем на сколько я буду терпеть твои истерики? Какой там у тебя день цикла, радость моя?
Я отвернулась от него и сделала вид, что сплю. Последнее время у нас что-то не клеилось.
Он не обнял меня. Не попытался успокоить. Впрочем, я и не хотела этого. Я вдруг поняла, что чувство одиночества было, наверное, главным стимулом, которое толкало меня к нему. Именно чувство одиночества как самая хитрая и спрятанная причина наших проблем. И мы путаем бегство от одиночества с любовью. Я не любила его. Я пыталась заткнуть дырку в своей душе им. Мне вдруг стало жалко нас. Не себя, а нас обоих.
Я лежала, повернувшись к нему спиной и ждала, когда он положит руку мне на плечо, чтобы сбросить ее и размышляла. Мне казалось, что это его раскладывание всего по полочкам, это не знание, а планомерное отделение мысли от чувств. Это все так по-мужски. А мне надо не знать, а чувствовать правду. А как я ее чувствую, это ему не передашь. Он говорит, приплетая как обычно, своего любимого Лоренца, что счастливых жен не бывает. Женщина в гнезде самой природой задумана быть злой, чтобы охранять потомство. И будь она хоть святой, с гормонами она ничего не поделает. Он говорит, а я смотрю на его красивые руки и млею от тона его голоса. И все, что он не скажет, пусть будет правда. Но, как сделать так, чтобы и ты слышал мои чувства. Мой голос. Как? Как сказать ему? Донести до него, что собирать надо не знания, а чувство? Что это требует, не меньшей честности, не меньшей смелости, не меньшей «хитрости» или умности. Но с ним, всегда как через мутное стекло. Можно ли притвориться, что его нет? Я больше не могу.
Я почувствовала, как по моей щеке потекла слеза. Аршик лежал рядом. Я знала, что он не спит.
Ему все надо разложить по полочкам. Зачем? Если в твоем сердце любовь, то ей не нужны объяснения. Какая разница, что и, как кто-то думает. Это же ни на йоту не приближает нас к счастью, которое живет само по себе. Наши мысли только отгоняют его. У тебя голова, как талмуд, где одно объяснение объясняет предыдущее объяснение. Все должно быть объяснено, как для чего и зачем. Неужели он не понимает, что когда я задаю ему вопрос, я уже знаю ответ. Я знаю его, как может знать любящая женщина, которая живет с мужчиной. Я знаю, что он чувствует и часто, что он думает. И мне нужна не словесная правда, а соответствие его слов поступкам. Он думает, что я мучаю его, а я требую подлинности. Если бы не любила, то мне было бы все равно. Я бы его не доставала. Зачем? Но почему он не хочет открыться передо мной? Почему все время эта стена, это стекло? Неужели он не верит мне?
Я вспомнила, как еще осенью, в конце, Вася, разговаривая с Аршиком, сказал ему:
- Нет, женщина не животное. Посмотри на то, как ведут себя с своими детенышами самки обезьян или тигров, да и вообще… Они их постоянно милуют, облизывают, ласкают. В природе слишком мало наказания и слишком много свободы по сравнению с тем, как ведет себя человек и самка никогда не воюет с самцом внутри гнезда. Они воюют с другими. Мы хуже. Я даже не о женщинах говорю. Но все же, как может быть матерью женщина, которая все свое эмоциональное недовольство изливает на ребенка, если она из него тянет то, что недополучила от мужа, если постоянно недовольна им, если делает из него унитаз для разрешения от своих душевных экскрементов. Да ни одна самка животного этого не совершает.
Он помолчал, видимо, отхлебнул коньяка или виски и продолжил:
- И от них плодятся такие же. Это вообще диагноз выращенного матерью одиночкой. И как с такой заводить ребенка? Она тебя прогонит и будет калечить его. Нее-т, обезьяна лучше человека. Это в нас, в нашей природе, семени нашем заложен изъян.
Вася помолчал и вдруг выдал:
- Вот, смотри, стихи написались:

«Если в третий раз придется мне жениться, вот вам крест:
Я женюсь на обезьяне. С обезьяной под венец.
И конечно, непременно жизнь семейная моя.
Станет чудом. Вы представьте! Обезьяна и… жена!
Обезьяна красит губы, бреет ноги, хочет шубу.
Обезьяна истерит. Обезьяна… Говорит!
Не помню, что тогда сказал Аршик, а я подумала, что Вася говорит про свою бывшую, но теперь поняла, что и бывшую он себе выбрал такую только потому, что других типов не различал. Теперь мне стала понятна причина его женоненавистничества, а вот Аршик… Неужели и он несет в себе что-то подобное?
И вдруг, словно кто-то махнул ею перед глазами, мелькнула и пропала картинка-мысль: «А если и я буду такая же мать?»
Аршик погладил меня по плечу, поцеловал в голову, повернулся и, через минуту, задышал, как спящий, а я вспомнила своего отца. Они были чем-то похоже друг на друга. Оба они были высокими, задумчивыми, далекими от быта мечтателями, философами до которых невозможно было достучаться. Я не могла достучаться до своего отца. Смогу ли до него? Надо ли? Нужно ли мне, чтобы кто-то был рядом? Мой океан внутри меня, нуждается ли он в ком-то вообще? И если бы не необходимость иметь детей, то стоял ли передо мной сейчас так остро вопрос отношений с Арчи? Привычно, я поймала себя на слове «необходимость». Кто сказал? А-а! Конечно. Ты будешь в муках рожать детей, а ты в поте лица есть хлеб свой. Для Аршика это не аргумент. Он вообще высмеивал идею тяжелого труда ради прокормления потомства. И тоже легко обосновывал:
- Что мы будем есть, пить, и что маленькому нужен лучший айфон, чем у его одноклассника – это одно, но чему ты научишь? В какой атмосфере он вырастит? В нашем обществе мы же решили проблему голода и вместо того чтобы сместить интересы в сторону духовного, вдруг пошли по пути излишеств и самовыкабенивания всех перед всеми. Современный европеец уже давно не работает за еду. И даже не за комфорт и безопасность. Только за выпендреж. И он считает его товаром первой необходимости.
Я вспомнила своего отца, сидящего в кабинете с бутылкой и рассуждавшего примерно так же. После инвалидности, он вообще отказывался работать ради денег, а не ради науки. Мать тащила нас сама.
А на что собрать детей в школу? Что делать, если кто-то из нас заболеет и не сможет работать? Что делать если лечение ребенка будет стоить бесконечно дорого? Это только в сказках можно лежать на печи и думать, что утро вечера мудренее. Да и вообще все эти сказки придуманы мужчинами, лентяями. Пока нормальные мужики пашут, эти сказки складывают.
- Невозможно выдернуть женщину из мыслей о будущем. Но пока ты там, ты не любишь. Любовь может существовать только в настоящем моменте. – говорил Аршик. Какую любовь он имел в виду? Ведь если ты любишь, ты деятелен. Любящее сердце не может молчать, оно побуждает на поступки. Я женщина. Я могу не точно мыслить, но чувствую я, как хорошо откалиброванный прибор. Я не всегда могу точно выразить, что чувствую, что конкретно мне не нравится и гложет, но я всегда точно чувствую главное. Я всегда точно чувствую, если ты не любишь и если боишься. И я всегда чувствую, что это неправильно. Если мужчина любит, то со своим логическим аппаратом он всегда может докопаться и найти причину, почему женщина чувствует себя несчастной. Догадаться, выспросить. И, если он любит сам, то сделать меня счастливой легче, чем убедить меня, что я дура. Вася это понимал. В отличии от Аршика, он, наверное, не стал бы тренироваться передо мной в ораторском искусстве. А Аршик… Однажды, пока он мне что-то говорил, я, слушая его голос, вдруг придумала стихи:

Он говорит красиво и дерзко
А я чувствую, что не любит
И на душе от слов его мерзко
А он что-то понять меня нудит.

- Не надо мне ничего объяснять, просто сделай мне хорошо, - говорю я.
Но он все видит под каким-то совершенно неправильным углом.
- А почему ты думаешь, что кто-то другой должен сделать тебе хорошо? – Гундосит он.
У него есть целая система объяснений, что зрелая личность – свободна от страстей. Следовательно, любое желание – зависимость. Следовательно, не правильно считать, что исполнение желаний – это хорошо, что много энергии или денег – это хорошо, а мало – плохо. И, раз ты не можешь желать того, что у тебя есть, то любое желание показывает твою нецельность. То, чего у тебя нет. То, где ты не соединен с богом. Значит – любое эгоистичное желание грешно. Что же касается любви, то если она настоящая, то она дарит, а не берет. Не в ком не нуждается и саму ее нельзя ни к чему принудить. Ни тебе ответственности, ни обязательств, кроме, как перед самим собой.
Аршик со своими идеями свободы вырождал все в цыганщину и мне было не убедить его, что свобода человеку не нужна. Что ты будешь делать с своей свободой один? Свобода — значит распыление света по мере удаления от источника. И ничего не приносит кроме блуда, блуждания и потери себя. Разве не понимает он, что бес свободы, его цыганский бог даже хуже гордыни. Потому, что с него все и начинается. Человек тянется к новому и уходит от своего источника. Забывает, что самое хорошее находится дома. И, если самое хорошее у тебя уже есть, то свобода человеку не нужна. Зачем выбор тому, кто владеет лучшим?  Выбор и есть обман. Выбор не нужен. Или я так говорю и думаю только потому, что такого цыгана мне рядом с собой не удержать?
А дальше все наши разговоры просто идут по кругу. Как табор из Васиной сказки. Я усмехнулась, вспомнив ее. И на каждой стороне своя правда, своя логика и своя мораль. Где находится точка, в которой они сходятся?
- Для меня естественно, что если любишь, то будешь делать то, что сделает любимого счастливым. Разве любовь не есть желание счастья другому ? А он недоумевает:
- Почему женщины, и ты в частности иногда считают, что мужчина, который любит, будет делать, что говорят. Любить и слушаться – противоположно тому, что если любишь, то отпускаешь.
Он однажды совершенно выморозил меня фразой, что если нельзя делать бизнес с друзьями, то нельзя и заводить семейных отношений с любимыми. Как это так? Ведь если ты любишь, то тебе захочется и семью, и детей. Разве нет?
- Когда ты чувствуешь в себе этот свет, это тепло, ты любишь людей просто так. Не потому, что тебе от них что-то нужно, - сказал он, а я ответила:
- Ты еще раз подчеркиваешь, что я тебе не нужна.
Он считал, что любовь можно просто переживать, а для меня это было равносильно тому, что и не любить вовсе.
- Арчи! – говорила я. - Женщины смотрят на поведение, а о том, какие вы внутри, они судят по поступкам. Поведение зависит от того, что человек чувствует. Если он воспринимает себя королем, то не спрашивает, а ПОСТУПАЕТ. Поступает так, как будто ему можно все. Вот он и выглядит, как король. Когда он ЛЮБИТ, то не спорит, а делает, и для женщины это выглядит именно так, как то, что он берет на себя ответственность. Конечно, женщина предоставляет свое пространство мужчине, который не спрашивает, а делает и она видит, что это король и смотрит, чем он мотивирован. Если любовью, то все получается. А если он НЕ ПОСТУПАЕТ. То, что? Значит, не любит. Все. И не надо демагогии.
В ответ же он произнес:
- Любви нельзя требовать. Ведь пока ты требуешь, ты лишаешь меня возможности проявлять свои чувства спонтанно, а пока я пытаюсь удовлетворить твою потребность, я не даю тебе возможности самой сделать шаг навстречу. Более того, когда я делаю по требованию, тебе всегда будет мало. И вообще, почему ты считаешь, что ты знаешь, чего мне хотеть и, что я должен делать? Да потому, что ты веришь, что ты и есть тот алтарь, на который я должен принести свою жизнь. И твои манипуляции, и ложь, вовсе не ложь и не манипуляции, потому, что служат высшей цели, а цель, как мы все знаем, оправдывает средства. Но, что это за цель? Точнее, чья? Твоя? Или твоей матки?
- Да пошел ты!!! – ору я и снова ухожу. Мне кажется, что скоро я не выдержу и ударю его. Интересно, как он отреагирует? Пьяный отец однажды поднял руку на мать. Она вызвала милицию. Его забрали, но после этого случая они уже жили как совершенно чужие люди. Что-то было сломано тогда раз и на всегда между ними. А Аршик… Не знаю, почему, но все мое недовольство он воспринимал, как личные обвинения. Да не обвиняла я его не в чем. Просто делилась своим плохим настроением и искала поддержки. Но он слышал совсем другое.
- Обвиняя меня ты не понимаешь, что винить другого может только тот, кто сам движим чувством вины. – говорил он. - Так в чем ты виновата? Что ты кому должна и не сделала, что мешает тебе быть счастливой? Что с тобой не так?
И, хотя он ответил не впопад, но случайно подвел меня к моей точке и я, сразу попалась. «Что же со мной не так?» - пронеслось у меня в голове, а он продолжил:
- Я не собираюсь реагировать на все твои обидки. Я человек достаточно тонко чувствующий и стараюсь быть мягким с людьми, но в какой-то момент я устал от своей эмпатии и понял, что не только я, а что каждый сам всегда выбирает, как ему реагировать на другого. Количество переросло в качество и мне стало наплевать на то, как на меня реагируют. Прекрати меня обвинять в чем-то, вместо того, чтобы попытаться разобраться в себе. Ответь себе на вопрос: что конкретно здесь и сейчас заставляет чувствовать себя плохо? В тебе! Понимаешь? Сколько раз тебе повторять, что человек страдает в той мере в которой он отождествляет себя с своим умом и с теми мыслями и чувствами, которые им порождаются. Так, что надо думать от чего тебе плохо, какая именно мысль заставляет тебя чувствовать ту фигню, в которой ты приходишь и обвиняешь меня!
 - А для чего ты нужен тогда? – Вспылила я. - Женщину счастливым делает ДРУГОЙ. Понимаешь? Это ее природа.
- Ты думаешь, что тебя будут тащить в рай, а ты будешь сопротивляться, спорить, обвинять и ныть; и оставлять за собой право в любой момент уйти и сделать по-своему?! Нет! Да кому ты такая нужна!? Если ты не надежный партнер, то иди сама. Ты предательница в душе своей. С тобой никуда нельзя идти далеко. Ты в любой момент можешь оставить потому, что предательство – это суть твоей души. Ты женщина. Ты всяка, как Бог. В этом твое преимущество. Ты можешь быть любой. Но из-за того, что ты всякая, ты любая, на тебя нельзя опереться. В тебе нет ничего конкретного. Ты всегда соответствуешь моменту. В тебе нет ничего, что соответствовало бы само себе. Ты не утверждена ни в добре, ни в зле. А только в своей изменчивости и приспособляемости. Вот в чем дело. Но ты всякая не потому, что любишь, не для меня, а для себя, чтобы реализовать свои цели. На этот счет в русском языке древняя и мудрая пословица есть: на чужом горбу в рай полететь. Нет уж. Дудки. Пока на колени не встанешь, крылья не вырастут. Я тянусь к тебе, а ты тянешься к тому, что можешь получить через меня. Мужчина, встретив любовь успокаивается – все, нашел половинку. А женщина только начинает разогреваться: столько планов теперь можно реализовать… Но это все иллюзия. Мы цельные. Пойми ты наконец. Что взаимный паразитизм уже устарел. Ветхо это все. Мы цельны. Мы можем любить от щедрости, а не цепляться друг за друга, как калеки.
 В какой-то момент мне стало его жалко. Пыхтит, пыжится, выдавливает из себя свою доморощенную, мелкотравчатую мудрость. А почему? Потому, что трусит. Не способен сам выползти из своего темного и теплого безопасного угла и взять на себя ответственность за другого. А как доволен-то собой!
- Женечка, только оставаясь самим собой, человек может быть любим не час или два, а долгую жизнь, - восписует  он. - Потому, что только сам во всей полноте своей жизни, он может быть этой жизнью для другого. А те притирки и уступки, которые стали для тебя фетишем и постоянно присутствуют в твоих разговорах – это все, что именно и мешает оставаться самим собой каждому из нас. У тебя же все просто: если в тебя льют любовь и заботу, то все гармонично, то жизнь — это праздник, бесконечное цветение. Тебе невдомек, сколько тратиться труда, чтобы вычленить эту гармонию из бытия и принести к тебе, чтобы праздник продолжался. Муки творчества тебе незнакомы. Ты, как прорва, требуешь бесконечного праздника. Даром. Вечно. Ты думаешь, что масло есть, а лампадка найдется. Чьи бы бычки не прыгали, а телятки наши. Нет! У тех, кто так думает, и море мертвое и небо без звезд, и тьма над бездною.
Он говорил это мне. Мне! Той, которая старалась соответствовать ему во всем. И меня же он обвинил в том, что я стараюсь соответствовать… Видимо, он был слишком самоуверен, или… или просто я была ему совсем безразлична, раз он сказал мне такое. Никто не стал бы терпеть его. Такие сорванцы должны жить одни. Чего он хотел от меня? Чтобы я сказала ему: Я люблю тебя любого и буду с тобой любым всегда и везде и пойду с тобой куда угодно? По-моему, он требует от меня того, чтобы я была мужчиной. А я женщина. Я не должна была обещать ему идти за ним на край света, куда бы он ни шел.

***
Аршику звонят с телевидения, предлагая поучаствовать в передаче. Он долго выспрашивает, о чем будет передача, кто приглашен, что будут обсуждать, а потом, полностью вымотав тетку на другом конце своими расспросами, отказывается.
- У них такое мнение, что все просто мечтают попасть в телевизор, - говорит он, поворачиваясь ко мне. - Обсуждать наш курс хотят, представляешь? А я нутром чую, что хотят меня на педсовет вызвать и из школы исключить.
- Ну, значит, ты действительно чего-то добился, раз тебя приглашают, - сказала я.
- Я и сам знаю, чего добился, без них, - отвечает он. - Ты знаешь, что такое сораспятие? – Спрашивает он после паузы, и я вспоминаю стихи из книги статей Лу Саломе:
«Сораспятая на муку,
Брат мой, ангел и сестра
Дай мне руку, дай мне руку…» 
Дальше не помню.
- Нет, - говорю я.
- Отношения мужчины и женщины, если упростить их до предела, очень напоминают отношения яйцеклетки и сперматозоида, - рассуждает он. - Сперматозоид ведь просто растворяется в ней, если сумеет пройти через ее границы, то есть гибнет. Помнишь в Библии Христос говорит, что если семя не умрет, то не даст всхода. То есть в отношениях требуется пожертвовать собой, - он усмехнулся. - Вот Вася пожертвовал и к чему это привело?
Он помолчал, видимо, возвращаясь к потерянной мысли.
- А женщина, в отношениях с мужчиной ведет себя также, как яйцеклетка с сперматозоидом – она хочет растворить его, то есть бросает вызов его личности. Видимо, мужчина чувствует, что для него это смерти подобно, и не хочет растворяться в той, которая не готова принять его таким как он есть. Все это взаимовложенные процессы без окончательного решения, - с каким-то чувством безысходности говорит он. - Надо идти до конца, но вот вопрос: с кем?
Он зевнул, потянулся на постели и, легко выпрыгнув на ноги, пошел на кухню. Последнее время близость с ним вдруг перестала меня так увлекать, как раньше. Я медленнее и слабее реагировала.
- Чаю хочешь? - Спросил он меня оттуда.
- Воды, - попросила я.
Он вернулся с двумя кружками, уселся на против меня на колени и продолжил.
- Правда и яйцеклетка должна потерять целостность своих границ, чтобы впустить в себя сперматозоид. Более того, растворив его в себе она тоже начинает процесс преображения и полностью теряет свой первоначальный вид, трансформируясь.
- Так, - поддакнула я.
- Но ведь вся наша культура учит нас торжеству индивидуальности! Вот в чем дело. А любовь требует именно потери этой индивидуальности. Мужчина должен отдаться целиком, упасть и пропасть, как Роланд, нырнувший в пучину за Святым Граалем.  Это не гипотетическая жертва.
Он помолчал.
- А сораспятие - это, когда оба отказываются от своего эгоизма. Вместе. Ради чего-то высшего. Для мужчины, когда он отказывается от социального статуса. А для женщины, когда она отказывается от материнства.
- По-моему, в материнстве женщина как раз от себя и отказывается, - сказала я.
- Очень красивая и очень ложная идея, но на деле не так. Божья искра - это не свет, который светит во все стороны, а луч. Куда направишь, то и получишь. Ты пытаешься направить вниз, на что-то конкретное, а я зову тебя вверх, к небу. Но всегда одно будет за счет другого. Ведь время-то у нас здесь ограниченно, ты это понимаешь?
- Я…? – Знал бы Аршик, как хорошо я это понимаю. Так же хорошо, как приговоренный, которому уже надели петлю на шею.
– Неужели нельзя все сделать последовательно? – Спрашиваю я. – Сначала одно, потом другое.
- Но мужчина так НЕ может. Понимаешь? Мы так устроены. Это вопрос совести, если хочешь. Нельзя закопать Божий дар в землю и думать, что когда-нибудь откопаю. Да на самом деле и ты такая же. Не в этом, так в другом.
0н посмотрел на свои руки.
- В некоторых областях ты такая же куцая и ограниченная, как мужчина. Ты, например, не можешь позволить себе отказаться от своей сексуальной привлекательности, от своей короны. Для тебя то, как ты выглядишь, забота о своих внешних границах, на столько важны, что ты никогда не сможешь от них отказаться.
- И что из этого следует?
- То, что ты на столько отождествляешься с тем, как ты будешь выглядеть в чужих глазах, что вся стала внешней формой. Ты никогда не сможешь позволить себе побыть глупой, лохушкой или Золушкой. Ты смотришь не на то, какая ты на самом деле, а на то, какую реакцию вызываешь. Ты живешь чужими глазами. Ты такая, как толпа вокруг тебя. Можно тогда сказать, что тебя настоящей и вовсе нет. Если в моде будет безнравственность, ты слопаешь, если честные будут считаться лохушкаами, ты станешь бесчестной. Ты всякая, значит ты не существуешь!
Я опешила. Разговор, который так внезапно свернул на взаимные обвинения, заставил меня на мгновение потерять внутреннее равновесие. Я честно не помню, что ему ответила, но запомнила его ответ:
- Ты всяка, но ты всяка не для другого, а для себя. Ты хочешь, блистать, быть королевой и, чтобы тебе было хорошо. Но когда я спрашиваю тебя, почему твои желания должны быть важнее моих, ты кричишь: Нет! Ты эгоист. Как же я? Я же женщина! Ведь любовью женщины к ребенку весь мир согрет, а ты только обслуживающий персонал этой любви, и ты должен, должен, должен!
- Но это же так все природой задумано, как ты не понимаешь?! И все это только внешнее! – Вскрикнула я.
- Внешнее?! Вот в том-то и дело, что ты так цепляешься за вое внешнее, что уже давно стала им. Получается, что живешь ради своих внешних границ. И ты из них же и состоишь. Ничего настоящего. Только внешние обводы, и ты от них никогда не откажешься. Ты и ищешь того, кто тебе поможет их укрепить, в чьем присутствии они засверкают поярче или будут выглядеть подороже. Поэтому тебя-то настоящей и нет. Один эгоизм без конца и края.
Все. Точка кипения достигнута. На излете своей речи, Аршик выдохся сам, но передал мне недостающие калории и маятник качнулся в другую сторону.
- А ты, - голос у меня внезапно сел. - Ты никогда не откажешься от собственной самости. Ты легко откажешься от внешних границ, которыми не дорожишь, но ты доказываешь, что внутри себя ты самый-самый, лучший, уникальный, неповторимый. И всю жизнь ты занят только этим – улучшением и возгонкой своей индивидуальности все выше и выше. От этого своего внутреннего ядра ты не откажешься никогда. В этом твой эгоизм. И трусость. И знаешь, я наконец-то поняла тебя. Я теперь вижу главное в тебе. Твой мотив. Ты прекрасно изображаешь из себя самодостаточного и уверенного в себе плейбоя, но если посмотреть глубже, ты так же, как и Вася изо всех сил пытаешься понравиться. И знаешь кому? Своей матери. И судя по тому, сколького ты в жизни достиг, ты стараешься от всей души. Посмотрите на него: он не пьет и не курит, занимается спортом, интеллектуал и бизнесмен. Ну просто идеал, а не мужчина. А на самом деле? Да он просто из кожи вон лезет, чтобы она заметила, одобрила, приласкала. А она? Что она? А она все не замечает твоих усилий? Так? Да весь твой курс супермужества – это отчаянная попытка доказать ей, что ты чего-то стоишь. Ты думаешь, что ты мачо? А ты просто сопливый маленький обиженный на мать задротышь с Эдиповым комплексом! И знаешь, что? Ты никогда! Никогда не сможешь добиться ее любви! И знаешь почему?
Я глубоко вдохнула и вместе с воздухом живот и грудь мои наполнились новым шквалом ярости.
- Знаю, - вдруг очень спокойно ответил Аршик. – Знаю. И что с того?
- А то! А то, что она тебя не любит. Не любит! И нечего требовать от другой женщины, чтобы она полюбила тебя, если уж твоя собственная мать на это не способна! И вот еще что, - я перевела дух. – У тебя там страпон, а не настоящий член. Ты так прекрасно научился им пользоваться, что я не сразу разобрала, что твое умение – это тоже попытка угодить ей. Ты не вырос. Ты не способен раствориться в женщине. Не способен отдаться ей до конца, как настоящий мужчина, потому, что не веришь, что тебе ответят. И все твое нытье про взаимность – это просто маскировка твоей собственной несостоятельности. Ты держишь дистанцию потому, что знаешь – все равно тебя не полюбят. Не полюбят потому, что ты ничто. Вся твоя уникальность – фикция. И это не я тебе говорю. Это именно твоя собственная вера. Более того, если какая-нибудь дура все-таки поверит в тебя и полюбит, ты сам ее отбросишь. Потому, что ты сам никого не любишь. Не у кого было учиться. Да, во всем виноваты матери. Женщины. Да. Но, что делать. Родился калекой, так признай это. Сдайся. Встань на колени. Сам. Сделай то, что требуешь от меня. Слабо?
Аршик подошел к сумке для гольфа, где хранил хлысты, ошейники, веревки и прочие свои игрушки, достал из него плеть и повернулся ко мне. Лицо его было спокойным и только глаза вдруг стали такими глубокими, что я испугалась.
- Вот, - сказал он. – Но только это тебе не поможет.
Он встал на колени.
- Я люблю тебя. Но я могу прожить без взаимности. Мы вообще все тут живем без взаимности. А многие даже без любви. Я думал, может хоть у нас получится, но… иди, Женя. Иди…
Он встал и вдруг резко взмахнув плетью, издал ею громкий щелчок.
- Господа! Смертельный номер! Дрессированная проститутка и ее дрессировщик Арчибальд Задротыш! – Весело выкрикнул он. – Мы покажем вам настоящую любовь!
Я смотрела, пораженная произошедшей с ним метаморфозой и вдруг поняла, что он сейчас или заплачет, или просто убьет меня. Поэтому, я просто выскочила на улицу и убежала. Я поехала к Ольге. 

Часть 4 ОДНА.

Я вспомнила один из последних разговоров Аршика и Васи, который подслушала на кухне. Я драила нашу огромную плиту и злилась. Я злилась на плиту, что она такая большая, но заодно и настраивалась на серьезный разговор с Аршиком, а из студии доносился вдохновенный Васин голос.
- Ведь это так просто. Так просто! – говорил Вася. – Зачем нам искать еще какие-то смыслы? Ведь счастье любимой женщины уже является достаточным основанием для жизни. Это хорошая цель. Понимаешь? Нормальная цель для жизни. Может быть не надо больше ничего выдумывать?
Мысленно, я ему аплодировала, но тут восторженную Васину паузу прервал неприятный и резкий голос Арчи:
- Чтобы сделать женщину счастливой, если вообще возможно сделать счастливым другого человека, нужно перестать от нее зависеть. А так… если в тебе есть хоть капля надежды на ответное чувство, то тебе конец. Если твоя избранница окажется не Мадонной, которая примет и полюбит тебя полностью, то ты пропал. Так чего ты хочешь? Любви или взаимности?
- А разве может настоящая любовь не вызвать ответного чувства? – Спросил Вася так обреченно, что мне стало не по себе.
Я стояла практически не шевелясь и затаив дыхание, как будто бы все сказанное было чрезвычайно важно. И, хотя нельзя было объяснить, что в этом их разговоре меня так взволновало, но видимо есть в нас что-то, что лучше нас знает, что важно для нас, а что нет. Ведь это были последние Васины слова, которые я слышала.
Почему я вспомнила этот разговор именно теперь, я не знаю. Мне кажется, Вася был нашим талисманом. Пока все мы были вместе, я, Арш, Вася и отец Андрей, наши невидимые весы были уравновешены. Без Васи, я сразу оказалась перед вопросами: кто я для Аршика и какое будущее он видит для нас? Но, как и когда-то, в родительской семье, даже задавать эти вопросы было опасно.  Никакой определенности Аршик мне не давал и, главное, не хотел. Вместо этого он сам начинал запутывать меня вопросами, некоторые из которых в какой-то момент стали просто приводить меня то в бешенство, то в слезы.
- Что конкретно не так? – Спрашивал он. И после моих попыток объяснить ему, что это и есть его задача, выяснить, что же со мной не так, задавал следующий вопрос.
- А, как, по-твоему должно быть? – спрашивал он и я уже знала, что даже если я смогу сформулировать, то он тут же потребует обосновать.
- А почему, – спрашивал он. – Должно быть так, как ты говоришь?
Поначалу я пыталась объяснить и это, но потом поняла, что дальнейшие разговоры вообще не имеют смысла. Если бы он любил меня, то не спрашивал, а просто старался бы сделать меня счастливой. Разве нужно обоснование любящему сердцу? Разве ищет причину желание сделать другого счастливым?
- Женечка, Джоконда моя любимая, что же ты меня все изводишь… - однажды выдохнул он.
- Потому, что люблю! – Почти, что крикнула я.
- Эх, любимая, да не знал бы я, что ты меня так мучаешь, только потому, что веришь, что любишь, то я бы вообще не секунды тебя не терпел.
- Вот именно, если бы мне было на тебя наплевать, то я бы с тобой и не спорила.
- Ну так понимаешь… в том то и беда… что ты веришь, что это из-за того, что любишь.

Я ушла. Собственно, внешне почти ничего не изменилось. Я даже ключи от студии забыла вернуть. Просто мне больше не хотелось туда возвращаться. Я поехала к Ольге, к которой и так заходила через день кормить кота, но в этот раз с намерением там остаться. По дороге что-то снова потянуло меня к Мадонне Петрова-Водкина и я, доехав до Горьковской, решила прогуляться по парку. Но подходя к майолике, я вдруг поняла, что не могу поднять глаза на лик, который уже давно стал мне практически родным. Не знаю, чего я стеснялась. Стыдиться мне было в общем-то нечего. И все же я смотрела не в лицо Богородицы, а ниже. И тут вдруг я обратила внимание на ее руки. Левая ладонь ее была не явлена целиком, как на других иконах, а как бы подсунута под запястье правой. И эта деталь придавала всему облику ее новое чтение. Нет, не поддерживала она младенца, а прижимала к себе. Не выпускала, а прикрывала в попытке спасти от жестокого мира и предначертанной судьбы.

Родная моя! Как я могла признаться, что беременна человеку, который откровенно считал, что материнство низводит женщину до полностью животного состояния? Эту безумную мысль Аршик высказывал не единожды и, даже умудрялся как-то подстраивать под нее свои логические доводы. Один такой разговор я даже неплохо запомнила.
- Материнство портит женщину – вспомни Миледи из «Трех мушкетеров»! – Говорил он запальчиво, зная, что Вася, которого жена не просто бросила, но и делала все, чтобы он как можно реже виделся с ребенком, примет его слова без критики. - Дюма во-он еще, когда успел показать образ, вдохновляющий сучек всего мира. Помнишь, как она шла на любые преступления, лишь бы выпросить у кардинала деньги и титул, который могла бы передать по наследству своему сыну? Именно материнство побуждало ее идти по трупам и оправдывало все ее преступления. Святое материнство! И кого вырастила? Такого же душегуба, как она. А ведь, небось себя мадонной считала! А знаешь, ведь Мадонна, не хотела быть матерью. Почитай житие Богородицы. Она и замуж-то выходить не хотела, а хотела служить только одному Богу. Это Он ей сам так назначил стать матерью. Но ведь не обычной матерью, а матерью, которой суждено было потерять ребенка, видеть его казнь! Думаешь, что многие на такое бы согласились?
Как красиво и убедительно он умел говорить! И как странно не останавливал его и не спорил с ним отец Андрей. Наоборот, в некоторых вопросах, особенно, когда Аршик садился на своего любимого конька и начинал говорить о зависимостях и зависимых, он полностью с ним соглашался.

- Одиночество, с которым мы уже рождаемся здесь на земле, и есть то главное, что мы должны пережить, – считал Аршик. - Но переживание его так болезненно, что мы бежим от него с помощью зависимостей. И самая главная зависимость, прежде алкоголя, героина или игр – это романтическая любовь. Потому что именно она дает нам возможность понять на краткий миг, как же это хорошо, когда мы не одиноки. А для женщины иногда такой зависимостью становится материнство. За ним она прячется от одиночества проще, чем за мужчиной. Как же она от него откажется? Это не бутылка водки. Наоборот, ребенок дает ей право требовать, чтобы ее любили. Требовать, а не просить. Как будто бы это только для мужчин писано любить ближнего, как самого себя.
- И ведь правда, - неожиданно вставил отец Андрей. -  Мы почему-то верим, что избавимся от одиночества именно тогда, когда нас кто-то полюбит. А на самом деле, мы избавимся от него, когда научимся любить ближнего сами. Когда избавимся от любви к себе, снимем корону гордости с головы и станем скромными.
- Вот и я говорю: женщина становится богиней, когда становится на колени, а ты их все на пьедестал ставишь! – Сказал Аршик, обращаясь уже к Васе.

Честно говоря, в некоторых вопросах, я часто сама была согласна с ним, правда, только умозрительно. Но жить так, как он считал, совершенно свободными от своих желаний… нет, на это я никогда бы не согласилась, наверное, даже по большой любви. Я не богиня. Я обычная женщина. И у меня слишком мало осталось времени на философию. Философствовать надо в старости, когда ты полностью обеспечил себя и своих детей, а сейчас надо работать. Надо стремиться к чему-то. К чему-то конкретному. И если он в этом не нуждается, если ему хорошо и так, то я даже не знаю. Возможно он прав, но что с того? Что значат эти, лишенные конкретики слова? Как-то он сказал мне:
- Женечка, посмотри сколько людей уже жило и умерло. И всем им после смерти был предъявлен счет. У них не спрашивали, сколько денег они заработали, или сколько раз побывали в Париже. Счет всегда один и тот же: сколько любви ты пропустил через себя в этот мир. Зная это, мне кажется абсолютно диким тратить время на обслуживание инстинктов, в том числе и материнских, и на получение новых впечатлений тогда, когда по главному счету почти ничего не сделано, - сказал он и я вдруг решила не отвечать. Он же не женщина, и никогда не поймет, сколько любви может пропустить через себя мать, которая любит ребенка.
- Женечка, мне кажется, что ты неправильно понимаешь вообще цель и суть взаимоотношений. Она же не в материнстве. Не в продолжении рода. Человек самодостаточен и целен, свободен и независим, но понять это он может только через другого, через ближнего. Вот и все, - сказал он, но я поняла, что все это только слова. Если ты сам считаешь, что все меряется тем, сколько любви ты пропустил через себя, то вот я! Пропускай. Но нет. Дело в том Аршик, что ты не знаешь себя сам. Мне ясно видно, что весь твой дух толкает тебя не в объятия, а мимо. Дальше.
Мне стало грустно. Я поняла, что больше всего на свете он стремится к свободе. Он черпает ее, грызет, откалывает по кусочку, выкапывает и отбивает в борьбе с самим собой и миром. А я… я цепляюсь за его рукав, тяну его назад, окружаю его со всех сторон, пытаясь сфокусировать на себе и вместо друга, становлюсь ему помехой, соперником или даже… Я так и не решилась произнести это слово. Я просто ушла. Тихо. Чтобы не слышать, как он сказал бы мне: «Моя дверь остается открытой». Что значат эти слова? Что вообще значат слова, когда нужно только одно – взять меня за руку и не пустить. Но ты не стал бы держать. Тебе невозможно объяснить, что для меня твоя свобода и есть тюрьма одиночества. А я бы предпочла рабство.

Я больше не могла вести этот бесконечный мысленный разговор с Аршиком. Я была измучена. Мысли в голове саднили, каждая, как свежая царапина. И в тоже время, что-то, чего я не понимала, но только чувствовала, подспудно уводило меня от мыслей встретиться с Викой или позвонить Ольге. Аршик, не смотря на все сказанные им слова, почему-то совершенно никак не задел моего ощущения своей женственности. Переживая разрыв с ним, я не чувствовала, что мое самолюбие было ущемлено. Наоборот, я уходила от него уверенная в себе и совершенно не задавалась своими любимыми вопросами, что со мной не так и в порядке ли я. Именно поэтому, у меня не было желания воевать и именно поэтому, мне нужна была не Вика, не Ольга, а кто-то, кто не стал бы принимать ни чью сторону, а просто побыл со мною рядом.

***
По заведенному у нас обычаю, часто приходила я после службы в церковь к отцу Андрею «трапезничать». Аршик говорил, что так у них заведено было еще в Африке. Приход был совсем маленьким и всем православным иностранцам, занятым на неделе делами с аборигенами, в выходной после службы хотелось пообщаться. Вот и стало у отца Андрея привычкой, всегда после службы приглашать к столу на чай с пирогами или блинами. Я на службе не бывала, а подходила уж к концу или вообще после. Но отец Андрей мне ничего не говорил. Я у него была как бы и не прихожанка, а знакомая по «мирному» времени. Я жаловалась отцу Андрею про Аршика, про то, какой он самодостаточный, как скала, что за него не уцепишься и кажется, что я ему совершенно не нужна. Я рассказывала и рассказывала... А он слушал меня так внимательно, как только он умел. Держал за руку, как именно он умел, смотрел в глаза, как именно он умел и постепенно под его взглядом все мои обиды стали казаться мне надуманными, мелкими и незначимыми перед той любовью, которой светились глаза отца Андрея и какой я хотела бы сама уметь любить.
Цели, которые я преследовала, стали казаться мне бессмысленными, а я, ставящая их перед собой такой эгоцентричной, трусливой дурой, что мне стало стыдно. За несколько встреч, дав мне выговориться и, почувствовав, что я иссякла он, наконец сказал:
- Ну, что мы все о нем, Женюшка? Давай о тебе. О том, что тебя… что в тебе болит.
Он посмотрел на меня таким ласковым взглядом, что я мгновенно согрелась и расслабилась, как будто оказалась и дома и в детстве одновременно. Часто отправлялись мы с ним после службы гулять. Июль подходил к концу, а лето все не начиналось. На верху в «Люст Аланде» было прохладно. Наши разговоры с отцом Андреем стали для меня в какой-то мере потребностью. Мне кажется, что он понимал, что я нуждалась в нем и практически всегда делал так, будто бы это от него исходит инициатива наших встреч. Так же тактично он сам выводил меня на разговоры о том, что меня действительно волновало.
- Я как раз на кануне твоего дня рождения посмотрел передачу про чукчей-оленеводов, которые жаловались на то, что закон, который обязывает их отдавать детей в Анадырь в школы, разрушает их семьи. Дети проводят 10 месяцев в школе и только 2 дома. Они выводятся из под влияния родителей и не возвращаются. Старики доживают одни и чукчи, как нация и, как культура заканчиваются.
Он открыл крышку чайника и поглядел внутрь.
- Это так сильно совпало с моими мыслями, что очень много невидимых сил направлено против семьи, что я решил поделиться с тобой своими выводами. Посмотри: во времена Пушкина, все образование получали дома и бедой считали желание молодых юношей ехать в большие города и идти служить «в гусары» вместо того, чтобы управлять своей землей и крестьянами. Во время Толстого, уже появились университеты, а дома получалось только среднее образование. И это тоже считали опасным. Мы же выросли уже в то время, когда с детства ребенок пол дня проводит в саду или школе. То есть отрыв от родителей и влияние внешнего мира происходит с самого раннего детства. Заметь, что тогда развал строя шел из той среды, где молодежь отрывалась от семьи. Но параллельно с этим, в том числе и через феминизм, вырывали из семьи и женщину. Раньше дети слушались родителей, а жена мужа. Слушать подругу было бы нонсенсом. Теперь жена считает, что именно она, как женщина, лучше знает, что нужно ребенку, и что должен делать муж. А ей внушили, что ребенок – это главная ценность. Главнее, чем муж или семья. Она теперь считает, что семья – это и есть она и ребенок при ней. Именно эта красивая, но ложная идея, а не что-то другое привело к тому, что теперь так много одиноких матерей. Если бы она не ушла от мужа, то худо-бедно они бы прожили и сами воспитали ребенка, а теперь она сама пашет, как лошадь, а ее ребенку промывают мозги чужие дяди и тети в саду и школе. А все из-за спеси. Женщина стала слишком горда и перестала понимать, что значит… покорность. Она никогда не согласится снять корону с головы и склонить голову. А с принцессой семьи не построить.
Он помолчал, отдыхая после длинной речи. Признаться, я сама была удивлена, что его вдруг так прорвало. Видимо, что-то личное для него было в этом вопросе, я не сомневалась, хотя и трудно было представить отца Андрея в роли человека, который не сохранил свою семью.
- Я, матушка, не говорю, что женщина виновата. Виновата гордыня человеческая. И ею все заражены. Просто я вижу. Приходят в церковь жаловаться, а не каяться. Раньше уходили от тех, кто пил, бил, проигрывался, жил за счет жены, а теперь от обычных, нормальных мужей просто потому, что попали под влияние этих идей. Но ты знай! – он вдруг стал очень серьезен. - Идеи эти не просто так внедряются. Все рукотворно. Все по плану. И война идет нешуточная. И ты в ней участвуешь.
Я сидела, придавленная грузом его слов, не в состоянии переварить их так вот сразу и молча пила чай. Я натянула на плечи плед. Почему-то я подумала, что если бы это услышала Вика, то отец Андрей стал бы ее врагом. Она была как раз такой, как он описал: самостоятельной, самодостаточной, совершенно не нуждающейся в кормильце и успешной в своем бизнесе женщиной, которая считала, что мужчины приходят и уходят, а дети остаются. Впрочем, детей она заводить не торопилась. Ждала того момента, когда сможет позволить себе оплачивать постоянную нянечку.
- Что же должно быть главным, Андрей Николаевич? – Спросила я, назвав его по имени и отчеству, что делала очень редко; только тогда, когда переставала чувствовать себя укутанной его доброжелательностью. – Если дети не главное, то что?
- Главное… – Отец Андрей задумался, собирая фразу. – Удержание в себе чувства. Когда любишь, проявлять любовь легко, гораздо труднее бороться с тем, что ее убивает. Очень сложно не требовать, когда имеешь право; не обижаться, когда есть на что; терпеть, когда хочется быть квитым. Ныть, жаловаться, обвинять и оправдываться все мастера. Но, когда любишь то и ведешь себя так, как сказано в послании к коринфянам . А нам все время кажется, что это кто-то виноват, что любовь ушла, - он глубоко и грустно-грустно вздохнул. – Н-е-е-т. Наоборот. Чье сердце? – Он пристально поглядел на меня. - Твое. И если там больше нет любви, то кто проиграл? Ты... 
Пауза, повисшая между нами, была так тягостна, так невыносима, что я отвернулась от него и стала смотреть с террасы вниз, на улицу. Внизу все куда-то стремились. Все казались вполне счастливыми или, по крайней мере, занятыми своими делами, которые позволяли не задавать себе глупых вопросов. Я глядела на них, а потом перевела взгляд на ангела на шпиле. «Господи, для чего ты заставляешь меня задумываться над вопросами, которые мне не решить? Я же женщина. Разве Ты не можешь просто сделать меня счастливой? Скажи мне, что со мной не так,» -  подумала я и вдруг, наклонившись, взяла руку отца Андрея в свою, притянула ее к своему лицу и уткнулась в нее. Так мы и сидели некоторое время: я с лицом у него на коленях и он, гладящий меня свободной рукой по голове.
- Простите меня, Андрей Николаевич, - сказала я после, смущенно, но он посмотрел на меня так открыто, что смущение мое тут же прошло. Я вдруг почувствовала, что согрелась, успокоилась и, словно бы умылась его взглядом.

***
- А ты в церковь ходишь? – Спросил меня как-то отец Андрей. – Не ко мне, а сама.
Вопрос заставил меня немного устыдиться. Не того, что я не ходила в церковь, а того, что с тех пор, как болезнь отступила, я, с детства от бабушки довольно религиозная, как-то вообще перестала думать на эту тему. Жила, радовалась и только проходя мимо своей любимой Мадонны Петрова-Водкина в Александровском саду на Горьковской, незаметно крестилась и говорила: «спасибо».
- Да нет, - сказала я.  – Там, где меня крестили, мне было привычно, но потом я переехала, а новой церкви, где мне было бы так же уютно, как там, я не нашла.
- Ну пойдем, душа моя, поищем тебе место, сказал отец Андрей и мы, за день посетили сразу пол дюжины храмов Петроградской стороны и Васильевского острова.  И везде отец Андрей предлагал мне просто не спеша прогуляться, чтобы найти «свое» место в церкви. Я поняла, что он имеет в виду, когда уже в конце прогулки, сильно устав от блужданий, сев на скамейку справа от алтаря в Петропавловском соборе, вдруг почувствовала удивительную легкость. Усталость моя куда-то исчезла. Я улыбнулась, а отец Андрей внимательно и нежно посмотрел на меня и сказал:
- Ну, вот. Поняла, что искать?
Я кивнула.
- А почему Вы меня к Вам церковь не повели, отец Андрей? – спросила я.
Он снова посмотрел на меня, как пуховым платком укрыл и ответил:
- Ты ищи-ищи, матушка. Ищи и тогда твоя церковь сама тебя найдет. И я стала время от времени путешествовать по городу в поисках.

Как же отличаются по атмосфере храмы, открытые после долгого опустения от тех, которые не закрывали в советское время! Какую неповторимую, сладчайшую атмосферу они таят внутри.
Их много открыли после перестройки заново. И самый воздух в них, ощущался, как нежнейшие объятия. Они раскрывали их, переполненные любовью словно матери, которые ждали-ждали и наконец-то дождались возвращения своего ребенка. Заходя в них, словно закутываешься в бабушкину шаль, пахнущую чем-то родным и вдруг, ни с того ни с сего, а просто от умиления, прослезишься и, застеснявшись, спрячешь лицо отвернувшись к образу…
Я всегда знала, что немного другая. Однажды даже, какая-то цыганка на улице бросилась ко мне погадать, а другая схватила ее за руку и удержала.
- Смотри, вон, она сама все видит, - сказала она свой товарке. Это было не совсем так. Я производила такое впечатление, но ничего не видела, хотя что-то все же чувствовала. Во время болезни эти качества во мне обострились. Я буквально чувствовала эти церкви и места в них, где мне встать. Отец Андрей, видимо, разглядел это во мне. Поэтому и предложил самой найти себе «свою» церковь.
И я бы остановила поиски раньше, но в одной церкви, где мне с порога все показалось своим, родным и близким, и я почти сразу почувствовала где мне встать и, неким интуитивным зрением стала осматриваться вокруг, ко мне подскочила какая-то женщина из тех, какие всегда есть в любом храме и зашипела:
- Вам не надо здесь находиться. Уходите.
Она сказала это таким веским тоном, что я молча вышла. Мне казалось, что кожа на мне вся саднит от обиды и снесенной несправедливости. Что я вам сделала? Что со мной не так?! Ну, чувствую я то, что не все и что?

***
Была у отца Андрея одна особенность, Он, если хотел что вам посоветовать, никогда не делал это впрямую, а всегда, как бы невзначай рассказывал вам какую-нибудь историю про кого-то совершенно другого. Но так выходило, что в этой истории, чуть не все имело к вам прямое отношение. Так, что слушать надо было внимательно. Я это поняла, когда мы с ним стали чаще видеться. Как-то раз, я пришла к нему днем до вечерней службы. Уйти он не мог. Мы сидели в притворе и тихо разговаривали.
- Матушка, грехи мы делаем автоматически. Они в нашей природе натуральны. Чтобы не раздражаться, надо делать усилие над собой. А, чтобы скандалить ничего делать не надо – само все случается. Легко и автоматически. И нытье само из нас льется. А нытье, точнее недовольство, в христианстве рассматривается, как гнев. По сути это и есть гнев, только скрытый. Кипящий глубоко внутри, но так же сжигающий того, кто им грешит. И он опасен. Для того, кто недоволен в первую очередь. От недовольства и болезни всякие бывают. А мы все так и живем: все сами. Само собой, да само собой. А само собой ничего хорошего не выходит. Ты знаешь, матушка, приходила ко мне еще в Касабланке одна женщина, нововоцерковленная, как теперь говорят. На мужа жаловалась. А муж у нее ученый был. Открытий сделал массу. Жил наукой. Зарплата, у него была маленькая. Он же не карьерист. Самый настоящий бессребреник. И так она сама себе все складно объясняла. И про святую любовь матери к ребенку выучила, что ею весь мир освящается. И так, как она мать, то значит и ее светом. А муж ее, раз он этот свет ее обслуживать не хочет, значит отступник и грешник. А себя она уже чуть не в ранг мадонны возвела. А муж ей что-то вроде святого Иосифа: то есть обслуживай и терпи. Все ж божий промысел. Я ей пытался объяснить, что для такого человека, как ее муж просто невозможно жить иначе. А она все свое. Как маленькая девочка к папе к нему относилась: дай денег и не спрашивай на, что, я сама лучше знаю. Ну, не убедил я ее, что не в деньгах счастье. Ушла она от него. Ребенка забрала. Так и считает, наверное, что он гад, ей молодость загубил. Сама счастливой не стала, – закончил он, но я, выслушав его, не поняла, зачем он мне все это рассказал.
- Жить с таким – это подвиг. И не всяк на него годен, - сказала я. - Да и не нужна я ему. Он и так неплохо справляется. Не нужно о нем заботится. В том-то и дело, что не нужно ему ничего. Было бы хоть что-нибудь нужно, можно было бы уцепиться, а так…
 - Любовь, матушка — это всегда милость для того, кто ее получает, ее нельзя требовать, нельзя выцарапать или выдавить из ближнего, - пояснил он. - Но любовь также никогда и не милость для того, кто ее дает. Через тебя Бог дал и не тебе судить, кто достоин, а кто нет. Это от гордыни все.
Отец Андрей помолчал, а потом, глядя куда-то внутрь себя и вдруг словно бы засветившись от снизошедшей на него благодати сказал:
- Эх Женюшка, матушка. Я вот думаю, одному-то через игольное ушко пройти нелегко, а вдвоем-то и того сложнее. Но надо верить. Ведь, как говорится, тот, кто светлее, тот и освещает. Кто сильнее, тот и несет. Но если веришь, то грешно руки-то опускать. Сколько можешь, столько и пытайся. Чтобы нельзя было потом сказать, что могла бы, да не сделала.
Он дотронулся правой ладонью до массивного креста, который висел у него на груди и продолжил:
- Ты Женюшка попробуй воспитать в себе такое чувство… Ты вот представь, как если бы ты жила на острове одна. И двадцать лет ни с одной живой душою не могла поговорить. И вот, вдруг увидела человека. Вот как бы ты к нему относилась? Какое чувство бы было, если бы вот он, первая живая душа, и другой нет? Так же бы требовала от него, чтобы он был таким, каким ты хочешь или наоборот, радовалась бы, даже тому, что в обычной жизни тебя раздражало бы? Во-о-от. И все совсем по-другому восприниматься будет. Через это отношение многое исправляться будет само собой. Проблемы многие ты и не заметила бы. Рада была бы, что и такие есть. От гордости можно сказать, что зачем это нужно, если все так устроено, если все равно, по-моему, не будет. Но в отношении-то вся суть. А это отношение в себе воспитать надо. И не для веры, не потому, что так нужно. Не ради смирения, а ради счастья собственного.
- Вы же сами говорили отец Андрей, что для женщины через материнство проявлять любовь и учиться добротолюбию проще и натуральнее по ее природе, чем через что-либо другое. Для этого и существует семья, где мужчина заботится о женщине, а женщина о детях. А он… а ему кажется, все это, как будто не интересно и не нужно.
- Женюшка, матушка, ну так бывает, что кто-то перерос уже семейную жизнь. Он… У него другие задачи. Он творческий человек. Это о нем нужно заботиться, как о ребенке. И если ты такого встретила, значит зачем-то это и тебе нужно было. Но если тебе не надо, то уйди. Но ему нужна, значит, другая, которая даже не о нем позаботится. Он и сам о себе неплохо может и умеет позаботится. А о его призвании. Чтобы ему легче было. Понимаешь?
И моя рука, привычно утонула в его ладонях вместе с раздражением, досадой и обидами, с которыми я пришла к нему.
Но, когда я вышла из церкви, непонимание, правда уже другое, снова ввело меня в смятение. Какое призвание? Чт;, ему легче было? По-моему, живет он себе, сибаритствуя и не напрягаясь. Ночи напролет не пишет. Служит у графа Панельного , попивает себе кофе по кафешкам, да шляется по паркам. Ходит в кино, да раза два в неделю даст консультацию. В чем помогать? Что тут можно облегчить?
- Отец Андрей, мне ведь хочется не только получать, но есть же огромное желание отдать, поделиться своим теплом, а натыкаешься …
- На отсутствие благодарности, матушка.
- Да нет же! – Начала я, но вдруг поняла, что он прав. Мы помолчали.
- Если есть хоть маленькая мысль о том, что в ответ ты получишь если не благодарность, то хоть благосклонность, то все уже становится неискренним. Но ты не расстраивайся. Абсолютно бескорыстных людей, наверное, среди нас вообще нет. Просто имей в виду, что неосознанное требование к другому отреагировать так, как ты хочешь портит все.
Он потянулся так, что ряса затрещала на его могучем теле, широко, щедро зевнул и отеческим тоном закончил:
- Это не женщины касается. Любые отношения, - это тяжелый самоотверженный труд с двух сторон. Мужчина старается сделать счастливым свою любимую, а она вдохновляет его, то есть побуждает лаской и кротостью проявлять свою любовь все активнее. Но если в ответ на свои действия или бездействия мужчина получает нытье, гнев и недовольство или даже отсутствие одобрения, то он рано или поздно выдыхается. Если он стал вялым и выдохся, значит не вдохновлен. Мы почему-то перестали верить в силу доброго слова, ласки и поощрения. А надо бы стараться взять себе за правило: либо лаской, либо никак. До семидесяти семи раз прощать.
Я вдруг вспомнила, как уже на излете наших ссор, Аршик сунул мне в сумку книгу Карен Прайор о пользе положительного подкрепления,  которую я начинала читать, но бросила.
- Вы думаете, это легко, улыбаться, когда в тебе все кипит? – спросила я, но даже не договорив до конца фразу поняла, что отец Андрей и говорил, что это трудно. Нет, выдохшимся Аршик не выглядел. Наоборот, мне всегда казалось, что он как-то сам собой умеет быть вдохновлен, и я ему не нужна.
- А если он вдохновлен, но не мной? Если любит, но не меня? Если он погружен в свое творчество, летает в небе, а я… - я замялась, подбирая слова.
- А ты не с ним… – это был вопрос. – А где ты была?
- Я? – Я поняла, что в вопросе была расставлена ловушка и задумалась над ответом. Я вспомнила, как отказывалась летать на флайере, как раскритиковывала очень хорошую его статью, лишь бы вывести его из себя. Как на зло, вопреки здравому смыслу, в голову не лезло ни одной ситуации, где бы он был виноват. Видимо, это присутствие отца Андрея как-то менялся строй мысли, иначе было не объяснить. И действительно, одно за другим вспыхивали в сознании воспоминания о том, как именно я пыталась вывести из себя Аршика. Не знаю, что во мне толкало на ссоры. Странная зависимость. Необходимость следовать определенному расписанию: какое-то беспокойство, незаметно нарастающее под ложечкой толкающее на то, чтобы доставать, выудить из него то, что я и сама не знаю. В результате попытка вывести его из себя. Ссора. И если случается, он как-то находит слова, после которых приходит какое-то успокоение.  Я успокаиваюсь. И какое-то время я живу опять счастливо. Но раз! И откуда-то из глубины во мне поднимается новая волна и все повторяется. Что это во мне? Как оно живет и действует? И почему оно становится все сильнее и настырнее? Я не знаю… Не знаю. Не знаю! Все, что я почувствовала, что связано это с чувством защищенности и… незащищенности. Уверенности в том, что любит и… неуверенности в том, что любит. И каждый раз хочешь убедиться, что все в порядке. Все на месте. Ну, нужна мне эта определенность! Нужна. Неужели так сложно успокоить?  Подыграть? Я ведь ничего больше и не прошу…   
А потом недоумеваешь: зачем??? Ведь и так все было хорошо. Откуда эти страхи?  У меня были моменты, когда мне казалось, что я живу просто с ангелом. Казалось, никто другой не стал бы терпеть мои «психи». Но проходило время, эта мысль куда-то девалась… а надо было бы всегда держать ее рядом.  Однажды я задала себе вопрос, который испугал меня так, как не пугало ничто в жизни: «А люблю ли я его? Любим ли мы вообще мужчин? Есть ли в нас способность любить их?» Ну, я понимаю, ребенка, да. Это понятно. А мужчин? По-настоящему, самоотверженно. Как-то Аршик прочитал мне вслух из дневника Елены Булгаковой:
- Когда Миша не пишет свое, жизнь для меня теряет всякий смысл , - он помолчал. – Знаешь, а вторая жена Евтушенко уговаривала его бросить работу и заниматься только творчеством. Обещала, в случае нужды прокормить их шитьем.
- Ну ты-то не Булгаков, - я огрызнулась, мгновенно приняв сказанное, как поддевку, а Аршик засмеялся:
- А я и не про себя. Я про Васю. Мы ему решили анкету на сайте знакомств разместить: «Непризнанный гений ищет музу и все такое». Скажи, ты ведь прирожденная муза. Найдет он такую, как ты?
- Нет, - ответила я, - Дуры остались в прошлом веке.
Я тогда подумала, что может быть и правда, все эти бескорыстные музы живут только в книжках, как совершенно искусственные, выдуманные мужчинами для себя прекрасные дамы. А мы так и остаемся на уровне эмоциональных провокаций, чтобы хоть что-то чувствовать благодаря им? Что же есть в нас такое, что постоянно заставляет их провоцировать? Что в них есть такое, чего нам недостает? Однажды я поняла это. Я была на закрытом семинаре для женщин-психологов «Раскрытие женственности», куда меня пригласила Вика. Одно из упражнений, которое называлось «почувствуй себя мужчиной» в том и состояло, что мы нацепили искусственные члены, и выкрикивали доминантные угрозы, а потом делились впечатлениями. Я почувствовала… Я почувствовала всемогущество. Да-да. Именно это. Я почувствовала именно то всемогущество, которого мне недоставало и которое оказывается я больше всего желала и которое постоянно неосознанно искала. С этой штукой между ног я почувствовала, что я могу все. И это «я могу все» мы и ищем в мужчинах. Именно поиски этого всемогущества заставляют нас бесконечно провоцировать, доставать и так далее. Лишь бы знать, что все еще способна контролировать, что все еще держишь руку на пульсе. Главное это. И, как только теряешь контроль или хотя бы уверенность в нем, то и начинаются эти истерики и провокации. И в этом мы никогда не найдем ни успокоения, ни счастья. И ради этого можно переступить и через мужчину. Нам нужен не он, а то, что у него есть. Ведь всемогущество находится не у нас, а у них. В самом-то деле это мы не нужны им, а вот они нам нужны. Вот, что я поняла. Они могли бы легко прозреть и просто нас игнорировать. А они как-то не… Странно, что этого не происходит. Что-то есть тут такое, что заставляет их тоже играть в эту игру?
Кто же я тогда, как не бездонный океан, не бесконечное небо, не колодец без дна, не прорва, не тьма, все поглощающая, ненасытная, жадная? Но ведь это я. Это моя суть. А в другой момент я начинала думать, что я рог изобилия, ведь все, что в меня вкладывалось, оно не пропало, а только ждало, чтобы отдать, одарить, осыпать всеми мыслимыми и немыслимыми благами. Есть же там, в этой бездонной глубине источник бесконечного света. Или нет? Да есть же! Есть! Должен быть. Есть там и тепло, которое может согреть любимого, и вода, которая может напоить. Я молочная река с кисельными берегами, я яблоня, чьи ветви согнулись под тяжестью спелых плодов, я печь с хлебом, изнемогающая от собственного бремени. Я могу и накормить, и напоить, и укрыть. Это же та естественно, так просто, так… необходимо. Но почему же так трудно найти в себе этот источник? И какая я на самом деле?
- Ты всяка!!! – Сказал мне однажды Аршик и добавил: - Но для чего ты такая? А для того, чтобы тебе было хорошо. Тебе! Ради этого ты и меняешь свои бесконечные маски, ипостаси и состояния. Вот такая ты настоящая?
Да, я всяка. Но не пуста. Нет! Во мне столько любви... Как могу брать, так я могу и давать. Бесконечно. Беспрерывно. Бескрайне. Я это могу и хочу это! И это и есть то, что должно составлять смысл моей жизни. То, что дарит мне радость. Насыщение не дает настоящей радости, а только временное удовлетворение. Цветение же, раскрытие дает мне бесконечный покой. Потому, что только осознавая свою собственную полноту, цельность и самодостаточность я могу расслабиться, успокоиться и начать по-настоящему дарить, благословлять, освещать, обогревать, укрывать и любить. Любить по-настоящему. Как же я раньше этого не понимала?! Что же я была за дура? Но тогда, зачем мне его ответ? И что делать ему?
- Где была я? – Я вынырнула из своих раздумий. - С ним. Но если он любит меня, отец Андрей, то почему не делал так, как я хочу; то, что сделало бы меня счастливой, щедрой и любящей? Ведь это так просто и естественно! Сделать счастливой свою любимую! Я ведь совсем не многого просила.
- Осуждение, матушка самый-самый хитрый искус, который у нас есть, - улыбнулся в бороду отец Андрей. - Потому, что через осуждение других, мы начинаем отравлять сами свою жизнь и потом заканчиваем тем, что нам все плохо, ничего не нравится и вся жизнь вообще плохая. А начинается все с того, что мы не хотим признавать свою вину. Ведь мы же не виноваты. Вот и начинаем себя оправдывать, а другого обвинять, а другой меняться не хочет. Все. Круг замкнулся. Все болезни начинаются с «я». Что нас держит в том аду, в котором мы живем – так это чувство вины, которое мы перекладываем на другого.
«Опять он про покаяние!» - Подумала я с досадой. - «А вот Аршик вообще считает, что вины никакой нет».
Он считал, что Толстого отлучили только потому, что боялись.
- Ведь идею о непротивлении злу насилием мог выдвинуть только абсолютно бесстрашный человек, - говорил он. - Он не нападал, а говорил, что думал. А все нападки ему просто приписали. Толстой был совершенно неагрессивен. Вспомни от Матфея 26-52 или от Иоанна 18-11  А если вы неагрессивны, то вы и не боитесь. А бесстрашных людей боятся все.
- Кто не знает гнева, не знает и страха. И если ты любишь, то не боишься. И если Бог нас любит, но как же Он может гневаться на нас? Только злые люди могли выдумать себе злого бога, которого надо бояться. Бог есть свет и в нем нет никакой тьмы. Но это значит, что Бог есть любовь и в нем нет никакого гнева и как можно любить того, кого боишься? – Вторил ему Вася. – Толстой отменил вину и этого испугались те, кто пугал нас наказанием. За власть свою испугались.
Я тогда подумала, как просто. Как легко применять это к другому. Отказаться от всякого гнева и принять всякую любовь.
- Вот тебе жена и люби. Маленький кусочек. Сумеешь ее любить любовью жертвенной? А-то гипотетически пылать любовью к всему человечеству – это не трудно, - ответила я тогда Васе. - У Толстого кстати, семейная жизнь не ладилась. Не смог он так любить женщину, чтобы у него можно было пример брать.
А теперь мне стало так горько. Не стыдно, не больно, а горько от того, что я не успела хоть на один раз больше сказать Васе, какой он гениальный, добрый, умный, дерзкий и дорогой для меня человек. Ему было бы приятно. И вдруг новая мысль обожгла меня: Аршик! Родной мой. Неужели я и тебе так и не скажу больше ни одного доброго слова?
Чувство горечи, сделав круг по комнате, вернулась ко мне в виде жалости к себе и я, подумав немного, набрала номер отца Андрея.
Отец Андрей казался очень занятым.
- Ближний дается, чтобы преодолеть себя, свой эгоизм в любви к нему, а не преодолеть его в любви к себе, - сказал он, выслушав меня. – Женюшка, матушка, я не могу сейчас долго говорить. Ты подумай над тем, что я сказал, если зацепило, а мы давай в другой раз созвонимся. Ладно? Не очень я тебя подведу? Ну, целую, радость моя.
Он отключился, а я подумала: неужели он считает, что я опять жалуюсь ему на Аршика? Я просто хочу поделиться тем, что меня тревожит. Неужели так трудно выслушать женщину?

***
Я лежала в Ольгиной квартире на кровати с фотоальбомом в руках и рассматривала снимки своей старой поездки в Индию. Ольгин кот прильнул ко мне, как ребенок; уцепился когтем за ткань халата и сладко заворковал. Я успокоилась, выключила торшер и незаметно уснула. Мне приснился странный и неприятный сон. Мой отец стоял передо мной вместе с покойным дядей. Оба они присели и глядели исподлобья то ли на мои колени, то ли на мои бедра. Было такое ощущение, что они заглядывают мне под юбку. Потом отец сказал дяде: «Ну чего ты ждешь, давай забирай его». И дядя, как-то кособоко приблизившись ко мне, начал делать передо мной какие-то странные гребковые движения руками, как будто бы что-то доставал из-под меня. У меня заломило поясницу и мне стало так муторно и тоскливо, что я проснулась. Долго я лежала в темноте не понимая, что значил этот сон. Кого надо было забирать… Мне было абсолютно ясно, что что-то во мне изменилось. Что-то стало другим. Но вот, что? Я снова заснула и проснулась уже утром, поздно, но совершенно не отдохнувшей, а наоборот, все с тем же муторным ощущением неудачи; непонятной, беспричинной тоски.
Я стала думать, чем бы мне заняться. Разложила гладильную доску, включила утюг, но вдруг поняла, что не хочу ничего делать. Можно было позвонить Ольге или Вике, но пришлось бы им рассказывать, а я ничего рассказывать про нас не хотела. Я заранее знала, что Вика скажет мне: «Женя, ты молодец. Он тебя не оценил потому, что сам мудак. Ты достойна гораздо лучшего, и обязательно встретишь того, кого надо.»  А Ольга сказала бы: «Правильно. Сама дура. Не надо быть такой рохлей и тебе не будут попадаться такие подонки». Зная, что они скажут, я хотела найти какой-то новый ответ.
Я вдруг вспомнила, как убиралась в студии и нашла листок с Васиными стихами:
 «Душа навзрыд рванулась к любимой
И где-то там надорвалась.
Рухнула с Неба, комкая крылья.
Вскрикнула и осеклась.»
Я чуть не расплакалась. Мне вдруг показалось, что это мне. Глупость, конечно. В смысле: так думать. Просто я приревновала к той, кому это должно было быть. А, может, просто весь день у меня был такой грустный. Я обожала его стихи и не могла понять, почему он разбрасывает их где попало и не помнит наизусть почти ни одного из них. Я вспомнила, что после Васиной гибели, Арш стал очень негативно к нему относиться и вдруг почувствовала злость. Недавно он сказал мне:
- Относиться к тебе, как к хитрому животному, как к паразиту, который в совершенстве изучил науку обидок, манипуляций и лжи, я не хочу. А жить с человеком, который ведет себя так – это очень больно. И я не знаю, что делать. Не знаю, как объяснить тебе, что без правды и искренности, я могу любить тебя, только ценою собственных страданий. А я не хочу страдать.
«Кто страдает?! Ты?!» думала я: «Ты лежишь на диване и выдумываешь себе философские проблемы. Время от времени поднимаешь задницу чтобы пойти и получить денег за то, что тебе самому нравится делать так, что ты бы и бесплатно все это делал бы. Хочешь жить легко и играючи?! Ну и живи один. А дети и женщина рядом с тобой – это ответственность, долг и труд!»
И как-то он умудрялся мне доказывать, что это не так. Что это же Я была недовольна, Я была раздражена, Я не отслеживала себя и тупо искала причины своего недовольства во внешнем мире. А он... Как ближний, он страдал больше всего и не хотел этого делать, в чем был совершенно прав. Так, что мне не на что было обижаться. Да, что же это во мне не так? Если причина во мне, то что заставляет меня раздражаться? Но ведь это же он! Он! Он – эгоист. Он не хочет проявлять себя как мужчина и понять, что должен давать мне любовь, поддержку и чувство безопасности. Должен! Должен! Слово «должен» - это просто слово «нужен» в устах женщины, которая на самом деле любит. Придумали себе, что женщина эгоистка. Да женщина – это альтруистка по природе. По рождению. Ведь все, что она делает, делает ради ребенка, а не ради себя самой. И пускай мое бесконечное нытье отравляет жизнь в первую очередь мне. Я уверена, что тысячу раз имею все основания для этого нытья. Да, мне от этого не легче. Не легче! Но я женщина и не всегда могу справиться с своими эмоциями, а он – мужчина. Он должен уметь справляться за нас двоих.
- Все просто Женечка. Я хочу быть счастливым, и я разрешаю себе им быть, - говорил Арш. - Главное, что все вокруг почему-то пытаются сделать меня виноватым в том, что я счастлив. Но я хочу, чтобы ты была счастливой тоже. Но пока ты не перестанешь обвинять меня, ты не перестанешь обвинять и себя. Ведь ты прислушайся к себе, как ты все время перед кем-то оправдываешься: я права, я права, я права. Все время этот внутренний диалог. Какая разница какая ты? Ты счастливая? Вот главный вопрос. Все остальное не важно.
Ох, как он умел говорить! Да, я бы тоже хотела быть счастливой. Но как? Как почувствовать себя счастливой просто так?
Как же муторно было у меня на душе. Я ходила по квартире, не зная, чем отвлечься от своего состояния. Я чувствовала, что Аршик здесь не при чем. Какая-то внутренняя маета, как саднящая рана, тревожила меня неотступно, но мысли сами по себе все крутились вокруг него. Как это просто у него получалось, что можно жить только теми обязательствами, которые сам на себя взял, а брать на себя только те обязательства, которые сам захотел.
Я стояла посреди комнаты и не могла понять, зачем держу в руках обувную щетку. Наверное, я хотела почистить обувь. Не помню. Помню этот сон. Дурацкий. Маетный. Ни к чему хорошему ведь покойники не сняться. Что же все-таки случилось? Что я весь день не могу успокоиться? Я пошла чистить обувь. Сидеть на корточках было неудобно. Мне все никак не удавалось примоститься. «Может, у меня грипп начинается?» подумала я. Я вспомнила, свой последний разговор с отцом Андреем.
- Но как же с ним быть? – спрашивала я его.
– Женюшка, когда делаю зло – не вижу, а вижу, когда делают мне. Не видь зла и все будет хорошо.
«Мне нечего здесь больше делать», подумала я. «Вот и отец Андрей меня не понимает».
Но я чувствовала себя виноватой. Отец Андрей сказал:
- Есть всего два пути – любви и любви к себе. Но любовь к себе всегда заканчивается гневом. У женщин он чаще принимает форму осуждения и нытья. Поэтому выбор между любовью и недовольством жизни. Любовью и гневом. В любом случае тяжело жить. Но если ты выберешь любовь, то тебе сразу станет легче. Снаружи жизнь лучше не станет, но внутри станет легче.
«Господи, ну, о чем он мне говорит?!» думала я тогда, а отец Андрей продолжал:
- Женечка, настоящую ценность партнера или отношений ты можешь осознать только тогда, когда ты от них независима. Вот, когда я могу без тебя жить, но выбираю тебя, как независимый человек – вот это любовь. А когда я выбираю тебя потому, что не могу без тебя жить, и мне хочется, чтобы и ты без меня не мог – это не любовь, а зависимость, паразитизм. И тогда другой вдруг становится плохим. Любовь не самоутверждается, не ищет своего, не навязывается, а делает доброе и тихо ждет… взаимности. А мужчина не отстаивает свои ценности, не навязывает их никому, а держит их твердо в себе и опирается на них и в этом является очень-очень уверенным. Хоть иногда и неуправляемым.
Отец Андрей усмехнулся и продолжил, как мне показалось, не впопад:
- Иногда мне кажется, что этот мир погубит феминизм. Бабами станут даже мужики и когда все вокруг будут считать, что все им должны, то мир начнет гибнуть. Тебе никто не должен, но ты можешь что-то принести в этот мир. Сделать в нем что-то хорошее.
И в этот раз отец Андрей был странно строг со мной. Все в нем и интонация, и тон голоса, и выражение лица было каким-то неприязненным. Я думала получить от него поддержку, а вышло так, что после беседы мне стало еще хуже. И зачем я только вспомнила про этот разговор сейчас? Как будто специально лезет в голову все неприятное. Я потрогала свой лоб, но температуры не было. Откуда же такая слабость и муть в голове?
Да врут они все. Будь ты хоть трижды умная, честная, добрая, домовитая и покладистая. Будь ты хоть святая. Все равно никто на тебя и не посмотрит, если у тебя нет пятого размера, длинных ног, сексуального ротика или еще какой-нибудь завлекалочки. Все мы когда-то верили, что ценится честь и доброе сердце. Но, когда постоянно видишь, что внимание обращают не на это, а это и вовсе не видят, то как-то перевоспитываешься. Когда на тебя все время смотрят, как на куклу, ты приучаешься искать не добрые глаза, а именно этот взгляд. Потому, что ты знаешь, за него можно ухватиться и поехать, и прийти к чему-то. Конечно! Доброта и покладистость ценятся. Но лишь, как приятное дополнение к глазкам, ножкам и губкам. Они ищут прекрасную, добрую, хорошую, которая даст им любовь и ласку и все остальное и все совершенно бесплатно. Чтобы не надо было ничего давать в ответ. Мамочку. А почему бы им не повзрослеть? И если они настаивают на своей искренности и требуют честности, то нечего заглядывать под юбки. Давайте дружить. Так нет же. Как только скажешь, что останемся друзьями, так обижаются. Чуть не как личное оскорбление воспринимают.
Я привалилась к стене и почувствовала, что очень устала. От мыслей, от воспоминаний и от этой маеты во мне, которая так и не отпускала меня с самого утра. «Может, температуру померять?» подумала я, глядя на ровный ряд чистой обуви и поняла, что не хочу вставать с пола. Я так и сидела бы, но вспомнила, что хотела выпить чаю. В холодильнике у меня лежала пачка любимых бисквитов. Я налила себя чаю, взяла тарелку с бисквитами и легла в постель.
Как же там любил повторять Аршик чью-то мысль о том, что когда ты любишь человека, то любишь его не просто таким какой Он есть, но и сам, такой, как Ты есть. Поэтому не только попытка изменить любимого – это преступление против его личности, но и попытка изменить себя для другого – это еще большее преступление. Ведь тогда это будешь уже не ты, не тот, кто любил…
Мысль эта шевелилась у меня в голове, как труп какого-то морского животного в волнах. Мне все никак было ее не ухватить целиком. Да и не хотелось. Но видимо, что-то во мне продолжало думать и за пределами моего сознания, потому, что внезапно я поняла, что если никто не хочет меняться, то никто не виноват. Просто не совпало. Мысли, которые целый день мучали меня, улеглись, но физические ощущения так и остались неприятными. Я пыталась понять, что именно у меня болит, но так и не поняла. Все тело, словно бы отходило после тяжелого наркоза и, просто, чтобы быстрее провалиться в сон, я пошла на кухню и выпила таблетку обезболивающего со снотворным эффектом. Очень легко я заснула. И только следующим утром, я поняла причину и своей маяты, и смысл своего странного сна.
Я потеряла ребенка.

***
Дни тянулись. Дни. Когда можно начать мыть пол, взять тряпку, да так и просидеть почти час с ней в руках глядя на стену. Я жила, как механическая кукла, которая умела улыбаться нарисованным лицом и говорить: «Здравствуйте», но внутри была совершенно безразлична ко всему, что происходило с внешней стороны ее кожи. Где я была сама? Где были мои мысли, мои эмоции? Где-то там, на дне, на холодном песке, в глубине, куда не проникал ни один лучик света и где не чувствовалось никакого волнения наверху. Даже для горя нужно хоть немного энергии, а у меня не было ничего. Не было никаких желаний, ведь даже для того, чтобы что-то хотеть нужны силы. И, что самое противное: я не могла заставить себя дойти до Той, которая всегда так внимательно слушала меня раньше. Нет, я не злилась на судьбу. Нет. Просто понимала, что легче мне не станет и не хотела тратить силы впустую. Однажды, совершенно случайно, я вдруг поняла, что иду мимо той самой стены с майоликой, но в душе у меня ничего не откликнулось. Как я могла что-то просить у той, которая пережила ту же потерю? Что я могла сказать? Я просто медленно прошла мимо. Может быть действительно природа не дала мне возможности иметь детей, чтобы я могла проявить себя как-то по-другому? Там, в своей темной глубине я не нашла никого, кого продолжали волновать такие вопросы.

***
- Ты знаешь, кто такой Корчак? – Спрашивает Вика
- Кто ж не знает, - киваю я. – Знаменитый педагог и врач.
– Да. Тот самый, которому предлагали уйти, но он отказался бросить детей и вместе с ними вошел в газовую камеру. Так вот, он сказал, что когда мы стали думать о благополучии и заводить только одного-двух, чтобы не связывать себя многодетностью, мы отняли у ребенка право на смерть. А у ребенка есть право на смерть. Это его выбор и его судьба.
Я снова киваю. Я даже знаю, откуда эта фраза. Из книги Корчака «Как любить ребенка».
- Эта любовь к благополучию так испортила…
- Я, наверное, дура, - говорю я.
Вика, прерванная на полуслове, пару секунд смотрит на меня, и профессионал в ней очень быстро переключается на нужный лад.
- Ты это брось. Ты очень умная. На голову выше всех моих клиенток и знакомых, и красавица к тому же. Найдешь еще свое счастье.
- Вот именно. Я же королева. Я же еще найду. А если бы он был один с тобой на необитаемом острове на всю жизнь, ты бы так же к нему относилась? Что мы все перебираем? Чего ищем? Благополучия? Корону на голову? Тянешь из него, тянешь… выдавливаешь эту любовь, - я засмеялась и вдруг, начала давиться собственным смехом.
- Вика, у меня истерика, - успела сказать я прежде чем захлебнулась захлестнувшими меня волнами и пошла на дно.

***
Я сидела у Ольги на кухне, машинально проверяя перевод новой сотрудницы. Мысли мои вальсировали где-то поблизости. От чего-то я часто вспоминала Васю. В интернете уже вовсю обсуждали их курс, но про него не было не слова. Все пинки доставались Аршику. Я поразилась мысли, которая мелькнула у меня в голове. Я подумала, как вовремя Вася умудрился убежать славы. Перечитывая его стихи, я все больше и больше узнавала его совсем другим. Что за груз нес он в своей душе? Что заставляло его, тонкого и, в глубине души, очень доброго человека все время притворяться хулиганом и циником? Кто заставил его надеть такую толстую шкуру, что только через его стихи можно было разглядеть за ней нежный, мерцающий свет? Я достала из папки сказки, которые он написал для меня,  но не стала читать, а просто вспомнила: я болела гриппом и лежала, не выходя из дома в Ольгиной квартире. Мне не хотелось, чтобы парни видели меня, но Аршик, кажется, особо этим и не тяготился. Он позвонил мне и просто, по-деловому поинтересовался, как я себя чувствую. Именно Вася, неизвестно, как почувствовавший, чего именно мне так тогда не хватало, в шутку пообещал мне звонить каждый день и рассказывать на ночь по одной сказке. Он выполнил свое обещание, хотя я тогда и не придала никакого значения его поступку. Правда позже, я попросила его записать их и отдать мне и вот теперь, глядя на страницы рукописи я запоздало согревалась его заботой.
И тут вдруг вспомнила я один смешной эпизод из того нашего веселого прошлого, когда ходили мы втроем ночным по аллеям Александровского парка и наслаждались бытием таким, каким оно тогда было. Правда, в тот раз с нами была Вика. Не знаю, как так получилось, но у них с Васей практически сразу начался оживленный профессиональный разговор, который тут же и перерос в спор о феминизме. Вика очень ловко сумела выманить Васю на свое поле и, наверное, смогла бы ловко положить его на лопатки, но Вася, вдруг, с ней согласился.
- Я, наверное, тоже феминист, - вздохнул тогда он. - Ведь первый постулат феминизма, в чем? В том, что мужчина – это эволюционное звено между обезьяной и женщиной. Они богини, а мы, в принципе, недалеко ушли от самца шимпанзе, живем одними инстинктами и женщины это отлично знают. А, что может хотеть самец обезьяны от богини? Того же, что и от любой другой самки. На другое он ведь не способен. Так?
- Так… - улыбнулась и Вика и попалась сама.
- А раз так, то нечего со мной вести заумные разговоры. Снимай трусы, - сказал Вася с зверским выражением лица и деловито начал задирать Вике юбку.
Вика взвизгнула и отскочила. Ничего лучше, чем сказать Васе, что он не ее тип и обидеться она не придумала и потому, больше не составляла нам компанию.
Да, внешне он научился мимикрировать под самца обезьяны, а внутри… Внутри он слышал стихи, которые, разбрасывал, как осень листья, на обрывках бумаги:
«Нет встреч случайных и ненужных расставаний.
Нет времени бездарного меж ними.
И нет несовпаденья расписаний
Для наших вечных и единственных любимых.
Иди солдат в атаку не таясь;
Броди цыган по свету сколько просит
Душа твоя, а ветер пусть уносит
Обрывки пожелтевших новостей.
И верь бродяга: скоро будешь дома
Ты скоро будешь. Дома. Рядом с Ней»
Не знаю, с чего это он вдруг решил, что я – это «она». Я хотела бы быть ею. Я была бы счастлива быть ею. Но я не была ею. Я и не могла быть ею. Не я решаю такие вопросы. Мне кажется, что он это тоже знал. Ему просто нужно было осязать хоть какое-то физическое выражение своей музы, которая жила и, наверное, ждала его на небе и не могла вместить себя ни в одну обычную женщину. И вот, он решил, что это я. А я… я обычная, земная женщина. Русская баба с кровью пращура, самца-африканца в жилах. Дура. Нет, не дура, но уж явно и не небожительница.

Я вспомнила, как набралась смелости и спросила Аршика:
 - Ты мне не расскажешь, что все-таки произошло между тобой и Васей. – И тогда он вздохнул и сказал:
- Все мы куцые. Недолюбленность всегда заставляет мужчину искать музу, мадонну, маму, несуществующий персонаж; а женщину папу или бога, а не друга. Вася думал, что если он встретит свою мадонну, то он исцелится, но любовь к тому, кого ты ставишь на пьедестал — это та же зависимость. Любовь – лучшее средство от одиночества. Совершенный наркотик! Главная зависимость всех живущих на земле, - он надолго замолчал. Я терпеливо ждала, что он скажет дальше. И вот, словно бы преодолевая невидимое давление, с нажимом и серьезностью он отчеканил:
- Но зависимый любить не может! Не может любить. Не себя, ни другого. Не может. Идея супермужественности была в другом. Вместе с любимым, ступень за ступенькой, подниматься все выше и выше к собственной цельности, исцеляться любовью. А заткнуть черную дыру в душе другим человеком, которого ты, пускай даже… любишь... Нет. Бесплатный сыр висит над пропастью и манит, но зачем же прыгать? Он это и сам понимал, ведь сказал как-то, что настоящая любовь несовместима с жизнью. Он выбрал... дойти до конца.
 - А ты… ты, как считаешь?
 - Возможно, ему просто не повезло. Он ведь понял, что мы приходим на землю с одной единственной целью – любить ближнего и ничего кроме собственного эгоизма нам не мешает это делать. Как бы твой возлюбленный не сопротивлялся, не делал все, чтобы это чувство в тебе убить, насмешкой, отдалением, просто невниманием или неосторожным словом, выход то один: либо чувствуешь любовь в своем сердце, либо нет.
Я хотела тогда сказать, ему, что все это он должен сказать сам себе, но смолчала, а он продолжил:
- Настоящая любовь, если она посещает человека, то уже никуда не уходит из сердца, которое выбрала. Тот, кого любишь, может уйти, предать, посмеяться над тобой, но уже не ты решаешь, как к этому относиться. Дело, наверное, в том, что не любовь принадлежит нам, а мы ей. Мы ее только обслуживаем. Она не гость, а хозяин в нашем сердце. Если это понимаешь, то перестаешь что-то требовать от партнера, а просто наслаждаешься бытием. И если тот, кого ты любишь, уходит из-за того, например, что не может с тобой достичь каких-то своих целей, то любовь все равно остается с тобой. И в этом, в том, что любовь остается тебе, наверное, больше счастья, чем в чем бы-то ни было.
Он надолго замолчал, отдавшись своим размышлениям.
- Некоторые приходят на эту землю больными, чтобы, исцеляясь самим, исцелять всех вокруг себя. – сказал он и я поняла, что он имеет в виду Васю. - Но мне кажется, он ошибся. Он не был больным. Больными были люди вокруг него. А у него просто не было иммунитета. И глядя на других, ему самому начинало казаться, что болен он. Он был слишком легким для этого мира. И слишком добрым. А доброта – это то, что сложнее всего ценить в другом. Особенно вовремя.

Я отложила в сторону перевод, сложила целые листы и обрывки с Васиными стихами и сказками обратно в большую жестянку из-под печенья и стала одеваться. Меня потянуло на улицу. Пойди куда-нибудь к воде и деревьям, вот что мне было нужно.
Я не спеша шла по аллее от Кронверкского моста, мимо городошников, которые заполучили себе под клуб бывшее футбольное поле под стеной Алексеевского равелина и вдруг обратила внимание на фиолетовый крест, нарисованный масляной краской прямо на гранитной облицовке стены. Я мгновенно вспомнила как Вася, рассказывал мне про художника, некоего Б.Б. Филиппова, который похоронил прах своей бывшей жены на петропавловской крепости . Копируя его манеру говорить, Вася смешно задрал подбородок и скрипучим голосом, растягивая слова, произнес:
- На-та-а-а-ш-ень-ка, поэт-э-э-э-сса, не выдержала давления этой ж-и-и-и-з-ни. Пойдешь мимо, увидишь крест, помяни-и-и ее. Так вот, где оказывается он ее подкопал.
Похоронить бывшую жену на Петропавловской крепости… Да, друзья у Васи были под стать ему. Они точно знали, что все границы нарисованы только в нашем воображении, а художник может графить свою реальность как хочет, хоть так можно и погибнуть!
Но нет, художник не может погибнуть – границы перенесут, правила изменяться, мир из воды сделан и водой смоется, а художник придумает новый. Вот, чего ждал от меня Аршик! Вот какой цельности и безграничности хотел меня научить. Мужчина такой снаружи, женщина внутри. Я искала в нем твердое, на которое можно было опереться, а он… Ты всяка! Но ведь, и он всяк! Он ведь тоже художник. В моей голове вспыхивали разрозненные обрывки фраз, которые теперь связывались воедино: когда черное станет белым, а белое черным, когда мужчина и женщина станут одна плоть, оковы спадут и свобода, вас встретит радостно у входа… Я бредила наяву, захлебываясь в потоке новых пониманий и чувств, охвативших меня, но не могла еще полностью сформулировать их.
Я подошла по песку к воде и стала смотреть на противоположный берег. За моей спиной высилась стена Трубецкого бастиона, с тюрьмой-музеем. Где-то подо мной, под Невой находился тайный ход ведущий из крепости прямо в Эрмитаж. Город, незаметно плетущий из тайн и сговоров свою паутину, свою историю, вплел в нее нас всех, но не сказал, зачем.

Вася говорил, что наш город - это большая алхимическая лаборатория, где страсти возгоняются в страдания, страдания в эстетику, эстетика в мистику, а мистика в религиозное откровение. Только тот, кто построил эту алхимическую лабораторию, куда-то делся и не научил нас этой лабораторией правильно пользоваться.
- Мы видим, что все здесь происходит по неким тайным законам, но не можем их разгадать. Или кто-то специально скрыл от нас знание, как пользоваться этой лабораторией? Мне кажется, что мы ходим по тайне и живем не зная, сколько сил скрыто от нас, - сказал он и прочитал очень красивое стихотворение. Что-то там… «город призрак, город сфинкс, злой алхимик, темный рыцарь, стражник у иных границ»… не помню дальше, а жаль.
Он считал, что вся Земля и солнечная система сделаны специально, как вселенская тюрьма, загон для словесного стада. Все формы жизни на земле естественного происхождения, а мы искусственная. И человек здесь только мается, только, в лучшем случае учится, а научиться здесь нужно только одному, как побыстрее сбежать отсюда и не возвращаться. И вот, он сбежал, а мы остались. Зачем? Что нам нужно понять? Где ты устроил подкоп под стены этой крепости? Может Аршик знает? И тут я вспомнила, как отец Андрей ответил на Васин вопрос, кем он, родившийся в Югославии, выросший в Париже, и живущий в Марокко считает себя? Русским? Парижанином? Африканцем?
-  Русский – это не национальность. Это – миссия, - ответил отец Андрей. - Любить надо землю, а не клочок земли, именуемый государством. Государства – это границы.
- Но ведь также и человек – это обособленное сознание, это границы, - сказал Вася.
- Человек – это клочок сознания, а Бог – это все сознание. Человек – это эго, это границы, окружающие то, что им не принадлежит, - он задумался. – А эгоисты, защищающие право на существование, считающее себя ценностью, которую нужно защищать…  Но как может быть ценным то, что отрывает от целого???
Да, Вася сам это знал. И Аршик тоже. Его цыганская страсть к дороге и свободе побуждала его стирать границы. Я же знала, что я женщина и, как у женщины все ценное у меня уже есть внутри. Мне нужна была защита, чтобы проявить это в себе. Я думала, что он окружит меня неприступной стеной, за которой я создам теплый очаг и рожу ребенка. А оказалось, что я встретила цыгана, кто не только не думает строить стены, но и считает это самым бесполезным занятием. Идиотизмом.
А что можно единственное можно сберечь без стен и создать в бесконечной дороге – это богатство, которое находится не на земле, а на небе. Любовь.
Я вспомнила их диалог с Васей, который как обычно услышала и запомнила только несколько фраз:
- Где же тут эгоизм!? – оправдывался Вася. – Да, верно: правым легче всего себя ощущать именно тогда, когда ты не в ком не нуждаешься. Но ведь чем самодостаточнее становишься, тем сильнее тебе нужен другой. Легко, уживаться с женщиной, когда ты сам не можешь не стирать, ни гладить, ни готовить. А когда ты все можешь и любишь делать сам, тогда понимаешь, что она нужна тебе не для того, чтобы, а просто нужна. Ни для чего, а вообще. Чтобы было на кого молиться. Кого любить и перед кем вставать на колени. Без стиранных штанов прожить можно. Без иконы в душе… нет.
- Да-а, - на выдохе протянул Аршик. – Знакомо. Но как ты объяснишь той, которая считает, что если любишь, то долбишь; что на самом деле, если любишь, то светишь и светишь во все стороны; если любишь, то счастлив и счастлив сам по себе; если любишь, то радуешься и радуешься просто так. Ведь пока ты нуждаешься во взаимности, ты не до конца искренен.
Тогда я не обратила внимания на то, что ответил Аршик, и только сейчас догадалась: он любил меня. Он любил меня честнее, глубже, пронзительнее и яснее именно потому, что нигде, никогда и ни в чем ни сделал ни одной уступки моему чувству правоты. Везде он поступал по принципу: дай голодному удочку, а не рыбу. Но разве жизнь не делала то же самое? И если я не видела в этом любви, то кто виноват?

Я вспомнила, как Аршик и Вася разговаривали по телефону. Было утро. Я, разбуженная звонком, сквозь дремоту слышала их разговор: динамик у Аршика в телефоне был мощный.
- Знаешь, ты был прав, - говорил Вася. – Это самая распоследняя зависимость, хуже водки или героина. Ведь нет излечившихся наркоманов или алкоголиков. Есть алкоголик в завязке. И вот, ты живешь и радуешься, думаешь, что свободен, а вдруг случайно увидишь глаза, как у нее, той, твоей, единственной и все летит под откос. Я, кажется сдался везде, во мне больше нет ни капли самолюбия. Ни капли дерзости. Я готов постелить коврик там, где она мне скажет, лечь и буду счастлив. В трубке стало тихо, а я вдруг заметила, как изменилось у Аршика дыхание.
- А я тоже… - Выдохнул он. – Хотел бы. Но нельзя. Приходиться мучиться и ждать, когда твой визави сам станет способен ответить тебе тем же. Послушай, - он перешел на шепот. – Пока она трусит и ждет, что ты все сделаешь сам, терпи.
- Понимаешь, во мне теперь так этого много. Ты ведь знаешь, как тяжело изнывать от переполненности и не иметь возможности излить.
- Терпи казак, атаманом будешь.
- Угу, - сказал Вася, неуверенно. – Ну ладно, пока. Блудники умирают стоя. Извини, если разбудил.
- Блудники умирают сверху. Терпи! – Сказал Аршик и отключился.
Теперь, вспоминая этот разговор, я начинала понимать, как плохо тогда понимала мотивы Аршика. Кода-то я услышала его фразу, что любовь и смерть неправильные противопоставления. Правильнее: любовь и страх. Но тогда я просто запомнила ее, а теперь вдруг услышала так, как будто он сказал это специально для меня. «Ну, что же я за дура!» - подумала я. Впрочем, кто-то специально смешал наши языки так, чтобы каждое слово обозначало для каждого из нас разные вещи. Вася что ли говорил о Вавилоне именно в этом контексте? В таком случае ничего кроме любви не способно заставить нас понимать друг друга. И ничего, кроме трусости… Вдруг я вспомнила Васины стихи. Кажется, это был один из последних листков, которые я подобрала. Или, и в самом деле, последний?

Я себе придумал музу из обрывков детских снов.
Страшных сказок и касаний. И невысказанных слов.
Из неловких поцелуев. Неумелых, глупых рук.
Из блаженства неземного и, конечно же, из мук.

Как ты выросла, родная. Как ты стала хороша.
Как надменна и жестока. Как рука твоя тверда.
Как разучена улыбка. Как расчетливы глаза.
Отчего же ангел милый в них слезинка так горька?

Опыт. Вот, что нас сгубило. Искушенность подвела.
О невинности беспечной сокрушается душа.
Весь наш опыт – сумма страхов, что мы носим на себе.
Тлен храня, скорбим над прахом. Сами мертвые уже.

Мороз пробежал у меня по коже и стало отчего-то и стыдно и горько и вообще не пойми, как неудобно в душе. Как будто бы кто-то открыл кран, и она стала наполняться чувствами, которые нужно было куда-то излить, но было и страшно и неловко и… и вообще непонятно, как. «Дура!» - сказала я сама себе. «Трусливая, самовлюбленная дура. Ну и живи теперь одна.»

***
- Женечка, ты уникальна – я и не знал, что на свете есть женщины, которые, вместо того, чтобы обвинять другого, могут начать искать причину в себе, - сказал как-то Аршик. Как же хорошо он обо мне думал. Я вдруг поняла, что для него самым сильным желанием было быть самим собой. Проявлять себя исключительно в соответствии с своим чувством, внутренней сутью, как с голосом, который был у Сократа. Но именно это его главное желание входило в противоречие с миром, который хотел его переделать и… со мной.
- Если мы остаемся с другим не ради его самого, а ради чего-то другого, то это уже не любовь, - как-то сказал он. – Дети, деньги, дом, удовольствия, семья, даже если тебе с ним просто интересно… неважно. Все это уже не любовь. Это делает из друзей партнеров, а из любимых проститутку и одержимого или сутенера.
Я тогда сказала ему, что без общих целей не может быть и отношений и, что долг, верность и забота являются залогом счастья, но теперь вдруг засомневалась. Может быть тут дело не в долге и не в верности, а как раз в той вещи, которую все мы знаем в себе, но которую никто не может выразить словами – это внутренние знание, которое наша душа приняла где-то, когда-то, не спросясь нас, оставаться с этим человеком, и несмотря ни на что дарить ему радость. Я просто физически не могла представить себя с другим человеком. Физически. Могла представить себя одну, но не с другим. Тут была не страсть, не обожание, а что-то гораздо глубже, чем я сама могла понимать в себе или видеть, решило, что это будет так. Оно просто когда-то поставило меня перед фактом того, что теперь я буду с этим мужчиной. Именно понимание глубины, из которой пришло это решение заставило меня молча следовать ему. Только так я могла существовать без чувства внутреннего сопротивления. Почему же я забыла об этом потом?
Я поняла, что он просто был счастливым и за это его так ненавидели те, кто не мог быть счастлив и не верил, что это так легко. И я, я была одной из тех, кто с самого начала … думал, что если это счастье не делает счастливой меня, если другой живет не для того, чтобы мне было хорошо, то он бесполезен и даже вреден. Я была одной из тех, кто кинул в него камень. Я вспомнила его собственные слова: соглашаться жить без взаимности, это значит, признавать, что кто-то в паре сутенер, а кто-то проститутка. Но, разве может любить зависимый? Разве могла я любить его пока не верила, что сама достойна любви? Это была ошибка, которая заставляла меня ходить по кругу: если меня не любят, то я не принцесса; я должна быть принцессой, если я принцесса, а он меня не любит, то он сам козел. Любовь, которая любит просто так, любого, и не требует ничего в замен, просто не вписывалась в этот заколдованный круг. И поэтому, я сама не могла чувствовать его любви.
Как-то Аркадий сказал мне, что только оставаясь самим собой человек может быть любим долго и по-настоящему. А все эти притирки, когда один старается зажать себя ради другого, ничем хорошим не заканчиваются. Мы обстругиваем себя в угоду другому и любви, а на самом деле делаем преступления против своей цельности. И я с ним согласилась. Я может быть и готова была принять какие-то ограничения на себя, но я совершенно не хотела видеть, как он становится другим, а не таким, кого я хотела видеть. А потом я вдруг подумала: «А почему я должна терпеть это сама с собой? Я тоже хочу быть свободной и цельной, а не жить ради него». В этот момент я и ушла. Я не могла поступить иначе, но теперь я поняла, что иногда надо уйти для того только, чтобы иметь возможность вернуться. Исцеленной.

***
Церковь святого Иоанна Предтечи на Каменном острову, заложенная Павлом Первым и видевшая и его, и Суворова, и Александра Первого, я выбрала по какому-то непонятному наитию. Просто, увидела из машины колокольню, похожую на ракету, съехала в аллею и остановилась, чтобы зайти посмотреть, а оказалось, что нашла то, что искала. Достоверно было известно, что Пушкин крестил в ней своих детей. Здесь же венчался и, по легенде, зашел сюда помолиться перед окаянной дуэлью. Я вошла внутрь, освоилась, увидела справа икону Иоанна Кронштадтского с текстом, который так любил цитировать отец Андрей: «Если не будет покаяния в народе русском, конец света близок» и, вдруг почувствовала, что вообще никуда не хочу уходить от сюда. Так бы и жила здесь. Подойдя ближе, к алтарю, я встала слева у Елеусы, как раз в тот момент, когда начиналась вечерня и из глаз у меня само-собой брызнули слезы. Я стояла там, ощущая, как в самом сердце комок из слежавшихся обид, боли и отчаяния начинает оттаивать и в душе моей расцветает, распускается благодать. Темный, холодный океан во мне теплеет и высветляется. Не то, чтобы сразу, но все же что-то сдвинулось во мне там у Игоревской Богоматери , икона которой, как мне сказали считалась храмовой в каком-то Гефсиманском православном соборе на востоке. Я стала посещать эту церковь и там, слева у Игоревской иконы ощущала себя именно так, как и описал отец Андрей – дома.  С тех пор я приходила сюда почти каждый день. 

***
7го июля по новому или 24го июня по старому стилю, как раз в день рождения Иоанна Предтечи один из священников церкви был рукоположен в пресвитеры и сменил орарь на двойную епитрахиль. Он начал сам вести богослужения, но с непривычки так неловко держал кропило и брызгал им святой водой, что больше лил на пол и сам стеснялся. Катапетсаму  меняли с золотистой на белую, с белой на голубую; потом завеса снова стала золотистой, снова голубой и, наконец, повесили красную. Я привычно стояла на своем обычном месте, слева у Игоревской Елеусы. С южной стороны на меня смотрел Иоанн Кронштадтский. Он держал в руке свиток с надписью про покаяние и молчал, а прямо передо мной, с иконостаса смотрела Ксения .

Я теперь понимала, почему не хотела встречаться с Викой. Мне не нужны были больше заверения в том, что я состоятельна, как женщина. Мне не нужны были больше заверения в том, что я могу вызывать интерес, страсть и желание. Мне вообще стало вдруг не совсем понятно, зачем нужно изо всех сил делать так, чтобы нас вожделели и, если не получится вызвать желание то, хотя бы разозлить или заставить чувствовать себя виноватым. А Аршик, как на зло, был совершенно неагрессивен и поэтому, я видела здесь прямую связь, вообще не испытывал никакого чувства вины. Он не защищался, не нападал, а только пытался сделать так, чтобы я поняла: я не стану счастливее, если добьюсь своего. Но как можно было его понять, когда являешься не взрослым человеком, а маленькой девочкой, которая не понимает почему от нее отказались. Что ты сделала не так? Ведь если ты хорошая, то тебя должны любить. А если тебя не любят, значит… значит ты не такая, как нужно. Если ты правильная, то тебя нельзя оставить. А если от тебя отказались, значит ты… ты, как сломанная кукла, брошенная на детской площадке. Нет, ты не можешь с этим согласиться и ты идешь на все, чтобы… да, чтобы соблазнить, угодить, увлечь, сделать все, лишь бы он был снова сфокусирован на тебе.

А-а! Я поняла! Это чувство ненужности, это отчаяние, что мне не достучаться до него. Слезы затопили мне глаза. Это все из детства. Папа. Папа, ты такой сильный, такой большой и добрый, как он. И ты любишь меня. Просто. И я люблю тебя. Прости. Я не понимала этого. Не чувствовала. Боялась. Как мы боимся тех, кто от нас не зависит. Какими банкротами оказываемся перед ними. И бежим от них. В лучшем случае бежим. А в худшем, изводим, ищем слабые места, ненавидим их за их свободу, но терпим. Мучаем и себя и их, но живем. Делаем все, лишь бы не повзрослеть, не встать рядом, не встретиться лицом к лицу с тем фактом, что если мы хотим быть любимыми, то нам все-таки придется смириться, встать на колени и просить, как милостыню то, что мы до этого требовали, как дань.

Я поняла, что он от меня хотел. Чтобы я сделала зрелый шаг навстречу, чтобы принимала его всей свой сутью, а не требовала от него счастья, как незрелая личность, эгоист или как наркоман, который готов пойти на все, лишь бы получить кайф. Но я не могла понять того, чего не знала. Только теперь я поняла, что он меня любит. Он желает мне только добра. Он делал мне только хорошее. Я злилась лишь потому, что он был неуправляем. Не поддавался на провокации. А я дура, от чего-то верила, само собой разумеющимся считала, что он должен мне просто потому, что я женщина, а он мужчина. Должен! Должен! Должен! Кричала я ему, думала сама в себе и верила, что это и есть моя любовь к нему. Я ни разу не усомнилась в том, что люблю его, а не себя.
Абсурдность самой мысли, что он должен потому, что я его люблю, пришла ко мне в голову как-то вдруг, и я засмеялась. Не он такой плохой. Это я такая. Никто меня не доводил. Никто не злил. Как к этому относиться был именно мой выбор. Мой.  И вслед за этим все яснее и яснее я начинала видеть, что Аршик на самом деле любил меня. Не так, как я себе это представляла, а гораздо сильнее, больше и более зрело, чем я даже могла вообразить. Я обижалась на него просто потому, что была... Да, дура. Дура. Дура. Но ведь все так живут, подумала я и мне стало совсем не по себе. Неужели то, что мы считаем нормой так ужасно?
Вдруг я поняла, что беременность стала возможной – это, для меня стало теперь очевидно, именно, как результат той магии, которую он творил меж нами. Я не удержалась на той высоте на которой мне разрешили испытать радость материнства и снова скатилась вниз к прежнему состоянию обычной мещанки и клуши. Но, видимо Бог не хочет, чтобы я провела свою жизнь, как обычная домохозяйка. Что ж. Я задумалась. Почти все раньше были вынуждены терять своих детей. Я шла мимо Мадонны и думала: ведь не только же она пережила своего сына. Сколько матерей вот так пережили благодаря ли войне или детской смертности. А аборты? Разве не потеря это, пусть даже и не всегда осознаваемая? Я вот тоже потеряла ребенка. Пусть он еще не родился, но надежд с ним связано было не меньше. Почему мир словно бы специально ищет, как сделать мне больно? Мне казалось, что я отпустила уже все. Я пережила потерю дома, предательство, чуть было не умерла от страшной болезни и еще тогда смирилась, что не смогу иметь детей. И вот, стоит мне только начать надеяться, жизнь как будто бы специально говорит мне: «Все, что ты будешь любить, я заберу». Может быть, так специально все устроено, чтобы мы и не отваживались любить…
Мы сидели с отцом Андреем на открытой видовой террасе кафе «Люст Аланд», которое так и не научились называть «Алые паруса», после его переименования . Со стороны ППК дул прохладный бриз, шпиль блестел на Солнце, ангел высматривал что-то в чистом небе. Отец Андрей сидел в рясе, которую, в этом было его отличие от местных священников, носил постоянно. Я надела на голову платок, который подарил мне Аршик. Вместе мы смотрелись, как единое целое.
- В этом-то и трюк. Мы должны быть здесь не такими, как мир вокруг нас. Мы должны быть справедливыми среди несправедливости, честными среди лжи, добрыми среди зла. Если мы научаемся всему этому, зацепок больше не остается и нам здесь делать уже нечего, - отец Андрей помолчал, взглянул на поток машин внизу, потом на Иоановский мост и, вздохнув, добавил:
- И чем ближе ты к Небу, чем больше на тебе благодати, тем сильнее тебя бьют.
Почтительный, официант принес чайник чая, с тимьяном, как любил отец Андрей, и две чашки. Молча составил с подноса на стол, развернул чашки ручками к правой руке и молча ушел. Я не стала ждать, пока он заварится и сразу налила и себе и отцу Андрею.
 - А почему вы один живете?
Отец Андрей сидел передо мной с обращенным внутрь себя взглядом и улыбался чему-то там у себя внутри, как будто действительно видел там что-то приятное.
- Знаешь, Женя… - Он назвал меня, просто, по имени, как никогда не делал. – В самой природе человека заложен изъян, чтобы искать где лучше и где легче, а не где по любви. Все, что мы можем – это искать компромисс. Срединный путь, так сказать. И я не исключение. Мне легче так. Но это не единственный выход. Аркадий ищет свой, на мой взгляд, более трудный, мужской, но на то он и мужчина, чтобы самому творить свой путь.
Отец Андрей хотел еще что-то сказать, но передумал и замолчал. Я сидела перед ним и глядела ему в глаза, словно хотела разглядеть в них то, что заставляло его улыбаться, но он прикрыл веки и наклонил голову.
- Знаете, отец Андрей, - сказала я. – Ведь это все специально сделано, чтобы мужчина и женщина зависели друг от друга. Зависимость рождает неравенство, пусть даже и взаимное. Но, пока зависишь от другого, не можешь его полюбить. Семья, основанная на этом принципе, просто не приспособлена для любви. – Я удивилась тому, какие объемные слова стали выходить из моей глотки: - Человечество было просто не готово к любви между мужчиной и женщиной. Это мне Аршик и пытался сказать. Но разве мы виноваты в том, что пытаемся раз за разом строить дом на песке, если под ногами нет другой почвы? В чем же нам тогда каяться?
Он поднял голову и посмотрел на меня так ласково, как казалось, только он один умел во всем свете и сказал:
- А не надо ничего строить, Женя. Специально не надо. Любить надо. И каяться надо в только в одном, что без любви живем. Нет ничего больше. Все остальное из этого.

Часть 5 Возвращение.

Я лежала в обнимку со Степкой, с которым, как с подушкой делилась теперь своими переживаниями. Когда-то бабушка, как страшную тайну, сказала мне заговорческим голосом:
- Женечка, самая лучшая подружка у каждой девочки – это ее подушка. Некоторые тайны надо рассказывать только ей. И больше никому.
- Даже тебе?
- Некоторые, даже мне. Вот ты вечером, когда ложишься спать, все ей, что днем произошло перескажи и спи спокойно.
Я поняла тогда бабушкины слова не совсем буквально и все свои секреты рассказывала своей любимой игрушке, черному плюшевому коту. Теперь Ольгин кот, сам того не зная, берег мой сон и совсем не тяготился тем, что работал моим исповедником. Я воспринимала его мурлыканье, как молитву, которую читает священник над головой исповедующегося и мне в самом деле легчало.
Почему я ушла от Аршика? Кажется, я отвечала себе на этот вопрос много-много раз. Но ответы почему-то каждый раз были разными. Какой из них правильный? Иногда мне казалось, что мне было с ним плохо. Иногда я думала, что ушла от него именно потому, что мне было с ним слишком хорошо. А иногда потому, что мне было и слишком хорошо и невыносимо плохо одновременно. Как тогда, когда мне показалось, что он достиг во мне моего дна. Я струсила. Да. Я испугалась, что он высветит и увидит там что-то такое, что мне будет стыдно. Вряд ли я сумела бы объяснить это. Как если бы он увидел, что там в глубине я не теплая, не светлая, не радостная и совсем не такая, как хотела бы выглядеть на поверхности, а холодная и темная, безжизненная, пустая и совершенно неспособная на тот ответ, которого он ждал. Я запаниковала. Я убежала от себя, а не от него.

Я задумалась… точнее, мне вспомнилось: я наконец-то научилась делать оладьи так, как хотела, пышные, на два пальца. Попутно я думала об Отто Вайнингере, точнее о том, что он умер, не дожив даже до 23х лет, и книгу которого я как раз дочитывала потому, что он очень часто мелькал в разговорах Васи и Аршика. Еще я слушала, что делают парни в студии. Аршик упросил своего приятеля подарить ему старую «Радиолу», чтобы ловить на длинных волнах заграничное радио. Парни крутили ручки и все никак не могли наиграться. Вдруг из радиоприемника вылетел препротивнейший голос и запел: «…шла мадонна, шел за ней Иосиф. Убежавший славы Божий отчим » и Вася закричал:
- Фу! Переключи!
- Знаешь, Вас;; мы априори считали, что основной императив женщины – это потомство, - ответил ему Аршик и перешел на другие станции. - Именно этим объясняли ее агрессивность для защиты потомства и трусость, для сохранения его же; ее жадность ради того, чтобы прокормить семью и ее приспособляемость. Но недавно мне стало понятно, что это не так. Потомство просто включает и высвечивает то, что лежит под ним. Что если поставить вопрос иначе? Ведь и мужчина может быть трусливым, жадным или агрессивным. Недостаток чего делает нас такими?
- Ну, понятно, чего, - пробубнил Вася. – Трус больше всего агрессивен потому, что ему не достает доблести, а жаден тот, кто не уверен, что сможет всегда добыть себе столько сколько нужно.
- Вот! Вот, дорогой мой, - почти, что закричал Аршик. – Не потомство, а отсутствие этого самого, того, что есть у тебя и у меня. Отсутствие мужества, страх и зависть к пенису является основным чувством, которое мотивирует женщину по жизни. Или найти себе хрен побогаче, чем у подруги или вырастить себе собственный. Я имею в виду сына. Знаешь, как я на это вышел? Через Эдипов комплекс одного клиента. Ты ведь в курсе, что ребенок до 5ти лет чувствует тоже, что и мать? Значит агрессия и неуважение к отцу не является собственным чувством ребенка, а им просто считывается неосознанная агрессия его матери к его отцу. Эдипов комплекс – это скрытый гнев матери, а не ребенка! И может он быть, как у мальчика, так и у девочки.
- Вообще-то, - сказал Вася. – Карен Хорни  считает, что агрессию проявляют как раз отцы к сынам, а не мальчик к отцу. А по Лоренцу, агрессия партнеров друг к другу, которая направляется во внешний мир и является основным чувством, скрепляющим семьи. Помнишь он писал, как утка натравливает самца на другую пару, чтобы создать свою?
- Утка самца, а женщина мужа или сына. То же самое говорит и Александр Лоуэн. Представляешь, женщина ищет способ управлять активным началом мужа, а втайне мечтает вырастить себе собственный хрен, то есть сына, который будет идеальным и все это мотивировано страхом и агрессий. Но на самом деле, страх и ненависть не дадут ребенку, и мальчику и девочке, когда-либо стать взрослыми.
Аршик захохотал совершено демонически, но таким неприятным смехом, что мне стало противно уже не только от услышанного.
- Но, что еще страшнее, - продолжил Аршик. – Ребенок несущий в себе эту материнскую ненависть и зависть к отцу, никогда не сможет полностью соединиться с Отцом так, как с Матерью. Следовательно, он никогда не повзрослеет. Следовательно, всегда будет немного ребенком. Ужасно, но он будет ненавидеть и презирать партнера, то есть он не сможет построить равных, не созависимых отношений. Девочка никогда не сможет по-настоящему раскрыться и полюбить, а мальчик никогда не научится брать на себя полную ответственность за семью.
- Но тогда в этом виновата не женщина, - сказал Вася. – Любая власть заинтересована в том, чтобы так было.
- Вот именно. Представляешь, о чем это говорит?
- О том, что нет власти от Бога. Власть противна Ему.
- Это ты отцу Андрею скажешь. Я имел в виду другое. Все, о чем я тебе сказал – это же ведь нормальные, тысячелетиями проверенные инстинктивные программы. Некого обвинять. Значит, что? А то, что на Земле попросту иначе нельзя. Взрослые мы здесь никому не нужны. Здесь нужны злые дети, придавленные к земле чувством вины.
Я вышла к ним с большой тарелкой оладьев, которые в этот раз особенно поднялись. Поставила ее на стол, а сама обняла Васю сзади за плечи и сказала Аршику, глядя ему в глаза:
- Тебе одному, как другу. Сокровенную правду. Вот. Я всего лишь больное животное, кем-то раненое меж ног.
- Раненное в живот, - поправил Аршик, а Вася, прильнув к моей руке вдруг выдал экспромтом:
- Тебе одной, как подруге, сокровенную правду скажу. Я вечный странник прикованный к посоху своему.
Он помолчал, а потом спросил:
- А может так? Сокровенную правду: вот! Я вечный странник прикованный к посоху между ног?
Так мы и стояли все вместе: Вася державшийся за мою руку и смотревший на меня, я смотревшая на Аршика, и Аршик, смотревший куда-то вдаль.

Сейчас я вспоминала этот эпизод, как один из редких моментов нашего общего, совершенно непонятного, беспричинного, но такого естественного счастья, для которого не нужно было никакой другой причины, кроме обычного присутствия тех, кто тебе дорог. Когда-то это было…

И тут, неожиданно, я вспомнила наш пикник на Петропавловке. Мы все же пришли туда, как хотели, с гамаком, мангалом, и сосисками. Уже темнело. Вася запалил и высоко поставил свечу от комаров так, чтобы и нам хватило света.
- Знаешь, Арка, Наполеон однажды вот так вот, во время завоевания Египта, провел всю ночь в одной из пирамид, а на утро сказал, что все теперь знает о своей судьбе, - сказал Вася.
Я так уютно устроилась в гамаке, что слышала их тихие разговоры как бы через сон, хотя и не спала. Плавное укачивание в мерцании свечи действовало, как наркотик. Мне вдруг до одури захотелось какао и только, когда Вася протянул мне кружку горячего шоколада, я поняла, что желание мое и было вызвано тем, что я уловила запах из открываемого термоса.
- Это не просто город, - говорил Вася Аршику полушепотом, - Это алтарь. Ты думаешь, почему он построен на костях? Почему здесь после революции резали тысячами «буржуев»? Почему здесь в блокаду миллионы умерли мучительной смертью? Это жертвенник! Одно из мест, где искупаются грехи цивилизации, сделанные от Урала до Лиссабона. Иногда их накопится столько, что уже некем искупать. Тогда ищут праведников, гениев, просто невинных. Пушкин, например, это точно знал. Но, бывает, чувствуешь, что и этого не достаточно. Что все мы балансируем на грани. Что-то опасное витает в воздухе. Ты не чувствуешь?
Это было последнее, что я услышала перед тем, как провалиться в сон. Проснулась я на рассвете, когда парни уже собирались. Охранник в будке у Кронверкского моста проводил нашу троицу удивленным взглядом, но ничего не сказал.

Я потянулась на кровати, сдвигая Степку, которого я так и не научила убирать когти и, поэтому просто терпела легкие покалывания, а из кухни разными голосами жаловался на жизнь телевизор. В ожидании передачи «Голоса», я перечитывала сборник статей Лу Саломэ. Мне было интересно, чем жила и что искала в жизни та, кто был музой Ницше и соратницей Фрейда. Ведь именно ей посвятил великий Фридрих своего Заратустру и именно к ней обращался, когда сказал: «Идешь к женщине, возьми с собой плеть». В первый раз я эту книгу не осилила, прочитав только послесловие и предисловие Ларисы Гармаш. Этого хватило, чтобы произвести на парней, беспрестанно цитировавших эту книгу, впечатление, но оставило меня с чувством неудовлетворенности: мне хотелось понять секрет этой женщины, которая, как Клеопатра могла играться с лучшими рыцарями своего времени на равных.
- Блуд – это когда без любви, - раздался вдруг из кухни голос Аршика. - А вы утверждаете, что блуд — это любое совокупление без цели чадородия или штампа в паспорте. 
Я замерла. Лишь на мгновение, чтобы понять, что происходит, но тут же вскочила на ноги и бросилась на кухню к телевизору.
- Ну и кто в студии с этим согласен?! - Да! Это был он! Он смотрел по сторонам, как бы ища одобрения, но студия молчала. - Секс – это физическое проявление любви, - продолжил он. - И если любишь, то тебе нравится целовать, смотреть ей в глаза, касаться щекой, ласкать, прижиматься всем телом. И познавать ее не просто так, а так, чтобы после этого она лежала пол часа в слезах от счастья. Чтобы испытывала чувство благодарности ко всему миру в котором живет и ходила после того, что вы зовете блудом счастливой.
Да, он знал, о чем говорил. Я познала это сама, с ним, собственным телом. Он подарил мне эту истину. Он смотрел прямо в камеру, и я узнала этот взгляд. Взгляд, который столько раз заставлял меня чувствовать свою кожу и трепетать от ощущения того, что он способен проникнуть до самых сокровенных уголков моей души.
- Наоборот, грех, это форма невроза, когда человек зажимается и не позволяет себе проявлять любовь и чувствовать ее физический апогей - оргазм. Грех – это чувство вины, которое вы навязываете, - продолжал он. Это тоже было мне знакомо.
Как же он был… прекрасен. Глядя на него, я не могла не восхищаться его уверенностью, которая так часто меня раздражала, его открытостью и честностью. И в тоже время, я понимала, что в воздухе телестудии растворено совсем другое чувство. Враждебное, но скрытое до поры. Я ощущала его, как ток пропущенный через передние зубы.
- Современная цивилизация подошла к краю пропасти именно потому, что заточила счастье в клетку и повесила на него ценник, - говорил он. - Женщину сделали проституткой, научив требовать плату в той или иной форме за счастье, которого проститутка дать уже в принципе не может, а мужчину из богоподобного существа сделали банкоматом с вибратором. Это только звучит красиво: мужчина – добытчик и защита. А на самом деле – это путь в никуда. При таком отношении любовь невозможна. Если ты любишь, то тебе нужен человек.  А когда что-то другое, то, что можно получить через него, то это проституция.  Если есть на свете заговор, то это заговор против бесплатного секса и отсутствия чувства вины за счастье. Кому-то нужно как можно больше препонов, страхов и запретов. Ведь, люди которые любят друг друга… им нет дела до войны, до власти и до надуманных проблем, которыми вы их пытаетесь отвлечь через все известные вам каналы передачи информации. Им нет дела до вас. Вы им не нужны. Чему вы можете научить? Даже животные и те умнее в вопросах секса. У гусей вообще даже детеныши им занимаются.
- Вы еще и наших детей развращать хотите! – Выкрикнул кто-то в одежде священника и вдруг, рядом с ним я увидела отца Андрея. Он сидел через два ряда, от крикнувшего, одетый секулярно, но я заметила его по шикарной седой бороде и по глазам, свет которых было не спрятать.
- Это вы их кастрируете! Все хотят просто счастья, и вы могли бы сделать людей счастливыми, но вместо этого, вы начали делать их виноватыми. Радость толкает человека к другому, а вина, как одна из форм эгоизма, замыкает в себе. Невозможно быть истинным христианином в вашем понимании и не чувствовать своей вины. А виноватый человек просто физически не может быть счастливым.
Его голос начал тонуть в выкриках с мест, но он все же попытался закончить мысль.
- Вот и получается, что пока мы верим, что виноваты, мы несчастны, от несчастья ищут выход в зависимостях всех видов: от водки и наркотиков, до телевизора и друг друга. И всех счастливых вы ненавидите. Весь грех в том-то и состоит, чтобы чувствовать себя виноватым. А я говорю: вы не виноваты! Не обвиняйте ни себя, ни других. Радуйтесь. Ни требуйте ничего не от власти, ни от партнера, ни от себя, а принимайте все так, как есть и ищите любви. В себе…
Вдруг, прямо в лицо ему прилетел чей-то башмак. Аршик… как будто в одну секунду вместо уверенного в себе, яркого и веселого он превратился в усталого, больного и напуганного ребенка. Он продолжил, но уже совсем другим голосом:
- Бегите от тех, кто вас обвиняет и попрекает, ведь это все делается только для того, чтобы поработить вас этой виной и заставить жаловаться, на ближнего, ненавидеть его и жалеть себя. Поэтому, кто хочет счастья беги от тех, кто требует покаяния. Чтобы выскочить из того чувства вины, которое нам веками навязывают и стать счастливыми, требуется не просто мужество, а супермужество!
Студия взорвалась ненавистью, как грязевый гейзер. После первого башмака в Аршика полетели другие предметы. Камера выхватила его растерянное лицо, а потом чье-то другое, полное ненависти и злого задора. То, что все это было срежиссировано, не оставило у меня никаких сомнений. Было очевидно, что вся эта передача была задумана, как средство выставить его в дурном свете и натравить на него окружающих. Но как он согласился? Зачем? На сколько я знала его, ему всегда была безразлична слава. Я сама была свидетельницей того, что он отказывался от участия в этих передачах. Как же они его уговорили? Неужели это был отец Андрей? Эта мысль обожгла меня, как искра, выскочившая из печки и тут же унеслась прочь, а на смену ей пришла другая, что все же, как хорошо, что отец Андрей был с ним рядом. И все же… что же такое он сказал, чтобы вызвать такую ненависть? Я знала, что он имел в виду. Нет больше принимающего и дающего, родителя и взрослого, правого и виноватого. Каждый – свет. И больше нет никакой тьмы. Но разве можно сказать это словами? Вот для чего они с Васей придумали этот курс. А тут… Что чувствует человек, когда ему говорят: ты никогда не был виноват и поэтому, все твои попытки быть правым – вся твоя жизнь, направленная на то, чтобы оправдать себя и обвинить другого, все это было временем, потраченным впустую.
И теперь его ненавидели. Ему завидовали и ненавидели те несчастные, запуганные, закомплексованные, кастрированные в сердце и искалеченные в уме, кто был не виноват в этом и, все же воспринимал радость, секретом о которой он хотел поделиться, как плевок в душу. Кто не мог принять мир в котором есть их несчастная жизнь, но нет виноватых в этом. Я не могла бы сказать почему, но я чувствовала и дикий восторг, и панический ужас одновременно. И я знала, как знает мать, когда что-то случается с ее ребенком, что опасность, как злая колдунья из сказки, уже нависла над колыбелью и тянется поцеловать.

Это было и раньше. Однажды прямо в парке на Аршика попытался напасть какой-то человек с стеклянными глазами мутными от ненависти. Мы с Васей шли так, что нападавший не заметил нас. Аршик мгновенно сбил его с ног. Позже они объяснили мне, что это из-за курса, который они вели. Курс привлекал все больше и больше последователей, но стал вызывать у других непонятную ненависть. Когда-то я видела в этом курсе всего лишь некое баловство. Но только теперь мне стало ясно, что «Супермужество» было то недостающее, что вертелось на языке уже давно. На востоке была Тантра, Дао и шибари, на Западе готика доминирования, и только в России секс стал так же духовен, как и сама любовь.
- Трахайтесь. Нет лучше молитвы, чем эта. Вас пытаются запугать те, кто ненавидит вас. Они хотят контролировать главное, что у вас есть – совесть и либидо, - сказал как-то Аршик. Он просто хотел показать, как это просто – быть счастливым. Но почему-то вызывал только ненависть, непонимание и отторжение. И обиднее всего было то, что я была первой в этом списке. И вот теперь он остался один.
У меня затряслась челюсть. Мне стало вдруг ужасающе ясно, что он только что навлек на себя и, так страшно, за то, что его ждет, что я, как была, в домашнем спортивном костюме, выскочила из дома к машине и, шепча слова из акафиста к Игоревской, понеслась к церкви на Каменный остров. Я никуда не могла деться от потребности помочь ему хотя бы молитвой.

***
- Ты делаешь мне больно, чтобы понять люблю ли я тебя, а я вижу перед собой того, кто не любит сам. Ведь, если ты любишь, ты не захочешь сделать больно, - как-то сказал он и это было правдой. И теперь те, кто не любил сам, хотели сделать больно тому, кто высмеял их тайну. Я знала это потому, что сама хотела делать ему больно.
- Там, где нет любви, нет и обязательств, - шутил он в ответ на мои нападки, чем ужасно злил меня. Теперь я понимала, что приводило меня в этих словах практически в бешенство: они ставили меня перед фактом, что это не он не любит меня, а я не люблю. Почему-то я не только не могла себе в этом признаться, но и считала, что мое отношение к нему и есть самая настоящая любовь. Сколько раз он повторял мне снова и снова:
 - Женя, твои обвинения говорят мне о том, что где-то в глубине души ты сама чувствуешь себя виноватой. Ведь тот, кто не чувствует потребности оправдываться, тот не обвиняет и сам. В чем таком ты виновата, что вынуждена раз за разом нападать на меня?
В чем я была виновата? Что раз за разом, с определенной периодичностью заставляла меня предпринимать новые и новые попытки доказать себе, что он меня любит? Хотела бы я знать.
- Ты чем-то мне напоминаешь мою мать – как-то сказал он. - Она оценивала меня и то, чем я занимаюсь только с точки зрения полезности этого для другой женщины. В ее глазах, идеальным я был бы тогда, когда или полностью кастрировал свое творческое начало или поставил его на службу; как мул, работал бы с девяти до пяти обслуживая чей-то эгоизм прикрытый материнским инстинктом.
Да, теперь я понимала, что он имел в виду. Смешным и горьким было то, что именно благодаря ему и его любви, я, самовлюбленная дура, снова смогла бы иметь детей.  Он вымолил мне это чудо своими ласками. Практически это было самое настоящее исцеление любовью. Без всяких гадалок я поверила в это также твердо, как если бы ангел со шпиля Петропавловского собора слетел ко мне в спальню и все это рассказал. Впрочем, и без всякого ангела все было ясно. Я снова окунулась в воспоминания.
Вася как-то сказал, что никогда не пробовал печь пироги и черный хлеб. Мысль научиться делать и то и другое засела у меня в голове. С пирогами вышло у меня сразу. Оказалось, что простое присутствие в детстве рядом с бабушкой отложило в памяти весь процесс и, как только я начала месить тесто, откуда-то вдруг стало ясно, что и как делать. А вот черный хлеб у меня все никак не выходил. Было невообразимо сложно, без добавления белой муки, поднять и пропечь его. Корочка у меня получалась, но внутри была квашня-квашней. Однажды, отец Андрей, заглянул на кухню и увидел, как я ем корку с первой партии хлебцев. На лице его мелькнуло понимание. Он быстро открыл дверцу духовки, сунул внутрь руку и, подержав ее несколько секунд, вдруг резко убавил огонь там почти до минимума.
- Вот так вот надо, матушка, - сказал он. – Это белый хлеб при такой температуре пекут. А наш, черный надо нежнее.
- Вы и хлеб умеете печь? – удивилась я.
- Чему не научишься, скитаясь, - ответил он и вернулся в студию к ребятам.
«Где это он скитался?» - Подумала я, но тут же вспомнила, где он родился и все встало на свои места. В голове у меня полетел вихрь из обрывков ассоциаций: Париж, завывания Вертинского, чья-то красивая фраза о том, что любой русский вне родины – это агент добра в крестовом походе и почему-то Васино стихотворение на клочке залитой чаем бумаги:

«Мне теперь везде заграница.
Как заборов сплошных вереница
Лиц чужих. И нельзя прислониться.
Если нету со мною тебя.
Целый год мне страстная седмица
Будет сердце поститься, молиться.
И водою уже не напиться.
Без тебя. Без тебя. Без тебя.»

В конце концов, с выставленной отцом Андреем температурой и еще тем, что отчаявшись хорошо поднять тесто обычным способом, я помимо закваски, добавила чуток соды, хлеб получился.
Я сидела на стуле перед открытой духовкой, из которой тек жар и балдела от удовольствия.
У меня получилось!!! У меня получилось то, что не умела даже мама!
А из студии доносилось:
- Материнство портит современную женщину. Во-первых, оно включает в ней инстинкты, которые нас, независимо от пола, не всегда красят, делая самцами и самками, а не людьми. Во-вторых, ее научили, что любовью матери согрет весь свет, но не объяснили, что это значит. Вот она и считает, что ее инстинкт и есть главное, ради чего живет человечество. А материнство должно быть наградой. За умение проявлять эту любовь во вне, а не упиваться ею самой. Это и есть та награда, которую получила дева Мария, когда решила обратить всю свою любовь к Богу. Материнство, в отличии от инстинкта самки, не различает между своим и чужим, между ребенком и взрослым. Материнство и есть нормальная человеческая жертвенная любовь. И я теперь уже сам не понимаю, чем оно отличается от той любви, которой мужчина так же жертвенно любит женщину.
Мне почему-то тогда было так понятно то, о чем он говорил.
А вечером я нашла еще один Васин клочок:

«С неба звездочка упала.
Яркой искрой в темноте
Пробежала и уснула
У любимой в животе.
Незаметно спит и зреет
Наш осколочек небес.
Мы с тобой причастны тайне.
Ты ей мама. Я отец». - Прочитала я, но присмотревшись, вдруг узнала руку Аршика. Иногда и он мог написать что-то неплохое, хотя и не такое как Вася, но эти строки, как будто бы что-то сдвинули во мне и заставили вспомнить нашу последнюю близость. Стихотворение так точно описывало мои ощущения, что на миг я поверила, будто бы Аршик может точно знать, что я чувствую.
Я поехала к Ольге на квартиру проведать Степку, а заодно, постираться и решила там заночевать. Кот, скучающий один в квартире, так обрадовался мне, что вообще не отходил от меня ни на шаг. Последнее время я совсем не баловала его визитами. Весь вечер, пока я, повинуясь какой-то странной потребности вылизать до блеска всю квартиру мыла, стирала, сушила и гладила, он крутился у меня под ногами и, как только я легла в постель, сразу прильнул ко мне и так громко замурлыкал, что я кожей почувствовала вибрацию. А ночью мне приснился такой приятный сон, какие снятся, наверное, только в детстве. Кажется, что столько солнечного света наши глаза не выдержали бы в жизни. Свет бил отовсюду, сверху и снизу, отражаясь от волн на поверхности моего океана и пронизывал меня всю до самого дна, где я, как ракушка-жемчужница лежала, чтобы поймать песчинку и вырастить из нее драгоценность. Но не песчинка, а луч света, проник в меня и заискрился внутри радостью и надеждой. А может быть… Да точно! Это и была та самая звезда из Аршиного стихотворения, которая упала в меня, в мой океан и уснула на дне, которое еще не умело ни греть, ни любить того, кто подарил ее мне.
Не сохранить эту звезду. Не защитить эту Божью искру. Не любить того, кто передал ее мне, как дар своей любви. «Почему-у?! Почему я такая? Что со мной не так? Мама-а-а!!! В чем я виновата?» - Спрашивала я и вдруг поняла.

Церковь Иоанна Предтечи на Каменном острове, естественно, оказалась уже закрыта. Я прошла по аллее к часовне, которую устроили в честь иконы Божией Матери «Всецарица» в круглом павильоне разведения Ушаковского моста.   Часовня, конечно же, тоже была закрыта, но с обратной стороны ее, прямо на стене была сделана мозаика с изображением Девы Марии на троне. При часовне снаружи установили крытый подсвечник-поставец в виде домика с песком, чтобы можно было поставить свечу. Рядом, на острове располагалось здание старого городского хосписа и к иконе часто приходили пациенты или их родственники.
Я пошарила в темноте внутри домика, нашла в углу коробок, запалила спичку и, увидев несколько свежих, еще не зажженных свечей, зажгла одну и воткнула в песок.
Я ходила вокруг часовни, почему-то против часовой стрелки, стараясь не отрывать левую руку от стены и говорила, обращаясь то к Богородице, то к себе самой, то к матери:
- Матушка, царица небесная, спаси его и прости меня. Спаси его! Спаси его! Прости меня. Я поняла. Мама, я поняла.

- Жизнь – это всего лишь время, - сказал, как-то Арка. - А время – это единственное, что у нас есть, единственное, чем мы действительно владеем, единственная валюта. А мы тратим его на деньги, чтобы потратить их на удовольствия и впечатления, чтобы превратить их в пустое воспоминание… ненужный нам опыт. Мы на столько отягощены нашей памятью, что страшно представить, что было бы, помни мы свои прошлые жизни. Опыт превращает нас из путешественников в сторожей своей памяти. Но, что такое память? Это время, которое уже умерло. И вот, мы сторожим могилы…

Я испугалась. Но это был какой-то новый виток страха, намотанный поверх старого. Я боялась не только за Аршика, или за себя. За нас. За всех. За то, что времени становилось катастрофически мало. Просто недостаточно для того, чтобы хоть что-то исправить теперь, когда я понимала, где и почему, и что было не так со мной, с нами и с этим городом, который, теперь я воспринимала почти также, как Вася, казался мне алтарем совсем не доброго к людям божества.

 - Понимаешь, Васо. Материнство и материнский инстинкт – это разные вещи, - вспомнила я еще один разговор, который услышала когда-то в студии. - Чисто технически, материнский инстинкт видит в мужчине средство, обеспечения безопасности и источник благ, а не цель. А когда женщине нужен не мужчина, а то, что он может предоставить, эти отношения становятся проституцией даже, если есть печать в паспорте. Животным это необходимо, чтобы выжить. Человека же это и делает животным.
- Дружище, да ведь понимание этого может быть воспитано только в полной семье, где папа любит маму, а мама папу. И так из поколение в поколение. Где ты сейчас это встретишь?
- Ну, да. Почти нигде. А для чего, по-твоему, и кем веками разрушается институт семьи?
- И, что же?
- Да ничего. Я как-то спокойно на это смотрю. Помнишь, Толстой говорил: «Да пропади пропадом, все человечество. Только музыки жалко.» Ну, пропадем. Ну и что? Сами ведь виноваты. Это ведь мы сами раз за разом приносим человека в жертву животному.

- Мама-мама-мама! Прости меня! Я не хочу так! Не хочу, как ты. Разве я виновата в том, что ты не любила моего отца? – Спросила я и сама удивилась, как легко мне вдруг стало от того, что я только что высказала. - Мама, ты так и не поняла: мужчина нужен для того, чтобы его любить; любить, чтобы самой быть счастливой. Нужно учиться любить, а не пользоваться. Пользоваться я умею хорошо. Возможно, даже лучше, чем ты. Но я просто не получаю от этого удовлетворения. Ведь если он будет делать то, что хочу я, а не то, ради чего он рожден, то и его, а значит и моя жизнь потеряет всякий смысл! Я не могу больше так. Не разглядеть, не принять эту искру, не согреть ее, не защитить, не понять, через что нужно было пройти ему, чтобы добыть ее для меня… Я думала, что я неправильная, но теперь я знаю, что это не так. Со мной все в порядке. Я настоящая. Я люблю его. Ты семя чистое. Ты искра Божия. Ты талант и гений, любимый мой. Ты разглядел все это во мне, а я не разглядела в тебе. Не разглядеть это в тебе, не служить этому вместе с тобой… Прости меня. Садись, вот елей, - почти что бредила я. - То, что я не чувствовала, что ты меня любишь – это был мой изъян, а-то, что не любила сама – просто незрелость. Я все время думала, что семья – это дети, что семья важнее любви. Что я могла и не любить, но ради детей требовала этого от тебя. Я не понимала того, что ты хотел до меня донести. Любовь — это дар. Ее нельзя требовать. Требуя любви, ища ее в другом, мы так и остаемся маленькими детьми. Я поняла это теперь, когда полюбила сама. Видимо, ты был прав, когда говорил, что мы все здесь на задании - понять простую истину: что смысл в любви к ближнему. И что это личное, а не социальное задание.

Как-то он спросил меня:
- С каким чувством ты живешь? Я имею в виду фон, а не меняющиеся эмоции. С чувством раздражения или блаженства? С чувством недовольства или благодарности, с чувством фрустрации или любви? Вот, что составляет твою жизнь. Твои чувства – это то, что ты есть сама. Это то, что всегда выдаст твои истинные мотивы. Твоя реакция на происходящее – вот, что в конечном итоге положат на весы.
Как я тогда могла его понять?
Я остановилась, прислонилась к Богородице щекой и сползла по мозаике на колени. Только в этот момент я поняла, как же сильно устала.

***
- Вася, помнишь, как ты написал:

«Когда мы снимем наши шкуры
И Солнце освятит нам лица,
Мы будем плакать и смеяться,
И целоваться, и резвиться.
Мы будем мудрыми, как дети,
Что все обиды позабыли.
Мы будем старыми, как боги,
Которые когда-то жили.»?

Я помню.
 Я сидела на ступеньках часовни, не замечая холода и глубоко вдыхала туманный осенний воздух. Я как будто бы выплыла на поверхность, к звездному небу из собственной глубины, чтобы понять простую, плавающую на самом верху мысль, что любовь - это состояние, а не чувство. Что это состояние и есть та мотивирующая сила, которая побуждает нас и жить, и вдохновляться, и поступать; и оно не может, не должно зависеть от поступков другого, потому, что… А он… Я понимаю, что дружба предполагает более комфортную дистанцию и меньше ответственности. Но не мои ли капризы, нытье и эгоизм заставляли его держать дистанцию? Не был ли он прав, когда это вызывает в нем недоверие? Могу ли я от него требовать открытости, пока сама держу туз в рукаве и готова ли сама принять его полностью с его недостатками, которых у него не так и много? Не ради себя, не ради него, а ради той божьей искры, которая жила между нами. И ради той звезды на небе, до которой только он сумел бы меня довести. Ведь он был именно тем мужчиной, о котором я мечтала. Способный увидеть за моим недовольством, за моими упреками и придирками именно то, что я сама не понимала. Он никогда не воспринимал на свой счет мои жалобы, не уходил, не закрывался; наоборот, он пытался разглядеть за ними то, что мучало меня саму и, пытался мне помочь. Он просто не хотел потакать моим капризам, но естественно, очевидно, несомненно он любил меня именно так, как по-настоящему и любят: не ради себя, а ради меня. Сколько же сил и тепла он передавал мне, чтобы разморозить вечную мерзлоту у меня в груди? Какой же надо быть идиоткой, чтобы не разглядеть этого, не понять, не почувствовать. Мне стало трудно формулировать мысль. Я почувствовала, что нужно хоть немного поспать и вернулась домой. Заснула я, утомленная, сразу, но всю ночь штормил во мне мой океан и, снились мне тревожные, неясные, непогожие сны.

***
Проснулась я поздно и не сразу. Несколько раз пыталась я снова заснуть и поспать еще немного, потому что чувствовала себя разбитой. Мне было все никак не выплыть из своих снов и воспоминаний, пока, внезапно каким-то внутренним, но очень болезненным толчком не протрезвило меня воспоминание о телепередаче. Мгновенно забыла я и свои сны, и переживания прошлой ночи и снова почувствовала, как страх, мелкой изводящей дрожью проник в меня и потек по моим венам. Он выгнал меня из дома и протащил через улицы и светофоры, пугающего меня теперь страшного города, снова туда, на Каменный остров, где ждала меня Та, в чьей любви к нему я не сомневалась. Я подошла к Ней и из глаз моих брызнули слезы. Мне было не отлипнуть от своей любимой Елеусы. Стоило мне прислониться лбом к стеклу киота, как я чувствовала нисходящий на меня покой и умиротворение. И я, наверное, вообще бы никуда не отходила, если бы не началась служба. Но я все равно оставалась стоять рядом и, не участвуя в общей молитве, просто стояла с закрытыми глазами и безостановочно повторяла про себя:
- Спаси его, спаси его, спаси его!
Я чувствовала, что именно здесь, в церкви великого магистра Мальты и Родоса должна я получить помощь и для своего рыцаря . - Спаси его! Спаси! Спаси! Спаси… нас, - внезапно проговорилась я и поняла, что вдруг перестала отделять его от себя.
Состояние, в котором я находилось чем-то напоминало тяжелый грипп, бред или делирий. У меня то начинало болеть все тело, то выступал пот, то поднималась температура и краснела кожа. Но главным было чувство страха. Меня трясло так, как будто я молилась за собственного неизлечимо больного ребенка, которого я пыталась вырвать, вымолить у той, чьи часы всегда слишком сильно спешат.

Результатом моего полубезумия и беспрерывной молитвы стало то, что язык не поворачивался назвать оргазмом. Но на самом деле это было именно это. Только больше, полнее и необъятнее. Это было необъяснимое чувство счастья. И не от того, что случилось что-то хорошее, а от того, что я вдруг перестала чувствовать себя виноватой вообще. И это чувство освобождения от своей вины вдруг сделала меня счастливой. Я поняла, что и он тоже не виноват. Но то, что молитва окончилась оргазмом и чувством счастья было самым странным, что со мной случилось, и я вдруг поняла, чего же на самом деле хотел от меня мой единственный возлюбленный. Мой драгоценный Аршик. Это было простое и, что самое главное, безусловное человеческое счастье.
Все было со мной так! Я больше ни в чем не была виновата. Я могла бы сказать, что на меня снизошла благодать. Мне стало хорошо и понятно все, что происходило между нами и во мне. Счастье, которого я не знала, но так боялась, было теперь здесь, во мне. Оставалось только вернуться и разделить его.
- Как мне показать тебе, что я пойду с тобой до конца? Как мне убедить тебя, что я доверяю тебе? Как мне сказать тебе, что последую за тобой всюду; что ты мой шерп, мой проводник и друг, любовь моя? - думала я.

Я вдруг вспомнила нашу прогулку на прудах, всех троих, и притчу о неверном управителе , которую Вася как-то пытался мне объяснить потом, дома. Мне показалось, что это обо мне, о нас. О тех бесконечных «должен», которые мы предъявляем любимым.
«Любовь моя» - подумалось мне – «Давай сюда все свои расписки, которые я сама за тебя написала. Ты мне ничего не должен. Это я должна была радоваться, что мне выпало счастье заботиться о другом.»
Теперь во мне, кажется не осталось ни капли гордости, ни мысли о себе. Укутать собой его, как искру Божию, которая дается всегда одна на двоих. Сохранить, защитить и вместе с ним нести столько, сколько он скажет. Не ради ответного чувства, а ради себя. Ради своей внутренней сути, которую я боялась раскрыть из-за страха, эгоизма и инфантильности. Я требовала гарантий, а на самом деле не давала раскрыться сама себе. И ради той искры божией, о которой мне выпало заботиться, я буду кротка и покорна. Душа моя, мой океан, полны молока. Я наконец-то поняла, что все это время ты раскрывал во мне. Мое материнство. Я приду и напою тебя если… Если я еще нужна тебе, если ты еще ждешь меня. Что же сделать мне, чтобы ты…

Арка, муж мой. Единственный мой, я люблю тебя. Я повзрослела. Я поняла. Я бегу. Я знаю теперь, что я тоже цельная, самодостаточная и свободная. Я знаю, что ты сделал все, что мог сделать один человек для другого для того, чтобы помочь ему быть счастливым. Ты меня вылечил. Но счастливым человек может сделать себя только сам. Я счастлива, рыцарь мой. Я могу жить без тебя. У тебя получилось. Но быть рядом с тобой, но держать тебя за руку, но целовать тебя я буду везде, где только будет возможность. Из жизни в жизнь, любовь моя я буду рада тебе так, как радуются Солнцу или ветру, или звездному небу. Ты не принадлежишь мне, но я счастлива, что ты есть. И я знаю! Знаю!!! знаю, что сделать, чтобы принял меня в домы свои … чтобы сразу понял, что я прозрела. . .

***
Продавщица посмотрела на меня таким взглядом, каким обычно смотрят мужчины. Я сразу увидела стенд с «кожгалантереей» и подошла к нему вплотную, чтобы было не видно моего лица. «Интересно», - подумалось мне. – «Та старуха, которая говорила Заратустре: «Идешь к женщине, возьми с собой плеть».  Приходилось ли ей вот так стоять и краснеть перед витриной сексшопа и самой выбирать плеть для себя любимой? Я теперь знаю, что она могла сказать другой женщине: «Если ты любишь, купи себе плеть сама. Выбора-то ведь у тебя особого нет.»
- Вот этот пожалуйста, - показала я продавщице на арапник. Толстый, тяжелый, оплетенный черной кожей. Продавщица сняла его с полки и развернула передо мной. В нем был где-то метр длины. Потом она свернула его кольцом и скрепила липкой лентой.
- Это самый дорогой и качественный у нас. Кому-то повезет, – сказала она как бы сама себе, но с такой интонацией, что я, вместо того, чтобы смерить ее уничтожающим взглядом и попросить жалобную книгу, смутилась и ответила.
- Мужу. То есть себе. – Что я говорю! Зачем я говорю? Я стушевалась и, наверное, покраснела, а продавщица, худосочная миниатюрная блондинка снова поглядела на меня своим мужским взглядом и ничего не ответила. Я выскочила из магазина, сжимая пакет к кнутом в руке, и села в машину. В салоне я некоторое время просто сидела и волнение, которое я испытала при покупке, сменилось покоем. На душе у меня было даже слишком хорошо. Возможно в первый раз с тех пор, когда я в последний раз плакала после оргазма. Океан во мне был счастлив на всю глубину и до белого песка на дне пронизан лучами Солнца.
И тут неожиданно я вспомнила, что он должно быть, сегодня дает лекцию.  Я знала, что по средам Арш давал лекцию в Кафе «Алые паруса», которые мы по старинке называли «Люст аланд». 
Ехать к нему. Туда! Туда! К нему! Радость, такая как бывает, когда … как бывает иногда после разрешительной молитвы  над головой, охватила меня. Любовь моя, рыцарь мой, мой шерп, проводник, друг и брат. Любимый мой. Прости меня, я бегу к тебе. Я ныла, выла, путалась под ногами, искала твои слабые места, выгадывала себе гарантию собственного рая. Я обвиняла тебя, требовала себе счастья, но я раскаялась. Я верю в то, что ты говорил: «Рай — это не место на земле, а расстояние между двумя сердцами, которое свободно от лжи, гнева и страха. Это просто пространство, в котором нет места обидам, эгоизму и личной выгоде». Прости меня, я была плохим попутчиком. Я слишком многого боялась, слишком долго вязла в любви и жалости к себе. Но теперь, ты видишь, я прошла через это все. Я кротка и смиренна. Я готова встать и идти рядом с тобой, даже, если ты сам не знаешь, куда идти. Я верую в то, что мое место рядом с тобой, куда бы ты не шел. Иди туда, куда зовет тебя твое сердце. Я теперь точно знаю, что оно всегда было способно видеть правду. Это же так просто… Так! Просто! Как там любил повторять отец Андрей: «Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко ».
Я выкатила со двора дома номер 38 по Каменноостровскому, прямо на площадь Льва Толстого и остановилась, ожидая, когда меня впустят в поток. Я разглядывала темнеющее от туч небо и шестигранные башни доходного замка Розенштейна , ставшего приютом театра Фурмана, которые высились прямо напротив меня и вдруг вспомнила, как Вася рассказывал о том, что в этом здании, построенном архитектором Белогрудом когда-то располагался кинотеатр «Арш» и Сберкасса. Вася вообще знавший город, как свои пять пальцев, однажды прямо на этом месте остановился и сказал:
- Здесь странное место. В эту сторону Каменноостровского место дуэли Пушкина, в обратную сторону как раз точка из которой вырос сам город: Петропавловская крепость и домик Петра. Сюда по Большому проспекту до конца и направо будет лаборатория, в которой профессор Лось делал космический аппарат, чтобы полететь к своей Аэлите, а в обратную сторону вся Россия на восток. Кстати, и сама площадь названа в честь того, без кого и саму Россию-то представить сложно. Ну, а в этом доме, дорогие экскурсанты, - он сделал широкий жест в сторону дома номер 98 по Большому проспекту. – Живет моя бывшая жена с своим новым мужем. Недавно они бросили курить, располнели и теперь борются с лишним весом.
Водитель слева мигнул мне фарами, чтобы я выехала на проспект. Я почему-то задумалась про Толстого. Про непротивление злу насилием, но какой-то нервный водитель гуднул прямо передо мной, и я сбилась.
Передо мной и позади меня светящейся красно-белой, как мальтийский флаг рекой на всю длину Каменноостровского проспекта стояла в обе стороны безнадежная пробка. Я начала думать успею ли до грозы. Кое-как, на три светофора я все же проехала Австрийскую площадь и поняла, что теперь, до самого Кронверкского мне уже некуда свернуть и тут движенье совсем остановилось.  Это было тем более обидно, что я уже почти-почти доехала. Я стояла у дома, где жил тот самый Петров-Водкин, совсем рядом от того места где в 1896 году располагался первый в Санкт Петербурге кинотеатр «Аквариум».  Следующее здание уже была киностудия «Ленфильм», а за ним буквально в конце квартала начинался Александровский парк и кафе. Пешком я дошла бы минут за десять, но машину же не бросишь.
Позади моей машины, так же безнадежно стояла и искрилась синими огнями машина скорой помощи. Небо над нами стало совсем черным. Внезапно, долго и нервно загудел прямо мне под ухо не выдержавший маеты водитель, а в следующее мгновение, как отдираемая от стены обоина, молния разорвала вид передо мной на две половинки. Почти сразу же за ней раздался треск раздираемого громом воздуха и в созданную в небе трещину на нас потекла вода.
 Город мылся, освежаясь после не по-осеннему теплого дня, смывая с себя заботы и грехи, радуясь нежданной благодати. Даже стоять в пробке теперь было не натужно и не скучно. Радость, как не раз говорил мне Аршик, сама не ищет причины, наоборот, когда она есть, причины становятся очевидны. Да, конечно. Но теперь мне ясно, как трудно научиться понимать это. Через что нужно пройти, чтобы вот так, просто, как ты, научиться радоваться тому, что происходит. Сколько обид и амбиций отпустить. С чем смириться и стерпеться.
Я сидела, облокотившись на руль и смотрела, как отдельные капли на лобовом стекле смываются дворником в один поток и представляла, как радостно, наверное, каждой из этих капель, терять свою индивидуальность, сливаясь с другими и стремясь в один, вечный океан, в котором нет твоего и моего, добра и зла, права и лева, а есть одна вечная любовь, вечный свет и вечный союз всего со всем.
 Справа, на пассажирском сидении зазвонил телефон.
- Арш? – Я узнала номер, который уже стерла из записной книги.
- Нет, это Андрей, - я узнала голос отца Андрея. – Женя, где ты?
- Я в пробке у Ленфильма на Каменноостровском.
- Мы в Люст Аланде. Ты можешь подъехать?
- Я уже еду, я в пробке, что случилось? – Сказала я радостно, и вдруг, совершенно неожиданно меня начало трясти.
- Арт. В него стреляли. Где ты?
«Я здесь» - хотела ответить я, но вдруг поняла, что не могу. Что-то сцепило мне челюсти. Я замычала что-то, сама удивилась, что не могу раскрыть рот, посмотрела на телефон, как будто бы надеясь увидеть в нем отца Андрея, а потом просто сунула трубку в карман, выскочила из машины и побежала. Здесь было совсем недалеко. Австрийская площадь была уже позади, а впереди слева уже зажег подсветку дом вдовы Лидваль . Проскочив через подземный переход у «Идеальной чашки» я, почему-то, побежала не через парк мимо майолики Мадонны с младенцем, к которой столько раз приходила раньше, а вдоль Каменноостровского, мимо памятника Стерегущему. Зачем-то я вспомнила, что он был открыт в 1911м году с большим пафосом в присутствии царской семьи. И тут же почувствовала досаду, как укол, что бежать надо было все-таки через парк, мимо Богородицы. Как ни странно, но я ни разу не оступилась и не сломала каблук. И только перед входом опешила на миг перед официантом, вдруг перегородившим мне дорогу.
- Где?! – Закричала я и он отпрянул в испуге. Челюсти меня снова слушались. Я увидела отца Андрея, дернулась к нему и тут же, на диване увидела Аршика. Он лежал на спине прижимая правой рукой к паху окровавленную, скомканную скатерть. Выражение лица, с которым он меня встретил сбило меня с толку. Он выглядел как-то дико и восторженно. Временами лицо его перекашивала гримаса, как будто бы он хотел чихнуть, но передумывал. И это выглядело совсем уж комично. Но, когда он протянул мне левую руку, я чуть было не обожглась на столько она была холодна. Диванчик был узок, и я опустилась на колени рядом.
- Бежала что ли? – Спросил он, взглянув на меня. – Каблук не сломала?
Я помотала головой.
- А я, пока тебя ждал, стихотворение написал:
По любви, как бы мы ни блудили,
Все дороги приводят нас в рай
Только ты мои пальцы родная
Из руки своей не выпускай.

А потом хитро улыбнулся и спросил:
- Ты руки-то вымыла?
Это были его последние слова. Я машинально посмотрела на свои руки, сжимающие его ладонь, а когда поняла шутку и снова взглянула на него, он уже ушел.
Я стояла так довольно долго. Когда через пробку прорвалась скорая и когда отец Андрей все же почти что силой заставил меня встать, я поняла, что боялась именно этого - выпустить руку Аршика из своей. Слишком уж часто я делала это раньше. И, когда наши пальцы наконец расцепились, я поняла, что осталась одна. Совсем одна. Что в этой жизни, на этой земле больше нет моей половины. И нет никакой надежды на новую встречу здесь. Океан во мне высох. Не осталось даже капли, чтобы заплакать. Говорят, что в пустынях тоже идут дожди, но вода испаряется, так и не долетев до земли. Можно слышать шум дождя, которого нет. Интересно… Я стала думать про дождь в пустыне. Про песок, который мог когда-то быть морским дном. Ведь находят же скелеты морских животных в пустынях. Очнулась я уже дома.
***
Я стояла там же, где и всегда, слева напротив распятия и смотрела на две стоящие рядом и горящие свечи. Город за этими стенами жил. Прокипели и успокоились новости. Октябрь отцветал. Меня в общем-то совершенно не трогали. Вот, прелесть неизвестной-неофициальной-никому не знакомой подруги. А официальные…
Бьют на вздохе! На взлете, как уток.
И падаем кубарем вниз.
Все равно мы с тобой рождены для полета.
Все равно устремляемся в высь.

Так мог, наверное, думать и Аршик, хотя написал Вася. Вряд ли их официальные утки были рождены для полета. И флайер, который стоит в ангаре им совсем не нужен. Он мой… по праву. Думаю, парни не возражали бы. Ключи от ангара у меня были. Сторож Харитон знал меня и раньше пропускал без вопросов. Я собралась и поехала. Подчиняясь какому-то непонятному позыву, я положила в сумку только икону. Ту самую, «Мусину». И еще жестянку из под чая с стихами на обрывках листков.
Я сняла с флайера чехол. Короткие крылья: темно-синий металлик с золотой окантовкой, блестели на Солнце. Если так можно сказать о неодушевленном предмете, то он был веселым и беспечным, свободным и радостным, этот флайер. Совсем такой, как эти парни, Вася и Арти, которые его создали. Впрочем, разве самолеты могут быть неодушевленными предметами?
Позолота крыл блестевшая на солнце и сам ангар, заполненный закатным светом, все это внезапно заставило меня вспомнить… Я вспомнила отрывок из своих литературных попыток юности:

 «Цвета червонного золота с ярко алыми вкраплениями, еще хранящими в себе тепло августовского заката, маленький, съежившийся перед осенними холодами кленовый листок, хрустнул у неё под каблуком, но этот хруст потонул в общем шорохе опадающей листвы. Алые, желтые, золотые и почти что бурые листья кружились у неё над головой. Ветер, как будто бы раскладывал в воздухе какой-то невероятный пасьянс. В свободном падении, сталкиваясь друг с другом и переплетаясь в едином вихре, они создавали симфонию осени, музыку, которую мог сотворить только одинокий ветер, что ночами завывает в водосточных трубах и распугивает бездомных кошек. Осень была одинока, девушка тоже. Они были подругами и их одиночество задыхалось под ковром из опадающей листвы, вдвоем они уже не были потерянными. Осень укутывала девушку в шаль из ветра, целовала в губы солнечным бликом, шептала ей на ушко «люблю» стучанием ветки в окно, ласкала её лицо мягкими каплями дождя, кружила ей голову в танце листопада, согревала душу золотом красок. А девушка в ответ доверяла ей и только ей все свои мечты и переживания, делилась болью и радостью, открывала осени свое сердце. Они были нужны друг другу, они были друзьями, любовниками, супругами…»

Как странно звучали теперь эти строки. Теперь, когда я на самом деле поняла, что значит быть друзьями, что значит быть любовниками, что значит быть супругами и что значит быть по-настоящему одинокой.
«Окаянные мои мальчики», – вдруг подумалось мне. – «Такие неприкаянные и такие солнечные в этом хмуром, туманном городе. Просто … невезучие, что ли. Вы были прекрасны, смелы, искренни хоть и не нашли себе здесь верной подруги и теплого угла. И вдруг меня прорвало.  Дождь, который шумел над пустыней, все-таки достиг морского дна и слезы затопили сушу. Дамба не могла более сдерживать океан, и он покрыл собой землю.
- Пропади ты пропадом, проклятый город! Проклятый город! Проклятый город! – Шептала я, садясь за штурвал и задыхаясь от слез. – Гнилой, надменный, замороженный изнутри собственной вечной мерзлотой. Такими! Такими парнями ты решил откупиться от своей судьбы. Не выйдет. Не в этот раз. Не живет село без праведника. Ты больше не нужен мне. Пропадом! – Твердила я про себя совершенно без ненависти, а просто констатируя факт. Я выводила обороты турбины на максимум, чтобы не слышать собственные мысли, но вдруг услышала голос Арчи. Он так явственно прозвучал в моих ушах, что я машинально повернулась.

- Не смотри назад, не вспоминай старое и не ной, - сказал голос Аршика. – Мы скоро… мы всегда будем вместе. Помнишь Васины стихи?
«Нет слова нет и нет потерь.
Мы все всегда везде едины.
Снаружи закрывая дверь,
Не разделяют нас могилы.
Все нити собраны в одной.
В одной руке и Все-держитель
Нас ждет и любит. В проходной
Не стойте долго. Проходите».

Я взлетела, выровняла машину на высоте трехсот метров и, вывихнув шарнир, выкинула за борт лишнее теперь зеркало заднего вида. Я смотрела вперед.  За моей спиной медленно падал в темную воду некогда прекрасный и блистательный город. Мне не надо было оборачиваться, чтобы знать: черный океан во мне покрыл все. Как любовь. Как прощение. И как… прощание. Там, за моей спиной, теперь торчали из воды только два ориентира: телевышка и левая кисть ангела под крестом с шпиля Петропавловского собора, которая, теперь это было ясно, с самого начала не благословляла, а обличала двумя перстами, обращенными на закат и этот город и его сиятельную, отчаянную судьбу.
Я летела на восток. Небо за моей спиной почернело от туч. Начиналась гроза. А передо мной, в черном, но чистом небе, всходила все та же. Первая звезда.

Стражник у иных границ.
Город призрак, город сфинкс.
Темный рыцарь, злой алхимик
Превративший кровь в гранит.
Но устанет скоро ангел
И со шпиля улетит.
Все останется как прежде:
Позолота, мах крыла.
Только ангела там нету.
Он нас бросил. Н а в с е г д а.
Кружат чайки над водою.
Шпиль на солнышке блестит
И под черною водою…
Под Невою град лежит.

Конец третьей части.