Из книги “Удивительные приключения семьи Амори”. Глава 12. Как все начиналось
Ясным солнечным днем 25 августа в маленьком фамильном особняке семье Амори, во дворике, обитом плющом, старый пес Жорж и старая кошка Марион, устав притворяться врагами, мирно дремали в тени огромного ясеня, посаженного в начале века дедушкой Жоржем.
В это же время, листьями того же ясеня солнце и ветер разыгрывали на стене особняка театр теней, и внимательный взгляд уловил бы в этой игре очертания сражающихся рыцаря и дракона.
И в ту же секунду тот же шальной ветер забирался иногда в длинные бокалы, оставленные с вечера на столике, и при помощи тонкого стекла выдувал необычайную песню.
Но все эти чудеса оставались незамеченными хозяевами особняка – братом и сестрой Амори, поскольку те были заняты каждый своим делом. Огюст Амори был младшим в семье, но тонкие губы и прищуренный взгляд вкупе с худощавой фигурой и хищными пальцами заметно прибавляли ему годов. Он читал свежую газету, сидя в давно не стиранном халате, за который однажды отдал большие деньги пожилому венгру, и усиленно хмурился сводкам с финансовых фронтов. Огюст всегда был не по годам умен. Игры разума доставляли ему огромное удовольствие; других удовольствий у него было немного, большую часть которых он тщательно скрывал, чтобы не показаться кому-то глупым. Из непостыдных удовольствий у него были: протирание коллекции диковин, привезенных его родителями из разных стран, возведение замков из зубочисток и выдумывание сложных шахматных задач, которые он иногда отправлял в журналы и даже получал за это кое-какие деньги.
Его сестра Амандин Амори, в кругу близких Нини, была средним ребенком и, в отличие от младшего брата, могла похвастаться (а иногда и раскаяться) огромной чувственностью и душевностью. Она не была глупа, но и уходить в долгие размышления не любила. А любила она слушать, смотреть, трогать, погружаться в фантазии и мечты, охать от печали и ахать от восторга, как малое дитя. Ее крупные черты выразительного лица, нежные руки, а также фигура, которая легко и удивительно быстро менялась от приятной полноты к нервической тощести, как будто без предисловий показывали ее подноготную во всей красе. Сейчас Амандин как раз начинала некрасиво худеть, о чем ей ехидно напоминал Огюст при любом удобном случае, но исправлять ситуацию не торопился.
Итак, Нини, одетая в пышное платье, неуклюже осматривала запущенный сад, поросший сорняками, а Огюст увлеченно читал, мечтая, чтобы сестра занималась, не открывая рта. Но чем глубже он уходил в чтение, пытаясь раствориться за газетой, тем явственнее назревало в Нини желание болтать, и наконец она не выдержала:
– Мне так грустно смотреть, как чахнет сад нашей мамы, Огюст! – воскликнула она, картинно раскинув руки. – Знаешь, когда появятся деньги, нам в первую очередь нужно будет нанять садовника.
– Угу, – рассеянно ответил тот, кинув извиняющийся взгляд на дом. Особняк который месяц шел трещинами, черепица отслаивалась, а буйный сад, предоставленный сам себе, уже напоминал дикий лес.
– Или я сама это сделаю! – продолжала сестра. – Нет сил видеть это увядание. У мамы были золотые руки…
– Увы, она не передала их тебе, – хмыкнул брат. – Зачем ты разглагольствуешь, если знаешь, что все равно не будешь ничего делать, Нини?
– Ты бессердечный старый хвощ, братец. Я хотя бы понимаю, сколько всего нужно сделать… Если бы мама была здесь, она бы не позволила этому произойти. А папа, вместо того, чтобы ворчать, как ты, помог бы ей…
– Если бы они не были в очередном дурацком путешествии… На все нужны деньги, милая Нини. – Огюст свернул газету и не глядя швырнул ее в сторону кошки и пса. Те, разбуженные, нервно встрепенулись, удивленно посмотрели друг на друга и, вспомнив собаке-кошачий кодекс, немедленно начали ругаться, разрушив все волшебство. – А ты знаешь, что в этом у нас нет сейчас достатка. Так что прекрати заниматься ерундой.
– Так скажи мне, что делать! – возмущенно воскликнула она. – Сам-то, погляди на себя: сидишь со своими газетами, как будто уже богач из богачей…
– Я жду возможности. Нужно поддерживать связь с реальным миром, а не уходить в мир своих фантазий, – фыркнул Огюст и встал с кресла. – Тогда, может быть, что-то и начнет меняться. Как думаешь?
Конечно, глубоко в душе Огюст не был преисполнен такого высокомерия, но желание поддеть сестру, чтобы ее пухлые губы начали дрожать, а глаза голубели от слез, словно срослось с ним еще в глубоком детстве. Жуя губы, чтобы не чувствовать стыда, он намеренно-равнодушно прошел мимо Нини, которая изо всех сил пыталась не расплакаться, в дом.
Кошка и пес, объяснившись между собой, снова улеглись в тенек бок к боку. Вскоре к ним пришел с полей дикий заяц, с интересом обнюхал и устроился рядом, а позже они все втроем встречали гуся, забредшего из соседнего поместья. Но и этих чудес никто из человеческих созданий не заметил.
К вечеру разыгралась маленькая буря. Ветер выл диким зверем, хлопая ставнями и едва не срывая с дома плющ, как старые лохмотья. Кошка и пес, уже не скрываясь, жались друг к другу, а брат и сестра Амори сидели у разожженного камина. Нини, закутанная в плед, тревожно смотрела на огонь, а Огюст, бормоча себе под нос что-то о долгах, деньгах и проклиная ветер, играл сам с собой в шахматы, но партия сегодня не шла. В доме повисло неловкое затишье; старое радио давно уже издавало вместо музыки – старческое хрипение, и лишь треск огня таинственно призывал что-то из глубин темной ночи.
– Огюст, – подала голос Нини, – я чувствую, что что-то глядет.
– Ага…
– Что-то уже подбирается к нам, я знаю это.
– Нини, я сейчас немножко за…
– Моя интуиция никогда еще не подводила меня.
– Может быть, хватит? – взорвался Огюст, и шахматные фигуры полетели с доски. – Я с первого раза услышал! И, кажется, просил не тревожить меня своими глупостями, когда я пытаюсь хоть как-то помочь нашему положению!
– У тебя уже много недель ничего не выходит, твои задачки всем надоели, – заныла Нини. – Мы с тобой просто два неудачника… О, если бы мама с папой видели, во что мы превратились…
– Мама с папой были заняты своими путешествиями. – Наконец, при этих словах из глаз Нини потекли сами собой крупные слезы. Огюст говорил тихо и ядовито. – Да, и не спорь! Они ничего нам не оставили, кроме этой развалюхи. Им интересно было только путешествовать, писать свою дурацкую книжку и рисовать свои картинки.
– Перестань так говорить, пожалуйста. Мне больно…
– Ах, да, вспомнил! И заниматься только с Морисом. Конечно, это же Морис! Такой чудесный, такой умненький Морис! А мы с тобой так – смутные тени великого Мориса!
– Огюст…
– Плачь, Нини, ибо я ничего больше не могу дать тебе! – трагически заключил Огюст, раздувая грудь, как индюк. – Плачь, ибо мне нечем тебя успокоить. Плачь, сестра моя…
И тут ветер выбил дверь, и порыв его затушил огонь в камине, лампы погасли, и в полной тишине слышно было лишь, как всхлипывает, уже от испуга, Нини, а Огюст неловкой ногой задевает разбросанные по полу фигуры. В неверном свете фонаря во дворе вырисовалась высокая широкая фигура мохнатого зверя на задних лапах. Медведь? – судорожно думал Огюст, и его хрупкое тело само собой затряслось при мысли о последствиях такого ночного визита. Он не мог похвастаться ни силой, ни смелостью, зато пытался прикинуть умом: наверное, первым делом медведь порвет пса, кошку ему вряд ли удастся поймать, а Нини остолбенеет от ужаса, как это всегда бывает, и…
Тем временем, пока он раздумывал, медведь вошел в дом, все еще в свете фонаря. Пахло от него не зверем, а пивом, костром и лавандовым одеколоном, как у отца; в одной руке медведь почему-то нес пухлый чемодан, а в другой держал саквояж. Затем он аккуратно поставил свой багаж, улыбнулся какими-то слишком ровными, белыми зубами и стащил с себя шкуру.
– Эй, братец, сестренка! Вы чего сидите в полной темени?
Под шкурой медведя оказался улыбающийся, обросший густыми кудрями и бородой старший брат Морис Амори.
Нини немедленно подняла душераздирающий визг, но все же бросилась к брату несмело. Пока они буйно обнимались, Огюст, разумеется, напряженно думал. Ну и с чего он вдруг решил снова заявиться, раздосадовано думал он. Всё. Конец нашей нормальной жизни. Каждый раз, как Морис решал объявиться, происходила катастрофа, вот и теперь гадай, что он выкинет на этот раз…
– Огюст! – басовито окликнул его Морис, стаскивая с себя сестру. – А ты уже совсем похож на зубочистку, из которых ты делаешь свои замки! – И залился звериным, грудным смехом.
– Здравствуй, брат, – сдержанно ответил Огюст. – Я рад тебя видеть.
– Не ври, – хохотал Морис, – я же вижу твое лицо, ты словно проглотил сырую лягушку. Эх, вы! Я очень устал с дороги.
Нини помчалась за полотенцами и бельем, а братья тем временем подали друг другу руки. Крупный, мускулистый Морис словно светился изнутри бодростью и задором. Теперь, с этой всклокоченной бородой, которую нельзя показывать в приличном обществе, с горящими синими глазами из-под густых бровей, – он внушал трепет, какой внушает дикое животное человеку. Рассматривая брата, Огюст был озабочен лишь тем, что принес с собой из своих странствий и авантюр этот безумец с репутацией вольнодумца и аскета. Нини, светясь от бездумной радости, как новогодняя елка, вручила старшему брату полотенца, и что-то внутри Огюста выло от отчаяния, чувствуя, как из-под пальцев утекает власть и контроль.
Они постелили брату постель на диване, и остается неизвестным, специально ли Огюст подложил под матрас фигурку ферзя.
– Утром нас ждет долгий разговор, не правда ли, милый Огюст? – мигнул Морис синим глазом на прощанье.
– Если у тебя хватит словарного запаса, – пробормотал Огюст и вслед за сестрой поднялся в свою спальню на второй этаж.
“Черствый, как засохший круассан”. “Глупый и своевольный, как щенок”, – думали каждый в своей комнате Амандин и Огюст, мучаясь бессонницей после неожиданного события.
Морис был первым ребенком в семье Амори. Всегда здоровый и полный сил, он явился настоящим испытанием для родителей, которые и сами были пока как дети. Ему все было интересно и весело, он редко плакал без повода, ходить и говорить научился поздно, но его не по годам взрослые глаза не позволяли сомневаться в развитости этого ребенка. Он просто не пускал слов на ветер и изучал все ползком, не чувствуя дискомфорта.
Затем появилась Амандин – громкая, переполненная жизнью, вертлявая и несносная, способная молниеносно прыгать из печали в счастье и наоборот. Вместе с Морисом они словно уравновешивали друг друга – с ней он начал ходить, когда ощутил свою ответственность за сестренку, у которой инстинкт самосохранения часто пасовал перед любопытством все попробовать, потрогать и посмотреть. Он делился с ней своими открытиями, и она доверяла ему, даже когда ей было до смерти страшно. Последним пришел Огюст – этот маленький гений, заговоривший раньше всех детей – причем сразу логично и сложными конструкциями. Как маленький говорливый хвостик, он покорно таскался за Морисом и Нини, рассуждая, к чему приведет их очередная авантюра, или жаловался родителям, едва ему удавалось подслушать их секреты и планы. Он делал это не из природной злости – живость брата и сестры пугала его, и он стремился защитить этих двух несмышленых дурачков. Позже, после нескольких похвал родителей, к этому примешалась гордость за свою способность предвидеть все опасности и последствия их глупостей, а Нини, чью фантазию речи Огюста распаляли больше, чем молчаливое делание Мориса, постепенно начала склоняться больше к младшему брату, как флигель под более хитрым ветром.
Так они росли, постепенно из трио превращаясь в соло и дуэт. Родители ушли, а затем и Морис стал пропадать на месяцы, затем на год, два, – и вот он снова здесь, больше и ярче, чем обычно. Чувственность Нини его больше не пугает, строгие взгляды Огюста он пропустил мимо, как натренированный игрок… Что на этот раз принес этот дикий молодой мужчина, так некстати приходившийся им старшим братом, который после ухода был главной опорой семейства?..
Нини сама не заметила, как пришла в комнату Огюста. Тот сидел на кровати, мрачно размышляя в тусклом свете ночника и тупо глядя на свои тапочки. Она обняла его и уткнулась носом в его плечо, а он не стал отстраняться. Они оба чувствовали себя совершенно потерянными и несчастными и с ужасом ждали наступления утра. ;
Когда Огюст спустился вниз, еще не сменив свою пижаму с котиками на повседневный венгерский халат, Морис только заходил в дом. Потный, но в прекрасном расположении Духа, он улыбнулся брату и размашисто плюхнулся в кресло. Старый пес устало ковылял за ним, вывалив язык, но выглядел при этом совершенно счастливым.
– Слушай-ка, а старина Жоржи еще совсем не плох! – возвестил Морис торжественно, словно эта новость была лучшим известием в жизни Огюста. Тот, неопределенно хмыкнув, принялся готовить завтрак – без всякого намека на заботу рассыпал по мискам остатки мюсли и нещедро плеснул в них молока. “Все заканчивается, а учитывая, сколько ест этот боров…” – Мы с ним обежали с утра пораньше все окрестности. Я так удивился, оказывается, дядя Оноре еще на ногах, да еще и продолжает ухаживать за своими виноградниками, а ведь ему уже под девяносто! И выглядит, кстати, получше тебя.
Огюст размашисто развернулся, чтобы выпалить что-нибудь мудреное и обидное, но тут в гостиную спустилась Нини. Поглядев на братьев, она вскинула руки и трагически воскликнула:
– Ох, день только начался, а вы уже ругаетесь! Дорогие мои, может быть, давайте…
– Это что еще такое? – Морис резко вскочил и кинулся в коридор, глаза его сверкали. Его крутой локоть задел крошечный столик на длинных ножках, на котором стоял Тадж-Махал из зубочисток…
Секунды превратились для Огюста в часы. С замиранием сердца он наблюдал, как конструкция, на которую он убил несколько недель, рассыпается под ударом его дурацкого брата, как вся его неторопливая, тонко сшитая, такая же бессмысленная и хрупкая жизнь… Множество поэтических метафор успели родиться и умереть в голове Огюста, пока Тадж-Махал со стеклянным перестуком касался пола уже бесформенной грудой зубочисток.
Нини выпучила глаза и зажала рукой рот. Морис застыл, а затем двумя пальцами аккуратно успокоил все еще шатающийся столик. Жорж от греха подальше шмыгнул под диван. Огюст зажмурился. Вся его жизнь…
– Ничего, Морис, – едва слышно прошипел наконец он, собирая в кулак всю свою волю. – Ничего, это ерунда. Что ты там спрашивал, милый братец?
– Да вот это же, – как ни в чем не бывало ответил Морис, махнув рукой в сторону коридора. – Это что вообще такое, а? Вы зачем все это вытащили из подвала?
Бесстрастно переступив через останки Тадж-Махала, он бросился к груде странных предметов, сваленной у входа в подвал. Побитые молью чучела и одежда в тюках, склянки с какой-то дрянью, огромные кипы исписанных бумаг, давно испортившиеся продукты, какой-то мусор, комья пыли – казалось, вся эта куча готова в любой момент обзавестись ногами и умчаться в неизвестном направлении.
– Мы пытались потравить крыс в подвале, – быстро заговорила Нини. Огюсту, все еще раздувающемуся от подавляемого гнева, говорить было сложно.
– И как, успешно?
– Ну…
– А кошка вам на что? Марион еще не так стара.
– Чтобы моя Марион ловила и ела эту дрянь? Фи!
– Милая Нини, уж для Мориса такие мелочи не преграда, – подал наконец голос Огюст.
– Я никогда не ел крыс, дорогой Огюст, но я и не кошка. – Морис приблизился к Огюста; тот попятился, задел свою миску с завтраком и принялся ловить до катастрофы.
– Смотри, что ты наделал, болван! Из-за тебя в доме сплошной хаос!
– Я? Это ты вечно размахиваешь своими неумелыми клешнями…
– Угомонитесь, оба! Сейчас же!
– Черта с два я угомонюсь!
– Тебе придется это сделать…
Неожиданно раздался неровный стук в дверь, выдававший полное отсутствие слуха у стучавшегося. В доме снова повисла тишина. Залившись краской и взбивая на ходу локоны, Нини первая ринулась к двери.
– Не сейчас, Рене, – шептала она в узкую щелочку. – У меня гости…
– Какие там у тебя гости? – глуповато пробасили за дверью. Нини навалилась на нее всем весом. – С каких пор твой братец-нытик считается за гостя? Ты что, опять за свое, пигалица?
– Кто назвал мою сестру пигалицей? – прорычал Морис. – Неужто молочник Рене вырос и возомнил себя взрослым мужиком? Так я сейчас выбью из него мужицкую дурь…
– Это еще кто там? – удивился Рене. – Что за индюк?
– Пожалуйста, уйди, Рене…
– Индюк? Петух обозвал меня индюком?..
– Да как тебе угодно! Только больше я в этой дрянной дыре не появлюсь! Ах ты, собакина дочь, вертихво…
Морис отпихнул сестру от двери и распахнул ее настежь, явив миру свой звериный, страшный оскал. Перед этой горой мышц стояла, съежившись от желчи и страха, старая сердечная боль Нини – впрочем, болью она стала из одной лишь скуки и невозможности приложить свою эмоциональность куда-нибудь еще. Щуплый, похожий на хоря молочник Рене отпрянул от Мориса, как от чумного, и, не проронив ни слова больше, отбежал на безопасное расстояние, откуда трусовато пригрозил семье Амори крошечным волосатым кулачком.
Морис тяжело вздохнул, бережно закрыл дверь и посмотрел на свою семью. Огюст мрачно молчал над разбитой миской, в осколках которой грустно плавали в молоке мюсли и зубочистки. Нини, закрыв лицо руками, тихо стонала и все порывалась наружу, к Рене, но Морис ловко схватил ее за руки и посадил в кресло, после чего так же усадил на диван слабо сопротивляющегося Огюста и сам встал напротив них.
– Что вы натворили, пока меня не было, любимые? – спокойно и даже ласково, но с какой-то беспрекословной твердостью спросил Морис. – Во что вы превратили наш дом, дом наших родителей? И себя вы во что превратили?
Ответом ему было угрюмое молчание и всхлипы Нини.
– Да, я вас покинул год назад, но ведь обещал вернуться и обещание сдержал. Вы получали мои письма? Вы сделали то, что я просил?
Огюст поднял на него глаза, которые, казалось, светились изнутри белесым огнем обиды.
– Мы были заняты выживанием, пока ты шлялся неизвестно где, Морис. Ты думаешь, мне было легко – кормить себя, кормить сестру, животных, одному? Ухаживать за домом…
– Который уже больше похож на призрака себя…
– Да еще и заниматься твоими глупыми авантюрами?
– Авантюрами? – железно переспросил Морис таким тоном, что даже Нини перестала плакать и испуганно уставилась на него. – Где она, Огюст?
Огюст молчал, упрямо, как в детстве, глядя на Мориса, отчего его маленькие глаза за стеклами очков болезненно слезились.
– Где. Она.
– Да вот она, вот. Успокойся.
Огюст прошел в дальний конец гостиной к старому комоду, стащил с него скатерть с вышивкой из Аравии, открыл верхний ящичек ключом, который висел у него на цепочке на шее, и вытащил оттуда сундучок. Его он открыл другим ключиком и вытащил оттуда некий сверток, завернутый в три шарфа, чепчик и неношеные панталоны. Все это он положил на стол перед Морисом.
– Браво, Огюст и Амандин, – произнес наконец тот после долгой паузы. – Вы даже не прикасались к ней…
– Морис, пожалуйста, не сердись! – закричала Нини. – Мы не сидели сложа руки… Огюст, скажи ему!
– Морис, – осторожно начал Огюст, уже без былой спеси – вид притихшего и строгого старшего брата приводил его в священный ужас. – Мы правда кое-что поделали. Я разослал много писем в столицу, с тем описанием, что ты мне дал, еще зимой…
– И что?
– Никто не ответил, – уныло прошелестел Огюст. – Я не хотел тебя расстраивать… Времена настали непростые, сам знаешь. Никто уже не читает книг…
Пока он лепетал, постепенно сходя на нет, Морис медленно разворачивал сверток, пока не извлек из тряпья и бумаги старый самиздат и папку с рисунками к нему. Это было семейное сокровище – книга о морских путешествиях, написанная отцом и проиллюстрированная матерью. Родители завещали им ее, как главное среди всех их трофеев сокровище, и уходя тогда, год назад, в путешествие по России, Кавказу и Средней Азии, Морис просил Огюста и Амандин оказать родителям последнюю честь: найти издателя. Показать миру ту чудесную жизнь, которую открыли их мама и папа, бесстрашно, не теряя детского задора до того самого трагического дня и случая с белым китом… Говорят, папа смеялся до последнего, глядя на “смешное лицо” того кита, а мама обнимала его, пока хватало ее сил. И об этом Морис также просил Огюста – написать послесловие, благо тот был щедро одарен литературными талантами, а Нини знала историю наизусть из уст всех товарищей родителей…
Но вот книга лежит перед ними, не тронутая, никому не известная, лишенная послесловия, и пальцы Мориса – первое за долгое время, что она чувствует извне.
Минуты тянулись невыносимо долго. Мысли Мориса, судя по остекленевшим глазам, блуждали где-то далеко от старого дома и его обитателей. За окном начинался мелкий противный дождь. Огюст и Нини говорили одними глазами – и, конечно, спорили, кто из них виноват больше. Наконец, Морис вышел из своего странного транса и глубоко, негромко, но бесконечно сильно проговорил:
– Я дам вам денег. – Он выложил на стол не слишком толстую пачку мятых банкнот. – И вы поедете в столицу завтра. Навестите всех издателей, которым вы писали письма, и спросите их, что они думают по поводу книги. Возьмете ее с собой, покажите ее и рисунки, пусть увидят во всей красе… И да. – Морис пристально посмотрел прямо в глаза брату, а затем сестре. – Без их ответов не возвращайтесь.
– А что ты будешь делать? – прошептала Нини.
– Исправлять все это, – ответил он. – А теперь прошу прощения, я все еще не принимал душ после утренней пробежки. Да и Жоржи неплохо бы помыть лапы, а, старик?
Сокровище семьи Амори, казалось, светилось ярким пятном в пасмурной мути этого страшного дня. Не обмолвившись вслух ни словом, Огюст и Нини отправились в свои комнаты и начали немедленно паковать чемоданы.
25 сентября, на закате дня, когда оттенок неба приобретал мягкий винный оттенок, а с холмов время от времени прилетали прохладные осенние ветра, Морис Амори сидел во дворике старенького поместья своих родителей. На коленях у него дремала кошка, а рядом пес переругивался с жирным соседским гусем. Старший представитель семейства расслабленно ждал, и вот вдали сначала смутно, миражом, появились два огонька фар, а вскоре Огюст и Амандин Амори уже заходили во двор.
Оба выглядели немного усталыми, и все же Морис отметил, что Нини вернула себе приятную полноту и румянец на округлившихся щеках, а умственные морщины Огюста разгладились, да вообще его лицо как-то помолодело. Он несмело улыбнулся брату, и тот ответил ему крепчайшим объятием.
– Боже, Морис, – прошептала Нини, глядя на особняк. – Ты… Ты отремонтировал его! Черепица, трещины… А сад…
– Глупости, Нини, – махнул рукой Морис. – Ты просто еще не видела, что я сделал внутри.
А внутри действительно все играло новой жизнью. За месяц их отсутствия Морис безжалостно выбросил весь хлам, смел всю пыль, едва не задохнувшись, переклеил обои и отремонтировал старую лестницу, скрипевшую, как поясница старика. Портреты родителей, одетые в новые позолоченные рамы, смотрели из-за начищенных стекол приветливо и любяще. Морис ловко подхватил чемоданы и саквояжи из слабеющих рук, усадил брата и сестру за стол и принялся отпаивать их чаем.
– Как прошло путешествие?
– Прекрасно, – выпалил Огюст и, удивившись сам себе и своей бодрости, быстро спрятал лицо за кружкой.
– Огюст был великолепен! – жарко заговорила Нини. – Мы завели столько интересных знакомств! Сначала было непросто, я не была в городе много лет, но он ориентируется по картам ничуть не хуже отца! На светских встречах, видел бы ты, Морис, – он блистал, просто блистал своим интеллектом…
– Нет, Нини, это ты была восхитительна, – перебил Огюст. – Морис, у нее открылся дар. Она очаровала всех. Некоторые дамы, конечно, пробовали обозвать ее деревенщиной пару раз… Из зависти к ее огромному горячему сердцу, что отметили все, даже мсье Ле Труас!
– О, вы встречались с Ле Труасом? Мой старый учитель…
– Он принял нас одним из первых, помня тебя! Но не только он… Знаешь, я словно почувствовал себя в своей тарелке, и при этом не бездельничал ни секунды. Даже когда было тяжело, мой мозг преподносил мне сюрпризы. Оказывается, у меня фотографическая память…
Они долго рассказывали о своих приключениях, о встречах, о трудностях и приятных неожиданностях, пока, наконец, Морис не перебил:
– Так а что насчет нашего дела?
Огюст и Нини боязливо переглянулись. Былую бодрость словно кто-то смел холодной рукой. Тихо прокашлявшись, Огюст набрался наконец храбрости и сказал:
– Брат, мне очень жаль… Мы встретились со всеми издателями, которым я писал… Когда мне отказали во встрече, я приходил сам, вламывался в закрытые двери и один раз даже залез в окно кабинета издателя, чем заслужил его искреннее уважение! Нини подтвердит. Но… Никто из них не хочет брать на себя риск. Ты сам знаешь, для книг пришли неважные времена… Ну и…
Морис ничего не ответил. На его губах играла странная мечтательная улыбка, словно он не услышал этой новости. Немного подумав, он, наконец, хмыкнул:
– Ну, чем занимался я, вы видите. Я починил дом, немного помог соседям и привел себя в порядок, – он ласково погладил свою аккуратно постриженную бороду, а затем встал. – Пойдемте во двор.
На заднем дворе, под большим куском брезента покоился какой-то огромный предмет. Когда Нини стащила с него все тряпки, предметом оказался не очень новый, но выглядевший крепким и полным сил автомобиль. Огюст ахнул.
– Где ты его взял? На какие шиши?
– На такие. У меня для вас тоже есть новость. Я заложил дом.
Повисла тяжелая, обволакивающая тишина.
– Я отремонтировал его, привел в порядок сад и заложил. Затем я купил автомобиль. Завтра мы едем в Амстердам, а оттуда на большом корабле поплывем вдоль Норвегии, а там – куда душа положит. Насчет Жоржи и Марион я договорился с дядей Оноре, он присмотрит за ними.
“Вот она, катастрофа. Все, как я и думал”. Радость от свершений покидала Огюста, словно кто-то пробил в нем дыру огромной иглой. Нижняя губа Нини задрожала.
– Но, Морис… Это же не просто какая-то развалюха, это – дом наших родителей, дом, где мы выросли…
– Но мы уже выросли, а родители ушли. К тому же, они никогда не были к нему привязаны. Они покидали его при любом удобном случае, потому что знали, что их зовет безграничность и непознанность этого мира.
– Да что ты знаешь о том, что там думали родители! – заорал Огюст и вдруг, бросившись на Мориса, схватил его за грудки с удивительной для его хрупкого тела силой. Глаза его горели гневом; он тряс огромного брата, чувствуя, как интеллектуальные, не привыкшие к подобному пальцы отзываются резкой болью. – Как ты смеешь брать на себя наглость думать об этом! Ты всегда и все только портишь! Мы потратили последние деньги на это дурацкое путешествие только потому, что ТЫ так захотел! А теперь ты еще и заложил дом и выдумал новое дурацкое путешествие! Ты властолюбивый, капризный, злобный, бессердечный кретин, я ненавижу тебя!
– Огюст, – спокойно ответил Морис, не делая попыток убрать руки брата от своего горла. – Успокойся и подумай еще раз: такой ли я, каким ты меня описал? Ты правда так думаешь?
– Отпусти его, Огюст, – подала вдруг голос Нини. Она больше не плакала и не выглядела ошеломленной. Спокойствие, с каким она говорила, ошарашило Огюста больше всех новостей.
– Отпусти или продолжай душить, – продолжал Морис. – Но ответь мне на один вопрос. И ты, Нини, тоже ответь. Вы двое хоть раз за все путешествие открывали книгу?
Наконец, Огюст отпустил брата.
– Открывали или нет?
– Нам было не до того…
– И как, в таком случае, ты можешь утверждать, что знаешь, о чем думали наши родители, лучше, чем я? Я перечитывал ее не меньше десяти раз. Я рассмотрел все картинки мамы до мелочей. Я отправил вас туда не для того, чтобы вы нашли издателя и разбогатели, потому что я сам его искал и так же не нашел. Я знал, что у вас ничего не получится.
В свете осенних сумерек лица Огюста и Амандин были совсем серыми, но они продолжали молчать.
– И хотел немногого: чтобы вы вылезли из своей скорлупы и взглянули на мир, а затем, наконец, обратили свой взор на сокровище, лежащее в ваших руках. Вы бы узнали, что родители не дописали книгу – Белый кит не дал им закончить начатое. И кто, если не мы, способен на это? Разве не интересно тебе взглянуть на настоящие замки, а не зубочисточные? Разве тебе, Нини, не любопытно все это увидеть, услышать, понюхать, потрогать, как мы мечтали в детстве, когда все моря казались по колено без всякого вина? Да и даже если родители в битве с Белым китом не строили на нас никаких планов, если в действительности они не успели подумать, будем мы продолжать их дело или нет, – у нас в руках шанс, огромный, удивительный шанс. Не знаю даже на что. Но с таким путеводителем… Втроем, где каждый из нас по-своему талантлив…
Они угрюмо смотрели на него, оба – такие маленькие перед человеком-медведем… Впрочем, сам Морис выглядел сейчас таким большим и одновременно ранимым; его глаза слезились, а голос утратил сталь, зато был полон какого-то горячего чувства.
– Может быть, я перед вами я сейчас выгляжу как умалишенный, – продолжал он. – Может, я был слишком самонадеян, заложив наш дом и понадеявшись, что волшебство книги преобразит вас, как и меня. Но если в вас есть хоть капля любви к родителям и его делу, вы не будете чахнуть над их былой славой, а утром, вместе со мной, сядете в этот автомобиль и поедете в Амстердам, а там – как пойдет… Если вы останетесь здесь ждать своего Белого кита, я не обижусь. Но скажу честно… Без вас мне будет несладко. Потому что я люблю вас. Потому что мы – трио, а не три отдельные соло.
Он обнял Огюста и Нини по очереди, так, словно видел их в последний раз – крепко, горячо, без тени обиды, и, пятясь, чтобы видеть их лица, ушел во флигель вместе со старым псом. Дом молча смотрел на брата и сестру своими светящимися окнами-глазами. Спустилась ночь, похожа на ту, когда прибыл Морис; ночь, полная страхов перед неизвестностью…
Послесловие к Главе 12, написанное Огюстом в легком соавторстве с Амандин. Где-то в Норвегии. 27 ноября.
Дорогой читатель, вот уж два месяца, как мы странствуем по Северу Европы на огромном корабле. Однако это наше путешествие подходит к концу. Очень скоро мы прибудем в Осло и оттуда поплывем в Новый Свет, которым я всегда грезил, как прекрасно знают мои близкие и некогда сожженные дневники. Удивительное ощущение уместности всего, что появляется на моем пути, греет меня в этой холодной, но прекрасной стране. Скоро я вставлю еще одну зубочистку в замок своей жизни. Избавиться бы еще от этих пошлейших метафор, кхе-кхе…
Мы с Амандин продолжаем книгу родителей. Пишу, естественно, я, но моя милая сестра помогает справиться с сухостью слога. Она – словно мягкий аромат на страницах этой книги странствий – чуткая и внимательная, особенно сейчас, когда она по уши влюблена в старшего помощника капитана. Я рад, что он – норвежец и не понимает ни слова по-французски, иначе ее словесная чушь уже давно заставила бы его сойти с корабля на какой-нибудь айсберг. Они говорят на языке чувств, и я уже несколько недель не видел в глазах Амандин слез. Да, это действительно дорогого стоит.
Что касается меня, то я поднаторел в чтении карт и метеорологии. Само собой, ежедневное ведение походного дневника развивает мои литературные способности. Очень сложно иногда заставить себя не думать о деньгах, но я стараюсь изо всех сил. Обманываю свой мозг как могу: едва меня посещает мысль о деньгах – я рисую пингвинов. Признаю, как нелепо это звучит, но, как ни странно, всегда работает. Полагаю, психологи будущего однажды найдут этой хитрой технологии объяснение и хорошее имя.
Ну а Морис – что Морис? Такой же чудак, как и всегда, и что удивительно – я начинаю привыкать к его глупостям, хотя иногда мне все же хочется выбросить его за борт. Впрочем, думаю, подобное желание посещает и его, что страшнее, поскольку у него возможностей сделать это куда больше… Не буду о грустном. Мой старший брат может подолгу смотреть вдаль на скалы, торчащие из моря, или танцевать на палубе под луной, при этом звать ее на дуэль и хорохориться перед какими-то древними божествами – короче, ведет себя, как полный лунатик. Но я научился получать удовольствие от этого зрелища и однажды даже подрался со шведом, который посмел обозвать моего брата кретином. Выяснилось, что слово “кретин” мне послышалось, и он хотел сказать что-то другое на своем языке. Но я все равно ношу свои синяки с гордостью. Морис долго смеялся. Иной реакции и ждать нечего.
Вчера мы видели вдалеке хвост кита. Он был черным и выглядел вполне приветливо. Не знаю, как толковать этот знак. Но, думаю, никогда еще младшее поколение семьи Амори не было так близко к тому, чтобы стать единым целым, двигающимся в одном направлении. В данный момент – к Новому Свету. Что ж, увидим, что принесет нам день грядущий. С верой в будущее, неожиданной для самого себя,
Огюст Де Сан Амори.