Пожалуй, я начну с того, что умер. Хотя что можно понимать под смертью? Даже глядя на свои обугленные останки, съеденные костром инквизиции, я понимаю: есть кое-что пострашнее простой гибели.
Передо мной - мертвые лица. Целая городская площадь, если хотите. Ехидные маленькие глазки, зажмуренные от невесть откуда взявшегося июльского суховея, пронзали ненавистью мое искалеченное тело: палачи постарались сломать мне несколько костей, точно высушенные ветки, якобы для того, чтобы выбить из меня покаяние. Ради смеха те вырезали шрамы под моими глазами и в таком виде отправили на костер. Они называли эту пытку "маской Пьеро". Смысл ее был не столько в том, чтобы принести физическое страдание жертве, сколько в глумлении над тем, кто до последнего стоял на своем. Ведь со стороны выглядело, что я... Плакал? Молился? Черт его знает. Спасибо, что не вырезали памятный рисунок на левом плече - оскал белого волка.
И вот я, на холме. Мелкие прихвостни, еще вчера пожимавших мою руку, клали мне хворост под ноги, еле шевеля губами: "Боже, избави нас от лукавого...". Горожане негодовали: тела толстых женщин, мужчин и детей мялись в толпе, о чем-то перешептывались и в открытую возмущались; но, конечно, народа прибывало все больше и больше. Каждому интересно посмотреть на казнь еретика. Каждый мог списать свой мерзкий грешок на того, кто вот-вот погибнет, едва надрывно пропоет набат.
Я старался не смотреть на них. Я глядел на небо, запекшееся алым, жадно глотал воздух ртом, закрывал глаза, потирал связанные руки за спиной и шипел от боли, трясущее все мое тело. Какая-то донна с криком бросила в меня камень, попавший в грудь. Мальчик кинул камушек, разбивший мне губу. Тонкая темно-бордовая струйка потекла по высохшим губам, слегка окропив шею.
Нехристь. Чертово отродье - вот, кем я оказался для них, таких правильных людей. Уж простите меня, святые, не оправдал надежд!
И все же это, наконец, случилось. Оглушительный звон колоколов вынес приговор, отсчитывая последние секунды: двенадцать, одиннадцать... Первые факела не долетели до моих онемевших ступней, разгораясь ближе к краям. Второй и третий попали точно в цель. Ввысь поднимался запах горящей крови и плоти: свежий, острый и влажный.
Я кричал, бился, пытался вырваться пут. Судорога. Еще одна. Ног я уже не чувствовал, как, впрочем, половины тела. Крики бесноватых, мой вопль, ненависть, страх - все смешалось в одно целое, усиливаясь и затухая.
Вот и кончилось все. Боль утихла, а последнее, что я увидел - дым, крылатый, напоминающих стаю огромных черных воронов, уносил меня куда-то ввысь.
***
Из зеркала на меня смотрела миловидная девушка лет девятнадцати. Небольшого роста, с выточенными, будто из мрамора, чертами лица, напоминающая если не ребенка, то наверняка нескладного подростка. У меня не было рыжих кудрей и зеленых глаз - вместо этого я каждый день расчесывала каштановую копну волос и умывала водой две серые дымки, две серые льдинки. Жаль, что моему телу недостает той физической силы, которой я обладала раннее; но появилась гибкость и звериная грация, то очарование, которого мне так не хватало.
Мне был дан второй шанс. Разумеется, я почти ничего не помнила из тех событий давностью в несколько столетий. Но все знают: незнание не освобождает от ответственности. История должна быть начата заново и достойно окончиться.
...Меня звали "волчонком". В куклы я не играла, платья не шила, тряпочных младенцев не кормила - я росла непослушным ребенком, единственной в своей семье. Я любила выбираться вместе со знакомыми мальчишками в болотистую местность за дикой кислой клюквой; пропадала в лесу, собирала нежными руками зверобой и бессмертник, рвала жгучую крапиву. Звери не трогали меня. Чаще подходили, чтобы выпросить сладкий кусочек сахара, который я клала в передник, собираясь на прогулку.
Прошло несколько лет. Все ребята давно выросли и перестали бегать со мною за клюквой. Им куда интереснее оказалось ухаживать за девушками с оленьими глазами. Такие, как эти девицы, все свое детство провели за скучными играми в наряды. Их называли хорошими невестами, светом очей, ласковыми голубками - а меня ведьмой и бесовским отродьем. Красивой, но с дурным нравом, злой и бессердечной. Я до сих пор любила ходить в свободных, не сковывающих движения рубахе и штанах, с распущенными длинными волосами, которые расчесывал ветер. Милочки в длинных сарафанах, толстокосые, острые на язычок, притворно прячущие глаза перед очередным молодцем - как противно и фальшиво хотя бы внешне походить на таких. На таких послушных и покорных, как домашние утки. Мне, "волчонку", разделить их незатейливую женскую долю - заточение в избе и нескончаемые домашние дела, сплетни на лавке? Вы смеетесь?
А больше всех я ненавидела некую Марусю. Я давно вычислила ту девку - за ней куча женихов бегало, да только сердце у той черствое, каменное. Вышла замуж удачно, за знатного купца. Начала продавать то, что ее супруг привозил из дальних стран: травы и специи, всякие мази и настойки, которые, по слухам, продлевали женскую молодость. И все бы ничего, да к людям приветливее она не стала; наоборот, еще больше распустилась: бывало приходили к ней молодые замужние женщины-подружки, на самодуров жаловались, мол, поколачивают нас наши суженые, бранятся, ласки от них не дождешься. На что Маруська и отвечала: "Терпите, положено вам по статусу. Как говорят старшие, что убоится жена мужа своего. Убоится, услышали? Бьет - значит провинилась, в ноги кланяйся. Не почитаете вы порядок заведенный. Ну, что с вас взять, богу пойду я молиться, а вы с глаз долой!"
Терпеть такое хамство я не умею, все-таки не зря меня "волчонком" называли. Я знала, как поставить ее на место: она ведь торговкой была, народу у нее не убывает ни утром, ни вечером. Пошептала-пошептала, Маруська как бы невзначай задела платок, да так, что целую прядь волос стало видно. Народ потешался, а та стояла, ничего не понимала. А ведь для замужей женщины показать свои копны перед людом - большой позор. Маруся только к вечеру заметила да поняла, чьих рук дело.
В ту же ночь пришлось мне покинуть родную лачужку - не дай Боги, чтоб меня нашли завтра и чего не натворили. Я поселилась в лесной глуши - оно мне и привычнее было, ведь я помнила каждую тропку, каждый кустик. Здесь сохранилась старая избушка, которую стоило только привести в порядок.
Наутро ворон поведал мне, что утром бабы да мужики в ворота моего прежнего дома ломились, избу всю обыскали - а ведьму так и не нашли, будто испарилась она...
Прошло много лет. Я научилась готовить целебные отвары, общаться с духами этих рощ, просила их о помощи и покровительстве, следя за порядком и равновесием. Приносила к себе в избу раненых зверей и выхаживала их, забирала к себе детенышей, если их мать погибала. Иногда приходилось пугать охотников, убивавших животных сверх меры - то дорожки им заплутаю, то морок нашлю, чтоб назад повернули. Над особо жадными люблю посмеяться - в последний раз такой горе-добытчик сам попал в собственный капкан и остался хромым на всю жизнь.
Наказать-то его наказала, но что делать с раненой волчицей? Все бы смогла я, да не было для целебного варева одной-единственной травки редкой травки.
...Как я не хотела идти в город. Спрятав лицо под накидкой, я взяла лукошко и отправилась по нехоженой тропе. Все пути вели к торговке Марусе; стараясь остаться незамеченной, я измазала лицо сажей и переоделась в ветхую одежду, а там и выбралась в город. Купив травы и небрежно положив их в корзину, я отправилась домой.
Только мне сделать несколько шагов от ярмарки, как за мной увязались три бабы в сарафанах. Потом четверо, пятеро - шли тихо, словно хищные звери, выслеживающие добычу.
Я обернулась - и кольцо замкнулось.
Я слышала их грубую ругань и оскорбления; они толкали меня к центру этого страшного, человеческого кольца и пытались забить палками. Как они узнали меня? Неужели я чем-то выдала себя?
У меня получилось вырваться и бежать: те, словно цепные псы, погнались за мной. Куда ии догнать меня, дородным! Едва переступив границу, я умерила свой шаг и пошла как обычно; здесь меня не тронут. Бабы еще что-то пробубнили, двинулись на меня, но бродили, как слепые; я же спокойно дошла домой.
Возвратившись в избу и взглянув в зеркало, стало все ясно. Рисунок сажи на лице во многом повторял те шрамы под глазами, которые были получены мною еще тогда, несколько столетий назад. Неужели это и есть та метка изгнанника, о которой мне рассказывала еще бабушка?
Я приготовила то снадобье; волчица пошла на поправку. Лизнув меня в щеку, та уже собралась убежать со своими волчатами, да я ей все выложила, не тая: обиды давние, страхи темные. Послушал меня зверь, да прочь рысцой побежал.
...В ту ночь каждый получил по заслугам. Тем, что окружали меня, волки овец вырезали - всех до единой. А Маруська... Поговаривают, что та по грибы пошла, да так и не вернулась. Но я-то знаю, что с ней случилось; я ее, загрызенную, хоронила этим утром.
Вот тогда и восстановилось равновесие. Я выполнила свой долг.
И да, долго прятаться я не смогу. Потому и, как ни было тяжело, придется уходить в другое место, навсегда покидая любимые рощи. И вы меня не ищите. Меня здесь нет; находя таких же, как я, ушла далеко, в леса вечной весны и вечной осени: там, где так видно, как всходят ростки из снега, как осыпаются последние листья.
Я тихонько наблюдаю за вами из кустов лесного шиповничка. В последний раз. Все, что я вижу - ваше вечное лето с гиблым суховеем, какое не нарисуют художники, о каком не расскажут музыканты. Мир, где умницам заранее отведено счастливое замужество, а смазливым юношам - необходимая власть. Идеальный мир, построенный вашими руками, тошнотворен.
И, как в самой приличной сказке, добро побеждает зло. Потому что так правильно для вас. Потому что это каноны, переступить которые вы не осмеливаетесь. А несогласные по традиции идут в петли, забиваются камнями, а то и вовсе сжигаются на кострах. Я нигде не напутала?
Это ваш мир - кукольный. А мой... Мой без прекрас.